Как показала практика - нет! За полвека не получилось и на перспективу надежд не осталось.
А началось всё с того, что меня подкинули старикам в село Чайковку, где-то на полпути от Житомира к Киеву. Бабе Клаве и деду Григорию. Два года до школы и первые летние каникулы после 1 класса я провёл у них. Вот там-то всеми органами чувств, мозгом и кожей я и впитал село.
Жили дед с бабкой в типичной хате - мазанке на улице Будённого. Двери со двора вели в сени. Направо холодная часть, без окон, но с курами и всякой деревенской утварью. Дальше пристройка для коровы с отдельным входом. Налево из сеней большая комната с двумя окнами, русской печью, столом и кроватью. Вдоль стен скамейки, в углу образа. На маленьких окнах занавески, на стенах рамки с чёрно-белыми фотографиями. Пол земляной. Его каждую весну подмазывали руками и красили охрой. Снаружи дом белили. Покрыт он соломой, как и у большинства сельчан. Только в центре села, рядом с сельсоветом и Домом культуры несколько домов стояло под железной крышей. Закрывались двери на клямки. Никаких замков. Если в хате никого нет, к двери приставляли веник или какую-нибудь веточку в клямку и всё, никто не войдёт.
Вообще Чайковка была большим селом, утопающим в зелени садов. С севера на юг пересекала его речка-переплюйка Коробочка. В двух местах, в центре и на окраине были плотины. В результате образовалось два больших пруда, ставка по-местному. Плакучие ивы по берегам и шикарные карпы делали эти пруды вожделенным местом для молодёжи и рыбаков. В селе был свой колхоз, у которого кроме правления было три отделения. Там коровники, кошары для овец, конюшни, мастерские и площадки для тракторов и комбайнов. Богатый колхоз. Когда председатель на двуколке, запряжённой двумя жеребцами, ехал по улице, хлопцы замирали, как в столбняке и провожали его восхищёнными взглядами.
Это я отвлёкся, чтобы вы понимали, куда меня занесло.
Вообще-то с дедом я был знаком давно. Впервые меня доверили ему в трёхмесячном возрасте. Дело было так. Жнива. Бабы орудуют серпами, мужики машут литовками, вяжут укладывают снопы в копны, поют, гогочут о своём, никто вопля деда Григория не слышал. Да особого и вопля не было - дед с постели практически не вставал и страдал одышкой, не первый год пользовался кислородными подушками, и орать... это было не про него. Так сипел потихоньку. Но когда бабы вернулись с поля, он и сипеть уже не мог. Лежал и жалобно показывал глазами на меня. Мелкий-мелкий, но уделал я деда с ног до головы. Размазал вышедшую из меня субстанцию равномерно по нему и кровати и с чувством выполненного долга заснул, а дед Гриша весь в говне и мухах умолял только о том, чтобы кто-то забрал этого засранца и открыл окно.
Поэтому ничего удивительного, что дед не сильно возрадовался, увидев меня - худого пятилетку - на пороге своей хаты. Баба Клава, для которой я вообще был не родной, проявила полную солидарность с мужем, и встретила меня без воплей радости. Я же не вникал в тонкости родственных отношений, залез на печку и провёл там большую часть первой зимы.
Залез не сразу, а только выпив огромную кружку парного молока. И пил я его в деревне от пуза. Когда не мог допить, дед подзывал к себе, щёлкал пальцем по животу и приговаривал: "Пый! Оце, що залышылося, як раз влизэ". (Пей! То, что осталось, как раз влезет). Приходилось допивать. И доедать, кстати, тоже. До капли и до крошки всё, что давали. Никто особо о голоде не рассказывал, но к еде и, особенно, к хлебу отношение в доме всегда было трепетно-уважительное. Я до сих пор на автомате переворачиваю батон или буханку, если вижу, что она лежит на боку или голове, а тем, кто бросается, готов руки оторвать. Лучше буду сидеть без хлеба, чем выброшу в мусорное ведро хоть кусок. Ели в основном вариации на тему картошки, капусты и молока. Шкварки в воскресенье. Мясо на свадьбе или похоронах. Конфеты на мОгилках в родительский день, а деликатесы в виде колбасы или селёдки только в день приезда родителей или других родственников из города. Это был самый счастливый день. Но об этом потом.
Хлеб у деда был свой, ароматный и вкусный. Баба пекла на неделю. Первые два дня, пока свежий можно было есть просто так. Потом - нормально было смочить в воде и присыпать сахарком, но это удовольствие было не для меня. Взять сахар у Клавы - это было нереально, я даже не знал, где он хранится. Кстати, странное умозаключение сделал для себя тогда - воровство еды, воровством вроде как не является. Поэтому со спокойной душой тырил всё, что можно съесть - огурцы с грядки, яйца из-под кур, а у бабы Клавы яблоки. Летом-осенью яблок завались, а зимой-весной только в здоровенном сундуке в сенях. Поднимаешь тихонько крышку и быстро шаришь рукой под сеном. Бабка знала мою слабость и всегда, когда я задерживался в сенях, кричала: "Знову, бисова душа, яблокы крадэш?" Грешен, крал. Брать же просто так Клава не разрешала! Потом таких вкусных яблок я больше в жизни не пробовал. Не считалось за кражу, когда с деревенскими пацанами лазили и по чужим садам и огородам. Но это было потом.
Первую зиму я дальше двора не выходил. Так, яблоко втихаря заточить, до ворот на улицу посмотреть, потом за хату по делам и бегом назад. Отогревался на печи и мечтал. Много и о разном. Вот, например, вырасту и сделаю себе санки, как у соседа. Это же здорово сидеть на коленках, отталкиваться палочками и мчать по ледяной дорожке. Я реально завидовал ему. Даже мысли не было, что он - солдат-инвалид - по-другому передвигаться не может.
Потом, помню, мечтал о коньках. Я прямо видел, как буду в них кататься по замёрзшему пруду, как все будут смотреть и спрашивать, кто я такой и как меня зовут. Я несколько раз ходил с Клавой в магазин в центре села и видел, как там катались деревенские. Смотрел и завидовал. И ещё тихо надеялся - вдруг бабка купит мне конфет - "Золотой ключик" или хотя бы подушечек за десять копеек. Зря, ничего кроме махорки, круп и соли баба в магазине не брала.
Пока дойдём до сельпо и назад, много народу встречалось на пути. Я всем "Здрасте!" Как же- раз малой, здоровайся со всеми первый. Не дай бог пропустить кого. Те в ответ обязательно: "Доброго здоровья!" и уже к бабке "Цэ чый?" В деревне почему-то никого не интересовало, как меня зовут. Там всегда спрашивали: "Ты чей?" Я всё детство в Чайковке для чужих был внуком Гришки Печеного. Так меня представляла Клава и те, кто оказывался рядом. Почему Печеного, а не Осипенко не мог понять ни тогда, ни сейчас. Допускаю, что "Осипенок" было много, а Печеный один. Ещё, думаю, за этим прозвищем была своя история, но толком никто ничего объяснить не мог. Деда спросить сначала стеснялся (думал, это так на него прозываются), а потом стало не у кого. Его похоронили через два года, когда я уже учился в школе.
Пока он был жив, мне было полегче - он заступался за меня перед бабкой. Иногда дед выходил покурить на солнышке, а я подсаживался и просто вдыхал запах махорки. Мы практически не разговаривали, после нескольких слов он задыхался и заходился в кашле, но мне рядом с ним было уютно и надёжно.
Чего не скажешь про деревенских пацанов. Тут ухо приходилось держать в остро. Для них спрашивать имя было ниже их достоинства, и они звали меня вначале просто - "жидок" или "кацап". Что это и почему меня так называют, не понимал, но сообразил, что, наверное, что-то обидное. Поэтому отвечал: "Сам ты жидок", - и лез драться. Получалось с переменным успехом. Только у соседа справа - Боридки - было пять сыновей. Троих мелких я запинал-заборол и они язык укоротили, а двое старших люлей мне навешали хороших. Ничего, немного подрасту и надаю, мало не покажется, мечтал я.
Но странное дело, они тоже росли. Каждое начало лета происходили бои местного значения, кто на кого и как может прозываться. Со средним Боридкой Степаном старше меня на год бились на равных. Младшие даже не пробовали, а к старшим уже я сам не лез. Так устанавливался паритет на нашем участке улицы. Со временем появились друзья. Это были соседи через дорогу - братья Котки. Они были старше на два и четыре года, называли меня Малой и как бы присматривали, защищали от чужих. Только за то, что контролировали честность поединков и не позволяли Боридкам набрасываться толпой, я им благодарен по сей день. Разборки были и между улицами. Котовские не любили Будёновских, Глинки Заречных, а все вместе просто ненавидели Центр. Но когда приезжали потиевские болеть за свою футбольную команду, тут уж все чайковские были вместе. Мелкие к друг другу цеплялись из озорства типа "чого ты тут ходыш (стойиш, дывышся или просто дышишь)", а хлопцы перед армией дрались из-за девчат. Вот, хоть убей, не понимал, чего из-за них драться! Ежели какой кипишь возникал с мелкотой с других улиц, тогда уже с Боридками мы был заодно. Так и подружились.
Опять отвлёкся. Всё это было впереди.
Первая зима пролетела незаметно и запомнилась лишь пожаром в центре. Там на высоком берегу ставка стояла деревянная церковь. Полыхнула так, что после неё осталась лишь чёрная проплешина. Я сам не видел, но с печи слышал, как шептались соседки с бабой Клавой, охали, цокали языками и крестились.
Весна согнала меня с печи, и двора стало абсолютно недостаточно. Хотелось куда-то бежать, осваивать новые просторы и только лишь непролазная грязь и худая обувь удерживала меня на дальности окрика Клавы: "Дэ ты, бисова дытына!? Иды до хаты!!!"
Через неделю солнышко сделало своё дело, зацвели сады, подсохло, и колхозные трактора просто перепахали улицу. Машины стали накатывать свою колею, народ вытаптывать тропинки и только коровы брели по всей ширине улицы и оставляли "блины" и следы копыт повсюду.
Клава опять собралась "на село", нарядила меня в шорты на лямках, рубаху с короткими рукавами, сандалии и выставила за порог. Пока она ещё возилась в избе, выскочил на улицу и впервые нос к носу столкнулся с пацаном. Так сказать, состоялась историческая встреча с Боридкой. Кто такой, я ещё не знал. Он был с меня ростом, в холщовых штанах на резинке немного выше щиколоток, босой, лысый и без рубахи. Удивлённо уставился на меня и произнёс:
- Ты дывы яке...
- Что значит "яке"? - опешил я.
Он хмыкнул, подошёл ближе и презрительно процедил:
- Кацап?
- Какой я тебе кацап? - вновь спросил я, отчётливо понимая, что драка неизбежна.
Тут я бросился на него. Плакала моя белая рубаха! Покатились по земле сначала молча, только сопели. Потом я оказался сверху, и он заорал. И тут - сюрприз - из соседнего двора выскочили его четыре клона, почти точные копии, только разного калибра. Первые добежали мелкие, от них урона было мало. Потом подошли старшие, стащили с братана и сунули разок в нос. Пока я размазывал по рубашке кровавые сопли появилась и Клава. От её крика братовьёв ветром сдуло. Схватила меня за ухо и поволокла во двор. Из причитаний бабы понял, что поход на село для меня не состоится и я, последний остолоп, наказан и должен сидеть во дворе. Шорты, сандалии и то, что осталось от рубашки, были с меня безжалостно содраны и унесены в хату. Можно подумать, что отсутствие одежды могло удержать меня взаперти. Трусы-то остались!
Я дождался пока бабка скрылась за горизонтом и сразу на улицу. Огляделся, братьев не видно, но через дорогу какой-то хлопец сидел на скамейке и лузгал семечки.
- Иды сюды, Малой, - крикнул мне и приглашающе махнул рукой.
Подхожу. Этот большой, но тоже босой и без рубахи. Смотрит оценивающе.
- Що ты з Боридкамы нэ подэлыв?
- Какими Боридками? - не понял я. Потом догадался и добавил, - а что он обзывается!
Я ещё опасался, держал дистанцию и в любой момент был готов дрисьнуть во двор. Не знал, что в эту секунду приобретаю своего самого надёжного защитника от уличных передряг в Чайковке.
- Погано...
- Что "погано"? - не понял я.
- Погано, колы гуртом на одного, - потом неожиданно спросил, - хочэш з ними бытыся одын на одного?
- Д-да, - промычал в ответ не очень уверенно я.
- Не бийся. Бильш в вашу бийку нихто не полизэ, - и через короткую паузу добавил, - я - Вася Коток.
- А я - Вова...
- Знаю...
Я осмелел, подсел к нему и Вася отсыпал мне пригоршню семечек.
Так завершилась моя первая самостоятельная вылазка на улицу и общение с соседями. Постепенно круг знакомств расширялся. Как и мои обязанности. Вскоре баба Клава стала тормошить меня ни свет, ни заря, совать в руку тормозок и выталкивать вслед за коровой на улицу. Та деловито занимала своё место в стаде, а я вливался в круг таких же до конца не проснувшихся пастушков. До сих пор помню прохладу утренней росы под ногами. Босой, в сатиновых трусах, в одной руке ризка (сухая ветка) - для коров, в другой, тормозок - для меня.
Был среди нас старший, который имел шикарный кнут и знал, куда надо сегодня гнать стадо. По ходу лета эти места постоянно менялись. Его задача была, чтобы коровы были сыты, а наша, чтобы они не залезли на колхозные угодья. Это называлось "зализты в шкоду". Бежал выгонять и заворачивать стадо тот, чья корова первая нарушила границы выпаса.
Баб Клавина бурёнка нраву была шкодливого и характера прескверного. Видит, зараза, что я уже бегу и ору благим матом, мол, куда ты полезла такая-сякая, так она ещё глубже забегает, хватает что ни попадя, рвёт с корнем и как бы нехотя, когда я уже рядом, заворачивает и трусит к стаду. Благодаря ей носился я гораздо больше других. Долго. Один раз особо довела. Пригнал домой, взял у Котка кнут и вжарил ей со всей пролетарской ненавистью. Потом стоило мне только рыкнуть: "Куды!!!", она на полпути к шкоде разворачивалась и трусила назад в стадо. Представляю, как может грозно звучать это "куды" у шестилетнего пацана!
Чайка, так звали корову, мне этого не забыла и однажды сорвала мои показательные выступления. Дело было так. Приехали родители и привезли мою старшую сестру Люду. Она хоть и старшая, но совсем дикая, коров в глаза не видела. Ну, я - коренной деревенский житель - решил показать. Чайка по причине неуёмного желания сходить на свидание к быку в стадо допущена не была и паслась, приткнутая на цепи за огородом. Я же привёл к ней сестру и хотел показать, как надо обращаться со скотиной. Вальяжно подошёл и взял за рог. Чайка недовольно чмыхнула, зацепила меня этим рогом за рубашонку и, как тряпку перебросила через себя. Моё представление скоропостижно скончалось. Люда в истерике побежала в хату жаловаться, а я поднялся, почесался и побрёл следом.
- Вона ж за бугаямы, не трэба чипать, - оправдывала корову баба Клава.
Мама же тщательно осмотрела и ощупала меня и, не найдя хотя бы царапинки, прижала к себе:
- Пастушок ты мой...
Еле вырвался. Не дай бог кто из хлопцев увидит. На улицу после этого не выйдешь.
Вот так, непросто складывались мои отношения с коровой.
С мальчишками всяко было, но в абсолютном большинстве - честно, без подлости. Сказал - сделал, обозвал - ответил, имеешь что - поделился. Все мы были одинаково одеты и одинаково всегда голодны. Поэтому первым делом после выгона коров садились и разворачивали тормозки. У всех был кусок хлеба с маленьким ломтем сала и бутылка ещё тёплого молока. Если кому-то докладывали кусок сахара, то это уже рассматривалось как признак богатства, деликатес. Его дробили и делили на всех. Хлеб всегда был завёрнут в обрывок газеты. Мы из них делали небольшой костёр. Совали в него каждый свой кусок сала, нанизанный на веточку. Сало топилось и стекающие жиринки нужно было поймать на хлеб. Костёр маленький, горит быстро, веток много, обязательно кому-нибудь раскалённый жир капал на руку. Это называлось "поймать часики". Смеялись и терпели без звука. Съедалось всё до крошки и запивалось молоком. До чего же было вкусно!!!
Заправившись, в зависимости от места выпаса и погоды приступали к играм. Ножики, камешки, казаки-разбойники, салки и, конечно, войнушка с фрицами и нашими. При желании могли воевать хоть настоящим оружием, его в посадках даже копать не надо было. Однако после нескольких подрывов таких пастушков как мы на найденных неразорвавшихся с войны минах и снарядах, остальных для профилактики сводили на похороны и строго на строго запретили близко подходить и трогать в посадках любые железки. За найденный у мальчишки пистолет или гранату взрослые пороли особо нещадно. Поэтому имели это добро и таскали самые отмороженные, стреляли, если были уверены, что в деревне не услышат, старались чтобы никто не видел.
Позже, когда появился мяч, до одури играли в футбол. Грубым, тяжёлым мячом, на стерне, босиком - ещё та игра! Вы не знаете, что такое стерна? Это то, что остаётся после уборки зерновых - жита или пшеницы. Считай поле, утыканное гвоздями остриём вверх. И по нему босиком. И хоть бы хны! Подошвы были такие, что легко позволяли прижигать спички, как каблуки. Сверху ноги - чёрные, мой не мой. Баба говорила, что можно горох сажать.
Ближе к полудню выдыхались, когда солнце в зените, старались спрятаться в тень. Оказавшись вдалеке от источников воды, иногда посылали за водой, иногда пили прямо из луж. О заразах разных не думали. Ну, бывало, посидишь, покукарекаешь в лопухах, но чтобы болеть - никогда. Ссадины, синяки, порезы - это да. А лечение всегда одно: нашёл подорожник, пожевал и приложил к ране. Заживало, как на собаке.
После полудня гнали коров на обед. Это были счастливые два часа. Наскоро проглотив пару картофелин под кислое молоко, старался незаметно смыться со двора. Соседские мальчишки уже ждали, а баб Клава кричала вслед:
- В воду не лизь! Жаба цицьку дасть!!
Но куда там! Лез ещё как! Сначала бултыхался у берега в мути и грязи, которую поднимали со дна такие же мелкие, как я. Потом постепенно заходил глубже, потом - о чудо - поплыл. Сам!! Нырять не смел, но по-собачьи на плаву держался уверенно.
В один из таких забегов на став в самом центре села я нос к носу встретил чудо. Оно было на голову ниже меня, но в фуражке с кокардой, штанах и белоснежной вышиванке. Штаны были заправлены в такие блестящие хромовые сапожки, что в них можно было смотреться. Я, грязный как чёрт, в одних трусах, от зависти задохнулся. Даже не придумал, чтобы ему такого обидного сказать. А он, малявка, стоит, смотрит так нагло, с чувством великого превосходства... Поубывав бы!
Оказалось, соседний колхоз приехал с шефским концертом, а этот там тоже выступал. Про штаны не помню, но сапоги, решил, у меня обязательно будут. А ведь накаркал...
Ходил вечером на концерт. Стояло это чудо впереди хора и рот открывало вместе со всеми, специально зашёл посмотреть. Мы с пацанами на ступеньках сидели, а в клубе народу полно, все места заняты, но окна и двери настежь, хорошо слышно. На меня тогда произвела впечатление композиция "Хотят ли русские войны". А нашу любимую про отряд бойцов и догорающую зарю в небе ясном не было. Слабаки...
Через пару месяцев меня стало трудно отличить от деревенских ни по внешнему виду, ни по разговору. Уже знал, какие слова понимает скотина и как отвечать наезжающим незнакомцам, ни в играх, ни в драках не уступал ровесникам, а часто и превосходил. Меня признали своим и, когда набирались команды, звали в числе первых. Однажды Клава вместо сала мне в тормозок положила "помазок". Это тоже сало, но после того как им мазали сковороду, когда пекли блины. Возмущению хлопцев не было предела.
- Ты адрес знаешь, напиши родителям.
- Знаю, но что я им напишу? - отмахивался я, толком не понимая от чего такой шум. Я и помазок съел, глазом не моргнул. Но этот поступок Клавы сильно на пастухов подействовал. Видать, был нарушен какой-то неписаный закон и, когда отец узнал об этом, больше меня к бабе Клаве никогда не привозил.
Правда, я и сам потихоньку стал понимать, что как-то неправильно баба Клава ко мне относится. Приехал её сын из Чернигова. Это событие. Меня хлопцы ещё на пастбище поздравляют. Дружно прикидывают, какие угощения меня ждут вечером. Намекают, чтобы не забыл с ними поделиться. Я и сам слюни распустил. Залетаю в хату, здороваюсь, а сам глазами на стол кошусь. И правда, вот она селёдка на тарелке разложена, посреди стола стоит, лучком присыпана. Там и картошка со шкварками, и яичница, и хлеб городской... Бегом руки помыл и жду, когда вечерять позовут. А баба Клава подоила и ко мне: "Попый молока". Да что молоко, когда на столе такая вкуснятина, а она "попый да попый". Схватил я кружку, залпом выпил, а сам всё равно ближе к столу. Сели, взрослые выпили за встречу, а я на селёдку смотрю. Жду, когда разрешат. Все потянулись за закуской, а я за селёдкой. Тут мне Клава и говорит:
- Ты куды? Хто ж писля молока селэдку йисть?
Хоть и мал был, но и до меня дошло. Что-то внутри лопнуло. Встал и вылез из-за стола.
- Ты чого,- спросил дядь Толя-черниговский.
- Спасибо, сыт, - давясь слюной, ответил ему. В голове была одна мысль - "только бы не разреветься и чтоб хлопцы не сидели под забором и не видели моего позора".
Я и раньше не больно ласкался и сюсюкал, а с того дня свою бабу перестал на дух переносить. Что дали - спасибо. Нет - и не надо. Ещё до одного случая.
Все мои друзья с обеда готовятся вечером идти в кино. Помылись, причесались, одели штаны и ботинки. В деревенском клубе показывают "Шайку бритоголовых". Это что-то бандитское, запредельное, мечта всей жизни, можно сказать. Клава с моей сестрой Людой идут, прихорашиваются... Я тоже надеюсь, что найдётся пять копеек и для меня. Не угадал. Может, пять копеек и было, но баба твёрдо ответила: "Нэма"!
Вот с тех пор ничего ни разу не попросил. Твёрдо решил, что надо - сам заработаю.
И тут Котки говорят, что работа подвернулась. В колхозном саду рвать яблоки. Мы и так их рвали, но всё больше по ночам с перспективой получить от сторожа заряд соли ниже спины, а тут днём да ещё за деньги! "Возьмите меня!" Взяли...
Вы видели, как дрессированные обезьяны рвут бананы? Так вот перед нами они - мелкая картошка. Мы скакали с дерева на дерево, добирались до самых верхушек, таскали на трактор ящики тяжелее себя целый день без единого перекура. Бригадир несколько раз пытался посадить отдохнуть, но куда там! Пока бабы с земли набирали ящик, мы с Котками успевали по три. Успокоились под вечер, когда кончились ящики и уехал трактор. Бригадир что-то чиркнул в тетрадке и сказал завтра прийти в правление за деньгами.
Вот это жизнь! Потрудился - получи! Вот это я понимаю! Я уже начал прикидывать, как распоряжусь деньжищами. Первое, куплю шоколадных конфет по сорок копеек и отнесу Клаве, пусть ест и знает, что я не такой, как она. Второе, это сырыця (сыромятная кожа) за 22 копейки. Она продавалась тонкими полосками и из них вязались батоги (кнуты). Всякий уважающий себя пастух имел такой. Различались они по количеству узлов и громкости щелчка. Иногда, чтобы определить, кто перед тобой достаточно было посмотреть на его кнут. Третье, да что там третье... Я побежал домой, чтобы быстрее уснуть и наступило долгожданное "завтра".
Надо ли говорить, что ни свет, ни заря я уже был у правления. Там ещё никого не было, но сторож сказал, чтобы ждал на улице. Там было окошко, и через него кассир должен был выдать деньги. Первые пацаны подтянулись часа через два. Мужики и бабы только к обеду. Я не позволял себе даже добежать до кустиков, сейчас отойду, а меня позовут и что? Наконец, появился бригадир, важный и неприступный. На нас цыкнул, чтобы не лезли и начал зачитывать, кому и сколько положено. Получили все мужики и бабы, потом почти все хлопцы, и только в самом конце он назвал мою фамилию.
- Осипенко. Чотырнадцять копиёк. Иды, забырай! - сказал бригадир и захлопнул тетрадь.
- Скильки? - не поверил я.
-Чо-тыр-над-цять, - по слогам повторил бригадир.
Я оглянулся по сторонам, ища поддержки. Все же видели, как я старался! Почему всем два-три рубля, я же слышал, а мне 14 копеек?! Только за то, что я самый маленький? Никто не смотрел в мою сторону, да и оставалось там всего пара мужиков.
Зажал в руке эти копейки и побрёл мимо сельпо домой. Не мог понять что, но остро чувствовал, что не справедливо. Нельзя так. Сказали бы помочь, я бы и даром скакал, как обезьяна, но сами сказали, что за деньги. Эти вопросы роились в голове и не находили ответа.
Дома положил копейки на стол. Клава увидела:
- Цэ що?
- Гроши, - говорю.
- Дэ взяв?
- Заробыв, - выдохнул и во избежание дальнейших расспросов, выскочил из хаты.
Через огород пошёл по меже к речке. После печки это было второе место, где я любил уединиться, посидеть, подумать, помечтать. Никого видеть не хотел, знал, что скажут.
Сейчас понимаю, что для меня это был урок. Я его усвоил. Помочь, без вопросов, если ты сам рядом пашешь, но одному тяжело или неудобно. Поработать на тебя? Хорошо. Что надо сделать и сколько стоит работа? Потом, нет! Договариваемся на берегу, здесь и сейчас! Ибо давно знаю, сколько стоит оказанная услуга. Добрые люди очень давно научили...
Вскоре приехал отец после первых двух лет моей жизни в деревне забирать в Житомир, пора, сынок, в школу. А я что, я с радостью. Сидим в кабине грузовика, я что-то трещу без умолку, а отец все грустнеет. Потом спрашивает:
- Сын, а ты по-русски совсем не можешь говорить?
- Чого це вы, тату, пытаетэ, - спрашиваю.
- Почему ты ко мне на "вы"?
- А як же. Диду казалы, що з дорослымы тилькы так можно размовлять...
- Ты только матери "вы" не скажи, - обречённо вздохнул отец. - Мы же тебя в русскую школу записали...
По всем вопросам, связанным с использованием представленных на okopka.ru материалов, обращайтесь напрямую к авторам произведений или к редактору сайта по email: okopka.ru@mail.ru
(с)okopka.ru, 2008-2019
