ВЫСОКО НАД УРОВНЕМ МОРЯ

Роман

Е.М.

Посвящается.

Прощайте, горы, вам видней,

Какую цену мы платили,

Врага, какого не добили.

Каких оставили друзей.

Группа "Каскад"

Часть первая

Рикошет

Андрей Протасов. Москва, декабрь 1991 года

.

Я проснулся от звонка в дверь. Открыл глаза и посмотрел на циферблат электронных часов, зеленовато мерцавших в полумраке комнаты. Часы показывали полдевятого. Я глубоко вздохнул и повернулся на бок, мысленно послав ко всем чертям ранних визитеров: сегодня суббота и посему у меня есть стойкое желание выспаться.

Собственно говоря, я уже понял, что звонить может только кто-то из числа хорошо знакомых мне людей. Но интересоваться, кто именно пожаловал ко мне в гости в столь ранний час, не было никакого желания. После прерванного самым бесцеремонным образом сна у меня далеко не самые дружеские чувства к тем, кто это сделал. Особенно если накануне ты допоздна засиделся с приятелями за пивом.

Но визитеры не унимались. Звонок тарахтел. Я полежал в постели еще пару минут, надеясь, что у неизвестного кретина затечет палец на кнопке, и он уберется восвояси. Но, видимо, упрямый малый прилепил палец к кнопке скотчем. Я выругался, слез с кровати, натянул джинсы (не встречать же незваных, но все-таки гостей, в вытянутых трико!) и поплелся к двери.

Если честно, я уже догадался, кто мог нанести этот утренний визит, и по дороге в коридор твердил по себя: "Господи, только не это! Ну, бывают же чудеса: может, какой-нибудь очень упертый почтальон притащил телеграмму или очередные сектанты толкутся у дверей?"

Посмотрел в глазок. Предо мной, отгороженное дверью, предстало нечто бело-серое и явно мехового происхождения. Шуба подняла руку, чтобы снова начать мучить звонок, и я чуть было не заорал от досады. Чуда не случилось: за дверью оптимистически трезвонила моя новая подруга Наташка.

Я открыл дверь, и Наталья пушистым метеором влетела в прихожую, дернула меня за рукав (терпеть не могу эту дурацкую привычку!) и затараторила:

-Ты все еще дрыхнешь, засоня! Я чуть было звонок не сломала, пока тебя будила!!! Иди умойся: на твой заспанный и мрачный вид невозможно смотреть!

Конечно, я мог ей сказать, что у меня всегда такой вид, когда не высплюсь или меня внезапно разбудит какой-нибудь остолоп. Но в последнюю минуту сдержался и произнес как можно суше:

-Чем в такую рань обязан? Ты могла бы заранее предупредить, что придешь!

Обычно я стараюсь не разговаривать в таком тоне с девушками, но если они стремятся превратить меня в ваньку-встаньку, то пусть получают -мне не жалко. Несмотря на четырехмесячное знакомство, из которого только месяц относится к постельной фазе, Наташка ведет себя со мной как благоверная. Несколько раз я делал полпытки расставить вещи по своим местам, но втуне.

В лоб жарить о таких деликатных вещах я не привык, а все мои намеки, экивоки и смены интонаций Наталья элементарно игнорирует. Видите ли, она решила для себя, что у нас "все серьезно" и слезать с этой точки зрения не собирается. Знал бы я, грешный, чем закончится случайный разговор со случайной попутчицей в подмосковной электричке...

Триста раз подумал бы перед этим и столько же - перекрестился. Пока я теплю, ожидая, что Наталья глубоко залезет на "неконтролируемую территорию" - иными словами, зарвется. Тогда с чистой совестью поставлю все точки над "и".

И у меня такое ощущение, что это произойдет сегодня. Все идет к тому: налицо утреннее наглое вторжение с целью узурпации моего личного времени. И если в другой день я еще мог отступить, то сегодня идти на попятный не собираюсь ни в коем случае. Этот декабрьский день я не разменяю ни с одной раскрасавицей мира пусть даже с самой ангельской душой. Поэтому упрямо не иду умываться и мрачно таращусь на Наташку, явно высказывая ей свое нерасположение.

Сегодня - день моего рождения. Второго рождения. Его я отмечаю в очень узком кругу с людьми, которые знают меня гораздо дольше четырех месяцев. Впрочем, Наташа не виновата: я ей не успел рассказать об этом. Даже не уверен, что когда-нибудь расскажу.

-Натали... - стараюсь говорить как можно мягче, - у меня очень серьезное мероприятие. С очень старыми друзьями. И если бы ты меня хотя бы предупредила заранее...

-А ты предупредил меня о своем мероприятии?!- наташкины голубые глаза чуть навыкате от обиды моментально темнеют и голос начинает звенеть. - Я, как дура, вчера по огромному блату достала два билета в Манеж на выставку Константина Васильева... Ты представляешь, какая очередь у этого Манежа?! Хвост на проспект Маркса заворачивает! Позаботилась, чтобы не мерзли, как цуцики, на улице - а ты?!

...-Ну, во-первых, на выставке Васильева я уже был! А во-вторых, у меня сегодня собираются армейские друзья!

Но Наташа меня уже не слушает. Обиженно хлопнув дверью, она выбегает на кухню.

Я выругался вслух, вытащил сигарету из пачки и пошел к телефонному аппарату. Разборки разборками, а позвонить Вове Грачеву все же надо. Едва успел набрать код Ленинграда, как услышал за спиной:

Это ваше "мероприятие" представляет собой элементарную попойку. Что, я не знаю? В первый раз? Вместо того, чтобы идти со мной на выставку известного художника, ты будешь опять хлестать водку со своим Сергеем Кондрашовым! А он, между прочим, женатый человек! Тебе не стыдно отрывать своими пьянками человека от семьи?

В этом месте голос Натальи опять начинает звенеть, и я подозреваю, что рано или поздно он сорвется на банальный истеричный визг. Чего больше всего боюсь. И отчего больше всего жалею, что влип в эти отношения как муха в свежее дерьмо.

Больше стараюсь не обращать внимания на Наташку и продолжаю крутить телефонный диск. До Вовы нужно дозвониться обязательно. Два предыдущих юбилея мы с Грачем отмечали вместе. Ведь это и его день рождения, как и всех оставшихся в живых пацанов из нашей роты. Тогда подъезжал и Пашка Миревич, подавшийся в кооператоры...

Но с июля Грач пропал. Тогда он вызвонил меня из Внуково. Встретил в зале ожидания, в буфете раздавил пузырь за встречу и заговорил загадками:

-Наконец-то дело нашел по душе, Андрюха! Еду черных мочить. Правда, на стороне других черных, но те хотя бы христиане... Не задаром, конечно. Но ты не подумай... Ты же меня знаешь, бабки для меня никогда ничего особенного не представляли. Только козел конченный за одни только деньги жопу под пули будет подставлять... С собой не зову: знаю, что все равно не поедешь. Для этого дела нужно созреть... Ну, держи "пять"! В случае чего, мою мать не забывай...

Грач сунул мне свою здоровенную пятерню и пошел к мету регистрации пассажиров. Я автоматически отметил, что объявили рейс Москва - Ереван.

...В трубке, наконец, коротко щелкнуло и после нескольких коротких гудков до меня донесся надтреснутый голос матери Вовки:

-Да?

Он прозвучал так тихо, с робкой усталой надеждой, что у меня царапнуло по душе и я, чтобы побыстрей отвязаться от чувств жалости, скованности, вины и еще черт знает чего, зачастил в телефонную трубку, не давая женщине развести меня на длительный разговор:

-Доброе утро, Антонина Дмитриевна! Это Андрей Протасов из Москвы. Как выше здоровье? Ага-ага... Что там про Вовку слышно? Да?... Ясненько. Не беспокойтесь, Антонина Дмитриевна, все будет нормально. Просто сейчас такое время, почта работает плохо, а позвонить не всегда есть возможность. Да-да... Конечно, сообщу! До свидания, Антонина Дмитриевна! Конечно, буду позванивать. До свидания!

Длинные гудки. Наверное, с минуту стою с трубкой в руке, забыв положить ее на рычаг. Наташка за спиной притихла. Поворачиваюсь, размышляя, что в этом, 1991-м году, второй день рождения придется отмечать только с Сергеем Кондрашовым -Пашка Миревич из Питера тоже не звонит. Видимо, какие-то проблемы с бизнесом.

Мой удивленный взгляд останавливается на Наталье. То прошлое, из которого я с трудом возвращаюсь, перевешивает во сто крат коротенький опыт нашего с ней общения. Где-то в глубине подсознания даже вспыхивает вопрос: " А эта что здесь делает?" Потом спохватываюсь: ах да, любовь-морковь и два билета на художника Васильева.

-Ну что, Наташ...- я стараюсь смотреть ей в глаза как можно проникновеннее, - Васильев твой в любом случае медным тазом накрылся. Извини, но планы менять не буду. Через пару часов придет Серега. Мне тут еще прибраться нужно, в магазин сходить...

Она поджимает свои полные губы и превращается из, в общем, симпатичной и веселой девчонки в стервозную грымзу.

-Ты меня выгоняешь?

-Ну, что ты...

-А ты не хочешь пригласить меня на свое мероприятие? - последнее слово она выдала с суперуничижительной интонацией.

-Тебе будет неинтересно.

-Откуда ты знаешь? Ведь ты же сам мне говорил, что застолье в присутствии женщины превращается в банкет. А без нее - в пьянку.

"Черт, не отвяжется!" - подумал я и произнес вслух:

...- Ладно. Наводи в квартире марафет, а я пошел в магазин.

Я выскочил из подъезда и с облегчением поднял голову вверх: с ночи шел снег. Пушистые разлапистые комочки покрывали свежим саваном изуродованную грязным асфальтом, заляпанную бензином и загаженную мусором межвременья московскую землю. В этом году зима пришла поздно.

Через два с половиной часа пришел Сергей Кондрашов. Скрывать свои чувства мой друг в последнее время разучился: на семейном фронте дела идут все хуже. Вот и сейчас, глядя на его расстроенное лицо, на которое Серега пытается надеть маску наигранного веселья, я догадываюсь: опять поругался со своей женой Людмилой.

Люду я видел всего один раз. Рослая красивая двадцатидвухлетняя блондинка. Внешне с Натальей, среднего роста брюнеткой, правда с весьма смазливой физиономией и большими голубыми глазами, она ничего общего не имеет. Но это только внешне. По внутренней же организации, подозреваю, они - родные сестры.

Для тушения семейного кризиса Сергей притащил с собой бутылку водки. Итак, с моей, купленной на талон еще в конце прошлой недели, уже две. Я делаю смотр сервировке стола. Он отображает нищету магазинов конца 91-го. Хорошо еще, что я приберег банку огурцов. Без этого трехлитрового баллона закуска на столе вовсе бы потерялась.

Буханка черного хлеба, тарелка с вареной колбасой, выложенная в вазочку банка сардин в масле и дистрофичный салатик из свежей капусты -ничто против двух бутылок водки на троих. Особенно если учесть, что Наталья водку не пьет. Она смакует специально купленную для нее бутылочку яблочного сока и с иронией посматривает на нас.

Сказать, что Наташа недолюбливает Сергея - значит, ничего не сказать. Она его терпеть не может. Я долго ломал голову над причиной этой странной ненависти - Серый ей ничего плохого не сделал. Потом понял: из чувства ревности.

Наташа Морецкая, симпатичная девятнадцатилетняя студентка плехановского института торговли, или попросту "плешка", делает все, чтобы занять в моей жизни доминирующее место. Я сопротивляюсь изо всех сил, понимая, что таким образом уменьшается процент моей личной свободы. Видимо, делаю это недостаточно активно: влияние моей пассии растет.

В последнее время она повела активное наступление на тех, кто мне мешает, по ее мнению, стать полноценным членом общества. То есть жениться на ее прелестях, перестать болтаться по кабакам и начать копить на квартиру в Москве. Объектом атаки стали мои друзья.

Их у меня немного: Вовка Грачев, Пашка Миревич - в Питере, Сергей Кондрашов - здесь в Москве. Есть еще несколько человек в других городах Союза, но я их не видел со времен службы в армии. Школьные товарищи в счет не идут. Я еще не в том возрасте, чтобы ностальгически вздыхать о тех, с кем балбесничал в отрочестве.

Серега оказался ближе всех, поэтому на нем сосредоточилась вся сила отторжения и неприятия. И тут я уперся.

...В тот июль колонна грузовиков, которую сопровождала наша рота, остановилась под Мазари - Шарифом в самый что ни на естьполдень. БМП, на которой жарило задницы наше отделение, встала у самого блок-поста. Мы ссыпались с раскаленной брони и кинулись искать хоть какое-то подобие тени.

Младший сержант Виталька Воронин, командир отделения, потряс пустой фляжкой, глянул на белесое афганское небо и скривил спекшиеся губы:

-Водички-то, йок!

Взгляд Воронина остановился на мне, тогда, в 1987 году, зеленом салабоне:

-Ну-ка, Протас, дернись на блок-пост. Попробуй хотя бы пару фляг набрать!

В ближайшей траншее "блока" я наткнулся на старшего сержанта в расстегнутом хэбэ. Старшой сидел на ящике в просторном пулеметном гнезде, над которым был натянут кусок брезента, создававший прохладу. Сержант дул из котелка компот.

-Куда прешь? - старший сержант упер ногу в выгоревшей до белизны штанине в противоположную стенку траншеи и перегородил мне дорогу.

Я объяснил.

Сержант сделал солидный глоток из котелка, смачно прожевал черносливину, выплюнул косточку, проследив взглядом за ее полетом, после чего осмотрел с ног до головы мою запыленную фигуру, определив в ней молодого солдата, и изрек:

-Самим мало! Топай, "слон", отсюда. Нечего здесь лазить.

В другой раз я бы выругался в душе и предпочел не связываться со "стариком" да еще на чужой территории. Но в ушах еще стоял оглушительный грохот "духовского" ДШК и залп "шайтан - трубы", которыми нас окатили на рассвете при выходе из "зеленой зоны". Я рванул с плеча автомат.

-Ты чо?! - вытаращил глаза жлоб и влип в стену, - ты чо, контуженный?!!

Про пулемет, стоявший тут же под рукой, он даже не вспомнил.

-Завалю, гнида... - чужим, металлическим голосом проговорил я.

-Серый!!! - пронзительно заблажил жлоб куда-то мне за спину.

Я сжал зубы и приготовился ткнуть стволом этой суке куда-нибудь под ребра. Штука это достаточно болезненная - знаю по своему личному опыту.

Сержант уловил мое движение и, судорожно двигая кадыком (компот у него там застрял, что ли?), крикнул:

-Серый! Налей баче компота!

-Пожалуйста, - прозвучал спокойный голос с акающим акцентом. Я понял, что его обладатель стоял где-то поблизости самого начала конфликта. Стоял и не собирался вмешиваться. - Давай фляжки, бача.

В небольшой палатке, где размещалась кухня блок-поста, Сергей, плотный парень одного со мной призыва, кроме компота, набил мне полные карманы сухофруктов, приговаривая:

-От жажды это здорово помогает, кисленькое...

А на прощание добавил:

-Будешь в наших краях - заходи вгости. Угощу, чем Бог пошлет, - хмыкнул, - Знатно ты Федю шуганул. У нас его никто не любит. Определение точное: гнида.

Так я познакомился с Сергеем Кондрашовым.

Вернувшись из армии весной 1989 года, я восстановился на дневном отделении второго курса универа. Тут же, в Москве, устроился на работу. До этого, поболтавшись пару месяцев у себя на родине, понял: ничто не связывает меня с городом детства. Афган обрезал все.

Осев в Москве, первым делом нашел Серегу. Он был единственным человеком, которого я хорошо знал в этом суматошном городе.Наташа появилась гораздо позже - после парочки откровенных шмар... Лучше бы продолжал общаться со шмарами: по крайней мере, с теми все было просто.

...Черт возьми, нельзя брать сразу такой темп. От первой бутылки почти ничего не осталось, а ведь только третий тост провозгласили. Третий тост - за погибших в Афгане. После него Серегу несет: он начинает бомбить собеседников воспоминаниями.

По предыдущим пьянкам я эти рассказы знаю наизусть, поэтому слушаю в треть уха. Сейчас меня больше волнует горячее бедро Наташки. Оно прожигает меня насквозь, но я все же нахожу в себе силы удивиться феномену мужской природы. Классическая фраза "по последней, а потом по бабам" работает безукоризненно.

Вот и сейчас я проклинаю свое чувство солидарности, серегин нескончаемый роман "Былое и думы", и мечтаю только об одном: что мы с Наташкой будем устраивать в постели, когда Сергей наконец вырубится. (В отличие от проблем дневного общения в постели с ней совсем не скучно).

Что касается Сереги, то другим способом заставить его замолчать просто невозможно. Поэтому наливаю по четвертой под широко известный в военных кругах тост "Чтоб за нас третий не пили".

Наливаю Сереге побольше, себе - поменьше (меня еще ждут подвиги на ниве любви), не прерывая "высоконравственных" размышлений, каким способом буду раздевать Наташу в этот раз. Кондрашов выпивает водку и продолжает повествование. Ну, ничего, я терпеливый - у нас еще бутылка есть.

На секунду отвлекаюсь от нарисованных воображением живописных картин, до которых всевозможным эммануэлям как до Луны, и обнаруживаю, что от Наташи мне принадлежит только бедро. Навалившись грудью (великолепной, скажем прямо, грудью) на стол, она самым внимательным образом слушает моего друга.

Что ни говори, рассказывать о войне он умеет. Мне бы так, да не сподобил Господь. Пробовал по серегиному сценарию - сначала вроде бы неплохо получалось: в глазах юношей, надежд от жизни питающих, которые подбивали меня на воспоминания, появлялось восторженное выражение. У милых, симпатичных, начитанных студенточек это выражение имело место с оттенком сострадания. Последнее, как известно, на нашей русской почве является предшественником любви. Любви восторженной, в которой реальному объекту этого чувства места не находится. Ибо он должен соответствовать идеалу, созревшему в девичьих мозгах.

Поэтому вскоре после начала таких "мемуарных" бесед подключался мой вечный бес противоречия: я начинал ерничать и гуще клал краски на холст картины героических деяний бравых ребятушек. Начинал рассказывать про стертые в кровь пальцы в пропотевшей кирзе, развороченные осколками итальянской мины солдатские кишки, про санчасти со стойким запахом хлорки, лизола и дизентерии. А также с упоением вещал о вечном солдатском желании хлебнуть под вечерок шаропу. Да так, чтобы офицер не застукал.

Девчонки морщились и просили заткнуться. Парни смотрели на меня, как на чокнутого: какая вожжа под хвост попала?

Да я и сам иногда не мог понять, почему мне стукает в голову эта моча. Они же не виноваты, им просто не дано понять, что изумительной красоты лазоревый закат, простеганный редким пунктиром подсвеченных снизу облачков, простирающийся над свинцовыми морщинами гор; романтическое слово "зеленка" и мужественный рев "бээмпэшки" входят в один комплект с вышеперечисленным.

...Впрочем, все это мурдствования, дорогой Андрюша. Ты лучше хлопни с Сережей по стаканчику. У тебя крамольные мысли пропадут, а он, глядишь, и угомонится.

Хлопаем. Серега становится каким-то расплывчатым. Одни его глаза вижу. Трезвые почему-то, большие и серьезные, они вдруг наполняются слезами.

-Нат, чего он плачет? -я обнимаю Натаху за талию.

Рука моя не хочет останавливаться и ползет все дальше по наташкиному чему-то округлому и очень приятному наощупь. Губы же выговаривают:

-Зачем ты его обидела? Серый, ты чего?!

-Тихо ты! - Наташа сбрасывает мою руку на покрывало дивана, на котором мы сидим с ней (Серега устроился напротив нас на стуле), - Видишь, рассказывает человек!

Я покорно убираю руку - надо уважать чужие чувства, и добросовестно пытаюсь вникнуть в суть рассказа. У меня что-то плохо получается, хотя стараюсь изо всех сил.

В сознании застревают отдельные слова, фразы, но из них мне никак не выстроить общей картины. Мозаика серегиного рассказа разламывается, осколки пропадают куда-то, оставшиеся после них черные дыры зияют непроходимой безнадежностью. В этих дырах не видно не шиша, только мысль типа "нажрался, как свинья" можно поймать за хвост. И то она какая-то не такая, из полосок-кусочков склеенная.

-Рикошет... - застревает очередное слово в моей расколотой башке.

Ага. Рикошет. Ри-ко-шет... Это когда пуля...

Интересно, кто это говорит6 я сам или Серега объясняет Наташке, что это за явление природы такое - рикошет.

Странно. Это не мой голос, не серегин. Но именно так, с такими же интонациями, кто-то другой проговаривал это слово. Нет, я явно перебрал. Хотя... Хотя тут не водка виновата, тут что-то другое...

Бывает, когда случайный взгляд, запах или звук вдруг входят в сознание, вырывают из действительности туда, где ты впервые ощутил их. И ты не в силах сопротивляться: стоишь и - нет тебя здесь, ты там... Где? В детстве, в первой любви, на войне?

...Пули отчаянно щелкают по камням, уносятся вверх, визжат голосами истеричных баб. Но они не так страшны, как кажется на первый взгляд. Разве только рикошетом достанут. Мы же уютно улеглись за валунами исам черт нам не брат.

Первые два магазина я выхолостил почти сразу, не особо беспокоясь о трате патронов. Есть еще семь штук, плюс триста патронов в пачках. Да эта рассыпуха и не понадобится - "духов" и без нас прищучат.

Наше дело -лежать за камнями, высунув наружу только автоматные стволы, и постреливать. Пусть "духи" знают", что мы живы - здоровы, чего им не желаем, помирать не собираемся. И пускай расходуют себе патроны, поливая свинцом камни, из-за которых создаем, как говорит наш ротный, "необходимую плотность огня".

За соседним валуном схоронился пулеметчик Вовка Грачев со своим вторым номером. Я удивляюсь, как здоровая туша Грача уместилась за небольшим, на первый взгляд, камнем, взявшим под свою защиту еще и молодого бойца. Но факт налицо: оба неплохо схоронились. Это доказывает довольная вовкина морда.

Грач только что выпустил пару длинных очередей в сторону "духовских" камней (точь- в -точь таких же, как наши) и теперь пережидает ответный огонь. Пулеметчик поворачивает ко мне свою потную чумазую физиономию и показывает большой палец. Я с ним вполне солидарен: так воевать можно.

"Духи" находятся в таком же положении, что и мы. Наша перестрелка чем-то напоминает игру на пальцах "колодец - ножницы": нужную фигуру показал - влепил щелбан, оплошал - тебе отвесили от души. Только и ущерба, что лоб трещит, а так - жив и не кашляешь. Даже с визгом пуль над головой можно смириться: противник испытывает те же самые ощущения. Не жизнь - лафа...

И не знают дураки -"духи", что пока мы в щелбаны играем, стыла к ним подбирается наш взвод разведки. Еще немного, и наши портнеры по увлекательному занятию превратятся в изорванные гранатами трупы в тряпках.

У меня хорошее настроение, насколько оно вообще может быть хорошим во время интенсивной перестрелки с противником. Тело потихоньку остывает от утомительного марш-броска по горам и страха первых минут боя, когда мы столкнулись с врагом нос к носу на узкой тропе и поливали друг друга свинцом, как из пожарного шланга. Но, как в песне поется, конечно, промахнулись.

Ох, ты, Боже мой, здорово все перетрусили: и мы и они. Интересно, как целую группу супостата разведка проморгала? Чувствую, комбат после боя посадит на попенгаген весь наш героический разведвзвод во главе с самим товарищем старшим лейтенантом - орденоносцем...

Впрочем, что ни делается, то к лучшему. Если бы "духов" обнаружили вовремя, ввязались бы мы в глупую и бессмысленную перестрелку. Выхода из которой я со своими красноармейскими мозгами не вижу: ни нам их обойти, ни им нас. Будешь карабкаться по склонам этого ущелья, которое из-за цвета скал зовут "Красным" - перестреляют. И не отойдешь уже: слишком близко друг к другу засели. И тут разведвзвод, доблестно прощелкавший одним местом спустившегося с горы противника ( который тоже зевнул) и ушедший вперед, развернется, да к-а-а-к вмажет!

Я не злой человек, но мне не терпится услышать разрывы гранат: сколько можно слушать эти проклятые пули, летающие у тебя над головой!? Тем более, что высовывать автомат из-за валуна на вытянутых руках. Стрелять таким макаром чертовски неудобно. Того и гляди, что эта машинка, крутящаяся от отдачи, как шланг у пьяного садовника, вырвется из пальцев...

Ага! Ротный дал сигнал двумя ракетами: красной и зеленой, чтобы мы усилили огонь. Наши на подходе, и нужно отвлечь от них внимание противника. Я чуть не лопаюсь от гордости, что такой умный - понимаю все тактические выверты операции. Хитроумной ее не назовешь, но все равно приятно.

Но лопаться некогда, надо стрелять. Хорошо, что успел вставить новый магазин. Сейчас мы побьем рекорд скорострельности на вытянутых руках!

Свист пуль заглушен безудержным грохотом очередей. Мое ухо с трудом различает хлопки гранат. Магазин заканчивается, торопливо отжимаю его, стараясь не обжечься о раскаленный ствол автомата. Быстрей, быстрей!!! Новый никак не хочет влезать...

А, вошел, гад!

Стрельба стихает. В наступившей тишине, как опоздавшая труба в неожиданно умолкнувшем оркестре, диссонансом трещит последняя очередь.

Я смотрю по сторонам: справа и слева начинают медленно подниматься ребята. Вскакивает, по-хозяйски подхватив ПКМ, Грач. Рядом с ним суетится второй номер. Пора.

Согнувшись, вытянув вперед шеи и стволы (наверное, со стороны мы похожи на стаю гусей, увидевших голые девчоночьи коленки), бежим к валунам, где сейчас лежат стрелявшие по нам люди. Вернее, то, что от них осталось.

-Потери! - слышу выкрик ротного.

-Нет! - доносится в ответ.

Я знаю, что в горячке боя среди камней могли не заметить раненых и убитых. Быстро оглядываюсь по сторонам: ребята из нашего взвода вроде бы все на ногах.

Шершавая ладонь восторга залепляет горло. Кружится голова. Я вдыхаю полной грудью кислый от пороха воздух, смотрю в высокой синее небо. Снег ослепительно сверкает на солнце.

Еще минуту этого всего не видел и не ощущал. Господи, как хорошо жить!

Я не хочу смотреть на то, что осталось от наших врагов. Зачем портить удивительное чувство жизни, моего существования на земле, в этом мире - страшном и прекрасном одновременно!

Тут замечаю группку наших разведчиков, столпившихся у чего-то, лежащего на земле.

"Духовского" трупа не видели?" - проскальзывает недовольная мысль и ощущение полета тонкой струйкой выходит из души.

Подхожу.

Неестественно изогнувшись, на спине лежит наш, разведчик. Я определяю это по маскхалату - лицо изуродовано пулей и иссечено каменной крошкой. Запрокинутая голова, мертвый оскал зубов.

Ничего не понимаю: по ним же не успели выстрелить, по ним не могли стрелять!!!

-Наша пуля! - говорит кто-то хрипло, с натугой, - Рикошет...

...Я опрокидываю еще стопку водки и поднимаю голову: Серега спит на стуле. Как он не свалился на пол, ума не приложу.

Наташа вопросительно смотрит на меня. Мы укладываем Сергея на диван.

-Давай, Нат, я тебя провожу, - я избегаю смотреть ей в глаза. Знаю, что ей хочется остаться. Я не хочу.

Дверь ее подъезда хлопает перед моим носом, как дверь камеры, в которую запирают мою память. Пружина насмешливо поет: "ри-ко-ше-т-т..."

Тупо смотрю на коричневую крашеную фанеру подъездной двери. Ей -Богу, всегда говорил, что излишняя впечатлительность в жизни только вредит.

.

...Под козырьком своего подъезда останавливаюсь, ожесточенно шарю по карманам. Ч-черт, так и знал: сигареты оставил дома, на столе. Несколько минут терпеливо жду прохожего мужского пола, чтобы остановить его сакраментальной фразой: "Извините, у вас сигарет не найдется?"

Жду долго.

Поздний вечер. Прохожие к этому времени подавляющим большинством успели добраться до своих маленьких уютных квартирок, набить живот картошкой или пельменями и комфортно устроиться перед телевизором, лениво переговариваясь с женой, моющей на кухне посуду.

Современная идиллия. Осколки потерянного рая.

Иногда тоже мечтаю о таком.

Правда, только в том случае, если удастся убедить себя, что такая жизнь у меня получится: что вместо стремлений смогу обзавестись привычками, и прошлое, которое не выбирал, больше не сможет определять мое настоящее и будущее. Не будет приходить во снах красными скалами и серыми провалами пропастей, заставляя внутренности судорожно сжиматься над очередным узким карнизом.

И смогу поверить, что женщина, с которой делишь ночью постель, не предаст тебя днем.

В ночь, сверху, из черноты, тихо падает снег. В голову мягкими ударами бьет хмель.

Иногда эти удары становятся ощутимыми. И тогда, чтобы не качнуться, я прислоняюсь спиной к фанере входной двери подъезда. Точно такой же, что хлопнула у меня перед носом некоторое время назад.

Вспоминаю суженые глаза Наташки перед тем, как она повернулась ко мне спиной. Глупо ухмыляюсь в темноту, пожимаю плечами.

Это единственное, что мне остается делать. Не объяснять же в самом деле, что она сама выпустила джинна из бутылки. Пусть довольствуется тем, что получила сегодня порцию романтических серегиных историй.

Сейчас я не в том настроении, чтобы размышлять, как буду мириться со своей подругой. Меня больше волнует отсутствие мужика при пачке сигарет.

Наконец догадываюсь посмотреть на часы: по - второго ночи. Мд-а...

С десяток минут еще топчусь на крыльце, вдыхая полной грудью свежий зимний воздух, и поднимаюсь в квартиру.

Если это, конечно, можно назвать квартирой: дешевая комната с миниатюрной кухней, похожей на колодец прихожей и совмещенным санузлом. Об этом чуде отечественной архитектуры я мечтал почти год, пока не стал зарабатывать чуть больше и не смог себе позволить перебраться из комнаты в коммуналке, населенной старухами из доисторического периода.

Эту квартиру я снимаю у семьи безработных уже второй месяц. Сами хозяева ютятся тем временем в такой же однокомнатной хрущебе у тещи. Если бы не мои триста рублей квартплаты в месяц, муж и жена - инженеры с какого-то оборонного завода и пятиклассница - дочь, давно бы положили зубы на полку. Поскольку им было просто не прожить в Москве на свои куцые пособия и пенсию тещи.

Эти люди до сих пор не могут понять, что благополучное время, в котором они когда-то существовали, кончилось. Гарантированная зарплата, дешевые продукты в широком ассортименте, квартира со всеми удобствами, статус столичного жителя и - уверенность в завтрашнем дне. Все это кануло в Лету.

Я, как и девяносто девять процентов жителей страны, с рождения привык к тому, что в магазинах самого широкого ассортимента бывают только вафли и макароны с консервами, привык обходиться без набора для нормальной человеческой жизни. Поэтому не особо расстраиваюсь по поводу его пропажи. И вообще, даже нынешняя ситуация в оголодавшей, дерганной, замершей в ожидании Москве - рай по сравнению с тем, что мы видели в Афгане.

Меня больше всего волнует другое - наступление сучьих времен.

Полгода я работал охранником в непонятном кооперативе, состоявшем из бывших научных сотрудников закрытого НИИ. Чем они занимались, особо не интересовался. Платили хорошо: пятьсот рублей в месяц - ладно.

Накануне августовского "путча" весь кооператив дружно угодил за решетку. Как выяснилось, ребятишки, воспользовавшись старыми связями в родном институте, долго и не без прибыли приторговывали редкоземельными металлами, а также сбывали заинтересованным лицам научные разработки, невостребованные родным государством, но очень интересные для Запада.

Обо всем этом я узнал на допросах комитетского следователя, которому меня тягали в качестве свидетеля. Но что мог рассказать простой охранник, в чьи обязанности входило сидеть с газовым итальянским пистолетом, только вошедшим в Москве в моду, и резиновой палкой в предбаннике "фирмы"? Ничего.

На вопросы "следака", кого я мог запомнить из постоянных клиентов, обячно отвечал: "В мои обязанности было следить за бегающими глазами и отвисающими полами пиджаков и - не более того".

"Неизбежные исторические процессы" свели на нет работу следователя комитета. А карнавал августа 1991-го года, коему я оказался свидетелем, спас от суда и тюрьмы "мучеников кооперативного движения". Перед КГБ встала уже совершенно другая задача: самому уцелеть в этой передряге.А я, чтобы хоть как-то поддержать штаны, устроился торговать китайскими пуховиками в Лужниках. Пуховики пользовались спросом, и жизнь вроде бы стабилизировалась.

На барахолке меня и повстречал бывший однокурсник Витька Гусятинский. Он, москвич, в отличие от меня благополучно закончил универ и теперь имел собственное дело. Вечером того же дня мы раздавили с ним бутылку "Наполеона", и Витька предложил работать у него.

Если заняться подробным описанием профиля нашей работы, то придется помучиться. А без подробностей - мы занимаемся посреднической деятельностью. Посредствуем продаже всего, что производилось, производится и даже будет производиться (на дурака не нужен нож). Таким образом добываем себе средства на жизнь.

Например, в прошлом месяце толкнули армянам, разгребающим завалы в Ленинакане, кран КАТО из развалившейся на кучу сомнительных кооперативов строительной организации. Перед этим нашли покупателя из Иваново для партии хлопка из солнечного Таджикистана. Сейчас же, в придверии Нового года, срочно выходим на производителей шампанского из Нижнего Новгорода. К празднику оно станет дефицитом, цены взлетят, и мы поимеем на этом хорошие бабки.

Работа суетливая и по-своему рисковая. Можно напороться на рэкет или быть кинутыми своими же партнерами. Кажется, узнав о моем "афганском" прошлом, Витька меня и взял к себе в бизнес - на случай возможных "наездов". И хотя я его честно предупредил, что в откровенный криминал лезть никогда не буду, он где-то на "черном рынке" приобрел пару "пээмов" и попросил научить его стрелять.

Я кручусь в этом бизнесе всего пару месяцев и пока он меня устраивает. Все веселей, чем торговать на подхвате у барыг. Опять же - деньги нормальные завелись. Прибарахлился, снял хату, завел постоянную девочку... Лучше бы ее не заводил.

В комнате синим туманом завис табачный дым. После свежего морозного воздуха прогорклость курева еще сильнее шибает в нос.

Я бросаюсь в сторону балконной двери, чтобы выпустить на природу результаты жизнедеятельности цивилизованного человека и вдруг обнаруживаю Серегу, сидящего на стуле, как ни в чем не бывало.

Где ты лазишь? - его недовольный и, что самое главное, трезвый вид (уже выспался, гад!) приводит меня в бешенство.

-Слушай, браток, разговаривай повежливее! Из-за тебя я с Наташкой поругался. Будешь возникать - к Людке отправлю. Под теплый бочок!

Серега сникает. Люда, может, и пустит его под свой теплый бочок, но предварительно проведет такую воспитательную беседу, ишаком педальным себя почувствуешь. Поэтому Серега решает идти на попятный.

Жена моего друга работает секретаршей в полубандитском кооперативе по ремонту автомобилей. Публика там трудится не слишком галантная. Людмила - фактура достаточно приметная, поэтому, чтобы отбиваться от кобелирующих личностей, выработала определенный кодекс поведения с мужским полом. Во время семейных кризисов она этими знаниями и опытом делится со своими благоверным.

Тем более, что главный повод всегда присутствует: Серега учится на вечернем в политехе и работает в завалящем телеателье. Людкина зарплата на несколько порядков бьет мужнину, что и является основным поводом для претензий.

Глядя на перемежающиеся райские взлеты и адские падения серегиной семейной жизни, я усиленно стараюсь избежать подобной участи женатика, несмотря на наташкины тонкие намеки на толстые обстоятельства.

На это не стоит идти даже ценой потерянных блаженных часов у телевизора под запах ужина, шуршание газеты и мягкости благородной, освященной обществом и государством супружеской постели.

-Водка осталась? - спрашивает меня Серый миролюбиво - уж больно ему не хочется идти домой под громы и молнии.

Я отправляюсь на кухню и достаю из холодильника початую бутылку, оставшуюся у меня еще с прошлого визита Сергея. Он заметно оживляется. Чувствую, что и мне нужно взбодриться.

После первых пятидесяти граммов откидываемся на спинки своих стульев, закуриваем. Замечаю, что Сергей хочет меня о чем-то спросить, но как будто не решается. Странно, раньше за ним подобной робости не замечал...

-Ты чего жмешься?

-Видишь ли... - он решительным жестом гасит окурок в пепельнице, сделанной из хвостовой части 82-мм мины, подаренной мне бывшим соседом по коммуналке, экс-майором артиллерии, - интересная ситуация на днях приключилась. Неделю назад моя Люда поехала к сестре в Ленинград и встретила там своего шефа...

Серега скрипнул зубами:

-Хоть бы не говорила, дура!

Я толкнул его в плечо:

-Не зацикливайся...

-Ну и отправились они в кабак. А там какая-то уголовная шобла на путанку местную наехала. Людкин босс, хотя сам из этого мира вышел, решил в джентельмена поиграть. Само собой, перед ней. А она-то, сука!!!

-Слушай, может, не надо? - остановил я Сергея, - Чего ты себе душу рвешь - не на исповеди, а я не поп.

-Да я о другом хотел сказать... Не в Людке дело! В Общем, Саня - так босса ее зовут, пушку из кармана вытащил, кодлу разогнал, ну и сам, естественно, ноги сделал, от ментов подальше. В тачку с Людкой вскочил, смотрит: подруга эта, путанка, совсем молодая еще девчонка, тоже из ресторана выбегает. Тоже, значит, хочет сдуться. А на улице - ни машины!...В бщем, взял он ее в свою "тачку"...

-"Шестерочка", наверное, цвета "металлик".

-Не, "мокрый асфальт"... Да не в этом дело! - Сергей протянул руку к бутылке, налил еще по-пятьдесят грамм, пошарил взглядом по столу в поисках закуски. Нашел кусок хлеба, по-братски разделил его на двоих, чокнулся, выпил и продолжил:

Отвезли они ее домой. Девчонка на Васильевском острове живет. С матерью. Поздно было, мать спала, девчонка пригласила их к себе в комнату, чаю поставила...

-Неужто групповуху организовала?! - свистнул я.

-Андрей, откуда в тебе столько цинизма? -поморщился Серый. -Смотрю на тебя и удивляюсь...

-Ладно, извини. Значит, не организовала. Значит, Пастернака читать наизусть начала...

-Заткнись и слушай.

-Понял.

В общем, Андрюха, дальше получилось, как в дешевой мелодраме "Интердевочка": шок прошел, девка в истерику. Сопли, слезы, слюни. Начала про свою горемычную жизнь рассказывать. Отец год назад в автомобильной катастрофе погиб, мать с горя слегла. Полгода была в больнице. Чтобы себя и мать прокормить, девчонка эта, ее, кстати, Аллой зовут, институт бросила, работать пошла.

Неделю назад ее кооператив, в котором эти дурацкие "варенки" шили, накрылся медным тазом. А жрать-то надо... Поголодала, начиталась и наслушалась баек про роскошную жизнь путан и пошла на панель. В этот самый кабак, значит. Первый раз, в первый класс. Ты знаешь, чужаков в этом деле не любят...

-Откуда мне знать, я же сутенер...

-...вот на нее "крыша" и наехала - не обращая внимания на реплику, закончил Сергей.

Я внимательно слушал его, хотя совсем не понимал, какого черта он мне все это рассказывает. Подобными сентиментальными историями были забиты все бульварные газеты нашего дурацкого переходного периода начала -х годов. Страна и мы катились в какую-то пропасть, рушились привычные связи между людьми. Все прежние ценности, которыми общество жило десятилетиями, валились в тартарары. Я смотрел на Сергея, неистребимого романтика, и не мог понять, чего это он так разволновался от этой типичной истории. Пришел к мысли, что старые дрожжи сыграли.

Спать уже не хотелось, делать было нечего. Поэтому я выдавил из себя заинтересованное:

-А что дальше-то было?

-В общем, - продолжил Сергей, - Саня этот - чувачок несентиментальный, но тоже расчувствовался. Денег этой Алле дал, чтобы больше на панель не выходила, смогла прожить, пока новую нормальную работу не найдет... Людка от этого благородства в оргазм впала. Вот сука!

-Завязывай! - не выдержал я, - Заколебал! Или говори по существу или вообще заканчивай. Мне историю твоих семейных измен слушать неинтересно.

-Да не было измены, не было! - завелся окончательно Сергей, - Мне все это жена рассказала как раз для того, чтобы носом в дерьмо сунуть. Мол, остались еще мужики на свете. И благородные и при деньгах. Она говорит, что ни на секунду бы не сомневалась, чтобы с ним остаться. Только бы позвал!

-Брось волну гнать, - оборвал я Сергея, - Видел твою Людку - хорошая девчонка, не из тех, что хвостом за спиной мужа крутят. А в запале эти дуры еще не то наболтать могут.

На само деле я так не считал. Просто банально врал, успокаивая своего старого друга. Как раз такая, как Людка, вполне могла наставить мужу рога. А стервозности и жестокого бабьего куражу у нее хватило бы, чтобы потом об этом еще и рассказать своему "суженому - ряженому". И в последней своей фразе тоже был неискренен: я был убежден, что все начинается как раз со слов. Сначала женщине мысль об измене пришла в голову, затем она где-то, кому-то это проговорила (если муж -тряпка, то можно и ему), а потом у нее возникнет идея перейти от слов к делу - надо же быть логичной в своих поступках! И кто сказал, что у женщин нет логики? Есть, и порой довольно железная.

...-Не знаю...- Сергей, не глядя на стол, протянул руку, налил себе одному водки. Выпил, занюхал рукавом, поморщился, - этот Саня благородно так ее до номера проводил и -все.

-Так радуйся, чудило!

-Радуйся... - уныло протянул Сергей, - Брошу этот чертов институт - на инженера в наше время только идиот учиться может, подамся в мафию. Возьмут. Я еще не забыл, с какой стороны за автомат нужно браться.

-В киллеры пойдешь?

-В фигиллеры! Я полтора года в Афгане в "духов" стрелял. Что они мне лично сделали, чем помешали, пока я в этот сраный Афган не попал?! Ничем! Да я знать про них не знал, про эту страну только по телевизору слышал! После этого вся жизнь наперекосяк. Два года, как Афган кончился, а в мирную жизнь войти не могу. В институт поступил, женился - думал, забуду... Хрена!

А эти сволочи, кооператоры, бизнесмены хреновы, пока мы там гнили, кооперативов наоткрывали, видеосалонов с порнухой. Машины меняли, девок портили... Они хозяева жизни,а мы - дерьмо! Тем, кто раньше пришел, легче. Они адаптироваться успели в нормальной стране. А мы эту войну заканчивали, и тут в бардак у себя попали...Ты вот скажи, кто сейчас для меня больший враг?

Я молчал. Что тут скажешь? Тут надо брать пулемет и топать на перекресток - кооперативщиков стрелять. Хотя причем здесь они? Не причем. Крутанулись ребята, вовремя поняли, откуда дует ветер перемен. А если ты этого не сделал: не успел, не захотел или не смог - это уже твои проблемы.

-Ладно, давай спать ложиться, выдавил я из себя.

-Не, ты погоди, - остановил меня Сергей.

Я недовольно попорщился6 главное сказано, сказанное общеизвестно, обсуждению не подлежит, а посему заседание закрывается.

-Дело-то вообще не во мне и не в Людке, - торопливо продолжил мой друг, - Ты ведь в Љ - ской мотострелковой дивизии служил?

-Ну.

-"Вэ-че" номер...

-Ну.

-Ты еще "и-го-го" скажи!

-Не дразнись, а то в ухо получишь.

-Не, ты слушай внимательно, - Серый выдержал эффектную паузу (не будущий инженер, а Евгений Петросян, мастер разговорного жанра!), - Подожди - ка...

Серега быстренько разлил оставшуюся водку и стал пыскать глазами по столу в поисках закуски.

-Больше ничего нет, - остановил я его поисковые действия.

-Ладно, рукавом... Так вот, Людмила сказала, что перед уходом она обратила внимание на небольшое фото пацана в военной форме - оно под стеклом в шкафу торчало. Поинтересовалась, кто такой... Оказалось, что Алла переписывалась с этим парнем. Ну, знаешь, "Комсомольская правда" рубрику такую вела - "Дружба по переписке" или что-то в этом роде...

Начали они это дело еще до службы пацана в армии, потом, когда его призвали - еще месяца три. Затем он ни с того ни с сего прекратил переписку. Алла совсем недавно решила отправить ему письмо по домашнему адресу. Ответила мать этого солдата, фамилия его Варегов, и сообщила, что он погиб в Афганистане. Назвала в письме номер полевой почты. Людка на всякий случай его записала - решила у меня узнать, может пересекались где... А я вспомнил, что это твой...

Я молчал.

В голове отбойным молотком стучала фамилия: "Варегов, Варегов..." Я вспомнил его сразу же, как только Серый назвал эту фамилию. Вспомнил, но даже сейчас в глубине души не хотел верить, что Земля круглая до такой степени. Вот тебе еще один рикошет...

-Андрюха, ты его знал? - голос моего друга донесся до меня, как из другого мира.

Я вытащил из пачки последнюю сигарету и подошел к окну.

На улице давно погасли фонари. Лишь только свет моего окна рассеивал мглу, освещая падающие за ним хлопья снега. Через дорогу светились красным заначески еще одного полуночника.

-Андрей... - позвал из глубины комнаты Серега, - Оставишь...

-Блок "Стюардессы" на холодильнике.

Сергей молча встал и прошел на кухню. Остался курить там: в таких случаях мы становимся не в меру чуткими и внимательными.

Вадим Варегов. Я не знал о нем практически ничего. Кроме того, что нас навсегда связало Красное ущелье. Но он не смог оттуда выбраться, а я сумел. Сумел ли?...

Часть вторая

КРАСНОЕ УЩЕЛЬЕ

Афганистан, май 1988 года

.

Выстрел глухо хлопнул по барабанным перепонкам с каким-то странным металлическим звоном, как будто болтом ударили по рельсу.

Вадим опустил руки, зажимавшие уши, и бросился к краю площадки - смотреть, куда упадет мина.

-Где она взорвется, - обернулся он к сержанту, безрезультатно обшарив глазами желтый склон сопки напротив.

-Видишь слева "духовскую" тропу? - командир отделения повернул Вадима в нужную сторону.

-Ага, - ответил тот, хотя ровным счетом ничего не увидел.

Детали скрадывались в однообразном горном ландшафте, красно - буро - желтом: цвета скал, трещин, провалов и выжженной солнцем скудной растительности.

-Над ней дерево, - сержант довернул Вадима еще на полметра, - Вот там она и должна рвануть.

"Может, она уже рванула, а я проморгал?" -беспокойно подумал Вадим. Он посмотрел на невозмутимое лицо сержанта с редкой светлой щетиной, пробившейся на коричневой от загара щеке, - "Что-то слишком долго она летит".

-Горы скрадывают расстояние, - произнес сержант, отвечая на не прозвучавший вслух вопрос, - Кажется близко, а на самом деле... Тут все - обман! -закончил он неожиданно жестко.

Тут Вадим краем глаза заметил небольшое облачко, как бы невзначай взметнувшееся около темной нитки тропы ("Вот она где!"), упрямо ползущей по склону горы.

Облачко взметнулось и опало. Порыв ветра быстро разметал его, снес в сторону. Звук разрыва Вадим так и не услышал.

-Все, концерт окончен, - ответил командир отделения на второй, такой же немой вопрос Варегова "что дальше?"

Он взглянул на молодого солдата и совершенно другим тоном - властным, не допускающим раздумий, добавил:

-Отдохнул? Тогда, Варегов, хватай бачок и дуй за водой. Восхождение свое ты уже отметил. Мухин! - окликнул сержант солдата, сидевшего, свесив ноги, на бруствере мелкого окопчика, - Пойдешь вместе с ним, старшим.

.

...Странное дело, попадаешь на войну, а ее нет. Вернее, не чувствуешь. С детства, проглатывая запоем книги про нее, представлял "театр военных действий" скопищем снующих людей, железа, огня и дыма. Атаки, контратаки...

Из репортажей по телевизору, повествующих лопухам в Союзе о героической афганской войне, насмотрелся на сплошные ревущие "вертушки", проводки колонн под грохот разрывов, коварных душманов в длинных серых рубахах, чалмах и с китайскими "калашниковыми" в руках...

...А тут - какая-то экскурсия по экзотической азиатской стране.

Колонна из "Уралов" пылит по дороге, утыканной по обочине редкими разлапистыми кустами. И ты, подобно туристу с пробковым шлемом на голове и фотоаппаратом на голове, простодушно восклицаешь: "Так это и есть миндаль?!"

Высоченные, узкие, как клинки, деревья вырастают на пути. "Так и здесь есть пирамидальные тополя?" -восторженно приветствуешь воспоминания из детства, когда отдыхал с попой-мамой в Геленджике.

За тополями появляются низкие, глухие глинобитные заборы, скрывающие под стать им домишки с плоской крышей, больше смахивающие на пародию старых ферм в русском селе. "Смешно, там у нас в таких скотину держат, а здесь люди живут... Это и есть кишлак? А вон в том, побеленном и с крашенными оконными рамами богатей живет? Мда-а..."

Критическим взором осматриваешь окрестности, чувствуя в душе гордость за причастность к иной цивилизации.

Наверное, такие же чувства испытывал Джеймс Кук, мореплаватель и цивилизатор окраин земли, поглядывая на покрытые бабановыми листьями хижины дикарей. Правда, впоследствии дикари преподнесли ему замечательный урок, приготовив из него аппетитный ужин и наплевав при этом на ружья и пушки моряков.

Мораль, необходимая для любого "цивилизатора": поскольку Земля круглая, то окраин на ней быть не может. И любой остров Папуа - Новой Гвинеи является в своем роде неповторимым и достойным уважения пупом земли, что и Лондон с Нью-Йорком.

Но это знание обычно приходи позже. А пока...

Босоногие ребятишки, черные то ли от загара, то ли от грязи, машут вслед колонне руками. Угрюмые взгляды заросших бородами мужчин заставляют внутренне поджиматься и отвечать таким же колючим прищуром. Женщины в цветастых плстьях до пят, с черными мешками и покрывалами на головах, будят совершенно другую реакцию бесплатных туристов, как минимум полгода переживающих половое воздержание:

-Пацаны, смотрите - паранджа! Своей девчонке такую же пошлю!

-Го-го-го! Каменный век! Гляди: у этой только нижняя часть лица закрыта, вишь, как глазами стрельнула! Пацаны, больше на русских телок не смотрю - тут покруче биксы ходят!

-Тогда тебе обрезание надо будет сделать. По самые помидоры!...

-Ха-ха-ха!!!

-А это что за серьезные ребята с "калашами" на перекрестке стоят? Сорбозы? Армия местная, что ли?

-Эти, вроде, рады нам. Вишь, как улыбаются...

-Еще бы, без нас им кранты. Хотя, бывает, целыми полками к "дуъхам" переходят. Ненадежная публика.

-У-у, сволочи...

-Смотри - смотри: мужик в европейском пиджаке идет Руку к сердцу прижал. Приветствует!

-А ты ему тоже кепочкой помаши!

-Го-го-го!!!

Реплики, шутки, подначивания, хохот.

И плевать, что у бортов в конце кузова сидят "старики" с оружием в руках, сопровождающие молодое пополнение. Плевать, что с обоих концов колонну ведут "бээрдээмки"...

Все не так страшно, как казалось. Экзотика, залитая щедрым майским солнцем жаркого юга. Разве под таким веселым светом есть место страху и опасностям? "Старики" с напряженными лицами смотрят по сторонам, сжимая оружие. Но кто относится к этому всерьез? "Чего ты хочешь - ветераны! Понт перед молодыми держат!"

Время от времени кто-нибудь из старослужащих бросает снисходительный взгляд на веселящихся салаг в новом, еще не обмятом обмундировании. Пускай, немного им осталось. Эти "слоны" думают, что полгода в армии, да еще в Союзе, их многому научили. Ничего, душары, скоро узнаете, почем фунт лиха. И от нас, и от "душманов". Тут вам не там, не Союз, не детский сад...

А вопросы сыплются. Вопросы, на которые можно небрежно ответить: пусть познают местные специфические условия.

-Это и есть "зеленка"? Ч-черт возьми, настоящий сад. Деревьев-то сколько. Смотри, апельсиновое! У меня мать - учительница биологии, я знаю! О, "вертушка" на бреющем идет...

-Ми-24, его здесь "крокодилом" зовут, - объясняет всем желающим знаток из молодежи.

-Ого, - не унимается любознательный, - Белый дворец на холме... Наверное, там хан жил?

Последний вопрос обращен явно к "старикам". Но те вдруг почему-то замолчали.

"Вертушка" делает крутой разворот, проходит вдоль колонны, затем с ревом отваливает в сторону. Через минуту раздается резкий скрежещущий звук, как будто какой-то псих развлекается, царапая одной железкой по другой. Тут же раздаются глухие удары. Как в барабан: бам-м, бум-м...

-А ну заткнулись! - повернулся к молодым здоровяк с ручным пулеметом на коленях, - Если что, по моей команде - из машины. По очереди и без паники! Кто будет суетиться и мешать другим -грохну!

"Неужели это были выстрелы?" Веселье мгновенно сменяется на напряженное вслушивание, ожидание неизвестного Оно исподволь накапливается и под брезентовым, хлопающим под горячим ветром тентом грузовика, и за нежно - зелеными ветвями ханского сада, уже успевшего покрыться безобразной бурой пылью дороги.

Ожидание неизвестного. Мускулы напряжены, но опасности не чувствуется. Не потому, что ее нет, просто сознание не успело перестроиться. Оно еще меряет жизнь мирными категориями. Как в игре в казаков - разбойников: волнуешься, но знаешь, что каким бы ни был финал, он все равно будет. А смерть - это когда ничего нет...

Все существо человека, впервые попавшего на войну, противится новым, страшным правилам игры. Финал которой при неблагоприятном для тебя, но таком возможном раскладе даже не сможешь ощутить.

Медленно, со скрипом, твое сознание поворачивается навстречу новой реальности. Сейчас ты более всего беззащитен: гибнут прежде всего новички. И дай тебе Бог пройти путь от щенка до волка как можно быстрее...

Дорога поворачивает. Бурая пыль широкой плотной пеленой заволакивает и "зеленку", и "ханский сад", и "вертушку".

Эти определения, ничего не значившие для тебя еще полчаса назад, теперь властно ворвались в твою жизнь, перестали быть абстрактными понятиями, поставили себя на то место, когда не они от тебя, а ты от них зависишь полностью и безоговорочно.

Пыль заволакивает окружающий ландшафт и, помимо воли, становится спокойно. Словно этот плотный занавес из мельчайших частиц чужой земли сможет защитить от всех мыслимых и немыслимых опасностей и бед, караулящих на этой дороге. Но веселье, переполнявшее тебя всего десять минут назад, не возвращалось. Потому что оно выросло из желания подавить тревогу перед неизвестным будущим.

Колонна из десятка "Уралов", трех "КАМАЗов" - "наливников" (когда они успели пристроиться к ним, Вадим не заметил) в сопровождении БРДМ, БМП и танков, поднялась по дороге на небольшое плато и встала у подножия крутой сопки, покрытой желтой травой.

По российским меркам, в начале мая весна только-только должна разворачиваться во всей своей красе. А здесь, в Афганистане, трава уже выгорела на солнце. Ослепительный диск щедро поливал природной радиацией суровую горную местность. И не было ничего вокруг, что могло смягчить человеческий взгляд. Запыленные военные машины идеально вписывались в ландшафт.

"Здесь хорошо только умирать и воевать", - подумал Вадим, разглядывая из кузова грузовика небольшой кусок окрестностей, что достался на его долю из-под брезентового тента. Окружающий неласковый пейзаж медленно, словно при проявке фотоснимка, проступал из оседавшей пыли, поднятой колесами и гусеницами колонны.

Пыль. Теплая и жирная наощупь, она уже давно облюбовала внутреннее пространство кузова "Урала". По - хозяйски стояла столбом. Завихрялась в лучах солнца, пробивающегося через дырки в тенте, как-то странно расположенные - в строчку под углом... Пыль важно лежала на незанятых солдатскими задницами досках сидений вдоль бортов. Фамильярно устроилась на лицах пехотного пополнения. Вальяжно поскрипывала на зубах.

Солдаты отхаркивались и отплевывались, щедро полоскали глотки нагревшейся водой из фляжек. Но пыль имела численное преимущество. Более того, она была дома. Поэтому и вела себя соответственно, всячески показывая белолицым юнцам с красными облупившимися носами, этим чужеземцам с далекого неведомого севера, что они здесь всего лишь гости. А посему им придется если не мириться, то принимать в расчет особенности характера хозяев окрестностей.

"Старики" привычно, едва коснувшись руками бортов, выскочили из машины на дорогу:

-Эй, орлы! Кто хочет отлить - давай, только быстро. Ради ваших пузырей колонна стоять не будет.

Бойцы охотно посыпались из машины, дружно выстроились по обочинам дороги, облегчением естественных потребностей мстя все той же пыли, прибивая ее к грунту.

-Э! Черт! Куда попер?! -резкий окрик отдернул назад книжного знатока местных обычаев. Того самого, что обозвал вертолет "крокодилом".

Парень из врожденной культурности решил уединиться за валунами в метрах десяти от трассы.

-Да я...

-Назад! -рявкнул не хуже германского фельдфебеля здоровяк - пулеметчик, ехавший с Вадимом в одной машине, - На воздух решил взлететь со всем свои дерьмом?! Может, там "духи" мину поставили. Как раз для таких, как ты, салаг!

Солдат испуганно шарахнулся назад, к грузовику. На покрытом пылью лице проступила краска.

Вадим, стоявший неподалеку, удивился: "Смотри-ка, уникум какой стойкий нашелся. За шесть месяцев службы не разучился краснеть и не научился находить толчок там же, где стоишь..."

Сам он от этого никчемного атавизма цивилизованного мира избавился в течение месяца. Но какие переживания были сначала!

... Комсомольск- на - Амуре в декабре надежно проветривался ледяным ветром вдоль и поперек. Двадцать пять градусов ниже нуля на таком сквознячке чувствовались остро. Особенно тогда, когда новобранцам вспоминалась плюсовая оттепель, которой провожало их московское Домодедово.

В щитовом клубе "учебки" (а по гражданским меркам - большом, аккуратно выкрашенном бараке на окраине города), похоже, забыли о существовании отопления. Пар от дыхания сотни человек молодого пополнения, уместившихся в нем на деревянных сиденьях, привычно ложился мохнатым инеем на потолок и стены.

Но больше всего Вадима поразили многосантиметровые наплывы желтого льда вокруг отверстий в солдатском сортире. Несмотря на подпиравшую нужду, он только с третьего раза решился ступить на невиданный ранее продукт человеческой физиологии и дальневосточной зимы.

...Но спустя месяц молодой боец Варегов в своей родной части без смущения входил в покосившуюся развалюху с длинными рядами "очек" в прогнившем настиле. Дымящаяся под носом сигарета "Прима", заблаговременно закуренная перед входом в сарай, напрочь отбивала чувственное восприятие контакта с окружающим миром в виде причудливых сталагмитов желтого цвета и куч замерзшего дерьма во всех углах.

Сортир бросили чистить с наступлением морозов. Не воняло -и ладешки. Командование полка старательно не интересовалось, как зимой отправляет свои естественные надобности доблестный рядовой и сержантский состав.

По плану, развалюха должна была быть заменена чудом архитектуры в виде четырех кирпичных стен, бетонного пола и шиферной крыши. Но поскольку под этим чудом требовалось выкопать большой котлован, а экскаватор сломался, то постройку решили отложить до весенних проталин.

Бойцы со своей стороны решили проблему быстро.

-...вашу мать! - ругался какой-нибудь прапорщик из новеньких, решивший по весне в таежных окрестностях полюбоваться цветением багульника, - Не пройдешь - везде солдатня "мин" наставила!

-Свою лучше имей. Дешевле обойдется, - под нос ворчал пехотинец, вылезая из-под куста, - Небось, на свой сортир замок повесили, арестованных с "кичи" каждый день гоняете чистить. А до нашего и дела нет. Сами ходите в этот склад говна, кадеты проклятые - мы тоже люди!

-Что ты сказал!!! - взвивался прапорщик, - Ты из какой роты?! Да ты у меня ваш сортир зубной щеткой вычистишь!

Но солдата уже и след простыл. Хороша тайга весной: зеленый туман лопающихся почек заволакивает ее, скрывая очертания конкретных предметов...

Фраза "про ключ" произнесена в том содержательном диалоге между представителями двух военных каст далеко не случайно. Еще зимой офицерам надоело обнаруживать несознательных бойцов в своем компактненьком и чистеньком туалетике. (Особенно этим грешили молодые солдаты из городских, не отвыкшие от удобных унитазов). В итоге на двери ватерклозета был повешен замок. Ключи выдали всем представителям командного состава. Это и явилось богатой пищей для солдатских острот.

И даже после того, как кирпичная коробка была все-таки построена, и с офицерского нужника замок сняли за ненадобностью, боец, заметив в кустах не добежавшего до места назначения прапорщика или лейтенанта (те, кто постарше, научились рассчитывать), скалил зубы:

-И этот по пьянке ключ потерял!

...-Человек -такая скотина, - философствовал в кругу солдат своего призыва Вадим, - быстро к плохому привыкает. Впрочем, как и к хорошему. Только от плохого он почему-то дольше отучается...

Месяца через четыре службы в мотострелковом полку на Дальнем Востоке, когда прошло состояние вечной заполошности молодого солдата; когда научился понимать, что от тебя требуют, и определить, насколько это важно (а отсюда решить, нужно или не нужно это делать), Вадим стал более внимательно оглядываться вокруг.

Он заметил, что, несмотря на корку жестокости и черствости, покрывавшие солдатские души, бойцы не разучились видеть светлое. Испытания не уродовали людей. Они являлись катализатором, позволяя извлечь на поверхность суть человека, при обычной жизни завуалированную, неизвестную не только окружающим, но и самому счастливому или несчастному их обладателю.

"Армия не делает людей лучше или хуже, она только усиливает эти качества, чтобы их видно было всем", - эту фразу, сказанную ненароком их командиром взвода, Вадим запомнил.

"Береза под окном.

Тебя я видел всякой:

То в инее, под солнцем голубом,

Стояла ты невестой перед браком.

То в кружеве листвы -воздушна и чиста...

Была ты не из жизни нашей,

Где грязь и мат, где по дому тоска,

И где сегодня - то же, что и день вчерашний.

О женщинах у нас не говорят

Высокими и чистыми словами.

Но - фото милой на груди хранят,

Но - письма пишут МАМЕ...

Так где же правда: в первом иль втором?

Уж год служу, но так еще не понял.

Здесь благородство с подлостью в узле тугом

Слились. И не разнять их,

Как не удержать

Воды

В распахнутых

Ладонях....

Вадим выписал это стихотворение из блокнота своего отделенного - младшего сержанта Лешки Константинова.

В тот вечер Варегов вернулся из парка техники, где вместе с другими молодыми раскурочивал на морозе списанный БТР. Он сидел на своей койке, пытаясь согреться. В ушах еще стояли многоэтажки матюгов Константинова, лаявшего "безруких белоручек".

И тут к нему подсел он сам.

-Слышь, Варяг... - несвойственное выражение смущения было на его широкой, задубелой от мороза физиономии, - Тут я девчонке в письмо стихотворение написал. Ты ошибки посмотри, исправь, если что...

А еще через неделю обладатель поэтического дара за какую-то малую провинность закатал Вадима в наряд вне очереди.

"Так где же правда - в первом, иль втором?" - грустно цитировал Варегов, драя проход в казарме - "взлетку" на солдатском жаргоне, в два часа ночи по местному времени.

...Колонна еще часа полтора крутилась по узкой дороге, прижимаясь одним боком к красным и серым скалам с редкими зелеными островками растительности. Другим она заглядывала в пропасть, на дне которой, если набраться наглости и взглянуть туда, можно было различить вьющийся среди валунов поток.

Потом машины скатились на дно этой горной речушки. Начали трястись по серой измельченной гальке, которую совсем недавно рассматривали с головокружительной высоты.

На противоположном берегу мимо проплыл очередной кишлак, обрамленный рядами опушенных весенней зеленью пирамидальных тополей. Бурые стены дувалов создавали им угрюмый исторический фон, словно являлись развалинами средневековой крепости.

Машины сделали еще один рывок в гору и - стоп, приехали!

Старики выпрыгнули из машины первыми:

-Эй, двое! Сюда! Открыть борт! Чего, салаги, мы за вас это должны делать?!

Вадим сидел ближе всего к выходу. И он вместе с любителем опорожниться вдали от посторонних глаз, раньше других выскочил из грузовика.

Откинули тяжелый борт. И на афганскую землю, контролируемую Советской Армией в этой непредсказуемой стране со своим нехитрым солдатским скарбом: шинелями, бушлатами, вещмешками и коробками несъеденного сухпая, посыпалось молодое пополнение войне, которая тянулась уже восьмой год.

-Рота, стройся!

Вадим, спешно выравниваясь в первом ряду шеренги, оглядывался по сторонам.

Плато, на котором они высадились, с двух сторон окружено горами. Двумя другими выходит на небольшую равнину, перечеркнутую лезвием реи, на берегах которой прилепился большой кишлак. На самом плато, щедро усыпанном жиронй пылью, скучились щитовые домики для офицерского состава - "модули". Между ними - зарытые в капониры штабные машины, завешенные сверху маскировочной сетью. Рядом - длинные и унылые ряды больших солдатских палаток, два - три безликих, похожих на бараки одноэтажных здания. Ряды БТРов.

Дальше - столбы с колючей проволокой. Около них - капониры, откуда высовывают свои стволы БМП и танки. Поодаль задрала свои грозные направляющие реактивная установка "Град"...

Это и было расположение полка гвардейской мотострелковой дивизии ордена Кутузова имени города где-то в Польше, который она отбирала у немцев в последнюю мировую войну.

-Здравствуйте, товарищи солдаты!... - речь комполка, дюжего мужика с луженой глоткой и прожженной афганским солнцем волевой физиономией, была краткой и деловой.

Он напомнил, что молодое пополнение (которое они давно ждали) прибыло на войну, поэтому детского сада и бардака во вверенной ему части настоятельно рекомендует избегать. Поскольку вышеозначенные компоненты являются основными причинами потерь и невыполнения боевой задачи. А они, представители молодого пополнения, призваны не только выполнить боевую задачу, стать настоящими бойцами, но и вернуться домой живыми и невридимыми.

Трусость и нарушения воинской дисциплины служат причиной не только собственной гибели, но и смерти товарищей. Поэтому он, полковник Головин, настоятельно рекомендует основательно изучить стенд правовых знаний, каковой есть в каждой роте. На стенде красочно оформлены соответствующие статьи уголовного кодекса за воинские преступления.

Еще полгода назад Вадима бы удивил такой фрагмент речи комполка. Тогда он ожидал бы громовых раскатов командирского баса, разносящегося по плацу со словами приветствия "лучшим сыновьям советского народа, прибывшего выполнять не просто высший долг каждого советского человека - воинский, но и наиболее почетную его часть, выпадающую на долю далеко не каждого - долг интернациональный!"

Нечто похожее Варегов слышал от полковника - замполита на аэродроме в Чкаловском, где их грузили в военно - транспортный ИЛ-76. От его речи во рту Вадима остался неприятный сладковатый привкус, который обычно появляется перед тем, как тебя начинает тошнить.

Полгода службы в армии дали Варегову своеобразный материал для подтверждения старой русской поговорки "от сумы и от тюрьмы не зарекайся". Поэтому он ничуть не удивился словам командира полка про статьи уголовного кодекса.

"Школа жизни"... Это была действительно школа жизни, в которой учили по старому, но проверенному правилу: выгребешь из стремнины, не умея плавать - молодец. Нет - холодный огурец.

Вадим вспомнил тихого узбека, водителя из автороты, которому комбат для выполнения плана по перевозке грунта приказал выехать в рейс с неисправными тормозами. Запчастей катастрофически не хватало, все машины парка катались по дальневосточной трассе с какими - либо техническими неисправностями. В лучшем случае это было отсутствие аккумулятора (тогда "прикуривали" от других машин в парке или заводились с буксира) или негорящие фары...

Комбат понадеялся на русский "авось" и пригрозил водиле дисбатом за неисполнение приказа. Водитель, в свою очередь, положился на "авось" узбекский и выехал в рейс. Однако еще в парке, сдавая назад, он придавил задним бортом своего МАЗа зазевавшегося солдата - своего же земляка. Земляк отделался переломом трех ребер, лишился пол-уха и стал заговариваться. Узбек-водитель все равно отправился в дисбат, комбата куда-то срочно перевели.

"Школа жизни". Можно было сломаться от жестоких и непривычных условий окружающей жизни. Проходить все два года в рваном, замасленном обмундировании, оказаться в хозроте, защищая Родину на должности свинаря или рабочего солдатской столовой. Такие, узнав, что они стоят на самом деле, продолжали нести слом и в гражданской жизни.

Три месяца назад Вадим записал в свой солдатский блокнот рядом с адресами друзей, солдатскими песнями и армейским фольклором такую фразу: "Армия - школа жизни, но лучше пройти ее заочно".

Ему не удалось этого сделать. Что ж, студентам дневных отделений дают больше знаний, и они крепче держатся в голове...

...-Мы делаем тяжелое, но нужное дело, - заканчивал свою речь полковник Головин, - Вы уже послужили, знаете, что это такое. А местной специфике вы научитесь у своих старших товарищей и командиров. Да, вот что еще... Не забывайте писать домой, чтобы потом замполит не объяснялся с вашими мамочками, почему молчит их любимый сыночек. Будьте примерными детишками.

Вадим открыл рот от удивления: такого окончания приветственных речей отцов- командиров ему слышать еще не приходилось. Однако последняя фраза полковника заставила его вернуть челюсть в исходное положение:

-Только не по отношению к противнику!

-Смирно! - рявкнул приземистый капитан, старший команды.

Вадим, вздергивая подбородок, еще раз окинул взглядом то, что расстилалось перед ним. Но это были не фигуры офицеров перед строем. Не грязные разводы брони и пыльное плато, испещренное следами ног, колес и траков. Все это было слишком мелко и терялось на фоне разворачивающегося перед глазами природного действа.

Садилось солнце.

Изумрудные склоны гор начинали темнеть. В ущельях уже поселилась непроглядная темнота, но верхние грани гряд были еще залиты нежным розовым светом. В кишлаке вспыхнули редкие электрические огни, и до уха донесся глухой звук дизеля, давшего им ток для жизни. А в прозрачно -голубом небе, словно прародители этих огоньков на грешной земле, начали появляться существа высшего порядка - звезды.

Теплый ветер ласково водил своей мягкой ладонью, принося из долины запах цветущих садов и кизячного дыма.

Дневная жара и пыль становились воспоминаниями.

И забылось, что на этом свете существует предательство, ненависть, жестокость и война. И что ночь здесь несет не избавление от дневных забот, а новые тревоги.

...Последовала команда "направо" и сводную роту молодого пополнения повели к палаткам.

.

Армейская палатка: брезентовый покатый полог над головой, позволяющий свободно выпрямиться даже самому высокому. Брезентовые же стены, чуть провисшие и оттого едва слышно хлопающие под порывами ветра. Деревянный пол, настланный из досок из-под снарядных ящиков.

Дальше - двухъярусные солдатские койки, вытянувшиеся в два ряда, тумбочки, табуретки. У дальней стенки, на самом почетном месте, стоит японский двухкассетный магнитофон и японский же телевизор. Для новоприбывших из Союза - это роскошь невиданная, для бывалых солдат - обычное дело: в каждом дукане из электроники выстроены целые горы до потолка. Были бы деньги...

Палатка освещается лапочками, висящими над центральным проходом -"взлеткой". В сущности, это та же казарма. Только брезентовая.

-Чего, орлы, у входа столпились! - усатый прапорщик в выгоревшем маскхалате растолкал солдатскую толпу, - Проходите, не стесняйтесь. Комполка распорядился отдать вам эту палатку на неделю. Пока не освоитесь. Дальше -по ротам распихаем. Я, значится, буду на это время вашим старшиной.

Словоохотливый прапор браво расправил плечи, пальцами пробежался по складкам маскхалата под ремнем и продолжил:

-Меня, значится, зовут прапорщик Бубенцов. Сейчас подойдет замполит второй роты лейтенант Капустин. Он на эту неделю будет вам и папой, и мамой, и ротным командиром. Все, лекция окончена! Занимай койки! Трех последних раздолбаев назначу в наряд по роте.

Вымотанному в дороге народу совсем не хотелось провести бессонную ночь на "тумбочке", в перерывах выметая со "взлетки" грязь, оставленную предшественниками. Поэтому пополнение, как стадо молодых коней, рванулось занимать спальные места. Се ля ви: кому то не повезло попасть на глаза старшине и этим несчастным было обещано ночное бдение. "Кто не успел - тот опоздал" - любимая армейская поговорка.

Вадим успел попасть в золотую середину и занял двухъярусную койку на пару с тем самым знатоком местных обычаев, который сначала на марше читал лекцию о ханских садах и "крокодилах", а потом чуть не подорвался на мине после команды "оправиться".

-Дмитрий Щербаков, - протянул ладонь парень интеллигентного вида, - Ты ведь в третьей роте был? Ага. А я из шестой второго батальона. Поэтому и не знаем друг друга. Только по карантину лицо твое помню.

-Похоже, мы снова в "карантин" попали, - усмехнулся вадим, - Опять в "душарах" ходить будем.

-Грустная перспектива, - согласно мотнул головой Щербаков, - Я на прежнем месте ждал - не мог дождаться приезда молодого пополнения...

-По полам часто летал?

Щербаков искоса взглянул на Варегова и ничего не ответил. Встал, начал отвязывать от вещмешка шинель.

Варегов мысленно дернул себя за язык: обидел парня ни за что ни про что - тоже мне, "крутой дед" нашелся... Сам ведь тоже по первости полы за "стариков" и "черпаков" драил. Просто ему повезло: через две недели попал на месяц сначала в бригаду по заготовке дров, а потом - в помощники к ротному художнику, который своего "патрона" от нарядов, своих и чужих, старательно отмазывал.

Дмитрий же, судя по всему, прошел большую практику по мытью с мылом казарменных полов: занятия утомительного и унизительного.

Вадим долго не мог понять, что в этом унизительного, пока в роту недели через две не прислали десяток "молодых" азербайджанцев. Эти с ходу заявили, что "мужчинам полы мыть западло". "Деды" и офицеры весьма доходчиво объяснили новичкам, что на них это не распрорастраняется. Те пару дней приводили в порядок расквашенные физиономии, но от своего не отступили. Тогда особо строптивых отправили на перевоспитание на "дискотеку" : посудомойку в солдатской столовой.

Остальные попритихли и изменили тактику: начали пытаться заставить драить за себя полы кого-нибудь из "молодых" русских. Индивидуалисты - славяне не привыкли сбиваться в стаи, поэтому отбивались по одиночке. Судя по всему, к последним относился и Щербаков.

-Димон, как ты думаешь, ужином нас кормить будут? - сделал Вадим попытку примирения, обратившись к новому соседу.

Тот живо повернулся:

-Должны. Вообще-то я свой сухпай до конца не доел. В случае чего вместе добъем.

-Лады! - Вадим хлопнул нового приятеля по плечу, радуясь, что тот оказался отходчивым.

Вадим знал за собой умение ненароком обижать людей. Не со зла: у него был ниже болевой порог, выработанный привычкой не обращать внимание на мелкие обиды. По опыту он знал, что часто люди обижают своих ближних, не желая того. Просто потому, что они не посвящены, где у тебя находятся "болевые точки", что для тебя важно, а что нет.

Со своей стороны Вадим не обращал внимание на бестактности. И сознательно выработанная толстокожесть по отношению к себе переносилась и на окружающих. Но выведя для себя формулу "на обиженных воду возят", Варегов не успел дойти до понимания того, что вовремя разыграть обиду - тоже своего рода защитная реакция. Видя ее, малознакомые люди, не знающие, что дальше надувания губ дело может не пойти, уступают "обиженному". И поэтому многие, не умеющие активно отстаивать свое, хорошо усвоили этот психологический фокус.

По тому, как быстро переменил гнев на милость Щербаков, Вадим понял, что тот не принадлежит к фарисеям: те, чтобы добиться более глубокой победы, держали бы губы надутыми гораздо дольше. Это обрадовало Вадима: замысловатых людей он старался избегать. Подозревая за хитросплетением слов, поз и настроений душевную пустоту и черствость.

Щербаков же, судя по всему, принадлежал к породе идеалистов, брошенных в армейскую жизнь исключительно по недоразумению. С помощью своего небольшого, но осмысленного армейского опыта, Вадим понял, что его новому товарищу еще придется похлебать кислого по службе.

Откровенных интеллигентов здесь не любят. Даже не за утонченность манер, приводящих в ярость приблатненных детей подворотен. "Дети из хороших семей", имеющие представление о реальной жизни только по книгам, они были готовы быстрее других кинуться на амбразуру вражеского дота, но не могли достойно ответить на хамство своего "более адаптированного" товарища по роте и беспомощно смотрели, как наглость и сила подминает все то, чему учили в английской школе и дома.

Амбразуры только в кино встречаются часто, а в военной реальности больше грязи и неустроенности быта. И - сплошные парадоксы: в казарме процветает мелкое воровство, которое отчего то сочетается со всеобщим стремлением во что бы то ни стало остаться самим собой, не превратиться в безликость. Однако даже это высокое стремление к индивидуальности зачастую достигается далеко не благородными приемами возвышения над другими.

Пройти это и не сломаться - тяжелее, чем, вдохновившись минутным порывом, броситься навстречу огню. В бою легко, там все просто: тут - друг, там - враг. И вчерашний твой неприятель из соседнего отделения прикроет тебя огнем, рискуя жизнью, потому что в этом заключается и его спасение.

Сложности начинаются в километре от передовой, когда командир взвода, вытащивший тебя из-под огня, со всего размаха въедет тебе в ухо за сон во время наряда. А твой товарищ из соседнего отделения, с которым ты еще вчера делился патронами, поразмыслив над своими рваными носками, сопрет пару чистых портянок, которые ты легкомысленно оставил сушиться у костра.

-Перед самым призывом, - говорил перед отбоем Вадиму Щербаков, сидя после ужина на своей нижней койке (Варегов выбрал верх, поскольку не любил наблюдать над головой отвисший в сетке зад соседа), - Я накинулся на книжки о службе в армии. Прочитал "Сто дней до приказа" Полякова. Помнишь?

Вадим кивнул.

...-И пришел к выводу, что не так страшен черт, как его малюют. В этой поляковской повести было больше смешного, чем страшного. "Черпаки", "деды"... Какая это, по сути, галиматья!" - думал я тогда.

Боже, каким же я был ребенком...Заказанная официальной пропагандой комсомольскому писателю повесть и ставила перед собой задачу привести читателя к этому выводу, к которому я пришел "самостоятельно". - Дмитрий хмыкнул, -И когда "по принципиальному научному поводу", который на самом деле был просто выпендрежем, схлестнулся с преподавателем нашей кафедры и вылетел из аспирантуры, не особенно расстроился. Думал, что в армии увижу настоящую жизнь...

-Ты ее и увидел, - хмыкнул Варегов.

-Я от этого не в восторге. Да, если размышлять здраво, все просто:если писать в книгах правду, никто не пойдет ни служить, ни воевать. Надо даже самое непривлекательное выставить в лучшем свете. Но ведь это плодит новые войны!

-Ремарк пытался этому помешать, - заметил Вадим со своего второго яруса, - Ну и что? Остановил роман " На Западном фронте без перемен" вторую мировую?! Хрена! Он добился третьего результата: парализовал волю к сопротивлению все образованной Европы перед золотой гитлеровской молодежью. Ужасы войны, описанные им, заставили ее не воевать, а прятаться в чуланах. А вот наци Ремарка не читали... По сути, упаднического писателя. И чего он добился? Европу от нашествия новых варваров не спас, немцев не предостерег...

-Ну, ты загнул! Значит, во всем Ремарк виноват?

-Я не призываю писать вранье, - упрямо нагнул голову Варегов, словно собирался бодаться с научным оппонентом в такой же солдатской форме, - Надо рассказывать правдиво обо всем этом. Только нужно знать, кому рассказывать. Тем, кто не способен испугаться всей этой "чернухи", кто пройдет через все это, видя конечную цель - служение Родине. Кто сказал, что служить Родине - благодарное занятие?

...-"Через тернии - к звездам..." -улыбнулся Щербаков, - Вообще-то я согласен здесь с тобой. Но для этого нужно воспитать особую породу людей, породу воинов, самураев, профессионалов войны со своим кодексом чести и своей культурой. Касту, которая хотя и в куцем виде, но все же была в дореволюционной России. Ведь была же когда-то у нас профессиональная армия из солдат, служивших по двадцать пять лет!

Ты представляешь, какой был накоплен немыслимый военный опыт всего лишь одним поколением? Да и офицеры, обладавшие немыслимыми правами по сравнению с штатскими, были не чета нынешним. Они-то знали, за что служат и умирают...

-Позиция империи была понятна, - заметил Вадим, - государство постоянно расширяло свои границы, воевало. Значит, существовало за счет армии.

...-Впрочем, права военных ее и сгубили, - продолжил Щербаков, бывший аспирант исторического факультета Новосибирского университета, - Бесконечное бахвальство перед "шпаками" и отсутствие современной технической мысли привели к поражению в Крыму. Поражение породило реформы Александра Освободителя, и на сцену вылез отчаянный цинизм прорастающего капитализма, в котором уже не было места кастовой чести. На чем, собственно, держатся все армии.

Вместо ее - толстовство и купринский комплекс вины перед нижними чинами и еще черт знает чем... "Поединок" читал? Очень вредная книжица для любой армии. Даже для нашей, современной.

Вадим слушал Дмитрия с упоением: за полгода военной службы он ни с кем так не разговаривал. Тема реформирования армии, в которой они были простыми солдатами и видели изнутри все сильные и слабые стороны, была не просто отвлеченным разговором двух интеллектуалов. Это был проект переустройства их собственной жизни: два года службы для девятнадцатилетних пацанов - слишком большой срок, чтобы относиться к нему легкомысленно.

С не меньшим энтузиазмом неудавшийся аспирант истфака высказывал давно выстраданное и наболевшее:

...-"Офицер хоть и отродья хамского, но дело свое знает туго..." - продолжал Щербаков, - Знаешь, кто это сказал? Петр Первый. А потом добавил: "А посему повелеваю жалованием им платить своевременно и в кабаки пускать беспрепятственно!" Ну, вторая часть нас, низшие чины, особо не касается. А вот первая...

В словах императора вся сила русского войска. Но в начале двадцатого века офицерство рванулось в интеллигенты и либералы, не понимая того, что эти качества и армия с ее охранными функциями, с окаянным делом войной -вещи абсолютно несовместимые. И поэтому профессиональные батальоны и полки Добровольческой армии Деникина сдавали города красным, бывшие офицеры - "спецы" шли к большевикам на службу. А немалая их часть вообще предпочитала пить горькую, петь романсы о Москве -златоглавой и рассуждать о погибели России. Им, видите ли, было западло воевать против собственного народа. Но народ ли это был?

В любом народе есть здоровое начало самосохранения. И он не мог сотворить над собой то, что с ним сделали... Его просто вырезали, как стадо. Лучшую его часть --худшая, с пороком совести. Потому что некому было этот порок раскаленным штыком выжечь. Оставшихся прекраснодушных романтиков - военных, пошедших за новой властью, в тридцатые годы добили...

А все оттого, что каппелевцы предпочитали ходить в психическую атаку на пулеметы. Ты "Чапаева" смотрел? Знаешь, почему эти придурки с аксельбантами позволили положить себя рядами под одним пулеметом мифической героини анекдотов Анки?

Каппелевцы, да не одни они, считали, что русской пулей в русского стрелять. Пуля -для войны с супостатом. А для внутренних смут полагается веревка на осине, да штык в пузо. В ответ тоже на доморощенные мужицкие вилы и "красного петуха" на крышах дворянских усадеб. Красные же подобными тонкостями не мучились, патронов не жалели, правил не соблюдали, поэтому и победили.

И по сей день у нас правила предпочитают не соблюдать - потому что так наиболее эффективно можно любую проблему решить. А то, что в итоге главным в русском народе стал хам и дурак, которому законы не писаны, про то уже все забыли...

...Профессиональная армия нам нужна! - возбужденный Щербаков взмахнул рукой, как Гагарин после старта, - Ну, какой, к черту, из меня солдат?! Из дерьма пуля. И таких здесь - куча. Этот интеллигент паршивый, тот - ворюга, последний сухарь сопрет, третий - сволочь, тебя раненого бросит, четвертый крови боится и по ночам в постель писает... Все это знают, и всем наплевать! Потому что временно. На два года. А если временно, то зачем напрягаться, зачем служить? Есть нормальные ребята, но и они в этом вонючем дерьме тонут!

-Ты чего разорался! - обиженный последними словами экс - аспиранта про дерьмо, Вадим свесился вниз со своего яруса и одернул вошедшего в раж Щербакова, - Не у себя на кухне диссидентствуешь. Я, например, тонуть в дерьме не хочу и не буду. Остынь. Пойдем лучше пойдем на воздух, покурим...

-Больше пули не дадут, дальше Кушки не пошлют, - усмехнулся Щербаков, - мы с тобой в Афгане - уже дальше Кушки. И пули нам вскорости светят. Так что не клади в штаны, если тебе действительно интересно меня слушать. Впрочем... Пойдем подымим.

Вокруг палатки простиралась кромешная мгла. Только в нескольких местах на территории полка тускло мерцали точки света. Луна еще не взошла, и на черном покрывале неба переливались лишь мириады звезд, среди которых по - королевски вольготно раскинулся Млечный Путь.

Где-то, в темноте и тишине ночи отчетливо раздавались глухие удары.

-Стреляют, - шепотом проговорил Щербаков, - Артиллерия.

-Ага, - так же вполголоса откликнулся Вадим.

Но он говорил тихо не потому, что в темноте и неизвестности далеко ли, рядом ли была война и она заставляла подчинять себе эмоции и проявления чувств. Мягкость южной ночи заворожила Варегова.

Неподвижный воздух, настоянный на незнакомых дурманящих ароматах цветения, будоражил кровь. И заставлял вспомнить то, о чем за полгода службы старались забыть - о великих тайнах любви. Именно в такие ночи Шахерезада могла рассказывать свои сказки.

Вадим впитывал в себя эту ночь, забыв про незажженную сигарету в пальцах.

Вдруг где-то сбоку, за колючим забором части, глухо хлопнуло. Ночное небо свечой перечеркнула ракета. Рассыпая вокруг себя искры, она косо прошла над головами, и исчезла на противоположной стороне лагеря.

Вслед за ней ударил одиночный выстрел. Пророкотала очередь, запустив в ночь светящиеся мотыльки трассирующих пуль.

Щербаков и Варегов, не сговариваясь, присели.

Простучала еще одна очередь, руша ночную сказку.

-Нападение! - встрепенулся Дмитрий, - Надо...

Что он собирался предложить, Щербаков не договорил.

-Чего блажишь, молодой?! - из темноты до молодых солдат донесся спокойный голос, - Сходи лучше штаны вытряси. Никакое это не нападение: на постах шакалов пугают, чтобы близко не подходили. Ну и "духов" заодно.

У палатки выросли две фигуры. Застиранные и выгоревшие до белизны хэбэ этой парочки выделялись светлыми пятнами даже в черноте южной ночи. Однако сами очертания тел были нечеткими, поэтому визитеры смахивали на приведения.

Один из незнакомцев приблизился к Вадиму и на поверку оказался худощавым парнем примерно одного с ним роста. Он дернул молодого солдата за рукав:

-Молодой, сухпай остался?

И, не дожидаясь ответа, напористо продолжил:

-Тащи сюда. Мы завтра в горы уходим, надо подкрепиться. Вам он все равно ни к чему -гречкой на ужине животы набили. Набили ведь, верно?

Не успел Вадим открыть рот, как парень продолжил в своей энергичной манере - видимо, в диалоге ему вовсе не нужен был собеседник:

Ого! "Эксперименталка" -то у этого молодого совсем новая. Боец, тебе новое обмундирование не положено по сроку службы. А мне надо. Так что твое как раз подойдет. Сейчас махнемся не глядя. А кореш твой за сухпаем пока сбегает.

Щербаков молчал, как будто его здесь не было.

-Чего притухли, бойцы? - не умолкал худощавый.

-Сухпай мы по дороге слопали, - ответил Вадим, чувствуя, как горячая волна безрассудной ярости окатывает кипятком затылок. В такие моменты о последствиях ему не думалось. Сощуренными глазами он оценивающе рассматривал фигуру противника, намечая, как лучше сбить его с ног, - И "афганку" не получишь.

Худощавый каким-то седьмым чувством понял состояние молодого солдата. Драку затевать ему не хотелось. Да и черт знает этого "душару" - еще стуканет замполиту...

-Ишь ты, с характером чувачок, - обратился Худощавый в темноту к своему спутнику, умудрившемуся, подобно Щербакову, не проронить не слова, - Ну, ладно, не будем сейчас маленьких обижать, потом поговорим...

Худощавый на прощанье дернул Вадима за поясной ремень и скрылся в темноте со своим молчаливым приятелем.

-Вот тебе и боевое товарищество - со своих форму снимать, - заметил Щербаков после того, как они ушли, - Везде один и тот же бардак!

-Слушай, Щербатый! - зло обернулся Вадим, - Что-то ты поздновато разговорился! Скажи, если бы эти двое с меня "афганку" стали снимать, ты бы мне помог?

Щербаков растерянно молчал.

-Ни хрена ты мне бы не помог! - ожесточенно заключил Варегов, - Говоришь ты, конечно, правильно и красиво, да вот на деле ты -полное говно! Привыкли: "Главное меня не трогают и - ладно. Моя хата с краю, ничего не знаю. Поэтому и херачат нас всякие чурбаны и мудаки! По одиночке. Вот тебе и все боевое товарищество...

В палатку вернулись порознь.

.

...-Рота, подъем!

Первое афганское утро встретило Варегова сверкающим солнцем, свежим, еще не раскалившимся воздухом.

Воздухом гор, в котором звуки отчетливы и резки. Но пока рота молодого пополнения топтала пыльный плац утренней зарядкой и плескалась около умывальников, сделанных из артиллерийских гильз, безмятежность зарождающегося нового дня стала стремительно исчезать.

Вспугнутая ревом БМП у контрольно - пропускного пункта, топотом взвода увешанных снаряжением солдат, криками команд - как птица, она метнулась в сторону гор, чтобы больше не приближаться к суматошному лагерю чужеземцев. По крайней мере, до следующего утра.

Лейтенант Капустин, новый командир роты, прибежал озабоченным.

-Позавтракали? - спросил он у прапорщика.

-Нет еще, - ответил тот, - Значится, только собираемся.

-Веди быстро роту на завтрак, - распорядился лейтенант, - После него - сразу построение. Понял? Сразу!

-Чего случилось -то? - бубенцов встревожено уставился на лейтенанта.

Капустин взял прапорщика под локоть, отвел от строя в сторону с сказал тому прямо в лицо несколько фраз. Прапорщик в ответ помрачнел.

-Куда ее, молодежь необстрелянную... - донеслись до Вадима его слова, адресованные лейтенанту.

В ответ Капустин энергично задвигал губами. Вадим понял, что их новый ротный матерится. Прапорщик дернул плечами, нахлобучил кепи на самые глаза и побежал обратно к строю.

-Рота, направо! Направляющие левое плечо вперед... - бросил он привычно, -... марш!

И молодое пополнение, успевшее озаботиться грядущими переменами в своей судьбе, потопало на завтрак.

После завтрака, состоящего из той же гречки с тушонкой (после кислой капусты с порошковой картошкой - дальневосточного рациона, солдаты поглощали ее с удовольствием), роту построили перед ее палаткой.

Прошло десять минут томительного ожидания. Бойцы напряженно всматривались то в нахмуренного лейтенанта Капустина, прохаживающегося перед строем, то в спешно выстраивающуюся за воротами части колонну из десятка БТРов и нескольких танков.

То поглядывали на снующих в поднятой пыли, копоти выхлопных газов и офицерских матюгах озабоченных солдат в бронежилетах, касках, с автоматами под правой рукой. Вот колонна, как чудовищный механический хор, слаженно взревела моторами и тронулась с места. Почти сразу из облака пыли, окутавшей ее, вынырнул человек и, вытирая лицо грязным носовым платком, подошел к томящемуся строю солдат. Вновь зазвучали команды:

-Равняйсь... Смирно!!!...

Варегов автоматически вытягивался, крутил головой, подчиняясь голосу лейтенанта, не переставая при этом напряженно думать: "Что-то случилось! Сейчас - в бой!" В груди отчаянно колотилось сердце и Вадим, усилием воли стараясь смирить его, заранее приучал себя к неизбежности схватки.

То, что схватка состоится, он не сомневался. Вадим был уверен, что нырнет ее в любом случае: чтобы избавиться от виноватого по - собачьи взгляда Щербатого, ловившего его глаза все утро. Чтобы избежать встречи с тем вчерашним Худощавым, который наверняка заявится к ужину в сопровождении десятка "стариков", чтобы проучить строптивого "молодого".

По опыту службы Варегов знал повадки "дедов", которые ради сохранения своей власти будут из раза в раз бить гордеца, чтобы другим неповадно было. И чем это могло закончиться, Вадим не хотел думать. Он знал лишь, что будет сопротивляться до конца, не давая растереть человеческое достоинство. Хотя при любом раскладе в победителях ему ходить не удастся.

Вадим ждал боя как избавления, шанса заявить о себе, поставить себя на равных со старослужащими. Храбрость уважают все. А уж он будет храбр: просто ничего другого ему не остается делать.

...-Я - командир первой роты капитан Булгаков, - донеслись до Варегова слова запыленного человека, - Сегодня утром на наше колонну было совершено нападение, противник одновременно атакует несколько наших блок - постов. Второй час там идет бой. Для усиления застав, прикрывающих расположение части, требуется взять десять человек из вашей роты молодого пополнения. У нас нет правил посылать в самое пекло необстрелянных и необученных для ведения горной войны солдат. Поэтому мне сейчас нужны добровольцы, только добровольцы! Ну, что, хлопцы...

Варегов шагнул первым. За ним, преодолев секундное колебание - все остальные.

БМП, надсадно урча и переваливаясь на камнях, словно лодка во время бури, шла по дну ущелья.

На поворотах, в которых это ущелье не испытывало недостатка, гусеницы боевой машины пехоты разбрызгивали в разные стороны воду горной речушки. Очередной вираж подбрасывал сидящих на броне пехотинцев. Ветер забирался под куртку "казээса, придавленную бронежилетом, щекотал горевшую под солнцем шею.

Вадим сидел на ребристой броне, изо всех сил уцепившись за ствол мелкокалиберной автоматической пушки. АК-74 повесил на грудь. Автомат, казавшийся благодаря "бронику" чуть не под подбородком, тыкал под ложечку.

Варегов героически терпел: чтобы передвинуть его на бок, нужно было отцепиться от спасительного ствола. Но он не мог решиться на этот подвиг, боясь при очередном толчке свалиться с брони.

Терпел, рассматривая громоздящиеся со всех сторон красные скалы ущелья. Заодно он следил за маневрами "бээмпешки", шедшей перед их машиной, чтобы вовремя покрепче обхватить пушку при очередном зигзаге.

-Эй, молодой! - кто-то дернул Вадима за капюшон.

Он обернулся и увидел сморщившуюся от ветра физиономию солдата, устроившегося на башне. "Мухин", - вспомнил его фамилию.

Это был тот самый Мухин, который вчера намеревался снять с Вадима новую "афганку". Пути Господни неисповедимы: Варегову и во сне не могло присниться, что, отправляясь в бой ради отсрочки неприятной встречи со "стариками", он окажется в одном отделении со своим главным обидчиком.

Когда капитан Булгаков определил новичка во взвод, отправляющийся на "точку" в Красном ущелье, глаза Мухина при виде Вадима стали похожи на два пятака. Впрочем, у Варегова они были не меньше.

...-Вот вам доброволец, - подтолкнул ротный Вадима к чернявому лейтенанту, распоряжавшемуся среди бойцов раздачей дополнительных боекомплектов.

Лейтенант невозмутимо посмотрел на Варегова, словно всю жизнь в Афганистане занимался оприходыванием добровольцев, и кивнул: "Лады".

Худощавый солдат, стоявший поодаль с раскрытой "эрдэшкой", из которой выглядывали пачки патронов, оказался менее выдержанным:

-Доброволец? Ну-ка покажите мне этого диковинного зверя...

Он отпихнул солдата, мешавшего разглядеть как следует редкий по афганским меркам экземпляр, и застыл с раскрытым ртом.

-Ба... - только и сумел вымолвить Худощавый.

Клоунаду Мухи, как звали шустрого остряка во взводе все, не исключая лейтенанта, прервал взводный:

-Кончай паясничать, ефрейтор! Лучше помоги молодому получить необходимое!

Муха схватил Варегова за руку и потащил к каптерке. По дороге он прошептал:

-Ох, и "повезло" тебе, салага... Ты у меня службы отведаешь..."

Вадим в этом нисколько не сомневался. Приготовившись к отпору, он молча вырвал рукав из цепкой пятерни Мухина. В ответ тот только недобро усмехнулся.

...-Сними автомат, зубы себе выбьешь! -кричал сейчас Вадиму Мухин.

Варегова удивила такая заботливость "Черпака", но он решил последовать его совету. Под испытывающим взглядом Мухи, Вадим с внутренним трепетом отпустил ствол орудия, снял автомат и упер АК прикладом в торчащее под правой ногой звено трака.

-Молодой! - не унимался Муха, - Видишь расщелину? Из нее нас на прошлой неделе из ДШК "духи" обстреляли. А это видишь?

Вадим посмотрел по направлению мухинской руки. Успел заметить какие-то блестящие осколки.

-Это наши вертолетчики потом по ущелью нурсами лупили! - прокричал Муха, стараясь перебороть рев мотора и шум ветра, - "Духи" тогда уже смылись, зато "крылышки" по нашей заставе чуть не попали! Вот уроды, а?!

Вадим смотрел туда скорее, чтобы не обидеть невниманием Мухина (который на поверку оказывался не такой сволочью, как показалось сначала), чем из любопытства.

Уже гораздо позже слова и понятия, которые "потерянное поколение" вынесет из своего пребывания на афганской войне, намертво свяжутся в его сознании в безобидными и неуловимыми, на первый взгляд, предметами, запахами и звуками. Свяжутся с потом войны и ее кровью. Они вопьются в основу жизни этого поколения, станут неотъемлемой частью. И тогда на всю оставшуюся жизнь этих людей - длинную ли, короткую ли - обыкновенное слово из трех букв - "дух", станет сероватой чалмой и черной бородой лопатой, зеленой солдатской курткой, надетой на длинную рубаху до колен, китайский АК в руках и жесткий прищур голубых глаз...

Сейчас "духом" для Вадима был всего лишь солдат первого полугодия службы. Каким недавно он был сам. Афганистан в его жизни оказался связан не с запахом крови, пороха и раскаленного металла, изматывающим желанием пить и страхом накануне неизбежной атаки, угнездившимся где-то внизу живота. Вместо всего этого - духота кабульского аэропорта, слегка проветриваемого сквозной струйкой ветерка с гор. Сухая щетина травы и прилипчивость шариков верблюжьей колючки. Волнующие запахи старого ханского сада...

"Вот он - настоящий Афган".

Сидя на броне боевой машины пехоты, шедшей в неизвестность по узкому горному ущелью, Вадим уже не чувствовал промозглого, неприятного ощущения, выросшего в душе и захватившего его на подмосковном аэропорте перед вылетом в эту страну. Он до сих пор не мог понять, что это было: всего лишь сырость холодного утра или страх. Появившийся, когда Варегов увидел медленно и неумолимо, как подъемный мост в преисподнюю, опускающуюся рампу грузового отсека Ил-76-го.

Афганистан.

Белесое небо над головой, изломы гор, зеленый жук -БМП, солдаты на броне, ощетинившиеся пулеметными и автоматными стволами. Это Афган, про который в течении первых пяти лет войны говорили шепотом, а сначала горбачевской перестройки - громко и с пафосом, по телевидению в и газетах. Из которого уже собирались выводить часть войск, разглагольствуя про непонятный "процесс национального примирения". Страна, в которую боялись и мечтали попасть - вдруг на их век не хватит военной славы, не подвернется больше случай проверить себя в настоящем деле...

Вадим не боялся и не мечтал. Он просто не верил, что эта далекая международная бодяга коснется его непосредственно. Даже сейчас Варегов не мог до конца осознать, что он здесь. Реальность окружающего мира разбивалась о ту жизнь, которую он оставил в Союзе. Эта жизнь еще была в нем.

"Ты должен меня понять Вадим... Иногда на человека накатывает странная волна отчужденности от всего мира. И кажется, что тебя никто не понимает. Взрослый мир, в который я должна войти очень скоро, чужд и незнаком. Все то, что было ценно раньше, рушится перед его жестокими и неумолимыми законами. Зачем нас в школе заставляют читать книги, верить им?! Наверное, я была слишком примерной ученицей..."

С каких пор он начал вспоминать строчки ее писем? Не с тех ли, когда белая бумага фотокарточки вспыхнула, стала чернеть в медленных струях огня? А может, когда прошло первое ожесточение, но уже ничего нельзя было изменить?

...-Эй, молодой, чего скис? - весело орал над ухом Вадима Мухин. Он уселся на башне как раз за спиной Варегова, и Вадим чувствовал, как сапоги "черпака" бьют ему между лопаток, - Ничего, боец, я сделаю из тебя настоящего солдата!

"Вот сука..." - зло подумал Варегов. Горькое и одновременно радостное ощущение полноты жизни, с которым он думал об Алле, исчезло.

Он вспомнил события двухмесячной давности.

-На, - ротный художник Камнев протянул Вадиму вскрытый конверт с фотографией, предварительно отстучав положенное количество раз по носу, - Мог бы себе оставить, для коллекции, ну да ладно - пользуйся.

Вадим молча сунул конверт в карман солдатского бушлата. Он старался не обращать внимание на манеру своего "пистолета" выдавать за добродетельный поступок несотворение подлости. С Камневым с самого начала прибытия в роту молодого пополнения у него сложились странные отношения.

Сашка Камнев, рабочий парень с Сахалина, с приблатненными замашками, как и полагается выходцу из традиционно каторжных мест, научился в свое время неплохо писать тушью и довольно ловко срисовывать с плакатов доблестных солдат и гвардейцев пятилеток. Он расписал достаточно красочно (и с огромным количеством грамматических ошибок) Ленинскую комнату роты, за что получил отпуск и расположение замполита: последний не особенно вчитывался в написанную каллиграфическим почерком на красном сукне пропагандистскую галиматью.

Собравшийся на дембель художник приметил в запуганном десятке молодых солдат независимо задранный подбородок Вадима. Околотворческим чутьем уловил в Варегове человека образованного и решил сделать из него своего помощника, а потом и сменщика.

Варегов не особенно возражал.

Уже на курсе молодого бойца до него (как, впрочем, и до остальных) дошло, что армия, какую видел в кино, здесь не только началась, но здесь же и закончится. Ровные отношения между солдатами одного призыва, авторитет сержантов, которых уважали за скрытое, непознанное салагами знание тонкостей службы, нехамское поведение офицеров, марш - броски по склону заснеженной сопки, стрельбы в три патрона из новенького Ак-74 перед принятием присяги и полная тарелка гречки с тушенкой в столовой - все это должно было закончится после распределения по ротам.

В ротах ждали хозработы. Свои и старослужащих, которые свое уже отпахали. Так что пусть "духи" вкалывают за себя и за "дедушек".

-"Духи", вешайтесь! -крикнули их колонне из проходившего мимо строя третьей роты.

-Сами вешайтесь! - в ответ задорно крикнул кто-то из молодых, еще не спевших забыть вкус маминых пирожков и поэтому искренне верящих, что мир устроен справедливо и разумно.

...Поэтому следовало устраиваться по возможности комфортно и независимо от блажи облопавшегося чифирем "черпака". Статус ротного художника, а по совместительству - писаря, давал в этом плане неоспоримые преимущества и автоматически причислял к ротным "блатным". На такой должности всегда можно отмазаться от наряда на службу, кухню или заготовку дров ради "самого срочного на свете" приказа командира составить ведомость на получение партии зимних портянок.

Это неторопливо и доходчиво объяснил Камнев Вадиму.

Так Камнев стал "пистолетом", а Варегов - "патроном". То есть человеком, который должен, как пуля из ствола, лететь и исполнять все, что ни прикажет его "дед". В обмен за "науку", пристойное положение в роте, а также независимость от других старослужащих.

Кто-то из армейских остроумцев вывел старое феодальное правило на новый лад: "патрон моего патрона - не мой патрон". В переводе на обычный русский это означало: "Я не имею права приказывать напрямую не мне подчиненному "молодому", а также подчиненному моего подчиненного". Что ж... На самом деле это была оригинальная трактовка воинского устава, не более.

Камнев не слишком дергал Вадима. Следовало лишь по ночам, после изматывающего лесоповала в тайге (на заготовку дров сразу загнали всех молодых без исключения) до отупения чертить идиотские графики и заполнять нескончаемые ведомости.

Взамен этого художник, он же писарь, проявлял отеческую заботу: сам брал у почтальона письма, адресованные своему "патрону", и отбивал по носу количество раз, соответствующее тому или иному дню недели. Если же в конверте было что-то твердое ("Фото? - У "патрона не должно быть секретов от своего "пистолета") Камнев вскрывал его, не читая, и убеждался в этом.

...-На, - художник протянул Варегову вскрытый конверт с фотографией, предварительно отстучав пять раз по носу (была пятница), -Мог бы себе оставить, для коллекции.

Накануне они поцапались из - за отказа Варегова после очередного наряда сидеть за столом и полночи расчерчивать тетрадь для политзанятий командира четвертой "непромокаемо - непотопляемой имени Патриса Лумумбы, чтоб ее черти съели" мотострелковой роты, как часто именовал их подразделение замполит батальона майор Тупиков.

На носу было 23 февраля. Полк должен был его встретить в полной боевой и политической готовности. Вот Вадим сидел и строчил конспекты для офицерского состава. К двум часам ночи, при виде зашедшего в Ленинскую комнату гладкого от чифиря Камнева, он взбунтовался. За что и заработал "пробитие фанеры" - удар в грудь по пуговице, чтобы больнее было. Пуговица, как вечное напоминание об уроке, вогнулась внутрь.

После этого Камнев мирно и совершенно недоуменно развел руками и уже на словах попытался объяснить бунтарю, что тот не прав. Что точно так же гоняли его самого, и что потом и Вадим будет с чистой совестью дрючить других, поскольку с честью выдержал "духовщину". На этом стоит вся система субординации, а не только то, что называют глупым словом "дедовщина". Пусть это жестоко, но совершенно необходимо, чтобы не развалилась система беспрекословной подчиненности. Без нее армии - каюк.

Камнев не был злым. Просто с детства усвоил правила подчинения младших старшим, слабого --сильному. Подчинения слепого и порой абсурдного, ломающего личность. Единственное, что в этом порядке вещей помогало выдержать все это - вера, что рано или поздно ты сам окажешься наверху, и уже тогда починяться будут тебе.

Эти правила были в школе, на улице, В ПТУ, на заводе, а теперь нашли продолжение в солдатской жизни. Писарь искренне не понимал неприятие их Вадимом, считая это откровенной наглостью и бунтов против устоев.

Вадим с трудом вникал в философские размышления своего "пистолета". Он стоял перед писарем и качался с полузакрытыми глазами - сказывался хронический недосып. Камнев внимательно посмотрел на валящегося с ног "патрона", рассудил, что в таком состоянии тот наделает ошибок, а отвечать будет он, поэтому отправил Варегова спать.

С тех пор он в течении двух недель не грузил Вадима "личными боевыми заданиями": присматривался со стороны, думал, с какого бока подъехать к строптивому "духу".

Протянутое Камневым письмо можно было считать попыткой к примирению.

"Ишь ты, студент, какую биксу подцепил", - читалось в его глазах.

Вадим понял только это, поэтому молча взял письмо и пошел в свой кубрик. Примирение не состоялось.

Уже потом, после отбоя, при синем свете аварийного освещения Вадим рассмотрел фотографию Аллы как следует: "Действительно красивая девчонка".

Вадим боялся красивых женщин. Шарахался от смазливых девчонок в школе; в университете старался избегать фигуристых, со взглядом насмешливым и уверенным в своей неотразимости. Он придерживался распространенного мнения, что все красавицы - либо стервы, либо -дуры. Несимпатичных же Варегов просто жалел, стараясь относиться к ним по - товарищески.

Жизнь не успела изменить его спорных взглядов на женскую красоту: вылетев со второго курса из-за запущенных старых "хвостов", он пошел в армию, так и не обзаведясь подругой сердца, утешаясь опять - таки ходульной житейской мудростью: "Когда девчонке восемнадцать, а парню дембель через год, ему не стоит волноваться - она его уже не ждет". "Вернусь, - думал Варегов тогда, - наверстаю. Какие наши годы".

Он смотрел на фото незнакомой девушки, красивой какой-то кукольной красотой -пепельные локоны обрамляли матовый безукоризненный овал - и удивлялся: неужели это ему?

Удивлялся, в глубине души ощущая несоответствие всего, что происходило вокруг, того, что было внутри его сейчас, с этой беззаботной и одновременно одухотворенной белокурой головкой. Он даже устыдился своих темно-бурых обветренных и помороженных пальцев, которыми держал портрет этого ангела. Ангела, который поразил даже засмурневшую в жизненных бурях душу Камнева.

Вадим усмехнулся: "Вот какие сюрпризы преподносит иногда "Переписка" "Комсомольской правды".

Именно туда он еще до призыва в армию с другом, смеха ради, наврав три короба, послали свои письма. И, выбрав из присланных редакцией ленинградские адреса, наврав еще больше, отправили свои послания по ним в город на Неве. Они совершенно не надеялись на ответ, но все же получили по - девчоночьи чуть наивные, но серьезные письма. Их треп приняли за правду!

Вадим ответил "своей" перед самым призывом на службу. И уже из армии извинился за вранье и наугад, не надеясь ни на что, отправил свой маленький снимок. Где он, лопоухий, глупо пялится в объектив: новенькая солдатская шапка сидит по -уставному прямо, под ней бритая голова угадывается; ниже серая шинель с неровно пришитыми пуговицами - торопился к ужину, даже иголку сломал. Карантин, первые дни...

.

БМП тряхнуло на очередном повороте. Вадим ухватил покрепче орудийный ствол. Карточка и письма Аллы, тонкие губы и неприятный прищур Камнева - все это было совсем недавно. Было и закончилось. От этого прошлого осталось ощущение узости, серости прожитого полугодия среди заснеженных сопок и острая боль от надуманных, а потому несбывшихся надежд.

"...А тут еще этот...- Вадим покосился на Муху, решившего сделать себе авторитет за счет молодого. Все было знакомо по прежнему месту службы, -Неужели везде один и тот же сволочизм?!"

БМП обрулила очередную скалу с густыми зарослями незнакомого Ваджиму кустарника. Еще раз забрызгала броню каплями воды из горной речки и остановилась.

-Приехали, - ткнул Вадима носком сапога Муха, - Слезай, молодой. Хватай мешки и топай за мной.

Вадим схватил зажатый между коленями РД, в котором лежали -мм минометные снаряды с вывернутыми взрывателями (их нес Мухин) и спрыгнул на гладкие катыши, устилавшие дно ущелья.

-Всем в "зеленку"! Командирам отделений обеспечить наблюдение! - с легким армянским акцентом раздался хрипловатый голос лейтенанта, командира взвода.

Солдаты, торопливо шурша галькой, один за другим скрывались в зарослях.

"Они чем-то похожи на нашу иву", - мелькнуло в голове у Вадима.

Мелькнуло и пропало. Мысли не фиксировали в мозгу - его внимание было сосредоточено на склонах гор, со всех сторон навалившихся на горстку людей. Если бы кто-нибудь спросил Варегова, о чем он сейчас думал, он бы удивленно пожал плечами:

-Ни о чем...

Солдаты расползались по камням, настороженно всматриваясь в складки громоздящихся скал, темные полосы расщелин.

Вадим не был исключением. Чужой опыт выживания электрическим зарядом вошел в него, и он автоматически повторял движения товарищей.

БМП за спиной рявкнула, выпустила из стеки эжектора черную струю дыма, качнула на башне человечка в шлемофоне и прижалась кормой к "зеленке".

Вадим задрал голову: через заросли по огромным бурым камням, улегшимся наподобие ступеней, уходила вверх тропа.

-Две тыщи триста, - пробухтел Муха, - Если скинуть высоту ущелья над уровнем моря, то по прямой до вершины останется метров четыреста. Лазил когда-нибудь в горы, Варяг?

Вадим не удивился, услышав свое давнее прозвище из уст малознакомого человека. Солдатская привычка сокращать фамилии на удобоваримый манер одинакова везде.

...-Четыреста метров, - повторил он вслед за Мухиным.

Варегов внимательнее всмотрелся в тень расщелины, шрамом рассекшей склон горы, по которой им придется взбираться.

И снова, как на аэродроме под Москвой, он ощутил холодок озноба. Но опытом, вошедшим в него через кровь предков, воевавших из поколения в поколение, Вадим понял, что жизнь здесь тождественна победе. Победить в других он сможет после того, как победит в себе страх: в горах нет дороги назад -позади ждет смерть.

И тогда Варегов усилием воли, помогающим прыгнуть в холодную воду, заставил себя вернуться в реальность. Туда, где предметы снова обретают четкие очертания, и цель всей жизни простирается не дальше ближайших десяти шагов. Просто нужно пройти их и дальше будет легче.

Вадим посмотрел вверх: там, за валунами, желтым выгоревшим склоном с коричневой тропой и корявыми деревцами вдоль нее, пряталась неведомая вершина.

"...Господи, когда она кончится..." Удобные валуны в виде ступеней остались далеко позади. Взвод, сопя, лезет вверх по голому крутому лбу горы, еще раз перемалывая в пыль давно уже перемолотую до них сухую глину и мелкие камешки.

"Эрдэшка" с минами неудержимо тянет вниз. "Длинные лямки оставил, скотина!" Поэтому приходится нагибаться к земле ниже, чем следует.

-Отдых! Одна минута! -докатилось до Вадима снизу, где цепочку солдат замыкал командир взвода.

Варегов тяжело опустился под тень валуна, удачно подвернувшегося на дороге. Прижался к нему плоским брезентовым рюкзачком РД с тремя минометными снарядами, десятком патронных пачек, запасной фляжкой воды и сухим пайком. "Эрдэшка" была набита под завязку, о чем напоминали хвосты стабилизаторов мин, нагло высовывающихся из-под верха рюкзака.

Вадим стал торопливо подтягивать лямки. Ему надо было успеть за стремительно бегущие секунды отдыха отрегулировать "лифчик", чтобы его тяжесть - тяжесть восьми автоматных магазинов и двух гранат в маленьких боковых кармашках, хоть как-то уравновешивала груз, который висел за спиной.

На нем было навьючено не менее двадцати килограммов. Другом несли больше: Варегову сделали поблажку как новичку.

"Хорошо еще, что снял бронежилет", - подумал он.

Бронежилет Вадим, который пади дешевой шутки выдал каптерщик, оставил внизу, у БМП.

Перед подъемом в гору удивленный взгляд лейтенанта остановился на неуклюжей фигуре Варегова, успел подловить смущенную ухмылку Мухина и насмешливый прищур сержанта, командира отделения.

-Хрены моржовые! - выругался взводный, - Молодого потренировать захотели? Для этого спортзал имеется!

...Возмьми у наводчика "лифчик", - обратился он к Варегову, - "Броник" оставь здесь, в нем на подъеме сдохнешь. Эти дураки сами же тебя на себе тащзить будут.

"Лифчик" - брезентовый нагрудник с четырьмя большими продолговатыми карманами под автоматными магазинами на груди и двумя маленькими сбоку - под гранаты. Наводчик умудрился воткнуть в свой разгрузочный жилет аж восемь акашных магазинов.

-Два ряд подряд пуля не пробивает, лучше тебе всякий "броник", - популярно объяснил солдатское усовершенствование хозяин "лифчика" - узбек, - В "броник" в первый стенка пуля попадет, через второй не выходит. Обратно пойдет, будет тебе кишка рвать.

...-Страшный дел... - поцокал он языком, - Потом запас патрон в зад не трахает. Надевать знаешь как, молодой?

Во взводе из молодых был только Вадим.

Он ощупал ребристые бока "лимонок". От этого прикосновения к тяжелому и страшному в своей увесистости металлу Вадим понял, что жизнь его перевернулась окончательно и бесповоротно. В голову зателеи слова разухабистой песенки, слышанной когда-то в телевизионной передаче:

"Когда воротимся мы в Портленд,

Мы будем счастливы как дети,

Про зло забудем мы на свете.

Вот только в Портленд возвратиться

Нам не придется никогда..."

...Острый осколок камня режет ляжку. Варегов, наскоро подтянув лямки разгрузочного жилета, уселся прямо на него. Но сейчас ему не до перемены мест: нужно до команды лейтенанта успеть сделать глоток из фляжки. Не успел.

-Время! Пошли!

Тело горит, словно стоишь у большого костра. Струйки пота, сбегающие по спине, не приносят даже краткой прохлады. Может, их нет вовсе и остались лишь воспоминания о том, что в твоем организме когда-то была влага? Галлюцинации... "В потолке открылся люк и оттуда вылез глюк... Глюк... Это же композитор..."

-Быстрей, быстрей!!! - подгоняет лейтенант.

-Шевелись, Варяг... - скрипит за спиной Мухин.

Вадим хочет что-то ответить, разлепляет сухие губы, но слова застревают в шершавом горле. Даже проглотить их обратно больно.

РД уже не тянет назад, он давит к земле вместе с "лифчиком". Прямо перед глазами - сухие былинки в бурой земле.

В голове - никаких мыслей. Ты - автомат, запрограммированный на ходьбу по горам. Ты чувствуешь, как ссыхается твое тело, твои мозги. Мысль, и та с трудом пробивает через них дорогу. Они напрягаются, но это лишь напрасный труд. Всего лишь ненужное движение, сродни спазматическому сглатыванию несуществующей слюны. Боль - и больше ничего.

Ты боишься этого движения, но все-таки делаешь его.

"Господи, когда же..."

-Отдых! Две минуты!

"Он что железный, этот лейтенант?"

Жесткая щеточка усов, жесткий черный взгляд из-под кепи - белков не видно. И - белые зубы среди потрескавшихся губ. Улыбка.

-Ну как, Варегов, нормально?

Вадим опрокидывает флягу и горячая влага течет струей сквозь сухую корку горла.

Течет, течет... И не будет этому конца...

Тонкие сильные пальцы с забившейся под ногти землей выдергивают из рук Вадима флягу.

-Обопьешься, - говорит лейтенант, - Надо маленькими глотками. Всего их нужно сделать два-три. Тогда вода впитается в организм, а не провалится в желудок и не испарится в виде пота за минуту...

Взводный закручивает пробку и протягивает фляжку обратно Вадиму:

-Взвод! Подъем!

Теперь легче. Спина взмокает и порыв ветра ("откуда он взялся?") приятно холодит ее.

Легче...

Надолго ли? Еще один зигзаг по вихлявой тропке, задирающейся прямо в небо, и в горле опять застрял наждак.

Нога Вадима опирается на круглый камень. Тот, словно играясь, выскальзывает из-под ступни. Колено утыкается в склон. Обе руки - с автоматом и без, падают вперед, тонут в перемолотой чужими ногами пыли.

...-Сука... - скрипит Мухин, ему покатившийся камень стукнул по лодыжке. Тут же он оборачивается и кричит, - Камень! Осторожно, лейтенант!

Командир делает шаг в сторону и булыжник с обвальным шорохом и стуком скатывается вниз.

Всего это Вадим не видит, продолжая с упорством и обреченностью Сизифа карабкаться на гору. Чувствует потной спиной, что именно так все и происходит.

Голос лейтенанта:

-На камни не наступать!

Корявое деревце, опаленное огнем. Около него тропа делает свой очередной поворот.

-Раньше на этой горе "духи" сидели. "Летуны" их "нурсами" сбивали, - это опять Мухин.

Вадиму становится почему-то приятно слышать его осипший голос. Легче от него становится, что ли?

...Все. Неужели все? Подъем неожиданно оборвался.

Перед глазами и ногами Варегова оказалась вытоптанная площадка. По краям ее тянулись окопчики, соединенные между собой мелкими ходами сообщения. В углублении, словно угрожающий перст, торчит ствол миномета. С другой стороны склона хищно вытянул свой пулеметный нос крупнокалиберный ДШК.

Около землянки, больше похожей на нору, стоят два плоских армейских бачка, в которых обычно носят суп или кашу. Один из них открыт, на дне поблескивает прозрачная вода. На откинутой крышке стоит кружка.

Вадим застыл перед бачком в нерешительности. Он не может определить: хочется ему пить или нет? Изматывающее отупение тоже куда-то делось. Похоже, то, что он слышал про второе дыхание - не вранье...

-Чего встал, как столб? - толкнул Варегова высокий небритый солдат, - И вообще, кто ты такой?

-Молодое пополнение, - ввинтился Муха, - Доброволец. Решил пороху понюхать.

-Да ну? - небритый с любопытством уставился на Вадима.

Варегов нерешительно посмотрел на него, не зная, что ответить. Он не мог определить, что удивило этого высокого, из-за двухнедельной щетины казавшегося тридцатилетним, солдата: прибытие давно ожидаемого пополнения или наличие добровольца в этих краях.

Небритый не стал долго интриговать Вадима:

-Ну и дурак ты, доброволец! - и надвинул ему панаму на нос.

Вадим обиженно засопел и резким движением вернул панаму в исходное положение.

-С характером бача! -то ли удивленно, то ли насмешливо резюмировал длинный, - Но дурак...

-С характером! - поддакнул Мухин, - Тут вчера я хотел с него "экперименталку" снять - не дался. Надо молодому профилактическую беседу организовать...

-Мухин! - обернулся длинный к "черпаку", - Ты знаешь, что муха -источник заразы? Что-то ты в последнее время больно борзый стал. Как мухи перед переменой погоды. Хиляй отсюда, не разводи эпидемию на солнцепеке. Видишь, с человеком разговариваю...

-Я я чо? - дернул плечом Муха, - Я ничо. Я тебе не мешаю.

-Через плечо. Ты не слишком обижай молодого. Добровольцы, как и дураки, у нас всегда в цене. А этот, может, еще поумнеет. Если успеет...

Мухин перекинул автомат с одного плеча на другое и отошел.

...-Ты чем на "гражданке" занимался? - спросил неожиданный заступник Варегова.

-Учился.

-Где?

-В университете.

Он не любил затрагивать эту тему. В роте, еще там, на Дальнем Востоке, из его призыва студентов было трое. На первых порах они, имевшие несчастье поступить в вузы без военных кафедр или, как Вадим, вылетевшие за хвосты, сильно выделялись из остальной рабоче - крестьянской массы. Это, естественно, не способствовало обоюдному сближению.

-В каком университете учился? - вопрос был задан быстрее обычного и более заинтересованно.

Вадим, подчиняясь новому темпу, ответил так же быстро:

-В Московском.

-Москвич? - полупрезрительная гримаса скользнула по лицу небритого.

Вадим его прекрасно понял6 москвичей в его роте тоже не любили. Чаще всего - за столичный снобизм. Правда, Варегов знал и исключения...

-Нет, я из Ярославля.

-Почти земляк... А почему в армию попал? В МГУ же военная кафедра есть.

-Вылетел...

Что-то неуловимое в этом высоком небритом парне при всех его манерах, одежде и взгляде, выдававших бывалого, знающего себе цену солдата, было от той жизни, которую оставил за спиной семь месяцев назад Вадим. Интонация их разговора напоминала обмен паролями среди кровожадных джунглей: "Мы с тобой одной крови - я и ты!"

Собеседник Варегова это понял раньше.

-Коллега, значит, - с кривой усмешкой сказал он.

Вадим сумел уловить в этих словах не насмешку, а странную горечь и самоиронию. Не насмехался ли небритый над собой?

Не видел ли он в этом, еще многого не знающем, затурканном воинской службой, молодом озлобившемся парне самого себя полтора года назад? Он -то успел понять, что потом придет легкость, станет проще жить. Здесь. А там, дома?

Да и существует ли теперь для него, для них, старое понятие дома? Смогут ли узнать тебя там, за речкой, с кем ты так ждешь встречи и так этой встречи боишься... Или просто вздохнут от жалости: "Господи, кем ты стал..." Но жалость тебе будет не нужна. А поддержка... Они не смогут ее дать, просто не сумеют. И тогда ты останешься своим среди бывших чужих и чужим среди бывших своих. А они останутся в прошлом, к которому нет моста. Очередная насмешка жизни. Очередная плата за все.

...-Меня Андреем зовут, - негромко, словно извиняясь за одному ему известный грех, сказал небритый, - Ну, давай, дерзай парень. Ни пуха тебе...

-Протас! - окликнули его, - Уходим!

Сменяемый взвод уже спускался вниз. Андрей хлопнул Вадима по плечу:

-Счастливо, доброволец...

Он подхватил стоящий на бруствере ПКМ, закинул ремень на плечо и шагнул, не оглянувшись с площадки. Вадим какое-то время слушал шорох шагов спускавшегося по склону взвода солдат, потом ветер заглушил эти звуки.

...-Слушай, Варяг, - рядом с Вадимом, полулежавшим около хилого кустика, опустился Мухин.

"Вот паскуда, - лениво подумал Варегов о назойливом "черпаке", - Настоящая муха. Навозная. Я, вроде, на кучу дерьма не похож, но этот все равно липнет. Когда он от меня отцепится?"

-Чего тебе? - произнес он вслух.

-Ты родом откуда, из Ярославля?

-Ага, - Варегов родился в другом месте. В Ярославль его семья переехала, когда Вадиму было десять лет. Но Мухи подробности его биографии знать было необязательно.

-А я вот с Алтая. Про Барнаул слышал? Степи... А я моряком хотел стать. Два раза в "мореходку" поступал. И каждый раз на сочинении проваливался. Ну, на хрен мне, штурману, сочинение?! В последний раз я это в приемной комиссии сказал.

-Ну? -Вадим начинал слушать шустрого Мухина все более заинтересованно: тот раскрывался с совсем неожиданной стороны.

-А мне в ответ: "Моряк должен быть всесторонне образован". Все-сто-рон-не!!! ...мать! - выругался Мухин, - Слушай, студент, поднатаскай меня по литературе, а? А я тебе в роте поддержку дам!

"От тебя поддержка, как от козла молока", - подумал Варегов, посмотрев на худую хитрую физиономию Мухина.

Ладно, - произнес он, - Только дай мне немного отдохнуть, хорошо?

-Отдыхай, - милостиво разрешил Муха и отправился к группке солдат, во главе с лейтенантом колдовавшим над минометом.

"Одиночество - наш неизбежный спутник. Это проклятие каждого мыслящего человека - быть одиноким среди людей, "средь шумного бала". Я почему -то не чувствую себя одинокой только в лесу, в поле. Там со мной происходит нечто такое, что наполняет меня неведомым смыслом. Наверное, я кажусь тебе смешной, Вадик. Такие письма не пишут в армию..."

Вадим лежал под кустом на теплой афганской земле, смотрел на склон противоположной сопки и вспоминал строки ее писем. В последнее время письма Аллы проявлялись в его памяти все чаще и чаще. Сейчас, когда он потерял ее безвозвратно, когда невозможно было что-либо изменить в их не успевших окончательно наладиться отношениях.

Это письмо Варегов получил спустя месяц после начала службы. Тогда заканчивался курс молодого бойца или карантин, как его называли здесь, и жесткий ритм новой жизни все меньше оставлял времени для посторонних мыслей. Требовалось быть максимально собранным. Но мысли о тех, кто остался за тридевять земель, не уходили совсем. С необычной четкостью они проступали между командой "отбой" и провалом в сон.

В этот десяток минут, когда намаявшееся за день тело еще не остыло от забот, чтобы провалиться в черноту без сновидений, мозг получал возможность вспомнить о личном. В эти блаженные минуты лежавшие в казарме люди переставали быть казенными людьми.

Вадим перебирал в памяти строки ее писем и уже тогда удивлялся, что они, не так давно полностью отвечавшие его собственным мыслям, впечатлениям, отношению к жизни, не волнуют, как раньше. Не будоражат чувством единства с другим человеком, так же воспринимающим мир, ставящим такие же вопросы, так же ищущим на них ответы.

Он удивлялся, но не понимал, что эпоха взросления, через которую плавно проходила Алла, для него резко сломилась. Теперь это постижение неслось на него со скоростью локомотива, и невозможно было отпрыгнуть в сторону. Чтобы не быть раздавленным, требовалось бежать вместе с ним, приноровиться к новому бешенному и жестокому ритму.

Теперь тревоги и размышления Аллы спокойно и безболезненно доходили до него, словно через толщу воды. Письма семнадцатилетней девушки из Ленинграда все меньше будили в нем ответный порыв к откровенности. Что откровенного Вадим мог ей написать? Врать или отделываться общими фразами ему не хотелось. Он не верил, что сумеет сохранить ее для себя: впереди были полтора года армии, полные неизвестности, но зато прекрасно излечивающие от иллюзий. Миры его и Аллы все больше расходились друг от друга.

Вадим лежал у куста и смотрел на склон противоположной горы. Он был здесь совершенно один и был доволен, что его оставили в покое.

Состояние покоя, такое редкое теперь, радовало его. Там, в Амурской области, в прежней его части, он выкраивал десяток минут, чтобы уйти в тайгу и остаться там со своими мыслями. И хотя тайга начиналась сразу же за стенами казармы, приходилось ловчить, чтобы устроить небольшой отпуск для своего внутреннего мира.

В армии никого не интересовало то, что творится в его душе. Но Варегов был частью механизма, в котором, во избежание сбоев в работе, не оставляются детали машины без внимания. Часто предвзятого, продиктованного не лучшими побуждениями, но всегда искреннего. Нет, в армии не чувствовал себя одиноким, он мечтал об одиночестве.

...-Отдохнул? - над Вадимом стоял сержант, командир его нового отделения, новой семьи.

Вадим не знал, как его зовут, даже не торопился узнать. Квадратный "дембель" находился на иерархической лестнице так высоко, что Варегов лишь издали взирал на него с каким-то внутренним почтением. Да и командир не баловал вниманием Варегова, вполне полагаясь на педагогические таланты солдат - старослужащих.

Сержант в отделении и во взводе пользовался авторитетом, не уступавшим лейтенантскому. Вадим услышал сегодня утром от перешедшего на почтительный шепот Мухина, что тот раньше был замкомвзвода, потом "наступил комбату на мозоль" и оказался в командирах отделения.

Каким образом он наступил на эту самую "мозоль", и что она из себя представляла, Вадим не стал интересоваться. Просто проглотил информацию. Излишнее любопытство в армии не поощряется.

Теперь сержант сам спустился к Варегову из заоблачной выси и даже обращался к нему. Вадим не был готов к такому вниманию и вместо ответа только пожал плечами6 скажешь "да" - получишь какое-нибудь задание, "нет" - посчитают за "шланга".

Впрочем, командиру отделения был не нужен его ответ.

-Пошли, - произнес он, - Отсалютуешь из миномета в честь своего восхождения. Стрелял когда -нибудь из него?

В карантине Варегов пулял только из автомата. Именно "пулял" - не попадая на мишени ни во что ближе "восьмерки". Это решило его участь: несмотря на курс университета за плечами, учиться в сержантскую "учебку" его не послали.

-Фигфак, он и есть фигфак, - заметил тогда командир роты, обнаруживая познания в прозе Виктора Курочкина.

Вадим тоже читал классика военной прозы, а студент еще не успел выветриться в нем за две недели службы. Поэтому он с гордостью ответил тогда:

-Я сугубо гражданский человек!

Старший лейтенант запомнил реплику "сугубо гражданского человека" и решил доказать обратное. Отныне Вадим не вылазил из нарядов в течении всех трех оставшихся недель карантина. В то время, как рота благодушествовала (то есть попросту спала) в темном кинозале во время просмотра очередного патриотического фильма "про войну", он пеньком торчал на "тумбочки". И увидев у входа своего воспитателя, старательно орал, вытаращив по-уставному глаза:

-Рота, смирно!

Голос гулко раскатывался по пустой казарме, и роль роты, которой полагалось становиться по стойке "смирно", выполнял дежурный. Сержант, как черт из табакерки, выкатывался из каптерки, где гонял чаи с "дедом" - каптерщиком, и невнятно, но очень внушительно бубнил:

-Трищстарлейтенант, вротмоегодежурства происшествнеслучилось!

"Трищстарлейтенант" окидывал строгим оком застывшего дневального и медленно, исполненный собственной значимости, удалялся в канцелярию, где его уже поджидал замполит.

Над вопросом, что они там делали вдвоем в воскресенье, мучались лучшие умы роты. Вадим предполагал, что дулись в нарды под водочку, сбежав от нудных жен.

...-Вот эту штуку, - вернул Варегова к афганской реальности сержант, протягивая одну из мин, которые Вадим тащил в гору, - задницей опускаешь в ствол, быстро отдергиваешь руку, отходишь на шаг от миномета, затыкаешь уши, открываешь рот. Понял?.. Огонь!

Вадим много раз видел все это в кинохронике Отечественной войны и повторил движения точно, не удивившись, как здорово у него получилось. Времени не было удивляться.

Хлопок, как удар ладонями по ушам. Звон.

-Неплохо для начала! - сквозь гул в ушах Вадим услышал голос командира взвода, - Так мы из тебя классного минометчика сделаем.

-Пошли глянем, где мина упадет, - сказал Варегову сержант.

Вадим бросился к краю площадки...

В минуты краткого разговора, пока они обшаривали глазами склон противоположной сопки, где должна была разорваться мина, Варегов ощутил странное. Он почувствовал между собой и командиром отделения не жесткие, регламентированные писанными и неписаными правилами взаимоотношения между командиром и подчиненным "дембелем" и "салабоном", а теплую струю товарищества. Общность людей, обреченных делать одно дело, делить одну судьбу, жизнь, а возможно, и смерть.

Но это было лишь одно мгновение.

...Звука разрыва мины Вадим так и не услышал.

-Все, - ответил на его немой вопрос "что дальше?" сержант.

Он глянул на Варегова и уже другим тоном, жестким и властным, добавил:

-Отдохнул? Тогда, Варегов, хватай бачок и дуй за водой. Восхождение свое ты уже отметил.

...Муха! - окликнул он солдата, сидевшего, свесив босые ноги, на бруствере окопчика, -Пойдешь вместе с ним. Старшим.

.

...-Отдохнуть даже не дал, - ворчал Мухин, спускаясь по склону первым, - Это не Афган, а какая-то ударная комсомольская стройка. Пашешь -пашешь: вверх - вниз, вниз - вверх, а в награду - орден сутулого с закруткой на спине. Тоже мне, нашел няньку для салабона. У меня нет педагогических способностей как у твоего нового кореша, Андрюхи Протасова... Ну, того, который к тебе наверху подходил. Кстати, о чем базарили -то?

-Так, ни о чем...

Вадим мимо ушей пропускал ставшее уже привычным бухтение Мухи. Он тащил бачок для воды (Мухин на правах старшего шел налегке) и внимательно смотрел под ноги, бежавшие под гору без его воли.

Вадим изо всех сил старался не сверзиться вниз, притормаживая на крутых поворотах тропинки, которая спускалась вниз под углом 45 градусов. Спускаться оказалось еще труднее, чем подниматься: там было просто тяжело и медленно, а здесь легко и быстро, но опасно для собственных костей.

-Варяг ты, Варяг, - не умолкал Муха, - доброволец хренов. Какого черта поперся вместе с нами? Война только по телевизору красивая. Добровольцев -то нужно было всего четыре человека. Первым шагнул, Матросов... Сидел бы себе в палаточке со своим призывом, слушал наставления замполита, что можно, а что нельзя...

-А "эксперименталку" ты мне зря не отдал, - сменил он волну, - Теперь тебе ее все равно не видать, как своих ушей. Я бы тебе нормальную форму подогнал, а теперь, когда вернешься, Васька - каптер выдаст какое-нибудь рванье. А "экперименталка" твоя с "дембелями" домой поедет.

...Ты только смотри, не стукни офицерам - враз загремишь под фанфары как героически погибший воин -интернационалист. Здесь это пара пустяков.

Перед тем, как отправиться на "точку", Вадим сдал конопатому каптерщику свое новое хэбэ - "афганку", которую здесь называли почему-то "экперименталкой", и облачился в выгоревший мешковидный КЗС с продранными локтями. Так было одето большинство из взвода: в этом костюме було легче передвигаться из-за его покроя и не так жарко. Вид, правда, истрепанные, латанные, а кое-где и рваные КЗСы придавали далеко не парадный, но на войне как навойне...

Однако одно дело боевые, и другое - ходить чучелом по части постоянно... За время службы Вадим уже понял, что значит внешний вид для солдата. Хрдишь зачуханным - и отношение к тебе будет соответствующим. В армии, как нигде, встречали по одежке. Поэтому слова Мухина полоснули ножом.

Затрапезный же вид Варегова помимо видавшего виды КЗСа дополняла уныло повесившая поля застиранная панама с облезлой красной звездочкой. Вадим физически ощутил ее чмошный вид и расстроился так, что перестал смотреть себе под ноги.

Через секунду он уже ехал на боку по склону, пытаясь уцепиться за траву. Жесткие стебельки оставались у него в пальцах, а их уцелевшие собраться царапали тело, обнажившиеся из-под задравшейся куртки.

-Етит твою! - Мухин поймал Вадима за капюшон, перехватил под мышками, помог встать, - Ты хлебалом-то не щелкай - не на прогулке!

-Спасибо... - Варегов поправил сбившийся на сторону автомат, перехватил в другую бачок, который он так и не выпустил из руки во время своего ускоренного спуска, и только сейчас почувствовал боль в ободранной кисти.

-С тебя пачка сигарет, - ответил Муха, - Ладно, давай спускаться вон к тому валуну, там передохнем.

...-Эх, етит твою... - двадцатью шагами ниже Мухин развалился чуть в стороне от тропы.

Он прислонился спиной к камню, снял панаму, повесил ее на ствол автомата и потом продолжил:

-Вообще-то нам спешить некуда. Наверху есть целый бачок воды - сменщики оставили. Пока ты воду будешь набирать, я на куропаток поохочусь. Ты думаешь, меня так просто Алекс (так звали в роте сержанта) послал с тобой? Не-е... Тут недалеко, на скалой, куропатки обитают. Мы их в прошлый раз приметили. А я... - тут Мухин самодовольно улыбнулся во весь рот, - лучший стрелок в отделении. Так что до темноты жаркое забацаем.

Вадим сидел рядом, упершись ногой в корень дерева, чтобы не съехать вниз, и молчал. Думал он о чем-нибудь? Наверное, нет. Он просто смотрел в пространство.

Его уже не поражала величественная красота гор, как это было сегодня утром. Вершины, хребты, расщелины, валуны, плиты гранита громоздились вокруг, но уже не подавляли своей мощью. Утром Варегов чувствовал себя букашкой у подножия этих красных скал. Букашкой, замершей от восторга перед величием богатырей, рожденных слепой природой миллиарды лет назад, таких же равнодушно - жестоких, как она.

Тем не менее, эта букашка, восхищаясь, не хотела покоряться, она желала покорять. Дерзкая, она вместе с себе подобными на бронированном жуке вторглась в исполинские пределы. Она хотела скоростью, порождением цивилизации, раскачать вековую задумчивость этих гор. И появлялась иллюзия, что это уже сделано, совершено, и только эти молчаливые громады просто чего-то недопонимают. От невежества не могут понять, что проиграли, уже проиграли...

Вадим смотрел в бесконечность гор. Они по-прежнему окружали его, и он по-прежнему чувствовал себя среди них песчинкой. Но уже не бунтующей, а вросшей в их суть. Ставшей частью этой природы, ее атомом. И если его извлекут отсюда, из этого строго строя молчаливых громад с плавно парящим над ними орлом, они и не заметят этой потери. Но он... Он оставит здесь нечто большее, чем часть жизни.

Покорять? Вадим не мог поверить в преднамеренную враждебность гор по отношению к нему. Здесь просто другие законы, и их нужно понять. Он постарается это сделать. Победа? Он уже победил, переборов себя и поднявшись на эту вершину. И сделает это еще раз, еще и еще... Он никогда не любил подчинять себе других, предпочитая воевать с собой.

Вадим смотрел вдаль, чувствуя, как неведомые ранее токи жизни бродят в нем. Не сталкиваясь, но пересекаясь. Перетекая из одного русла в другое. Наверное, это было гармонией. Той самой, которой европейцы ищут на Тибете. Он же нашел ее в Афганистане, посередине войны.

...-Ты был в Ленинграде, Варяг?

-...Чего?

-Через плечо! В Ленинграде, говорю, был? Говорят, там здорово!

-Не был.

Он только собирался там быть. Вадим вспомнил первое письмо Аллы:

"Как и все ленинградцы, я шовинистка своего города. Когда ты приедешь ко мне в гости - а я верю в это! -ты поймешь меня. Поймешь великолепную строгость Дворцовой площади и - скромную прелесть "Катькиного садика" - Екатерининского сада с его скульптурами. Вдохнешь воздух Васильевского острова, где я живу. Ты должен в первый раз увидеть Васильевский остров непременно зимой, вечером, когда медленно из синих сумерек на землю ложится снег. Синий снег над Васильевским островом..."

-Ты чего, Варяг, медитируешь? - шутливо толкнул Варегова Мухин, - Пора топать. А то засидимся, расслабимся... Расслабляться нам нельзя. Знаешь анекдот про Вовочку и собачек?

-Приходилось слышать, - улыбнулся Вадим.

Он уже не чувствовал между собой и Мухой пропасти, что разделяла их раньше. Пропасти разных сороков службы и множества предрассудков, полезных, нелепых, а то и попросту вредных, которые разъединяют в армии людей, обязательно сошедшихся на "гражданке".

С Мухиным Вадим, наоборот, вряд ли стал дружен в мирной жизни: не нашлось бы ничего, что объединяло их. А здесь их соединили горы - субстанция более могущественная и древняя, чем простой случай. И теперь в глазах Вадима Муха был не только солдатом, прослужившим в Афганистане пять месяцев, переболевшим дизентерией и малярией, прошедшим через десятки боевых операций и награжденным медалью "За отвагу". А также "черпаком", обожающим гонять молодых бойцов.

За этой оболочкой проступило другое "я" Мухина. "Я" рабочего парня, в меру хитрого, в меру наивного, далеко не ангела, но не способного на большую подлость, живущего по приобретенным с детства дворовым правилам чести. Все это помогало ему приспособиться в этой жизни лучше, чем Вадиму.

Варегов смотрел на Муху и думал, что те университеты, которые он проходит здесь, дороже всех филфаков на свете.

...-А уж коли слышал про Вовочку, то нечего геморрой отращивать - пошли! -резко поднялся с земли Мухин, - Давай, не тормози: нам еще много чего надо будет сделать.

Кусты расступились. Вадим и Муха, прыгая, как архары, по гранитным обломкам, выскочили на гранитные камни ущелья.

-Ну, вот и все, - выдохнул ефрейтор, - Часть дела сделана. Видишь вон тот валун? Там наши колодец сложили. Дуй к нему, а я пока отдохну - мне по сроку службы положено.

Варегов опусти термос в квадратный бочажок, аккуратно выложенный камнями, через который, журча, мчался прозрачный поток горной речушки. Струи пузырились около солдатских сапог и Вадим сквозь их разогретую кожу чувствовал холод воды.

-Это хорошо, что здесь проточная вода, - донеслось до него, - Мухин сидел в "зеленке" и только сигаретный дым выдавал его присутствие, - Если бы просто колодец был, "духи" его в два счета отравили.

-А они здесь часто бывают? -Вадим покосился на прислоненный к валуну свой автомат.

-Да не-е... Это место надежное. Вот на "тройке" - это да. По той 2точке" чуть ли не каждую ночь из чего - нибудь лупят: то из ДШК врежут, то "эрэсами" накроют. Набрал воду? Тащи сюда.

Варегов опустился на гладкий теплый от солнца валун рядом с Мухиным.

-Сиди в "зеленке" тихо, - говорил тот, - и внимательно смотри по сторонам. Возьми красную ракету. Пустишь ее, как только "духов" увидишь. Это сигнал для меня и для наших, чтобы на помощь пришли. Придут, не боись. Все понял? А я вон за ту скалу схожу, куропаток посмотрю.

"...Вадим, что с тобой случилось? В твоих письмах непонятное ожесточение. Эти нападки на Сашу, про которого я тебе рассказала... Неужели ты ревнуешь? Глупо! Во -первых, нет повода, а во-вторых, мы с тобой не связаны никакими обязательствами. Мы даже ни разу не виделись. Предъявлять претензии только после заочного знакомства - мальчишество.

Повторяю, поводов для ревности нет - просто он мой однокурсник. Поэтому прекрати свое брюзжание. Да и что плохого в том, что он не будет служить в армии? Если ему повезло, и родители сделали ему отсрочку до конца учебы в институте? Не хватало еще, чтобы он попал в Афганистан. Та-то хоть на Дальнем Востоке служишь...

Вадим, ты так пишешь о Сергее, словно он твой личный враг. Приводишь примеры "мужания" в армии. Какая "школа жизни". Вадик? Кому стало легче, что ты сейчас мерзнешь в своей Амурской области среди сопок? Для романтики это хорошо на месяц - два. А что дальше?

Не обижайся, Вадик, но я скажу правду. Раньше твои письма интересно было читать, а теперь... Вы тупеете в этой армии. Твои письма забиты ходячими солдатскими мудростями. Ты не замечал, что твои описания природы уже два месяца кочуют из одного письма в другое?"

Варегов зябко повел плечами, хотя скалы, казалось, плавились от зноя, и прохлада со стороны речки лишь только напоминала о себе.

Он сидел на валуне в кустах и вспоминал ее последнее письмо. Странно, он даже не подозревал, что запомнил его чуть ли не дословно. Может, она была права?

"Нам не стоит больше писать друг другу!..." -Вадим сидел тогда в Ленинской комнате роты.

Злость и обида хлестали на бумагу: только что он подрался со Степиным. Ссадила скула, крутило душу после разговора с замполитом6 "С кем дрался? - Неважно, товарищ старший лейтенант, со своим призывом. "Дедовщины" здесь нет, товарищ старший лейтенант..."

Он застал Степина читающим вслух ее письмо "старикам". Хороший удар слева у этого художника. Кто же знал, что он левша?

Варегов после своего ответа сжег все ее письма, оставил только фото. На которое, впрочем, после этого старался не смотреть. Просто хранил в портмоне. Фотография сгорела в пламени спички за час до вылета в Афганистан. Когда им сказали, куда направляется сводная рота молодого пополнения. Варегов не представлял, что ЕЕ лицо может оказаться в чужих руках, в руках очередного "коллекционера", если с ним что-то случится. Не хотел представлять.

За скалой ударил выстрел. Потом еще один. Отбойным молотком простучала короткая очередь.

"Чего это Муха по куропаткам очередями стреляет, - насмешливо мелькнуло в голове Вадима, - Охотничек хренов..."

После выстрелов снова наступила тишина, замешанная на ненавязчивом журчании воды и шелесте ветра в гибких ветвях кустарника.

"Может, я был не прав? Стоило тогда найти совершенно другие слова. А этот Саша? Нет, похоже, меня все-таки разменяли..."

Странное и острое ощущение необычности происходящего заставило его поднять голову. Как будто на сцене театра, где-то сбоку, у самых кулис, появились новые действующие лица. Ты не видишь их, увлеченный игрой актеров в центре сцены, но каким-то внутренним чутьем угадываешь изменение ставшей уже привычной картины.

Из-за валуна, за которым двадцать минут назад скрылся Мухин, вышли двое.

Серые фигуры в ярком солнечном свете.

Мир вдруг стал узок: исчезли шорох листвы, журчание речки, ущелье вокруг. Ничего не осталось - только эти.

Тот, что справа, высокий, несет в руке что-то черное, круглое. В другой - автомат.

Ни шороха шагов, ни разговора. Они просто шли к Вадиму.

Спокойной уверенной походкой приближались к кустам, где сидел он. Они не знали о его существовании, иначе стволы их АКМов не смотрели так расслабленно вниз.

Вадим сполз с камня на землю, встал на колени - "зеленка" надежно скрывала его. Острые камешки кололи ноги, но они не существовали для него, он их просто не чувствовал.

"Что делать?! Что-то говорил Мухин. Он... Но почему они идут с той стороны, куда ушел Муха?"

Тот, что повыше, повернул голову к спутнику. Черная борода, белые зубы. Что-то сказал.

Словно невидимый киномеханик подвернул установку резкости на объективе. Все краски мира залили ставшими вдруг резкими детали и рванулись в расширенные зрачки.

"Муха!"

Измазанная кровью голова в руке высокого. Ствол второго автомата за плечом толстяка.

"Муха!"

Колышущаяся листва перед глазами и тугой спуск предохранителя. Его щелчок кажется громким: не услышали бы. Ствол прошелся из стороны в торону и остановился на длинном.

"Услышав два выстрела, плавно отпустить нажатый курок" - это из наставлений, усвоенных еще в карантине.

Короткая очередь. Длинный сгибается пополам, неуклюже опускается на колени и утыкается в камни.

Вадим не видит это во всех подробностях. Он чувствует: длинный упал.

Коротышка бросается под прикрытие скал, скидывая на ходу автомат. Успеть раньше...

Курок - до упора, АК -74 бьется у плеча. Вадим водит стволом, видит, как за спиной у коротышки на белом боку валуна взлетают дымки от рикошетящих пуль. Толстяк раскидывает широко руки и медленно, словно картонная мишень на стрельбище, опрокидывается назад.

Длинный лежит низком, на нем зеленая солдатская куртка и широкие серые штаны. Куртка быстро набухает кровью: между лопаток - строчка из трех огромных выходных отверстий. Левая рука "духа" прижата к груди. То, что раньше было Мухиным - под этим телом.

Вадим знает, что должен сделать. Медлит, не определив для себя, чего боится больше: увидеть голову убитого Мухина или лицо первого убитого своими руками врага.

Так и не сделав выбор, он, ставшими вдруг ватными ногами перешагнул через труп моджахеда, сделал несколько шагов к ручью. Вода обожгла холодом лицо, горло...

Как будто ломом ударили в спину. Вадим, стремясь удержаться на ногах, сделал шаг вперед.

Ноги подломились в коленях. Поток, такой желанный еще мгновение назад, стремительно бросился в лицо, пальцы скользнули по мокрым камням. Вода перед глазами стала как-то странно чернеть: тонкими извивающимися струйками.

Горное эхо запоздало принесло гулкий удар выстрела. Но рядовой Вадим Варегов его уже не слышал.

Застиранная панама с облупившейся красной звездочкой, игриво подхваченная потоком, понеслась по воде. Через минуту она скрылась за валунами.

.

Андрей Протасов. Москва, декабрь 1991 года

За окном по-прежнему падал снег. Тикал будильник на шкафу. Сигаретный дым мягкими волнами уходил в раскрытую форточку. На кухне гремел тарелками мой друг: задумал на ночь глядя уборку. Но меня уже не было в этой комнате.

Это как проклятие, рикошет. Он будет швырять нас в прошлое всегда, и мы еще будем долго выбираться из этого замкнутого круга.

Часть вторая

УХОДЯ, ГРОМКО ХЛОПНИ ДВЕРЬЮ

Андрей Протасов. Афганистан, декабрь 1988 года

.

Двадцатого декабря - никогда не забуду этот день! - наша рота получила приказ выйти на операцию в горный массив, расположенный в пятнадцати километрах по прямой от нашего полка.

Я бы не сказал, что эта затея сильно обрадовала наших офицеров. Проходя мимо их модуля, я случайно услышал обрывок разговора между ротным и комбатом. Впрочем, это можно было назвать не разговором, а руганью.

-...мать всех хадовских чертей! - матерился наш командир роты капитан Булгаков, - Половина сороковой армии выведена, все готовы к маршу, активно не воюем третий месяц - и тут на тебе подарочек! Пусть сорбозы сами лезут, нам-то какое дело!

-Кому ты это говоришь, - басил комбат подполковник Кузмичов, которого в полку за глаза иначе как "Кубиком" за невысокий рост и квадратную фигуру не называли, - Это я и без тебя знаю, Алексей. Драться в последние дни войны никому не хочется. Кроме этих проклятых "духов"... Но что ты прикажешь делать, если этому говнюку Курбану вожжа под хвост попала!

Комбат сделал паузу, закурил. Я же завис за углом модуля так, чтобы не увидел часовой из соседней роты, стараясь не пропустить ни слова. Ведь от того, что они здесь скажут, зависела и моя судьба.

Судьба гвардии рядового Андрея Протасова, двадцати двух лет от роду, холостого, внебрачных детей не имеющего, недоучившегося студента исторического факультета Московского университета (откуда с третьего курса отчислили за "хвосты"). Призванного в армию из родного Ярославля, и попавшего в Демократическую республику Афганистан весной 1987-го года. Имеющего одно легкое пулевое ранение и медаль "За боевые заслуги". И желающего дожить до дембеля, до которого осталось рукой подать.

-...Сунулся родной брательник Курбана, - продолжил после затяжки сигаретой комбат, - пограбить оставленную нашими соседями базу, пока ее сорбозы не заняли, и напоролся на каких-то чумоходов из хозроты. Они, видите ли, не успели все свое барахло увезти.

У них глаза со страха по пять копеек, у брательника, Нигматуллы, гашиш в мозги стукнул: нет, чтобы подождать, пока наши не уберуться... Ну, начали пулять друг в друга. Хозбанда наклала в штаны и проявила чудеса храбрости - рашпиль им в задницу по самые гланды!... Короче, завалили они и Нигматуллу, и еще трех его придурков. И теперь уже у Курбана дурь в башке взыграла - решил отомстить. А соседи уже ушли, так он на колонне нашего полка решил отыграться...

-Откуда информация?

-Хадовцы приволокли.

-Не пытались договорить? - тихо и угрюмо спросил Булгаков, - Дали ему подарочек, что ли...

-Да пытались! - комбат с досады плюнул в окно. Плевок пролетел в сантиметре от моего любопытного носа, - особисты и разведчики из дивизии - да что дивизии, даже армии! - подъезжали через свои каналы. Хрена там! Почувствовал себя победителем и закусил удила.

-Ну а что афганцы?

-Долбанные "товарищи по оружию" в горы лезть не хотят: мол, сами влипли, сами и отдувайтесь. Понять их можно: зля на нас, что уходим. По-человечески такие вещи предательством называются.

...Ладно! -комбат хлопнул ладонью по подоконнику, и мимо моего носа пролетел окурок, - Это все политика, а мы всего лишь солдаты. Слушай, Булгаков, расклад: наша разведрота вместе с дивизионным разведбатом держит перевал. Так что на них рассчитывать не приходится. Сами будем дерьмо ложками хлебать. Пойдет твоя рота...

Булгаков молчал. По его молчанию я понял, что такой расклад он предвидел заранее, и все это не давало ему поводов для оптимизма.

-Ты не думай, что я тебя подставляю, - Кубик тяжело прошелся по модулю, - Комполка твою роту сам назвал. "Пошли, - говорит, -Булгакова. У него рота лучшая в полку. Молодежи практически нет, солдаты третьего и четвертого сроков службы. Воевать умеют".

-Хороший им подарочек под дембель!

-Ты думаешь, лучше салаг безусых на это дело посылать?!

Ротный только вздохнул. Военный до мозга костей, он знал, что в любом случае выполнит приказ. Спорил он сейчас с комбатом только для облегчения своих невеселых дум и предчувствий.

Кубик это прекрасно понимал, поэтому не обрывал своего командира роты. Да и как оборвешь, если они водной упряжке тащат воз войны без малого два года! Кузмичов помнил Булгакова зеленым командиром взвода, попавшего в Афган через полгода после окончания училища.

В прежней части, во время дежурства молодого лейтенанта по батальону два сержанта "нерусской национальности" попытались изнасиловать бойца со смазливой физиономией. Булгаков в этот ответственный момент зашел в сушилку роты, где и происходили события. А через пять минут изувеченных сержантов из сушилки извлекал наряд.

...И надо же было такому случиться, что той же степной раскосой национальности оказался начальник штаба родной дивизии! Булгаков едва не попал под суд. Дело замяли во избежание огласки, но "горячего лейтенанта" в штабе дивизии запомнили. Вскоре его фамилия оказалась в списках офицеров, отправлявшихся на выполнение "интернационального долга". Причем, под номером один.

А потом было два года Афгана... Чего только не произошло за это время, втечении которого Булгаков стал не только капитаном с двумя орденами "Красной звезды", но и поумерил свой горячий днепропетровский темперамент.

Никто не знает, какой ценой комбат спас ротного от трибунала, когда тот после боя собственной рукой расстрелял двух трусов, не прикрывших нас из пулемета в решительный момент. Отстоял. Наш "Булгачок", как мы, солдаты, его называли, остался на роте, хотя и без ордена Красного Знамени, представление на который уже лежало в штабе армии.

Но долг платежом красен везде. В том числе и на войне: через месяц наша рота выдернула попавший в засаду арьергард, в котором находился Кубик.

...-Да у меня недокомплект личного состава двадцать четыре человека! -продолжал защищать свою роту Булгаков скорее по привычке, чем из упрямства.

Впрочем, какое тут упрямство: приказ, есть приказ. И ротный, и Кубик это прекрасно понимали. Поэтому их спор стал больше смахивать на грустную констатацию фактов.

-А у кого полные штаты? - в ответ проговорил комбат, - Сам знаешь, части выводятся - молодых не дают. Так что...

Дальше я не слушал. И так было ясно, как божий день.

Курбан - командир отряда моджахедов, который контролировал наш район. Последнее время мы с ним не воевали: договорились о нейтралитете. Курбану это было выгодно.

Еще бы! Советские свои войска выводят, на их место придут солдаты правительственных войск - сорбозы, с которыми воевать гораздо легче, чем с "шурави". Так что лучше поберечь силы, чтобы потом надрать задницу солдатам Наджибуллы. Тем более, что советские регулярно подвозят подарки и закрывают глаза, когда его "воины ислама" потрошат оставленные сорбозам военные городки.

В общем, наблюдалась, если не любовь, то полное взаимопонимание. А тут такой геморрой...

Нам, солдатам, такой расклад, конечно, тоже не мог понравиться. Кому на дембель охота ехать "грузом двести"! Тем более перед самым концом войны. Даже самые отмороженные, которые воевали как черти и не чаяли вернуться домой живыми, вдруг во снах начали чувствовать не запах анаши, а аромат маминых пирожков.

Наша дивизия должна была выходить в Союз из Афганистана в первых числах нового, 1989-го года. Одни из последних уходил наш доблестный полк вместе с разведбатом дивизии, который уже два месяца сидел вместе с десантниками на перевале. Они караулили, чтобы какие-нибудь бродячие "духи" не испортили нам малину в самый последний момент. И надо же: ждали неприятностей там, а они появились здесь...

Видимо, мои грустные размышления были написаны у меня на лице, когда я вошел в палатку. Ко мне почти сразу подошел мой корешок Вовка Грачев или просто Грач, и сел рядом на койку.

-Ты чо, Протас, - толкнул он меня плечом, - заболел? Живот пучит? Глаза, как у кролика, печальные. Брось о маме скучать: скоро дома будем! Ох...- Грач сладко потянулся, - Ну и напьюсь же я! А потом по бабам! Телки у меня в Питере мировые. Если они, шалавы, меня забыли - быстро напомню! Поехали ко мне, Протас, оторвемся по полной программе!

Вова Грачев - самый удивительный типаж, с которым мне пришлось столкнуться в армии. Хотя где - где, а здесь водятся субъекты на самый изощренный вкус.

Здоровяк с замашками обыкновенного гопника откуда - нибудь с питерских окраин, тем не менее живет в центре Ленинграда - на Каменном острове. Безбожно гоняет молодых солдат, за что имеет славу самого свирепого "деда" (комбат пору раз обещал отправить его в дисциплинарный батальон), и вместе с тем изумительно знает поэзию Цветаева, Гумилева и Вертинского. Читал Кафку, что не скажешь обо мне, недоделанном гуманитарии. Образование же у Грача - автомеханический техникум.

Подозреваю, что Вовка - типичный образец "анфан террибль": блудная овца в благородном семействе, устроившая бунт против традиционных устоев и получившая воспитание на улице. Но о "предках" и "корнях" Грач не рассказывает принципиально. Я подозреваю, чтобы не потерять авторитет, если вдруг наша ротная шпана узнает, что он - из интеллигентной семьи. Даже более чем интеллигентной - из профессорской. Об этом Вовка как-то случайно обмолвился в разговоре со мной. Обмолвился, и тут же захлопнул рот...

-Забудь про телок, Вован, - остановил я его мечтания, в которых было больше бравады, чем истины, - Скоро нас небольшой геморройчик ждет.

-Чего?

-На войну пойдем, Вован. "Прощай, Лизавета! Жди от друга привета! Я вернусь, когда растает снег!" Слышал такую песенку?

-На боевые?! -Грач сдвинул на переносице свои черные сросшиеся брови, - Бляха муха, сколько ж можно воевать?

-Сколько нужно, Вовка. Пока не трепись по роте - может, все еще и переиграют...

Не переиграли. И начали мы, скрипя душой, собираться на боевые.

Задача вообще-то была не такая уж сложная - делали дела и посерьезнее. Сейчас нам надо было выйти в расположение "духовской" базы (разведка ее место уже вычислила), сковать противника огневым контактом, чтобы он не ушел, а потом вызвать "вертушки". "Крокодилы" дадут "духам" крепко прикурить, и нам останется только собирать трофеи...

.

Собирались быстро и со всеми мерами предосторожности. Ни для кого не было секретом, что "духовские" разведчики днем и ночью следят со своих точек в горах за любыми перемещениями русских.

Именно "русских", потому что, как признался мне в подпитии один царандоевец, достаточно сносно говоривший на языке "шурави", "друзьями" нас "благоданый афганский народ" зовет только в пропагандистских передачах по радио, а отдельные его высокопоставленные представители - во время застольных речей. А в остальных случаях на именую "русскими". Даже если на какой-нибудь "точке" под Кабулом служат преимущественно азербайджанцы. Впрочем, это дело вкуса. Я, например, не против...

Раньше по наблюдателям противника, перемаргивающихся со клонов японскими фонариками, мы долбили из всего, что было под рукой. В последнее время на них махнули рукой: живите, смотрите, нам скрывать нечего.

На этот раз нам было чего скрывать. Колонна была замаскирована под обычную, уходящую "за речку", домой. БМП и "Уралы" с мотострелками и разведчиками (комполка в последний момент сжалился и подкинул разведвзвод с перевала) должны были пройти по обычной дороге, затем ссадить в нужном месте десант и двинуться дальше, как ни в чем ни бывало.

...Хреново воевать в горах. Особенно зимой. Снег на одном склоне по шею, смерзшаяся глина, превращающаяся под солнцем к полудню в вязкое тесто - на другом. Цепочку людей, топающих по тактическому хребту (который ниже географического на десяток метров), на белом снегу видно далеко. Поэтому имеешь немало шансов напороться если на засаду, то на плотный обстрел. Не хочешь обстрела - пыхти по другому склону, солнечному. По самое "не балуйся" в грязи, как самая распоследняя чушка.

Если подморозило, на южных склонах грязи нет. Зато резкий ветер поможет тебе обморозить физиономию. А уж коли выпадает снег - то по пояс: в итоге ты сырой по пояс, как описавшийся первоклассник. А в результате - воспаление легких или, в случае начавшегося бурана, обморожение.

Много народа на этом попалось. Уже потом, на горьком опыте, научились: на ногах - чулки от ОЗК, так что сухость ступням гарантирована. Долгие переходы с ночевкой тоже не делаем - бесполезно: противника не найдешь, зато "духовская" разведка засечет и даст своим сигнал на отход. А обморозиться на зимней ночевке в горах - пара пустяков.

Лучше действовать по принципу "сунул -вынул и - бежать": молниеносная операция - отход. Что сейчас и будем делать. Впрочем... Горы на то и горы, чтобы подсунуть в самый последний момент какую - нибудь каверзу.

Хреново воевать в горах. Особенно зимой.

"Звездей-то сколько! - Не "звездей", Петька, а звездов. Энциклопию нужно больше читать..."

Не знаю почему, но последние недели стоило мне посмотреть на расцвеченное мириадами звезд, звездочек, созвездий афганское небо, в центре которого вольготно раскинулся Млечный Путь, в голове сразу же всплывал фрагментик дурацкого анекдота про Василь Иваныча и Петьку.

Это происходило даже не оттого, что огрубел до последней степени. Слава Богу, при всей моей жгучей ненависти к этой войне, к этому осточертевшему пейзажу вокруг нашей части, я еще не разучился видеть в нем изумительную для человеческого глаза красоту.

Чтобы не замечать ее, нужно здесь родиться. А мы, что ни говори, европейцы. Хотя с первого взгляда на наши свирепые, черные от загара и ветра хари этого не скажешь.

Видишь тысячу раз эти рассветы и закаты, вершины, сияющие белизной - днем, и голубоватые при свете огромного диска луны - ночью; видишь все это и вдруг - в тысячу первый раз словно очнешься: сдвинешь шапку на затылок и зачаруешься...А зачаровываться здесь нельзя. Зачарованные странники здесь, как в сказке, быстро оказываются спящими царевичами в "черных тюльпанах". И никакие слезы никаких прекрасных царевен не смогут их расколдовать.

Поэтому мы смеемся, казалось, над тем, над чем смеяться грешно, зубоскалим над самым святым. Ничего не поделаешь: всего лишь защитная реакция психики - иначе спятишь.

Я шутил над этим звездным небом регулярно и с легкой душой: вывод войск не за горами, а еще через несколько месяцев - дембель. И никаких тебе боевых, никакой осточертевшей тушонки, никаких гор... На гражданке дам пинка каждому, кто посоветует мне ехать отдыхать на Кавказ. Буду сидеть средь среднерусских равнин и любоваться прямым горизонтом, которого здесь никогда не видел и, признаться, уже успел забыть, как он выглядит.

"Звездей-то сколько..." На этот раз мой дежурный прикол, к которому все привыкли и стали воспринимать как необходимый ритуал перед наступлением ночи, родился со скрипом. Не веселилось. Никак. На душе лежал камень.

И не у меня одного. Если уж Пашка Миревич, штатный ротный остряк (еврей в Афгане! - уже от этого словосочетания становилось смешно) молчал, как на похоронах любимого раввина, то про остальных говорить вообще не приходилось.

Собирались молча. Заскорузлыми пальцами привычно набивали магазины, ввинчивали взрыватели в гранаты, получали у старшины сухпай и чулки ОЗК, укладывали "эрдэшки". По карманам - пара индивидуальных пакетов (еще один давно засунут в раму откидного приклада автомата и обкручен медицинским жгутом). Док выдает каждому по красной коробочке с тюбиком промедола.

Щербакову промедол не выдается. Есть подозрение, что он засадит себе наркотик раньше, чем получит пулю в задницу. Обезболивающее выдается "куратору" Щербатого, который всегда ходит с ним в одной паре - тому же Миревичу.

Пашка жаден, как и полагается семиту, поэтому если даже к нему приползут на коленях все наркоманы мира упрашивать за нашего ротного наркошу, все равно не отдаст. Силой тоже не возьмешь: кулак у Миревича увесистый. Щербатый с этим смирился и не возникает. Как всегда, он надеется надыбать анаши после разгрома "духов" - у тех этого добра всегда навалом.

Собираешься.

Автоматически делаешь привычную работу, глаза отмечает ставшие обычными детали: Щербатый, Миревич, обычно - виноватый вид старшины роты прапорщика Бубенцова - как всегда, на боевые он с нами не пойдет. Как всегда, ворчит под нос второй номер пулеметчика Грача: тот опять сунул ему лишнюю ленту.

Все как обычно. И тревога, и гнетущее состояние должны быть. И раньше перед особо важными и опасными выходами не разгоняли тоску даже самые завзятые остряки: сначала Муха, а после его гибели - Миревич из молодых.

Но все-таки что-то новое угнездилось в душе. Непонятная заноза. Свербит, точит, не отпускает, изводит смутной тревогой. Наверное, перерывчик в войне сказывается. Три месяца относительно спокойной жизни и - появилась уверенность, что вернешься домой живым и невридимым. Это сейчас мешает. Отвыкли, бачи, отвыкли...

Привыкай заново. Вдохни смерть через обе ноздри, как пес, идущий по следу. Забудь, что мечты твои подписали тебе обходной лист на дембель раньше командира полка. Ты - солдат, и дело твое старо, как мир. Забудь про другое, и лучше тщательнее подгони лямки своего снаряжения.

Колонна вышла до рассвета. Чтобы скрыть нашу настоящую численность, народ распихали по десантным отделениям "бээмпешек", загнали под тенты грузовиков поближе к кабинам. Пару отделений для блезира оставили на броне.

Мне, как всегда, "повезло": досталась броня. Принято считать, что наверху бронемашины ехать безопаснее: если она наскочит на мину, взрыв сбросит тебя на землю и ты отделаешься контузией или ушибами. Не в пример тем, кто находится внутри - их размажет по стенкам.

Сегодня путь знакомый, проверенный саперами многократно, поэтому я бы с удовольствием прокатился в теплом десантном отделении. В тесноте, да не в обиде. Намерзнуться еще успею. Впрочем, как и вспотеть на склонах...

Но выбирать не приходится. Поэтому устраиваюсь поудобнее на старой подушке, подложенной на броню, чтобы не приморозить зад и не заработать простатит в молодые годы. Прислоняюсь спиной к гладкой поверхности башенного прожектора, накидываю на колени два куска брезента, чтобы не продуло колени. БМП говорит "би-и-п", прыгает, как лягушка вперед - поехали!

Выкатываемся на дорогу. БМП натужно ревет - начинается подъем. Вокруг серебром отсвечивают горы. Над ними зависла огромная фара по имени Луна. Недаром остряки из какого-то оборонного КБ назвали "луной" прожектор на бронетехнике. С его помощью ночь в прицеле становится днем с зеленоватой подсветкой. Именно на такую "луну" я сейчас облокотился.

Итак, сейчас у меня в распоряжении сразу две луны: одна подпирает спину, вторая освещает путь. И кто сказал, что человек -не царь природы?

Ничего не мешает думать - дорога привычная. Можно сбиться со счета, сколько раз мы сопровождали по ней колонны до перевала. Каждый изгиб запечатлен в памяти, каждая кочка изучена солдатской задницей.

Вот пошли ориентиры... Два сожженных "КАМАЗа" - "наливника", ржавеющие на склоне - прошлым летом "духи" зажали здесь колонну. Эти заправщики были подбиты почти сразу из гранатометов, и вспыхнули двумя огромными кострами. Их спихивали в ущелье танками, чтобы не мешали маневру. Они так и не долетели до дна ущелья, нелепо вздыбившись где-то на полпути.

Дальше - сложенный из камней обелиск с "камазовскими" рулями и гнутым стволом крупнокалиберного пулемета с БТРа. Он был разнесен радиоуправляемым фугасом на следующем повороте.

На обелиске - жестяная звезда, выбитые фамилии. Их восемь. Четыре - водителей из сожженных "наливников", четыре - солдат - с подорванного бронетранспортера.

Этот БТР был из нашего полка. За множество выездов я эти фамилии запомнил наизусть, они мне еще долго будут сниться на "гражданке", хотя не знаю никого из погибших лично: ребята были из другого батальона.

Перед выходом мы разберем обелиск, чтобы те, кто придут за нами, не надругались над памятью. Пусть так, но все равно останется здесь. В нашей памяти. А здесь будут ходить "духи". Неужели все зря? В стоса, мать, душу их наперекрест!!!

Стоп! Я зарекся не думать об этом. По крайней мере, здесь. Вот буду дома, тогда...

Пока же я солдат и исполняю приказы. И сейчас у меня появилась прекрасная возможность испортить врагу его победу. Нет, на рожон лезть не буду, но все, что зависит от меня -сделаю в лучшем виде. Здесь мы не только их учили воевать, но и сами учились. Учились верности и постигали причины предательства. В том числе и наших вождей.

Стоп! Опять?! Не слишком ли крамольные мысли для простого рядового, а? Эдак можно докатиться и до дяди Васи из особого отдела. Хотя он мужик добродушный и на моем веку подлянок не делал никому, но некоторые шутки и высказывания воспринимает узко профессионально...

Дальше размышлять на эту животрепещущую тему некогда: колонна тормозит, имитируя поломку одного из "Уралов". БМП объезжают остановившиеся грузовики, прикрывая их броней от возможного обстрела.

На самом деле это блеф: пока вокруг "сломанной" машины суетится шоферня с ключами и домкратами, а толпа солдат, гуртуется вокруг, подавая им полезные и вредные советы - мы ссыпаемся с брони и выкатываемся из десантов на землю, подхватываем снаряжение и в спешном порядке сворачиваем в ущелье, идущее вглубь горного массива. Того самого, где обосновался малохольный Курбан со своими индейцами.

Того самого...

Вспоминается майский день этого года, когда здесь я познакомился с тем молодым, Вареговым. Его и Мухина убили через час после нашей встречи. Никто и никогда не узнает, что там произошло. Пацаны с "точки" спустились слишком поздно. Они не успели их спасти.

"Духи" успели поизмываться над Мухой, отрезали ему голову, но не добрались до трупа того парня - Вадима, кажется? А он перед смертью все же смог завалить парочку моджахедов - это мы определили потом по гильзам и теплому еще автомату.

Отделение Алекса связало бандгруппу огнем, не дало смыться. А мы, получив приказ по радиостанции, вернулись и, зажав душманов в горной щели, из которой не было выхода, положили всех. В плен не брали. Да они и не сдавались, прекрасно понимая, что капитуляцию мы все равно не примем...

Парня того убили из снайперской винтовки в спину. Как подловили Муху, шустрого и опытного солдата, знают только эти скалы. Живых свидетелей нет.

Я усилием воли вышвыриваю из головы эти воспоминания. Они сейчас лишние. Сейчас лишнее все, что не хочу пополнить список тех, кого сожрало это Красное ущелье.

...Дальше идем пешком: "бээмпешки" с их рыкающими движками выдадут нас в этом ущелье за много часов до того, как выйдем к нужной точке.

Топаем цепочкой. Вперед ушел разведвзвод, его доле не позавидуешь. Разведка идет не по уютному дну ущелья, над которым небо начинает чуть голубеть, а звезды становятся ярче из-за близости рассвета - она дует по тактическому хребту. По какой-нибудь кабаньей тропе и там некогда любоваться пейзажами: нужно смотреть по сторонам, чтобы не свалиться вниз или не напороться на "духов".

Впрочем, у нас тоже не лирическое настроение: черные громады обложили со всех сторон, давят, грозят невидимыми опасностями из непросматриваемых щелей, избороздивших их бока... Патрон давно в стволе, большой палец привычно улегся на предохранитель. В случае неприятностей понадобиться всего несколько секунд, чтобы огрызнуться лавиной автоматического огня.

Наши шаги надежно заглушаются шорохом быстрого потока, не замерзающего даже зимой. Его бормотание скрывает вспыхивающий в голове цепочки говор: там ротный по рации регулярно связывается с разведчиками и взводом лейтенанта Митина, что идет замыкающим, прикрывая нас с тыла.

Через сорок минут и для нас заканчивается лафа передвижения по горизонтальной поверхности: рота начинает карабкаться по склону ущелья. Судя по всему, нас ожидает затяжной подъемчик. А сколько их еще будет!

В этом ущелье мы бывали много раз, держали здесь свою "точку", которую из-за этой бодяги с выводом войск пришлось оставить. На ней и мне в свое время пришлось пожариться. Теперь там сидят "духи".

Местечко знакомое. И мы уверенно карабкаемся по лбу горы, по схваченной морозом до зернистого состояния глине, чтобы обойти "духовский" наблюдательный пункт без боя - раньше времени ввязываться в драку нам ни к чему.

Подъем, за ним - спуск. Марш по нагромождению обледенелых глыб, под которым булькает ручей. Снова подъем.

Сзади меня доносится приглушенный мат: какой-то оболтус из второго взвода свалился в воду. Теперь ему надо мечтать о привале, чтобы сменить носки с портянками на сухие. Поленился сразу надеть чулки ОЗК, теперь пусть изображает из себя батарею парового отопления во время зимнего сезона.

Впрочем, и мы не далеко от него ушли: лица у нас мокрые от пота, по спине под бушлатом бегут целые струйки - тридцать килограммов на хребте тащить, это не шутка. Так раскочегаришься, что можно подключать жилой дом для отопления.

...Черт возьми, интересно наблюдать за собой во время подобных мероприятий. В момент рефлексии с удивлением замечаешь фактики отделения души от тела. Или, точнее, разума от грешной оболочки.

Сейчас мозги работают отчетливо и выдают порой удивительные умозаключения, не относящиеся к делу, которым в данный момент занимается твое существо. Тело само по себе пыхтит по склону, перехватывает поудобнее автомат, смотрит, куда поставить ногу и заодно зорко оглядывается по сторонам во избежание опасности извне...

...И пока сознание переваривает очередную глобальную идею про батарею парового отопления, жилой дом и реинкарнацию, тело реагирует на опасность: впереди обвально гремит первая автоматная очередь, и ты вдруг с удивлением обнаруживаешь себя лежащим за валуном с автоматом, который уже снят с предохранителя.

Начинается бешенная стрельба. Бойцы первого отделения, шедшие перед нами, мгновенно расползаются по склону, посылая пули куда - то наверх. В такие моменты думать и осматриваться - последнее дело. Тут действуют инстинкты: врожденные и приобретенные уже здесь , на войне. Я начинаю садить из своего АКСа туда же, куда и все.

И, только расстреляв первый магазин, замечаю фигурки, перебегающие выше нас среди таких же валунов, за какими улеглись и мы.

Я меняю магазин, заодно покрывая матюгами нашу доблестную разведку, проморгавшую противника. Оцениваю ситуацию: наш взвод едва поднялся из щели с ручьем и занял валуны внизу склона. Второй и третий сгрудились в самой щели и или еще не спустились с противоположного лба горы. Поэтому они сейчас перед противником, как на ладони, и у них большие проблемы с укрытием от огня противника.

Облегчает ситуацию то, что "духи" нас тоже проморгали и не успели занять более выгодную позицию. Обратно на вершину, с которой они спустились, наверное, минут двадцать назад, им не подняться. Скопление камней, за которыми сейчас скрывается противник, последнее по дороге к вершине - дальше начинается голый склон. На нем мы их перещелкаем, как вшей на письменном столе. Поэтому, отчаянно стреляя в нашу сторону, моджахеды решают ту же задачу, что и мы: как с наименьшими потерями выпутаться из сложившейся ситуации.

Наш взвод лежит в практически мертвой зоне обстрела: пули летят выше головы. Не так высоко, как хотелось бы - высунься на полкорпуса и получишь в грудак свинцовую таблетку от всех болезней - но все же это лучше, чем кувыркаться под огнем, как это делают ребята из двух других взводов.

Больше достается третьему: его отставшие бойцы не успели спуститься с противоположного склона и теперь, замеченные врагом, ищут укрытие. Спасает их от больших потерь только большое расстояние до противника, дающее приличное рассеивание пуль. Но "духи" лупят изо всех сил, и если даже десять кусочков свинца пролетит мимо, по закону вероятности одиннадцатая все равно найдет свою цель...

Наверняка перед нами Курбан со своей бандой. Бляха - муха, и как целую группу супостата разведка проморгала?! Чувствую, что после боя комбат посадит на попенгаген весь героический разведвзвод во главе с самим товарищем старшим лейтенантом - орденоносцем. Правильно: получил "Красную Звезду" - отрабатывай! Если, конечно, будет кого сажать...

Теперь вся надежда на наш взвод. У нас лучше всех позиция, и мы должны прикрыть пацанов, пока они не придут в себя и не рассредоточатся.

И мы стараемся изо всех сил.

Снег подо мной уже почти превратился в грязь: я катаюсь от одного бока валуна к другому, высовывая автомат на вытянутых руках, который от отдачи так и норовит вырваться.

Грохот, визг пуль, рикошетящих от камней, глухое баханье подствольных гранатометов...

Снизу, через наши головы, заработал пулемет - значит, ребята из второго взвода начинают приходить в себя. Ему вторит ПКМ нашего отделения.

С ним за соседним валуном устроился мой корешок Грач. Его "машинка" работает практически без остановки, нашпиговывая свинцом склон над нами. Вот небольшая пауза: Грачев меняет ленту. При таком темпе стрельбы расход патронов у него -будь здоров. А его второй номер, сучара, на базе еще не хотел брать четвертую пулеметную ленту. Теперь она точно не лишняя...

В общую какофонию очередей вплетается глухой удар. Это противотанковый гранатомет. Наш, "духовский"?! Разрыв наверху - наш!

В ответ грянуло в нашем тылу. В спину горячо толкнуло взрывной волной. По боку "моего" валуна шваркнуло кусками льда и камней. Что-то пробарабанило между лопаток. Вжимаю голову в плечи: не хватало еще получить мерзлой ледышкой по затылку - от нее в голове может получиться дыра не меньше, чем от осколка.

Катаюсь от одного бока камня к другому, изводя патроны. Все вокруг усыпано зеленоватыми точками отстрелянных гильз. Заканчивается третий магазин. Сколько мы будем заниматься этим онанизмом? Пока у "духов" или у нас не кончатся патроны?! Очередь, очередь, перекат, очередь.

По камню хлещет свинец. Звонкие удары. Визг рикошета, в носу щекочет каменная пыль и еще какая-то дрянь - окалина, что ли? Внутренности словно зависают в пустоте. Пережидаю, скорчившись за широкой спиной валуна.

Снова бьет наш РПГ. Кто это: Сашка Богуславский или пиленковский расчет? Какая, в общем, разница?!

Ду-ду-ду!!! Это Грач сменил ленту, и красноватые точки его трассеров снова понеслись к вершине. Днем они смотрятся не так красиво, как ночью. И на хрен он зарядил ими ленты - себя демаскировать?

Днем?!... Я и не заметил, что за нашей спиной неудержимо встает солнце. Снег сверкает под его лучами. И небо - голубое - голубое...

Ага! Солнце слепит "духам" глаза - вот почему они так неточно стреляют! Перекат, очередь, перекат...

Снизу, мимо нас, летит свинец второго и третьего взводов. Его я чувствую спиной. Мало будет приятного, если какой - нибудь чудак на букву "эм" возьмет прицел чуть ниже. Неудачно мы начали эту драку, неудачно... Чего ждет ротный? Меняю магазин.

Откуда-то справа взлетают ракеты. Красная и зеленая. Это же наш сигнал усилить огонь! Черт возьми, я совсем забыл про нашу разведку! Они же должны быть в тылу у "духов"! Вот чего ждал ротный...

Неумолчный грохот заглушает визг пуль над головой. Перекат, очередь короткая, перекат, очередь длинная, перекат, две короткие...

За своим увлекательным занятием едва не пропускаю хлопки гранат, рвущихся на позициях врага. Их много, этих гранат...

Стрельба потихоньку стихает. И мы перебежками, где на карачках, где в ракообразной позе; где, как и полагается людям, на своих двоих, рвемся к вершине, выставив впереди шеи и автоматы.

На склоне валяются трупы. Десятка полтора в изорванных гранатами пакистанках и наших армейских бушлатах. Окровавленные клочья. В свое время я достаточно насмотрелся на такие картины, поэтому стараюсь не запечатлевать в сознании детали.

Подбираю АКМ нашего, не лицензионного производства. Подсумок, фляга... Другой убитый лежит, уткнувшись лицом в колени первого. Словно прощения просит. А этого американская винтовка М-16. Стрелял я из такой. Ничего ствол, кучность неплохая. Но наш "калашников" надежнее.

Среди убитых "духов" Курбана нет. Скорее всего, мы наткнулись на его разведдозор. Интересно, что будем делать дальше? Нашу войну Курбан за десять километров услышал. Да и его разведчики, прежде чем лечь под нашими пулями и гранатами, наверняка сообщили главарю о встрече с "шурави".

В доказательство этого находим пришитую очередью эфэргешную радиостанцию армейского образца. Наш радист горестно морщится: такой трофей испортили...

Ротный негромко что-то передает на базу. Рядом с ним стоит трое командиров взводов. Чуть поодаль от них - старлей Макарин, разведчик. Наши лейтенанты его в упор не замечают. И он, хотя именно его бойцы завалили гранатами "духов", тоже героем себя не чувствует: если провалится операция, все свалят на него. Еще бы: проморгал арьергард противника!

Да и единственный убитый в этом бою - у разведчиков.

У нас - трое раненых. Один тяжело. Убитых нет, что даже удивительно при такой интенсивности боя. Я смотрю на часы: вся заваруха длилась семь минут, а кажется, что пролетела вечность. Относительность времени больше всего постигается в бою. Семь минут. Наверное, "духи" просто не успели по нам пристреляться.

Провалили операцию - не провалили... В данный момент на это мне наплевать. Я уселся на свою "эрдэху", которую выменял еще летом у стоящих по соседству десантников на три литра шаропа, перемотал портянки и стал, посвистывая, набивать патронами пустые автоматные магазины: мое дело - солдатское, за остальное пусть офицеры думают. Им за это деньги платят и на базе разрешают водку пить.

Больше всего на свете мне не хочется тащить на себе трофейное оружие. Хотя по сроку службы я могу отбояриться, перевалив эту почетную ношу на молодых, но в этот раз, видимо, не удастся. Переход нас ожидает впереди еще большой, и как бы не пришлось переть на горбу еще и младший призыв.

"Черпаки" - одно название: попали в Афган по весне, этой зимой в горы не выходили, тем более не воевали. Эти зимние боевые для них - первые, и еще не знаешь, как они себя поведут в дальнейшем.

-Эм - шестнадцать? - ко мне подходит командир третьего взвода Митин, - Дай посмотреть - ни разу не видел...

Он еще много чего не видел, этот лейтенант. Пришел к нам два месяца назад: говорили, писал несколько раз рапорта - повоевать хотелось. Под занавес войны его рапорт удовлетворили.

Сегодня у него первый более или менее серьезный бой. Лейтенант еще не остыл от впечатлений: руки, подкидывающие винтовку, чуть подрагивают. Сам же лейтенант исполнен важности - как же, воевал! Чудило, ты еще не знаешь, что самое кислое нас ждет впереди. Кишками чувствую. А пока смотри винтарь, мне не жалко. Если даже захочешь сам тащить этот привет от дяди Сэма - плакать не буду.

Наши дела повисли. Ротный мрачен. Разведчик на мой трофей не обращает внимание, хотя оружие - его слабость. Все углы его модуля увешаны системами различных стран и времен. На почетном месте висит гордость коллекции: настоящий "бур", он же английский "спрингфилд" конца 19-го века.

Митин по-прежнему крутит в руках американскую винтовку. Но, кажется, делает это уже автоматически, думая о чем-то другом. Командир второго взвода Симонашвили повесил свой длинный нос. Переживает: все раненые из его взвода. Не понимает, чудило, что ему повезло: потерь в его подразделении могло быть в два раза больше. Пусть нашему взводу скажет спасибо, мы вовремя перетянули внимание и огонь "духов" на себя.

В десяти шагах от меня сидят двое раненых. Третий, тяжелый, лежит на бушлате. Они даже не стонут: тяжелый - потому что без сознания, остальные в - шоке.

Белые, испуганные, непонимающие лица...

Еще недавно они были как все, и тут кто-то невидимый безжалостно отшвырнул их в другую категорию людей. И уже невидимая стена появилась между ними и товарищами, которым повезло. Стена грубоватого внимания, скупых слов поддержки, которых они никогда не слышали, будучи здоровыми. Стена отчуждения, за которой стоит единственное: не позволить представить себя на их месте. Иначе можно слететь с катушек и превратиться из солдата в истеричную бабу.

Что с нами случилось? Как мы раньше переживали все это: первые убитые, первые раненые. Пустая койка в палатке, место за обеденным столом...

А сейчас... Сижу вот и набиваю автоматные магазины. Потом погрызу галеты, запью зеленым "духовским" чаем - он у них хороший. Потом покурю.

...Разведка снова уходит первой. Их перепачканные глиной белые маскхалаты, в которых воевали, наверное, еще наши деды, постепенно сливаются с бело -серо - коричневым ландшафтом - краснота Красного ущелья зимой становится коричневой.

Мы ждем вертушку, чтобы эвакуировать раненых. Если тащить их на своем горбу до ущелья, где притаилась, поджидая нас, БМП, нужно выделить, как минимум, отделение. Такую роскошь мы себе позволить не можем: впереди операция, которая час от часу усложняется, и нужно беречь каждого солдата для нее. В горах каждый ствол стоит десяти, а то и сотни стволов на равнине.

Тем более, неизвестно, выдержит ли переход тяжелораненый Серега Крупенин из Подмосковья, которого мы все звали "Карлсоном" за неповоротливость. На этот раз его врожденная неуклюжесть сослужила парню плохую службу.

Для меня же начинается полоса личных неудач: ротный все же всучил мне и еще двум несчастным трофейные пулеметы. Так сказать, для увеличения боевой мощи. Мощь-то она, конечно, мощью, но переть помимо родного груза в тридцать килограммов еще и "духовский" "ПК" мне совсем не улыбается. Припахали, называется, дембеля.

Я матерюсь под нос, но сделать тут ничего не могу: на сроки службы в горах плюют, здесь больше сваливается как раз на шею "старикам" - опытным и выносливым солдатам.

Вторым номером мне дали ефрейтора Костенко из третьего отделения. Этот хитрющий хохол с полтавщины чем-то напоминает мне Муху. Такой же пронырливый и худощавый с рождения (именно с рождения: большая часть ребят основательно потощала уже здесь; я, например, точно оставил в этих краях десяток килограммов).

Я широким жестом вручаю брату - славянину на попечение три пулеметные ленты боекомплекта. Пускай тащит: худощавые люди - выносливые. В ответ "черпак" Костенко делает разобиженную рожу. Выражение обиды не сойдет с его физиономии на протяжении всей операции.

Похоже, Костенко просто забудет, что написано на его лице, и будет поддерживать мировую скорбь автоматически. По большому счету всем безразлично, какая мина на твоем лице: злости, обиды, усталости или вообще плачущая гримаса. От тебя ждут только одного - чтобы ты шел, не отставая от остальных и стрелял, когда потребуется. Все остальное - твои личные проблемы.

...В воздухе виснет знакомый рокот.

"Вертушку" еще не видно - она ныряет вдали от нас среди ущелий и гребней; кружится, попукивая тепловыми ракетами, предназначенными для защиты от "стингеров" - но на душе становится теплей.

Так случается всякий раз, когда слышишь родной звук двигателей и шелест винта вертолета. Это чувство родилось тогда, когда ты, зажатый среди скал, казалось, брошенный далекими "своими" на верную смерть, впервые заметил над своей головой пузатых "шмелей" - "ми - восьмых" и хищных "крокодилов" - "ми - двадцать четвертых".

И тогда у тебя впервые стало не хватать воздуха в груди, а в носу что-то предательски защипало. И стало наплевать, что "крылышки", обрабатывая "нурсами" осадивших "духов", могли накрыть и тебя. Главное - не забыли, вспомнили о тебе и прилетели на помощь. Накроют - не накроют, это еще бабушка на двое сказала, но зато оставшихся в живых спасут окончательно. На моей памяти еще не разу не было, чтобы вертолеты бросали людей в горах.

Благодарная пехота (а в горах все пехота, даже десант) прозвала штурмовые вертолеты Ми -24 не только "крокодилами" за хищный горб силуэта, но и "горбатыми". В память о спасителях своих дедов. Которых пятьдесят с лишним лет назад так же прикрывали с воздуха, горбатясь над передним краем, штурмовики Илы...

"Горбатый" проходит над нами, чуть накренясь набок. Ныряет вниз, обдавая ревом двигателя и ветром. Он отваливает в сторону - его дело прикрыть заходящий на посадку "шмель" Ми - 8. Этот трудяга может и раненых вытащить, и десант забросить, продуктов с боеприпасами подкинуть и, в случае чего - ошпарить огнем так, что маму родную забудешь.

"Шмель" зависает над нами, чуть покачиваясь в восходящих потоках воздуха. Все живое спешно сползает с гребня вниз по склонам, цепляясь за камни, редкие заснеженные деревца, ледяные торосы.

Иначе беда: неумолимый воздушный поток от несущих лопастей вертолета подхватит тебя, как пушинку, со всеми твоими военными причиндалами и понесет вниз. И почувствуешь ты себя на несколько секунд великим Икаром, парящим над бездной... Чтобы потом разделить его судьбу: свалиться на камни и сломать шею.

Подхватив проклятый "духовский" пулемет, я вспарываю ногами снег на склоне. Оглядываюсь по сторонам в надежде за что - нибудь уцепиться. Ветер бьет в спину все сильней. Чувствую, что мои ноги отрываются от земли. За ними начинает подниматься задница...

Я не хочу изображать из себя пикирующий бомбардировщик! Вспоминая все известные ругательства, успеваю зацепиться за ледяной торос, выглядывающий из-под снега.

Все вокруг летит и завихряется в воздушном потоке. Снежная пыль, кусочки глины с оголившегося склона, шапка. Покатился вниз рюкзак какого-то раздолбая...

Раненых стащили вниз под укрытие валунов. Только трупы равнодушно лежат на земле, и ветер от винта отчаянно треплет окровавленные тряпки...

Из раскрывшейся двери "вертушки" прыгают люди. Первый, второй, пятый, десятый... Сначала я равнодушно считаю их, потом начинаю удивляться: откуда?

Пополнение разбегается в стороны, повторяя движения, что мы делали пару минут назад. Теперь наша очередь бежать к вертолету. Мы подхватываем раненых и убитого и, согнувшись под ветром, тащим их к раскрытым дверям "вертушки".

Поддерживая убитого разведчика под мышками, пячусь по алюминиевой лестнице раком и оказываюсь в подрагивающей утробе "ми -восьмого". Властное ощущение безопасности, комфорта, какого-то домашнего уюта охватываем меня от макушки до пяток. Сейчас для меня нет на свете более спокойного места, чем это. В этой утробе лучше, чем в утробе матери. Не хочется уходить отсюда навстречу ветру, холоду и смертельной опасности.

Смотрю на выгнувшееся, начинающее коченеть тело разведчика: подбородок убитого подвязан шнурком, лицо закрыто капюшоном маскхалата, пропитанного кровью, перехваченные поясным ремнем руки уложены на животе. Это - как ведро холодной воды в нагретую постель. Ощущение безопасности слетает в одно мгновение. Стряхиваешь его, как собака капли с шерсти.

Оттаскиваем убитого в самый хвост вертолета.

Прыжок наружу, как их рая в преисподнюю. Без сантиментов, пожалуйста.

Перекатывающимися волнами рев двигателей вертолетов медленно удаляется от нас. Мы завистливо провожаем его, вглядываясь в череду гор, за которыми осталась база нашего полка. Сейчас она кажется самым милым местом на матушке - планете. А мы остаемся со своим вечным геморроем - боевой задачей.

.

-Рота, слушай боевую задачу! На марше мы вошли в боевое соприкосновение с разведкой противника. В результате разведгруппа была уничтожена. Как показали отметки на карте, снятой с командира "духов", их целью было выйти на дорогу, по которой должна была пройти колонна нашего полка. Выбрать позиции для нападения и безопасные пути отхода главных сил моджахедов после окончания операции. Теперь они этого уже не сделают...

Но существует основная часть отряда Курбана, которая, как показала воздушная разведка, движется в нашем направлении. "Вертушки" нанесли по ней БШУ и частично рассеяли бангруппу. Окончательно уничтожить ее не удалось. Мы должны выйти на определенный командованием рубеж раньше "духов" и при подходе противника уничтожить его! Нам придано в помощь отделение десантников с двумя АГС -17. Так что душманам трандец обеспечен!

Ротный закончил свою речь перед нами залихватской фразой. Что совсем не соответствовало его мрачной физиономии. А у кого из нас она была веселая?

Погода портилась. Прозрачное синее небо медленно, но неумолимо затягивалось серой ватой. Солнца уже не было видно. Ветер усиливался.

Судя по всему, местный бог погоды обещал нам на головы снег. А снег в горах сулил нулевую видимость, шквальный ветер и прекрасную возможность свалиться в какую -нибудь щель.

...Снег, как всегда, повалил неожиданно и щедро, как пух из разодранной перины. Ветер тут же принялся охапками швырять нам его в лица, сыпать за воротник, заваливать им протоптанную десятками ног горную тропу. Мы шли, постепенно превращаясь в передвигающиеся сугробы.

Мы шли.

Движение означало жизнь: вокруг нас не было ни малейшего укрытия, за которым можно было переждать бурю. Да и смысла в этом не было - буран мог продолжаться и сутки, и двое. За это время мы бы превратились в окоченевшие трупы.

Мы шли на расстоянии метра друг от друга, чтобы видеть спину впереди идущего. Оскальзывались на тропе, которая становилась все больше похожей на каток. Падали. Поднимались и снова шли.

На коротком привале обвязались страховочной веревкой, чтобы никакой отдельно взятый солдат, заснувший на ходу, не свалился в пропасть. А она, как проклятие, начиналась почти у самых ног. Начиналась и тянулась рядом бесконечно.

...Потом наш путь перерезала узкая щель. Пришлось долго ползти вдоль нее по пояс в снегу, прежде чем нащупали подходящее место для перехода на другую сторону. Затем это повторяется еще раз, еще и еще. Как я понимаю беднягу Сизифа...

Я уже не задумываюсь над смыслом изменений маршрута. Те, кто идет впереди, должно быть, знают его. А мы... Мы всего лишь стадо, бредущее за своим вожаком.

Снова зачем-то лезем наверх. Груз, что висит за спиной и на груди, уже не толкает вперед, как это во время предыдущего спуска со склона, а изо всех сил тянет назад. Ты пригибаешься все ниже, чтобы он хотя бы чуть - чуть успокоился на твоей спине.

Пригибаешься ниже, а снег подбирается выше, и вот он уже перед твоим лицом. Это уже что-то из серии про танталовы муки. Только , в отличие от проблем мифического героя, у нас все наоборот...

Мне очень не хочется ткнуться физиономией в снег. Как правило, после этого ноги поедут вниз по склону. Вместе с тобой, естественно. И тогда ты можешь сорваться в пропасть в одно мгновение ока - только подкованные пятки сверкнут...

Мы спешим. Мы очень спешим.

Потому что, если "духи" раньше нас займут перевал с пещерами - цель нашего перехода, не только операция обречена на провал, обречены мы. Обречены замерзнуть где - нибудь на голом склоне и быть погребенными снегом. "духам", отсидевшимся в пещерах, не нужно будет изводить на нас патроны и гранатометные выстрелы. За них все сделает бог этих гор...

Сколько мы идем? Я никак не могу освободить запястье, схваченное резинкой рукава. Кручу им туда - сюда, и в щель между обшлагом и рукавицей тут же, словно боясь опоздать, набивается снег. Сколько идем? Какая, к черту, тебе разница?! Идем и идем, мерно раскачиваясь под грузом навьюченного военного добра, до рези в глазах всматриваясь себе под ноги...

Встали.

Впереди слышу ругань нашего взводного. Ветер доносит до нас лишь обрывки его фраз. Кажется, кого-то тащат за веревку. Щербатый что ли, свалился? В снежном комке, из которого торчат лишь ноги да черный ствол автомата, родного брата не узнаешь.

Пользуюсь незапланированным перекуром и сажусь прямо в сугроб рядом с тропинкой. Точнее, откидываюсь на спину, потому что сесть тут невозможно. Умом понимаю, что делать этого не нужно -замерзнешь, но измотанному организму на это наплевать.

Ноющие, стертые ноги вытянуты вперед, каблуки надежно зарыты в слежавшийся нижний слой снега. Перед глазами - броуновское движение снежинок.

Через какое-то время с удивлением начинаю замечать, что их беспорядочный танец постепенно приобретает ритм. И вся эта мятущаяся пелена снега вдруг начинает кружиться в такт вальса Свиридова. Правильно, он так и называется: вальс из пушкинской "Метели"...

Метель. Как спокойно и уверенно она ведет свою партию, завораживая вихрем танца. И вот я кружу вместе с ней.

Странно, у меня получается, хотя раньше никогда не умел танцевать вальс. На выпускном вечере в школе задира и хохотушка Юлька подошла ко мне с необычным для нее выражением робости на лице и предложила первой парой, вальсируя, войти в банкетный зал. Я, к своему стыду, смог лишь помотать головой, пожать плечами и отделаться шуткой про гусар, которые не танцуют.

А теперь мне хорошо и спокойно: музыка уносит меня под белые мерцающие своды и Катя, Катюша, Кэт, моя студенческая любовь, протягивает руку.

"Из-за меня ты ушел из университета, - шепчет она мне, чуть задыхаясь от быстрого кружения вальса, - Чудак. Ты мне нравился. Ты просто спешил. Вы, мальчишки, всегда спешите...

...А я так рада была тогда, на улице, помнишь - на в центре Москвы, Никитской, когда мы столкнулись чуть ли не нос к носу. Неужели ты не смог прочитать это в моих глазах? Нет, ты был холоден и насмешлив: ведь за полгода перед этим я отвергла твою любовь. А ты не стал за нее бороться - значит, любил только для себя.

...А я... Я нарочно вышла замуж за этого Витю, чтобы отомстить тебе. Какими же мы были тогда дураками! Но все позади, давай танцевать. Обо всем забудем. Милый мой ершистый чудак, чудак..."

-Мудак! - кто сильно дергает меня за грудь, - Вставай, сука, замерзнешь!

Я с трудом разлепляю смерзшиеся ресницы и вижу перед собой злую и встревоженную морду Грача. В сознание с холодом, свистом ветра, болью в ногах и режущим светом пурги безжалостно врывается реальность.

Я ненавижу Грача за то, что он вернул меня сюда оттуда, где мы с ней почти поняли друг друга; где было так хорошо, где была ее теплая рука и вальс Свиридова.

Жесткая рукавица Вовки грубо расчтирает мне лицо.

-Очухался? - кричит он мне, - Ишак педальный, чуть не замерз! Чего улыбаешься, мудень?! Мамку во сне увидел?

-Катьку... - шепчу застывшими губами.

-Еще минут пять, - орут мой друг, - у тебя меж ног все в сосульку бы превратилось! Нужен ты был в таком виде своей Катьке!

-Да я ей в любом виде не нужен... - слова с трудом протискиваются между потрескавшихся губ.

Чувствую во рту соленую влагу. Десны, что ли, начали кровоточить?

-Чего ты там бормочешь?! - встряхивает меня за плечи мой несентиментальный друг, - Вообще нюх потерял!!! Сдох, как салага!

-Не сдох, а замечтался...

-Тогда подъем! Сейчас дальше пойдем. Щербатого из щели уже вытащили. Вот козел, на ходу успел ширнуться. Интересно, где наркоту взял? Тащился на автопилоте, развезло, вот он и потерял ориентировку.

-Грач, я твой должник...

-Ты мне по жизни должен!

Опираясь на плечо Вовки, поднимаюсь на негнущиеся ноги. Колени подгибаются, онемели. Все, что ниже их, не чувствую. Чтобы избежать падения, обхватываю Грача за шею.

-Ты чо! - встревоженный Грач встряхивает меня, - Ноги отморозил?! Ну -ка, попробуй пошевелить пальцами!

Пробую. После третьей попытки мне это удается. Грач догадывается об этом по моей счастливой улыбке. Которая, со стороны, наверное, похожа на груческую маску: губы треснули, кровоточат. Прикладываю к ним снег и закрываю от ветра поднятым воротником бушлата. Непромокаемый капюшон поверх шапки не дает сыпаться белой крупе за шиворот, поправляю и его. Теперь можно и вперед...

-На, глотни кишмишовки, - Грач протягивает мне флягу.

Виноградный спирт обжег губы.

-Ничего... - улыбается мой кореш, у видев, как скривилось мое лицо, - Дезинфекция - вещь полезная.

Из метели, как черт из бутылки, вылетает наш взводный старший лейтенант Орлов:

-Не спать! Начинаем движение!

После этого он исчезает за поворотом скалы. Ветер срывает окончания слов лейтенанта, обращенных уже к тем, кто идет за нашей спиной, и мы слышим только:

-Не спа... Начинаем дви... Не спа... Уроды!

Снова шнур на поясе, "эрдэшка" давит на плечи, автомат привычно висит под правой рукой стволом вниз, трофейный пулемет перечеркнул грудь и ноги опять скользят по обледенелой тропе.

Идешь, как наш ротный наркоша Щербаков -на автопилоте. Ни чувства страха перед обрывающимся в каком-то метре от ног карнизом, ни холода беснующейся бури, пробивающего сквозь солдатский бушлат. Все утонуло в бескрайней усталости.

Шагаешь, автоматически ставя ногу в отпечаток подошвы впереди идущего. Хватаешься рукой за камень при очередном повороте, время от времени сплевываешь тягучую кровавую слюну через небольшое отверстие в поднятом воротнике - десны продолжают кровоточить, и - продолжаешь путь.

Единственное, что не занято сейчас - голова. Мысли текут ровным потоком, сами собой. Я даже не далаю попыток их систематизировать, уложить в какие-то конкретные воспоминания. Это просто обрывки фраз, куски образов, фрагменты прошлого. Наверное, это и есть то, что называют потоком сознания.

...Широко распахнутые в мир темно-синие глаза. Не голубые, нерт - именно темно-синие. Ясное небо, отраженное в воде бездонных озер.

Глаза, востроженно следящие за кафедрой. Первый курс, лекция по античной литературе, которую читает доцент Болдин. Все восхищаются его остроумием, яркими примерами и умением приподнести предмет так, как никто другой. Катерина - не исключение. На лекциях она восторгается доцентом, а я - ей, сидящей в аудитории за два ряда от меня - чистой, непосредственной, восхищенной.

Ее черноволосая головка поворачивается в мою сторону, и я не успеваю скрыть выражение обожания. Ее взгляд становится лукавым и она делает чуть заметный кивок в мою сторону. Я счастлив. Как мало нужно влюбленному человеку!

"Здравствуй, Кэт..." Так я начинал каждый из сотни телефонных звонков из одной и той же будки у станции метро "Тургеневская" на протяжении восьми месяцев. Почему из одной и той же будки? Первый звонок был из нее, после которого Катя назначила мне свидание.

Это был первый и последний удачный звонок. После чего мы общались только по телефону. Это был настоящий телефонный роман: она с непостижимым упорством избегала встреч, зато могла десятками минут говорить в трубку. Поэтому, надеясь на чудо, сжимая накопленные "двушки", я каждый раз стремился на другой конец Москвы.

"Здравствуй, Кэт..."

Катя, Катенька, Катюша, Катька... Этими именами ее звали дома, в детском саду, в школе, в университете. Родители, друзья - подруги, дяди - тети, бабушки - дедушки. Чужие и родные. А я хотел звать ее по -своему, как никто другой. Как будто необычное сочетание трех букв могло дать дополнительный шанс, выделить меня из общего ряда однокурсников.

Грубовато - фамильярно звучащее на русском языке английское имя для для нее паролем для откровенных разговоров по телефону, но не более. Телефонный роман им ис остался.

"Поздравляю вас с рыцарским шлемом, сударь, - смеялся тогда ты над собой, - Вы достигли "фин аморе", "любви на расстоянии" куртуазных кавалеров. Но вынужден вас огорчить: вы опоздали лет эдак на пятьсот..."

Нога подскальзывается на обледеневшем карнизе. Чтобы удержаться на тропинке, хватаюсь за обломанный ствол деревца, торчащего из-под снега. Ище минута - и я бы покатился в преисподнюю. Спина взмокает от мгновенно накатившего страха. Такие вещи лучще всего возвращают к действительности.

Прошлой весной, на глазах у всей роты на пустяковом спуске сорвался в пропасть боец из молодого пополнения. Это был его первый выход в горы. Широко раскрытые, полные изумления, отвергания того, что происходит именно с ним, глаза. Крик "Не хочу!!!", застывший в них, и вопль "Мама!!!" прокатившийся по ущелью...

А у меня какой выход в горы? Уже давно не веду счет таким вещам. Хотелось бы, чтобы этот стал крайним в жизни. Не "последним", здесь так не говорят - крайним. Но пока об этом не думать. Не думать!

Скоро Новый год. Дома - елка, блестящие игрушки на ней, брызги шампанского... Дед Мороз и надежда, что наступающий год будет лучше предыдущего. Надежда, помогающая прожить эту жизнь. Разве и нам она не помогала вытерпеть все, зажигая счастливым светом будущую жизнь на гражданке? Душа рвется к этой вере, но вот мозг... Неужели все отравлено? Как хочется верить!

Новый год. Во время прошлого Нового года мы выпустили пару очередей из ДШК по "духовской" зоне отвественности. В ответ нас накрыли реактивными снарядами. Сорванный праздник и четверо раненых С новым годом, с новым счастьем.

...Буран стихает. Или только кажется? Привыкли...

Натыкаюсь на спину остановившегося Грачева.

-Чего встал?

-Все стоят.

-Может, уже пришли?

-Хрен его знает. По времени, вроде, должны...

Больше говорить не хочется. Ради чего сквозь смерзшийся капюшон бросать слова? На ветер в самом прямом смысле. Надо поберечь силы, скоро они нам пригодятся.

Разведка топает впереди, оторвавшись от нас на полчаса хорошего хода. Может, она, оседлав перевал до подхода "духов", сидит уже в пещерах и подала знак, что все в порядке? Хорошо бы... Воевать по такой погоде не хочется. А когда хочется воевать?

Сквозь свист ветра раздается хлопок. Выстрел? Если разведка столкнулась с душманами, сейчас должна начаться стрельба.

Но стрельбы нет. Вместо нее по цепочке передеается команда подтянуться. Подтягиваемся. Стоим, напряженно прислушиваясь к посторонним звукам сквозь свист воздуха, остевенело болтающегося среди мешанины камней и снега.

Впереди возится с радиостанцией ротный. Неплохой мужик Булгаков - свое дело знает, солдат бережет и на рожон никогда не лезет.

Хлопок. Еще один. За ними - целая серия, словно врубила свои мотоциклы без глушителей рокерская банда.

-Вознобновить движение!

И без тебя, капитан, знаем, что надо спешить. Знаем, что разведка уже схлестнулась с индейцами за право обладания теплыми пещерами. И если мы опоздаем...

-Передать Митину, чтобы подбирал отставших! Остальные - вперед! Вперед, сынки!!!

Снег, словно он с "духами" заодно, путается под нагами, вяжет их. Ветер норовит столкнуть с тропы. Освобождаемся от страховочных концов - сейчас они только сковывают движения.

Наш взвод сворачивает от тропы влево, вниз по склону, который становится все более пологим. Это хорошо, можно даже цепью развернуться... Снег - по пояс. В голове сидит только одна мысль: кто сейчас засел на хребте: наши или "духи"? Если встретят огнем - все объяснится. Хотя нас нужно еще заметить в этом буране...

Очищаю пулемет от снега, передергиваю затвор, загоняя патрон в патронник. У меня к ПК подсоединена малая пулеметная коробка, поэтому можно стрелять на ходу. Рядом сопит Костенко. Сопи, хлопче, сопи - твои ленты еще понадобятся...

Стрельба все ближе, но не в насю Слава Богу, не в нас...

Справа сверху срывается красная строчка трассера. Проносится мимо, гаснет в снежном киселе. Вслед за ней вторя, третья... Пулемет! Ему звонко подпевают автоматы. Глухо бухает гранатомет.

Заваливаюсь на живот. Пулеметный ствол тонет в сугробе. Мать - перемать! Отчаянно расшвыриваю снегруками, чтобы получилась хоть какая-то площадка. Сбоку по-прежнему сопит мой второй номер. Тону в сугробе вместе с пулеметом.

-Чего е...к раскры! Стреляй, мудак!

Очереди костенкинского автомата глушат ухо. Черт с ним, с ухом, ухо заживет...

Нет, черт, стрелять из положения лежа не получается. Придется стоя. Я не Геракл, чтобы прицельно шмалять из тяжелого ротного пулемета от живота, но другого выхода нет. Даю первую короткую очередь - пристрелочную, вторую, третью...

Стреляя, бреду по пояс в снегу, пытаясь найти более-менее ровное место с небольшим снежным покровом. Интересно, куда делись остальные наши? Кажется, что остался один в этой снежной круговерти, только верный оруженосец Костенко перебирает ногами рядом, не прекращая лупить из автомата в белый свет, как в копейку. Впрочем, его первый номер стреляет не намного прицельнее...

Над головой пролетает трассер. Инстинктивно ныряю рыбкой вперед и, больно ударившись локтем, наконец-то обнаруживаю искомую точку опоры для сошек. Теперь можно бить точнее.

У "духов", как и у нас, ленты набиты патронами в пропорции один трассер на три обычных. Так удобнее корректировать собственный огонь. Но у того, что лупит как раз напротив меня, патроны все трассирующие. Это, конечно, на психику давит сильно, но зато демаскрирует пулеметчика. Ну и дурак ты, "дух" - я тебя в два счета обнаружу...

Та-а-а-к, чуть левее... Вот она, точка, откуда, как из мешка, сыплются стрелы пулеметных очередей... А вот теперь огонь!!!

Бью длинными.Ствол пулемета то и дело от отдачи взлетает вверх и его, как строптивого скакуна, приходится укрощать, возвращая на место. Наваливаюсь всем корпусом вперед, чтобы зафиксировать сошки - тогда ПК держится ровнее.

Чуть левее заработал еще один пулемет. Это наверняка Грачев. Теперь мы на пару этого "духовского" пулеметчика точно в рай отправим. В два ствола прочесываем кусок белесой пелены из снега, из которой в нашу сторону летели трассы. Замолчал, гад... Завалили или поменял позицию?

Рядом со мной отчаянно лупит из автомата Костенко. По всем правилам стрельбы он должен лежать справа от меня, как и положено второму номеру. А этот змей строился слева. И теперь осыпает отстрелянными гильзами.

-Ленту давай!

Не слышит, увлекся, враг...

Лягаю его ногой. Костенко поворачивает ко мне свою красную морду: глаза - как щелки, лицо яростно перекошено, на кончике носа - капля. Все это с дурацкой закономерностью отпечатывается в моих мозгах. Всегда так - запоминается всякая чепуха. Интересно, неужели и у меня такая же рожа?

-Ленту давай!

Костенко ловко перемахивает через меня, несколько секунд снимает с себя пулеметную ленту, которую он намотал на себя крест на крест, словно революционный матрос, и -вставляет в лентоприемник новую металлическую змею.

Снова пулемет плюется смертью в снежную круговерть.

Рядом грузно проседает снег. Инстинктивно вжимаюсь в землю и только тогда поворачиваю голову: рядом плюхнулся наш взводный, гвардии старший лейтенант Орлов. "Орел ты, лейтенант Соколов! - Я не Соколов, товарищ генерал! Я - Орлов! - Все равно! Сокол ты, Орлов!" Дежурный прикол нашего взвода.

-Возьми левее! - кричит мне взводный чуть ли не в самое ухо. То самое, что пытался мне попортить свом тарахтением "второй номер", - Они позицию сменили! Не видишь, что ли?

Я ничего не отвечаю, меняю прицел. Как же, увидишь что -нибудь в этом снежном поносе... Даю поправочку.

-Прочесывай от этой точки влево - вправо на три -четыре метра! - продолжает командовать Орлов, - Сектор стрельбы не расширяй - своих зацепишь: сейчас рота наверх поползет. Стрельбу прекратишь, когда увидишь зеленую ракету в своем направлении. Понял?

Чего тут непонятного? Я глянул на Костенко: толковый ефрейтор еще одну ленту приготовил. На всякий случай.

Лейтенант еще с минуту полежал рядом с нашим пулеметом, потом отполз. На атаку наш героический взвод вдохновлять.

А я стреляю. Длинная очередь. Поправочка. Три коротких, снова длинная. Мое дело маленькое, солдатское. И мыслей в башке нет никаких. Даже той, которая просто обязана появиться: неизвестно, сколько мы еще пролежим на снегу, поэтому нужно приказать набивать патронами пустую ленту, а не шмалять из автомата у меня под боком.

Бью теперь только короткими. В груди - холодная ярость, голова чистая, мысли в ней текут ровненько, как трассера. Сволочи, завалили Мухина. И парнишку того, Варегова, тоже. Вашей банды рук дело, знаю. Все равно расплата пришла. Сами напросились. Суки. Рикошетом она к вам пришла. И будет приходить, пока не поймете, что нужно не только грешить, но и каяться. Мы... мы уже начали, поэтому и уходимю А вы?... Мы вас, суки, научим...

Чуть впереди слева взметнулся огненный фонтан. Полыхнуд, как вспышка спички на ветру, погас, оставив после себя шапку дыма. Впрочем, дым я уже не видел - скорее понял, что он должен быть.

Невидимое, но плотное, как стенка, ударило по всему корпусу, опрокинуло. Пулемет в моих руках, кувыркнувшись, выпустил последнюю очередь прямо перед собой.

Я не потерял сознание, нет. Просто получилось, как во время сеанса в кинотеатре: передернул раздолбай - киномеханик пленку и несколько кадров проскочили мимо твоего внимания. Ведь только что лежал на животе и стрелял из пулемета, а теперь лежу на спине, под головой собственная "эрдэшка", перед глазами - по-прежнему обиженная морда Костенко. Только теперь она приобрела еше оттенок встревоженности.

-Ты как?

Дурацкий вопрос. Что ему ответить? Что тело как ватное и блевотина колом в горле стоит?!

-"Духов" униз отохнали! - поведал героический "второй номер". Сейчас мне его белобрысая физиономия кажется роднее всего на свете, - Уси унизу сидят, у сугроби. А ПК наш осколком раздолбало: "духи" "эрэс" пустили. Тоби взрывной волной чуть охреначило...

Интересно, ты-то как, хохол, уцелел? Ведь рядом лежал. Везучий...

Думать мне тоже больно, а говорить и подавно. Поэтому продолжаю изображать чурбана с глазами. Ослепительный свет снега, несмотря на то, что над головой не видать ни солнца, ни неба, режет глаза.

-Спирту будешь?

-...Откуда?... - звуки с трудом пролезают через сведенное судорогой горло, но говорить надо. Надо возвращаться к жизни.

-На прошлой неделе старшине в кишлаке бакшиш помог сробить. Трех баранов. Вот он меня и отоварил.

-Давай...

После глотка спирта меня выворачивает наизнанку. Дубина, забыл, что после контузии пить нельзя?! Но странное дело, полегчало. Делаю еще глоток.

-Как ты его разбавлял: один к трем?

Лицо Костенко становится обиженнее некуда:

-Ты чо? Фифти - фифти, напополам! Еще будешь?

-Хватит...

"Второй номер" (хотя какой, к черту, "второй номер", пулемет-то накрылся!) с серьзным видом закручивает фляжку. Домовитый хлопец. Это про него анекдот сочинили: "А шо ехо пробувать? Сало як сало..."

Скрип шагов. Рядом на корточки присаживается старший лейтенант Орлов, с ним - Вовка Грач с жизнерадостной физиономией. Ему бы уроки оптимизма Костенко давать.

Мой напарник по сражению торопливо отворачивается, пряча за пазухой фляжку со спиртом - как бы не отобрали. Или попросили угостить, что для него почти одно и то же.

-Ты как? - задает тот же костенковский дурацкий вопрос взводный.

После спирта он мне кажется не таким дурацким и я отвечаю:

-Вроде, жить буду...

-Встать сможешь?... Ну, тебе круто повезло! Грач, помоги своему корешу подняться! Топайте в пещеру, отдыхайте. Вы сегодня честно поработали -атаку взвода обеспечили. Ротный к награде представлять будет.

-К какой?! - встрепенулся Костенко.

-К звезде Героя, - покосился на него Орлов.

-Шутите, товарищ старший лейтенант... - лицо полтавского хлопца приобрело еще более обиженное выражение. Хотя, вроде бы, дальше уж некуда.

Обиделся ли мой "второй номер" на подначку или только сделал вид, я не понял. Да и не собирался понимать - были проблемы и посерьезнее. Может, он и вовсе родился на свет с таким выражением.

Выражением "зачем ты, мама, меня на свет родила!" Каждому, кто хлебнул здесь дерьма, такие мысли хоть раз, но приходили в голову. Впрочем, "духов", всерьез сталкивавшихся с нашей героической и непобедимой Красной Армией, любившей орудовать как слон в посудной лавке, такие мысли тоже посещали.

..."Вернусь домой, - сказал как-то Грач, поддавшись философским, совсем не свойственным ему настроениям, - Заделаюсь этим... как их... пацифистом. Буду против войны агитировать. Потому что дерьмо это вонючее. И человек на ней тоже дерьмом становится. Светлого у нас нет, Андрюха..."

Такие мысли мне иногда приходили в голову, но с тем, что я и мои друзья превратились здесь в полное дерьмо, был категорически не согласен.

-Дерьмо, говоришь?! - даже не знаю, с чего это я так разозлился, - Ты у нас, конечно, д, Артаньян, а вокруг тебя пидоры! Ты лучше вспомни про пацана с крестом на шее из "весны -88"! Кто его "Иисусиком" называл, кто заставлял чистить сортир малой саперной лопаткой?! Ты был его самым страшным кошмаром, и если бы не заставил тогда рачсстрелять того "духовского" разведчика, пацан был бы до сих пор жив. Или он от невкусной гречневой каши решил к "духам" сбежать? С крестом -то на шее. И когда его, всего изрезанного, в арыке нашли, кто больше всех орал, что отомстит?!

-Да понял я тогда, понял...

...-А теперь, значит, в пацифисты решил двинуть. А как же с клятвой?

-Я же сказал - после Афгана! Может, я так хочу свою вину искупить!

-Что-то у тебя философия с двойным дном получается. Веришь в одно, а делаешь - воюешь - другое. За мир хочешь выступать во всем мире - отлично. Пацифистом мечтаешь стать -просто замечательно. Так что ж ты не пойдешь сейчас к командиру полка и не скажешь: мол, не хочу больше мараться, задолбало! Боишься особого отдела?

-Да я сейчас...

-Убери пакши! Я с тобой на кулачках драться не буду - бичак в пузо воткну!

...Сиди и слушай: знаю, что можешь пойти. Потому что если у тебя в башке какая-нибудь ерунда заведется -не успокоишься, пока не доведешь дело до конца. Молодец... Вот только прежде чем идти к "папе", смотайся сначала в кишлак к старому Наджибу и пусть он тебе расскажет еще раз, как всю его семью курбановцы под нож пустили, потому что сын был учителем. А особенно внимательно порасспрашивай, что они сделали с его младшей дочерью... Не хочешь? Сам знаешь? Так вот, пацифист гребаный, подойди сейчас к зеркалу и посмотри на свою рожу. Похож ты на него? Вроде нет, а?! Как ты думаешь?

Вовка не разговаривал со мной месяц. А потом, вов ремя проводки колонны прикрыл огнем из пулемета. Тогда наш БТР-70 напоролся на фугас и меня, как пробку из бутылки, взрывом вышибло из люка, в котором стоял, на землю. Причем, в сторону "духов"... После всего Грач пришел ко мне в санчасть и притащил огромную дыню. Сладкую и сочную. Это я на всю жизнь запомню...

-Извини, - сказал я тогда, - черт его знает, что со мной случилось. Моча в голову ударила.

-Да чего там... - ответил Грачев, - Прав ты был. Какой из меня, к черту, пацифист. Если мы все ими станем, милитаристы всякие нас с дерьмом сожрут. Кому -то и в аду гореть надо...

Я с удивлением посмотрел на друга. Нда-а... Война сильно людям мозгов прибавляет. Особенно тем, кто хочет.

Естественно, я этого ему не сказал. Сказал другое:

-Сам допер или подсказал кто?

-Частично сам, частично - замполит. Он занятия проводил про боевой дух. Ну, я значит, вопросик и задал...

-Замполит сильно удивился?

-Сильно. Сказал, от кого угодно такой вопрос ожидал, Грачев, только не от тебя. Потом эту теорию выдвинул. Ничо, мне понравилось.

-Смотри-ка, наш Бабуся не только глотку на разводах драть может...

Век живи рядом с человеком, все равно его не поймешь. Наш замполит роты старший лейтенант Бабушкин, партийная кличка "Бабуся", матерщинник и, по общему мнению, карьерист, через месяц погиб, вытаскивая из-под огня раненого солдата. И узнали мы потом, что писал наш Бабуся стихи. Хорошие были стихи - мне потом взводный показывал. В них не было ни слова о войне.

Может, и мой закадычный кореш Грач, балда и самый "дедующий" из "дедов", в душе свое философ и гуманист. Может, у него в этой жизни такой защитный рефлекс - толстокожесть и хамство. Как говаривал поручик Ржевский по одному пикантному поводу.

.

Буран не прекращался. Только теперь, отойдя от ударной волны взрыва, я снова заметил вокруг себя круговерть снега, пытающегося нас засыпать. Почувствовал на своей шкуре удары ветра, сбивающего с ног по дороге до пещер.

Внутри пещеры, в которую мы, согнувшись в три погибели, забрались с Грачем, было холодно, но сухо. Снег залетал в нее лишь на полметра, неметя на каменном неровном полу, покрытом слоем земли, ровный белый порожек. Ближе к середине этого каменного логовища метался костерок6 какой-то энтузиаст старался устроить себе и ближайшим товарищам обогрев из сжигаемых пустых патронных пачек. Их было много, но сгорали они быстро и тепла давали только на то, чтобы чуть оттаяли скрюченные помороженные пальцы.

В дальнем углу на распотрошенных "эрдэшках" и расстеленных бушлатах стонали раненые. Я было попытался их сосчитать, но сбился: они лежат ровным пластом, друг за другом, и в темноте пещеры невозможно определить, с какой ноги или руки заканчивается одно тело и начинается другое. Во всяком случае, их здесь больше десятка. Неплохо повоевали...

Некторые из лежащих стонут, другие лежат пластом беззвучно. Принимаю их за убитых. Грачев, словно прочитав мои мысли, поясняет:

-Без сознания. "Холодные" на улице лежат. Справа от входа. Не заметил что ли, когда входили?

Я мотаю головой: нет, не заметил. И вообще я шел до пещеры, не оглядываясь по сторонам, видя перед собой только одну цель - место, где нет снега и пронизывающего ветра.

По лицам сидящих около импровизированного костерка определяю, что в этой пещере расположились наш и второй взводы. Узнаю, что третий устроился в соседней норе, вместе с разведчиками. Наверху остались десантники с третьим отделением митинского третьего взвода, которому посчастливилось не принимать участие в общей свалки. Теперь за это счастье они мерзнут на пронизывающем ветру, лениво перестреливаясь с "духами".

Мне надоедает безрезультатно скользить по серым лицам сидящих рядом со мной товарищей, чтобы определить, кого здесь не хватает. И я кидаю в тишину, прерываемую лишь треском горящей оберточной бумаги и стонами раненых:

-В первом взводе какие потери?

-У нас один убитый и двое раненых, - отвечает одна из сгорбившихся над огнем фигур и по голосу узнаю Пашку Миревича.

-Кого?

-Пустошина осколком в голову. Даже не мучался. Щербакова ранило и Пилипенко. Но этих ничего, жить будут...

Вспоминаю замкомвзвода старшину Леху Пустошина, парня откуда-то с Вологдчины - спокойного здоровяка, которого во время службы не брала ни одна тропическая зараза. В душе нет ни боли, ни жалости - ничего. Одервенело. Наверное и боль и жалость придут, но - позже, не сейчас...

Сейчас же просто вспоминаю. Впрочем, чего вспоминать? Его лицо стоит перед глазами: его я видел каждый день на протяжении полутора лет. Невозмутимое лицо, темное от загара с пробивающимися на щеках редкими волосками светлой щетины - гладко бриться он так и не научился. Сколько лет ему было? Столько же, как и мне: двадцать один.

Последний раз я поймал его взгядом за десяток минут до того, как разорвался этот проклятый "эрэс". Неуклюжего в маскхалате, натянутом поверх бушлата и поэтому похожего на белого медвежонка, помогавшего нашему комвзвода развертывать взвод для атаки. И все неуклюжести он двигался удивительно легко, и тогда, развернув по приказу Орлова правый фланг, стремительно бросился вверх по заснеженному склону.

Еще вспомнилась мощная затрещина, которой "замок" угостил Щербакова за любовь шарить по карманам убитых "духов" в поисках "чарса". И вот теперь Щербатый поедет домой "четырехсотым грузом", обскакав на целые две сотни своего воспитателя...

Снаружи ветер швыряет охапки снега - у входа уже вырос небольшой сугроб. Доносятся выстрелы из гранатометов, глухие разрывы "эрэсов". Можн догадаться, что кроме этого бьют и из автоматического оружия, но буря скрадывает эти звуки.

Мы с Грачем тоже рвем патронные пачки, сыплем автоматные патроны по карманам и жгем промасленную бумагу: пусть хоть руки отойдут. Держа пальцы над язычками огня, размышляю.

Все-таки нам повезло: разведка вышла на хребет раньше противника по двум тропам из трех и успела занять его до того, как наверх поднялись основные силы моджахедов. Они смогли взять всего кусочек хребта на третьем направлении, и наш удар снизу помог их спихнуть.

Не повезло соседям: "духи", как только поняли, что верх остался за нами, дали "эрэсовский" залп. Один из реактвиных снарядов разорвался среди второго взвода, когда бойцы толпой искали вход в пещеру. Итог: пять убитых, двенадцать раненых. Митину на этот раз судьба улыбнулась - он обошелся без потерь. Поэтому его бойцы и сидят под принизывающим ветром, обмениваясь свинцовыми любезностями с супостатом, сброшенным в котловину.

-Вряд ли успокоятся, - замечает Грач, - попрут еще. Оно и понятно: иначе замерзнут все к чертовой матери. Буран -то не прекращается...

Они не хотели замерзать.

Доносящиеся снаружи глухие удары разрывов участились. На входе в пещеру из белесой мути метели возникла привидением облепленная снегом фигура. Она рявкнула голосом нашего ротного:

-Орлов! Поднимай своих на помощь Митину. "Духи" усилили огонь, видимо, скоро попрут в атаку. Два отделения бросай на левый фланг, там сильнее всего долбят, значит давить будут в этом направлении. Не криви морду - под огонь не гоню! Слухай сюда: "духи" бьют по самому хребту. Так что двигай по ближнему к ним скату и будешь в безопасности. Выйдешь на рубеж обороны - оставь на этом скате наблюдателей. Остальных - на обратный, пусть пока все сидят там. На рубеж атаки противник выйдет не раньше чем через полчаса - занять позиции по всякому успеешь...

Наш взводный, качнувшись к самому лицу Булгакова, что-то сказал ему. В ответ мы услышали:

-Не п..ди! У тебя самый полный взвод! Не криви морду: через час сменю!

Наш старшой, слушавший Булгакова выпрямившись насколько это позволял низкий свод пещеры, повел плечами, словно в ознобе. Присел, перевязал шнурок на "берце" и только после этого повернулся к нам:

-Взвод... На выход, взвод! На выход, кому сказал!!! Живо!

-Ты на яйца шерстяные носки надел? - повернулся ко мне Грач.

-Из дома еще не прислали.

-Мне тоже. Значит, будем морозить.

-Могут еще отстрелить.

-Братан! - шутливо скривил физиономию Вовка, - Если отстрелят - зарежь дружеской рукой: я не переживу, да и моя Валька тоже.

-Она-то переживет. Немного лишь поплачет - ей ничего не значит.

-Поэт, ...твою мать...

-Не я - Лермонтов.

Черт его знает, почему мы острили. Наверное, чтобы поднять друг у друга боевой дух. Лезть наружу совсем не хотелось. Мы с завистью смотрели на второй взвод, остававшийся на месте. Его ребята прятали глаза. На их месте я бы тоже прятал. А внутри... Внутри все бы ликовало6 спасибо Тебе, Господи, не нас, пронесло!

...-Кончай п...ж! - прикрикнул на нас Орлов, сам явно не спешивший сунуться из холодной, но безопасной пещеры в снежную болтанку, напичканную к тому жу еще и свинцом, - На выход, кому сказал!

Мы тоже в свою очередь матюгнулись и двинулись к выходу. Взводный тормознул меня, Грачева и Костенко, державшегося все время рядом с нами, у самого порога:

-Протасов, Грачев, у вас пулемет один остался?

-Так точно. Второй, "духовский", на ваших же глазах, товарищ старший...

...-Это я так уточнить... - неожиданно тихим голосом сказал Орлов, - В общем так... Мужики, берите своих вторых номеров, гранатомет, пять выстрелов к нему и дуйте в боевое охранение. Надо, мужики, иначе - проморгаем...

"Мужики"... Мне вдруг стало так хреново, как не было уже давно. "Мужиками", ласково, по -свойски, Орлов называл своих солдат только тогда, когда им нужно было выполнить приказ любой ценой. А какая еще "любая цена" может быть для солдата -только его жизнь...

"Мужики"... Ко мне взводный так ни разу не обращался, по этой причине я еще и топтал матушку - планету. Троих ребят, которым он отдавал приказ с "мужиками", потом мы отправляли "грузом двести".

Я сжал зубы до скрежета, чтобы они не стали выбивать предательскую дробь, когда придется отвечать лейтенанту на какой -нибудь вопрос. Хотя, к черту, какой еще может быть вопрос, как не "Задача ясна?"

Опустил голову, чтобы взводный не прочел в глазах страх. Страх, который парализует волю и вытаскивает из глубин подсознания шкурный вопль: "А почему я?!!!"

-Мужики, Саломатин все покажет... Он здесь все окрестности уже излазил. Нужно сесть в боевое охранение на тропе напротив двуглавой скалы, в метрах пятнадцати - двадцати перед нашими позициями. По этой тропе наверняка пойдут основные силы противника. Снизу подъем крутой, поэтому большую часть пути до рубежа атаки они протопают цепочкой. Только в метрах тридцати перед вами скат становится более ровным, на нем и будут "духи" разворачиваться перед броском...

Мы слушали напряженно, стараясь запомнить каждое слово командира - от этого зависела наша жизнь и выполнение задачи. Впрочем, сейчас это было одно и то же: если мы их проморгаем, нас без особого шума вырежут, а роте - трандец.

-Перед нами наверняка превосходящие силы противника, - говорил нам Орлов, - поэтому рукопашной мы можем не выдержать. Тем более у них был более короткий переход, чем у нас и они меньше устали. Поэтому мы должны их валить на дистанции. Все! Задача ясна? Возьмите радиостанцию - Саломатин будет держать связь...

...-Саломатин! - обратился командир взвода к невысокому разведчику, сидящему на корточках у входа в пещеру. - Давай, покажешь все тут...

Тот нехотя выпрямился, повернул к лейтенанту свое скуластое, типичное среди сибиряков лицо. Нехотя кивнул головой - ему тоже не хотелось умирать.

.

В метрах двадцати ниже верхушки хребта, где собирался занять оборону наш взвод, мы обнаружили обложенные камнями стрелковые ячейки: так называемые "эспээсы" - стационарные пункты стрельбы. Судя по всему, сделаны они были давно и "духами".

От кого они собирались обороняться? С этого направления мы на хребет никогда не выходили. Значит, от своих "товарищей по джихаду"? В этой драке "духов" с "шурави" мог сломить ногу сам черт: моджахеды воевали не только с нами, но и между собой.

Группировка Ахмад Шаха Масуда, "Пандшерского льва" (Пандшер на дари означает ущелье "Пяти львов"), которую советские войска пытались разгромить в ходе нескольких серьезных операций, но так и не разгромили, состоят из этнических таджиков. Занявшие ущелье Пандшер, эти моджахеды давили на мозоль не только советским войскам и правительству официального Кабула, но и другим "духам" - хеккматияровцам.

Последние комплектовались из пуштунов, коренной народности Афганистана, относящейся к другой ветви ислама. Эти две группировки любили друг друга не больше, чем "Большого Северного Брата", а возможно и меньше. Поэтому им ничего не мешало в промежутках между нападениями на советские колонны и посты воевать друг с другом.

Пуштуны - национальное большинство, относятся к таджикам и узбекам, в большей части эмигрировавших в Афганистан в тридцатые годы из советской Средней Азии, как к неприятному, но неизбежному соседству: морщатся, но терпят, время от времени устраивая междуусобные стычки. Наши советники, разбирающиеся в этих азиатских тонкостях, не упускают такой возможности: пуштунов рекрутируют для диверсионных операций против ахмадшаховцев, а советские таджики воюют с хеккматияровцами. Вот такой интернационал, без знания которого здесь не выживешь, и который знать приходится даже простому солдату...

Я с Костенко, РПГ-7 и выстрелами к нему занимаем правый от тропы "эспээс". Грач со своим "вторым номером" устраивается на левом фланге.

Странно, никак не могу вспомнить, как зовут грачевского "второго номера". Наверное, никто в роте не сможет ответить на этот вопрос. Тихий и безотказный парнишка из-под Костромы всегда терялся на фоне могучей фигуры Грача, маячил за его спиной на вторых ролях, поэтому всегда и всюду его звали просто "Вторым номером".

Минуты через две, после того, как я со своим героическим хохлом обосновался в "эспээсе" (расстелили на снег "духовскую" курпачу, чтобы не отморозить свое мужское достоинство, разделили сектора наблюдения и стрельбы, разложили под руками гранаты), приполз Саломатин с радиостанцией.

Завязанный по самые глаза маскхалат, облепленный к тому же снегом, шерстяная маска на лице и торчащая за спиной армейская рация с кривой, покачивающейся над головой антенной, придавали разведчику сходство с инопланетянином.

-Место найдется? - сипло спросил он нас.

Ячейка была рассчитана на двоих, третий бы просто помешал бы в бою. Поэтому я отрицательно качаю головой, хотя отлично понимаю разведчика: сидеть одному в "эспээсе" среди круговерти бурана и ждать "духов", которые появиться в любую минуту перед самым носом - не очень приятное занятие. Если замерзнешь, вспомнят о тебе только после боя. Да и вспомнят ли...

Разведчик помолчал. Я ему сочувствовал изо всех сил, но чем мог помочь?!

-Ладно, - глухо пробормотал он наконец из-под завязанного под носом капюшона, - Тут в десяти шагах еще один "эспээс" есть. Туда поползу. Только сначала вот что... Нужно на тропе растяжки поставить. Иначе проморгаем "духов". Вырежут, к чертям...

-Ни проволоки, ни колышков нет, - заметил я, - На чем ставить будем?

Идея мне понравилась.

-Проволока у меня есть, - ответил Саломатин, имени которого я так и не узнал, - А вместо колышек можно шомпола использовать. Сколько у вас гранат?

-Две "Ф-1", три "РГД -5" и столько же "РГН".

-У меня одни "эргэошки" - сказал разведчик, - Восемь штук. Замотался таскать. На растяжки их, конечно, поставить можно, но возиться долго придется: противовесы нужны. Так что будем их в бою использовать - я поделюсь вами. А ставить на растяжки ваши "лимонки" и "эргэдэшки" будем. Лады?

-Лады.

Пока ставили растяжки, я даже перестал обращать внимание на пролетающие над головой время от времени "духовские" "эрэсы".

Что для нормального человека нетипично: характерный свист пролетающего реактивного снаряда, разрывающегося через доли секунд в метрах тридцати выше тебя, сильно давит на нервы и прибавляет седых волос на башке. Умом ты, конечно, понимаешь, что осколками тебя не заденет - находишься в мертвой зоне. Но мозги мозгами, а нервная система давать отбой все равно не желает: вдруг какой - нибудь "дух", стоящий у реактивной установки, собьет на своей "шайтан - трубе" прицел?

Однако установка гранат на растяжках -дело, требующее собранности. Руки не должны дрожать, а мозги обязаны работать, как часы. И поэтому приходишь к выводу, что на "эрэсы" можно наплевать. Они перешли в категорию неизбежного зла, как буран и горы вокруг.

...Управились за пятнадцать минут. За время ползанья по склону мы стали похожи на снеговиков, что лепили в детстве после первого обильного снегопада. Только морковки вместо носа не хватает. Хотя вон, у Костенки курносая конопырка уже дошла до соответствующего цвета. Наверное, и у меня не хуже...

Поставив гранаты, на обратном пути заползли в гости к Грачу: в качестве компенсации за проделанную работу отобрали у него две "эфки". Вовка не особенно возникал, поскольку идея хоть как-то прикрыть свою задницу до начала драки могла не понравиться только дураку.

Взамен отобранных гранат угостили его и "второго номера" костенковским спиртом. Ефрейтор сопел, но вслух недовольства не выказывал. Но нам было наплевать на его неудовольствие.

Приползли к себе.

Разрывы реактивных снарядов стали реже: либо у "духов" начал заканчиваться боезапас, либо они передумали лезть в атаку.

В последнее очень хочется верить, хотя делать это может только идиот. Идиот, согласный замерзнуть до смерти в засыпанной снегом горной щели на высоту двух с лишним тысяч метров над уровнем моря. Тем не менее я был рад, что ротный ошибся в своих предположениях и у нас случилась передышка. Иногда хочется пожить даже на заснеженном склоне в лютую непогоду...

Пользуясь антрактом, поудобнее раскладываем в своем "эспээсе" ручные гранаты, чтобы они всегда были под рукой. На РПГ -7 я особо не надеюсь: в наших условиях он может сдержать противника на расстоянии не менее пятидесяти метров - как раз на том участке, о котором говорил Булгаков. Именно там мы поставили "растяжки", чтобы взрывы гранат предупредили о неприятном визите.

За это время я успею сделать от силы два -три выстрела из "граника" - "духи" должны появиться на этом участке перед развертыванием в цепь и будут маячить всего пару минут, а потом уйдут в мертвую зону для обстрела из гранатомета. Они не дураки, и не будут сидеть на этом рубеже до бесконечности, чтобы получать от нас заряды из РПГ. Потопчутся, конечно, от неожиданности, залягут для начала, а потом оклемаются и пойдут дальше.

Дальше основную нагрузку боя на себя возьмет Грач со своим пулеметом. Нам же остается уповать на ручные гранаты и автоматную стрельбу в белый свет, как в копеечку...

А потом надо будет уходить. Сначала Грачев прикроет нас, потом мы - его... Хорошо воевать в мыслях: все получается гладко и без неожиданностей.

А они могут быть самые разные, и всех не предугадаешь. Поэтому стараюсь далеко не заглядывать. Успеем отойти, не успеем...

Даже если успеем, кто даст гарантию, что после нашего предупреждения по радиостанции и заранее обозначенного Орловым коридора в секторе огня нашей обороны, какой -нибудь чудак на букву "эм" со страху не всадит в нас очередь.

-Костенко! Дай флягу!

-Да ж половина осталось...

-Дай, я кому сказал!

Ефрейтор отворачивает в сторону красную от ветра физиономию и вытягивает нехотя из-за пазухи фляжку со спиртом. Глоток - и сразу потеплело на душе.

О том, что взводный перед выходом отдал мне початую фляжку с водкой, я пока не говорю - пусть помучается, куркуль. Сначала сало, потом Родина - девиз всей его жизни. Поступок же Орлова я оценил: за ним раньше такого не водилось. Что же касается нашего задания... Не мы - так другие должны были лезть в боевое охранение, а чем мы лучше других? А придумал он знатно, молодец...

После спирта наше задание уже не кажется таким страшным. Я уютнее устраиваюсь в "эспээсе" и начинаю неспешную беседу со своим напарником, чтобы не заснуть:

-Костенко, а почему твои родители в посылках тебе сало не шлют?...

Буря по - прежнему швыряет в нас пригоршни снега. Чтобы не превратиться в сугробы, мы постоянно шевелимся, отгребаем его от себя. Вспоминается разведчик Саломатин: каково ему там одному? Принимаю решение через десять минут, если ничего не случится, сползать к нему, навестить...

Холодно. И хотя я в ватных штанах, а в сапогах толстые носки и зимние портянки, пальцы для утепления обернуты газетой, чувствую, что ступни мне уже не принадлежат, а ноги превратились в негнущиеся костыли. "Суки, - начинаю взывать к "духам", - чего вы там медлите?!" лучше воевать, чем вот так замерзать - как бездомная собака...

Чтобы разогреть суставы, несколько раз подтягиваю ноги к животу, сгибаю их, разгибаю. Подползаю к бойнице "эспээса", прилаживаю к плечу гранатомета, заранее определяя, куда пошлю выстрел. Стационарный пункт стрельбы маленький и низкий: приспособлен только для позиции "лежа". Из такого положения я еще не стрелял, поэтому нужно потренироваться, чтобы реактивной струей из гранатомета не поджарило собственную задницу.

Почему -то вспомнился Варегов. Странно, почему он? За то время, пока я здесь, на моих глазах и без мени погибло немало пацанов, которых знал гораздо лучше, чем его. Наверное, смерть этого парня повлияла на меня потому, что вот так. сходу, на моем военном веку не погибал никто. Гибли в первом бою - бывало, но чтобы на следующий день после прибытия в Афган, отправившись на "точку" добровольцем...

Может, они и к лучшему? "Он еще не успел согрешить". Откуда эта фраза? Ах да, из "Мастера и Маргариты" Михаила Булгакова. У нас ротный тоже - Булгаков, но они, писатель и офицер, наверняка друг на друга не похожи... К чему это я?... Он еще не успел согрешить. Он умер, как солдат - в бою, отомстив врагам за смерть товарища, не успев увидеть обратной стороны войны.

...Когда в погоне за врагом, прячущемся в доме среди женщин и детей, в горячке боя приходится бросать туда гранату. И это потом будет долго преследовать тебя во снах...

...Когда в ответ на обстрел из кишлака, мимо которого проходила колонна, разворачиваются танковые стволы и частокол "шилок", и лавина огня превращает в груду коптящих развалин место, где веками рождались, жили и умирали люди...

И ты видишь все это, ты участвуешь и ничего не можешь поделать. Ты можешь назвать себя палачом, а можешь проклясть банду сволочей, закрывшихся, как щитом, жизнями и телами своих соплеменников. И только.

Гравюра "Ужасы войны" Дюрера появилась в эпоху Возрождения, чтобы потрясти воображение людей. Что изменилось с тех пор? Ничего. Так же, как и раньше, мы солдаты, лучше всех знаем, что такое войны. И поэтому войны начинаем не мы. Заканчивать же приходится именно "людям цвета хаки"...

Кончать, убивая ее с каждой смертью своей или противника. И понимать, что это, в конце концов, бессмысленно: плоды ее достанутся не нам, а тем, кто придет за нами. Политику, поставившему свою закорючку под договором о мире. А нам - раны, гробы, в лучшем случае - военная пенсия. И - прошлое, от которого никуда не деться.

А потом вырастет другое поколение, и все начнется сначала.

История человечества - это история войн. История жизни на грани смерти, когда человеческий дух воспаряет над обыденностью серого обывательского существования и являет чудеса храбрости и самопожертвования. Именно поэтому она всегда так привлекательна для молодых, война... История смерти на линии жизни, когда человек проваливается в ад мясорубки, где нет ничего святого. Вместо этого - идея фикс: боевая задача, независимость кого-то от чего-то, борьба за рынки сбыта и энергоресурсы и власть хотя бы над тысячей своих единоверцев.

-Костенко, спирт еще остался?

-Та исты трошки. Будешь?

-Да нет, это я так спросил.

Внизу почти одновременно хлопнуло два взрыва.

-Андрюха! - возбужденно заорал Костенко, - Давай!

-Давать - не мужское дело...

Последнее я уже произнес автоматически, вскидывая к плечу гранатомет. Стрелять придется стоя: амбразура приспособлена для автомата, сектор оргня ограничен.

Напружинив ноги в коленях, почти не прицеливаясь, наведя ствол на звук разрыва очередной (последней) "растяжки", открыв рот и сжавшись в ожидании удара по барабанным перепонкам, выстрелил.

-Гранату!

Еще выстрел, еще.

Оглохший, сне слышу, начал ли работать грачевский пулемет. Скашиваю глаза: слева полетели редкие огоньки трассеров.

-Гранату!

Для гарантии посылаю еще один, последний выстрел, улавливая спустя несколько мгновений бледно -желтую вспышку разрыва. РПГ -7 в нашей ситуации рассчитан на слабонервных. "Духи" к этой категории не относятся. Сюда бы АГС...

В нашу сторону понеслись трассера. По приближающемуся огневому кольцу делаю вывод, что противник проскочил сектор поражения нашей громкой пукалки, сделанной для поджигания танков, которые у "духов" в этих горах почему-то не водятся.

Начинаем швырять гранаты. Все. Кончились.

По стенке "эспээса" щелкает очередь. Неприятный звук. Но ведь не попали же!

Теперь в дело пускаем автоматы. Костенко уже опередил меня: упершись носом в бойницу, он увлеченно изводит патроны. Присоединяюсь к нему.

Кто-то сильно дергает меня за шиворот. Оборачиваюсь: Саломатин. Я про него совсем забыл. Он что-то говорит, но оглохшие от гранатометной стрельбы барабанные перепонки решительно отказываются воспринимать что - либо. Зато я прекрасно вижу, как в метре за спиной разведчика вспарывает снег пулеметная очередь.

Дергаю Саломатина за плечи, и мы вваливаемся в "эспээс", опрокинув "ворошиловского стрелка" Костенко. Тот пытается выбраться из-под нас, одновременно почему-то ощупывая мне грудь. Через мгновение доходит, что он принял нас за раненых.

Отпихиваю руку ефрейтора. Он видит мои глаза - таких злых не может быть у подстреленного, и недоуменно затихает.

Саломатин снова хватает меня за воротник - что за дурная привычка у человека! -притягивает мое лицо к своему, и словно сквозь толщу воды доносится:

-Орлов по рации приказал отходить! Быстрей!... У нас... две минуты, чтобы выбраться... добраться до мертвого пространства... свои покоцают...

Я ору в ответ:

-Надо Грачеву сообщить! Понял?!

Саломатин кивает головой и неуклюже вылазит из "эспээса". Цепляясь левой рукой за склон, он кидается в сторону и вниз - в направлении грачевского пулеметного гнезда. Оттуда по-прежнему летят трассера.

Чтобы прикрыть разведчика, мы с Костенко выпускаем разом по магазину. Ствол автомата раскалился и парит от падающего на него снега.

Выбираемся из ячейки. Под ногами обнаруживаю неиспользованную гранату, скатившуюся вниз - наверное, локтем ненароком столкнули. Чеку долой и туда же - вниз. Сую своему "второму номеру" бесполезный сейчас РПГ: пусть повесит на спину, нашим наверху он еще пригодится.

Костенко явно торопится, у меня же на душе повисла пудовая гиря: грачевский пулемет продолжает стрелять. Рядом с ним -отчетливо это вижу - ложатся два гранатометных разрыва.

Несколько очередей вспарывают воздух прямо над нами. Ныряем головой в снег. По инерции сползаем вниз по склону несколько метров и утыкаемся головой в камни огневой точки, покинутой нами. Снова стреляем, выжидая время. В голове же вместе с ударами выстрелов бьется одна мысль: "Разведчик не добрался?!"

-Костенко! - наконец принимаю решение, - Дуй наверх! Коридор помнишь где? Дуй! Я к Грачеву!

Возражать надумал...

Наотмашь бью по лицу. Голова моего героического "второго номера" от удара стукается о землю: мы по-прежнему лежим за камнями, прижавшись к склону.

На его глазах появляются слезы. Или это просто растаявший на ресницах снег?

-Это приказ! Передашь Орлову, чтобы сместил коридор на линию грачевской огневой точки. Выходить будем оттуда. Понял? Выполнять! Выполнять, сука! Пидор, застрелю! Это приказ!!!

Костенко смотрит на меня круглыми немигающими глазами и отползает в сторону.

Я кидаюсь туда, куда ушел разведчик. Надо быстрее: скоро наши откроют огонь и тогда мне трандец. По моим прикидкам, время данное нам на отход, уже прошло, но Орлов медлит. Нас ждет? Но он не может ждать бесконечно. Лучше пожертвовать пятерыми, чем потом потерять всю роту...

Ветер свистит вокруг в унисон с пулями, которые, скорее всего, так и порхают рядом. Я их не слышу: продолжаются последствия стрельбы из "граника". Да, композитором мне уже не стать. Но то, что я сейчас глухой - даже хорошо: больше бы кланялся свинцу, терял бы темп движения...

Подтверждение тому, что "духи" зря времени не теряют, получаю тотчас же. Что-то сильно дергает за рукав, и я обнаруживаю в нем большую дыру. Боли не чувствую. Не прекращая движения, несколько раз сжимаю и разжимаю кисть. Действует. Значит, не попали, сволочи...

Разрыв рвет воздух над головой, горячая волна толкает в спину. Пропахиваю носом несколько метров. Ч-черт, РД около ячейки забыл. То-то, чувствую, что бежать легко. Аллах с этим чертовым рюкзаком: старшина спишет. Главное, чтобы меня не списали...

"Эспээс" Грача уже близко. Вон валун - за ним... Подскальзываюсь, качусь по склону мимо вовкиной "огневой точки", пока передо мной не скапливается сугроб не останавливает падение. Если бы не он -прикатился бы прямо в руки к "духам".

Яркая вспышка чуть выше Вовкиной "огневой точки" застявляет душу сжаться от дурного предчувствия. Так и есть: Грач замолчал.

Гребу наверх по колено в снегу. Падение вниз спасло меня от осколков, которые достались на долю пулеметного расчета: Вовка продолжает молчать. Рядом очередь вспарывает снег. Не обращая на нее внимание, упрямо лезут напрямую к "эспеэсу" пулеметчиков.

По лицу течет пот, заливает глаза. Смахиваю жгучую влагу обледенелой рукавицей. Ледышки, вмерзшие в сукно, словно наждак дерут кожу, но одновременно приводят в чувство. Начинаю действовать более осознанно, понимая, что пока не доберусь до Грача и его "второго номера", помочь им не смогу. Сейчас важнее не попасть под огонь "духов" и наших, которые... Которые уже начали стрелять.

Навстречу полетели пучки трассеров и светящиеся комки гранатометных зарядов. Вот что-то ритмичное забухало у меня за спиной: ага, это разрывы от АГСа...

Ныряю лицом в снег и, как бульдозер разгребая снег, начинаю грести на животе. Сердце готово выскочить из груди, по спине текут струи пота. Нижняя рубашка то прилипает к ней, то, наоборот, приятно щекочет лопатки влажной тканью. В рукавицах - горячая вода от набившегося в них и растаявшего снега.

Быстрей! Не обращая внимания на наш плотный огонь, "духи" активно прут в наступление.

Я это определяю по становящейся все громче стрельбе. Глухота прошла - от страха что ли? Кажется, волосы шевелятся под шапкой от проносящихся над головой пуль. В животе начались спазмы. Не хватало еще обделаться, как первокласснику. В плен не хочется. Ой, как не хочется в плен...

Перед носом возникает долгожданная стенка "эспээса". Перекатываюсь через нее, в каждую секунду ожидая получить удар пули в спину. Пронесло. Прямо передо мной на спине лежит вечный Грачевский "второй номер". Остановившиеся, широко раскрытые глаза парня уже успел запорошить снег - ему помощь уже не потребуется.

Грач уткнулся в опрокинутый пулемет. Кругом желтеют отстрелянные гильзы. Прикладываю два пальца к сонной артерии: жилка пульса бьется. Чуть слышно, но бьется.

Некогда выяснять, куда Грач ранен. Перетягиваю его ремнем через грудь и начинаю тянуть наверх. Тяжелая Вовкина туша обрывает руки. Кажется, что от неподъемного груза они становятся все длиннее и длиннее. Господи, как хорошо было ползти одному...

.

...Все, что запомнится после - это будет жар, готовый выжечь все нутро, боль в ободранных коленях и затверженное до автоматизма движение: отполз, подтянул обмякшее тело Грачева к себе, отполз - подтянул...

Я так и не доползу до верха, потеряв сознание в десятке метров от хребта - скажется перенапряжение в разряженном высокогорном воздухе и полученная накануне контузия. Нас подберут уже после отбитой атаки разведчики, которых ротный пошлет на поиски.

Вовку перебинтуют и оставят лежать вместе с ранеными. А я, чуть оклемавшись, снова стану отбивать атаки вместе с живым и невредимым Костенко.

Он все же успел добраться до наших и заявил ротному, что тот пусть его застрелит, пошлет в дисбат, но пусть сначала разрешит вытащить нас всех. Булгаков под горячую руку на самом деле чуть не кокнет моего "второго номера", пытающегося, наплевав на все, отправиться обратно, но потом все же пошлет вместе с ним ребят.

Саломатина мы найдем уже после всего. На дне ущелья. С ним случилось то, что больше всего опасался а: парень потерял ориентировку и попал в плен к "духам". И они из него нарезали ремней, пытаясь узнать, сколько нас на самом деле и какова наша задача.

Впрочем, нам об этом остается только догадываться: никого из допрашивавших к нам в плен не попало. Только изуродованное тело Саломатина говорило, что его пытали.

Мы просидим на этой горе сутки, так и не увидев живые лица наших врагов: в течение суток из белесой круговерти бурана в обе стороны будут лететь пучки трасс; в черном дыму и разметанном свинцом снеге будут рваться гранаты, и свиста пуль не будет слышно из-за неистового ветра.

Мы будем бить в молочный кисель наугад, по секторам. Задыхаясь от кислородной недостаточности. Превращаясь на рубеже обороны от неподвижного сидения в сугробы.

Что из этого можно запомнить? Спертые легкие, словно тебе в рот засунули шланг от работающего компрессора. Кровоточащие десны, не дающие прожевать как следует пищу. Непрерывная рябь в глазах от мелькающего снега. Онемевший палец на спусковом крючке автомата. Выстрелы, звучащие глухо, словно сквозь вату. И - холод, холод, холод...

Короткие передышки в пещере, стоны раненых. Мечется под пальцами огонек от сжигаемой промасленной бумаги патронных пачек. Удары реактивных снарядов и - сиплый крик Орлова: "На выход!" Ему мы подчинялись с равнодушием зомби.

Орлова убьет во время отражения последней атаки. Тогда "духи", израсходовав все "эрэсы", предпримут свою последнюю отчаянную попытку скинуть нас вниз. И будет рукопашная.

От нее в памяти останется хруст ломаемой прикладом челюсти. Клекот заливаемого кровью чужого горла. Мягко поддавшийся под пальцем курок автомата. Глухой шлепок пули, вошедшей в тело человека, чьего лица я не запомню.

Да и было ли оно, лицо? Наверняка оно, как и у нас, было обмотано тряпьем от ветра и мороза. На кромке над пропастью дрались два измотанных в нечеловеческой борьбе призрака, похожие друг на друга.

Тупое остервенение боя закончится тяжелой апатией с провалами то ли сна, то ли потери сознания.

Негнущиеся пальцы привычно будут набивать автоматные магазины, патронами, которые мы соберем в подсумках убитых людей - и наших, и чужих. Потом послушно примут от соседа дымящийся чинарик, царапающий дымом ободранное кашлем горло. Холодное месиво тушенки можно будет протолкнуть в горло только водкой.

Потом мы узнаем: наша рота, вернее, то, что от нее осталось, просидит на этом пупке сутки - пока не кончится буран и не прилетят "вертушки". Пока "духи" -те, что не лягут под нашими пулями на склоне, не замерзнут все до одного в узкой горной щели и не будут занесены снегом.

За трофеями потом полезут десантники, что прилетят к нам на помощь. На помощь, которая нам уже будет не нужна. И они станут рассказывать, на что был похож в свежезамороженном виде Курбан и еще десяток его бойцов, уцелевших после последней атаки.

Но мы не захотим их слушать. Как не захотим смотреть на отделение из взвода Митина, которых горы убьют точно так же, как и моджахедов.

Наши души пронижет неземной холод, который растает не скоро. И даже слезы родных вряд ли растопят лед этих гор, этой войны. Войны, уходя с которой нам выпала громкая честь громко хлопнуть дверью.

Даже в теплых утробах "вертушек" наши грешные тела не смогут согреться. Мы не будем разматывать запасные портянки и тряпки, взятые у наших мертвых, чтобы обмотать лица, колени, ступни.

Свои пальцы ног я предусмотрительно укутал газетой, взятой на боевые для известных нужд. Поэтому сейчас лежу в инфекционном отделении госпиталя, а не в хирургическом, куда попали многие выжившие ребята из роты. Подумать только, лист "Комсомольской правды", спертый из подшивки в Ленинской комнате - и пальцы ног не валяются в тазике, брошенные туда хирургом...

По возвращению с операции еще успел сходить в баню. И после нее почувствовал тягучую боль в пояснице. Грешным делом подумал, что застудил почки...

Но это было не так: наутро, выйдя по малой нужде, я, как член Союза художников, занимался живописью, малюя на выпавшем снегу коричневые узоры. Ломал голову, что же со мной произошло, пока белки глаз не стали смахивать по цвету на лимон.

"Там болит, и тут болит...

Здравствуй, это гепатит!"

-говаривал в таких случаях знакомый военный дирижер.

Доктор в госпитале мне потом расскажет про некий инкубационный период болезни. По его словам выйдет, что я подцепил желтуху еще до выхода в горы. Это утешает. Иначе как подумаешь о микробах, живущих там, где люди могут только умирать, тошно становится.

Кабульский госпиталь будет уже эвакуирован. И все мы окажемся в Союзе. В столице одной из среднеазиатских республик. Только я никак не могу понять где: то ли в Ташкенте, то ли в Ашхабаде, то ли в Душанбе. Впрочем, какая разница? Небось, везде такие же крикливые базары, бабаи в полосатых халатах и сопливые бачи.

Сейчас меня больше волнует медсестра Света, в которую влюблено все наше инфекционное отделение. Она стоит надо мной и собирается ставить капельницу.

Часть третья.

Инфекционное отделение

ТурВО, начало 1999 года

.

Из дневника старшей медицинской сестры инфекционного отделения Љ-ского военного госпиталя Светланы Горбуновой.

"...Господи, когда же закончится эта проклятая война?

Уже подошел к концу вывод войск. К нам перестали поступать сплошным потоком раненые и больные из-за речки. Я успокоилась. К миру возвратились его привычные краски, и белая с красной - цвета перевязочной, заняли свои должные места в этом ряду. Но сегодня...

Сегодня привезли партию раненых, у которых - у всех! - кроме огнестрельных ран еще и обморожения. У меня разрывается сердце, хотя, кажется, видела все, и ничто не сможет удивить. Говорят, они участвовали в операции в горах, обеспечивая проводку колонны. Воевали, когда начался буран. Отбивались от "духов", которые хотели захватить пещеры на склоне какого-то хребта, чтобы не замерзнуть.

Из раненых большинство - старослужащие, им скоро домой. "Деды"! такие же худющие мальчишки, что и так называемые "молодые", на которых я насмотрелась за три года работы здесь. Только и разница, что эти более жилистые и в глазах нет животного ужаса и непонимания того, что с ними случилось. Нет беспомощного крика ребенка "за что?!". У этих - совершенно другие глаза. Другие... Какие, сейчас я не смогу описать. Потом как - нибудь.

Эти глаза еще долго мне будут сниться по ночам, даже тогда, когда все закончится. Это должно закончиться по крайней мере для меня. Уже решила: когда выведут войска - уволюсь. Я продлила контракт, надеясь, что вытяну благодаря Сергею. Теперь ясно, что переоценила свои силы, как и, впрочем, наши отношения с Сергеем, Сереженькой, Сергеем Ивановичем, товарищем капитаном - моим другом, начальником и любовью...

Глаза этих ребят мне будут сниться потом, пока же у меня сновидений не бывает. Сплю крепко. Или от усталости, или от снотворного. Сережкино проверенное средство от бессонницы - сто пятьдесят грамм на сон грядущий, я отвергла. Так можно и спиться. Я же все-таки женщина. Женщина... Тридцать один год. Чувствую себя старухой.

Но сегодня буду спать даже без снотворного - от усталости. Всех сестер, имеющий опыт первичной обработки, бросили в хирургическое отделение. Естественно, и меня. Опыт года работы в Афганистане не забывается.

Возились до позднего вечера. До нас их только кое как перевязали - ведь все госпитали уже были в Союзе. Эти мальчишки и прикрывали их выход. За год работы здесь, в тылу, я уже отвыкла от понятия "первичная обработка": вшивое белье, почерневшие, отмороженные ткани, осколочные проникающие, пулевые касательные... И поверх всего этого - заскорузлые от крови и грязи тряпки, громко именуемые "бинтами"...

Когда заканчивала работу, думала, что сейчас пойду к себе в отделение и хлопну спирта. Как Сергей учил - с задержкой дыхания. Не получилось: из всего этого прострелено -обмороженного потока оказался один мой. С гепатитом. Не раненый, не помороженный - с гепатитом!

Он сидел, скорчившись, в дальнем углу приемного покоя и дожидался, пока закончат с его товарищами. Что я там писала про глаза? Его смертельно усталые глаза были еще и с желтыми белками.

Пришлось забирать его к себе в отделение, устраивать душ, палату, ставить капельницу. Что с того, я не дежурная сегодня? Дура Машка как следует умеет только одно: крутить толстым задом перед мужиками. Мне не хотелось отдавать этого долговязого в руки крашеной садистки, не умеющей толком найти вену.

Я так устала, что даже пить не хочется. Но не лягу, пока не допишу. Дала себе обещание записывать ежедневно в эту тетрадь хотя бы несколько строк. Я и так особа слабовольная. Все... Засыпаю... Пора до кушетки...

.

Андрей Протасов

Несмотря на свое общехреновое состояние, я не мог не вкусить блаженства, оказавшись на чистых госпитальных простынях. Готов поклясться, что они были даже накрахмалены. Бывает же такое...Уже вторые сутки я ловлю на них кайф. В промежутках между кайфами получаю через капельницу дозы глюкозы. А на завтрак, обед и ужин больным дают молочные продукты - даже творог! Творог! Успел забыть, что это такое.

К плодам цивилизации привыкаю постепенно. Очень долго психика переваривала факт, что из крана может течь вода в неограниченном количестве. Повернул кран - течет... Хочешь - холодная, хочешь - горячая. И будет течь бесконечно, и не нужно беспокоиться, что она закончится в каком - нибудь баке, не нужно качать ее ручным насосом, беспокоиться, что "духи" отравят или взорвут колодец, откуда водовозки берут живительную влагу и часть останется на сухом пайке в прямом смысле этого слова. Кайф!

Старожилы палаты уже привыкли к этому чуду. И даже поставили его на службу собственных нехитрых развлечений. Васька Адамчук, мой погодок из-под Гродно, заработавший гепатит на Саланге, обожает взять и открыть кран, когда какой - нибудь несчастный лежит под капельницей.

Звук журчащей струи одновременно с вливаемой в вены глюкозой срочно заставляют мочевой пузырь вспомнить о своей главной обязанности. Минут пять корчишься на койке, с тоской глядя на здоровенную банку у себя над головой -когда же она кончится?! - потом не дожидаешься и начинаешь орать удрным голосом:

-Сестра... Сестра. Сестра! Сестра!!!

К приходу медсестры остряки мгновенно закрывают кран и рассаживаются по койкам с самым невинным видом. Ты же, сгорая от стыда, объясняешь медичке причину своих воплей.

Если дежурит Маша, толстая крашеная блондинка лет двадцати пяти, то на твою голову вываливается сноп возмущений:

-Мужик, называется! Перетерпеть нее можешь! Какой же ты солдат... - и только после этого сестра вытаскивает из вены иглу.

С превеликим трудом выволакиваешься в коридор, ползешь по стене и сортир. В голове громоздятся нецензурные выражения в адрес этой представительницы военной медицины. Достается также соседям по палате, которых ты не можешь призвать к ответу по причине собственной слабости. Клянешься всем святым, что позже заставишь их пить воду ведрами, после чего завязывать брызгательный аппарат морским узлом.

Светлана не ворчит. Легким движением, совсем не причиняя боли, она освобождает тебя от капельницы. И, обдав свежим ветром накрахмаленного халата, насмешливо бросает виновникам его появления:

-Обормоты!

Щелкает первого попавшегося обормота по стриженому затылку. Тот на седьмом небе от счастья - выделили из общей массы!

Палата кряхтит завистливо и пытается втянуть Свету в разговор. Светка весело обещает пожаловаться "кэпу" - начальнику отделения капитану Беспалову. Все делают вид, что верят этому и дружно клянуться6 "Это не мы! Это он сам чуть в трусы не напузырил!" При этом прекрасно знают, что прапорщик медицинской службы Светлана Горбунова не имеет привычки жаловаться на своих больных кому бы то ни было, за что бы то ни было.

-Доползешь? - интересуется у меня Светлана, пока я торопливо и расслабленно спускаю ноги на пол и шарю ими под койкой в поисках тапочек.

В ответ благодарно киваю головой. Даже в мыслях не могу представить, что она, такая легкая и красивая, станет поддерживать рукой обмякший мешок костей под названием "Андрей Протасов". Нет уж, лучше сам...

-Через пять минут назад зайду - обратно поставлю, - говорит Света. И - снова свежий ветер халата, который совсем не пахнет лекарствами, обдает меня на этот раз в направлении двери.

Палата восхищенными взглядами провожает медсестру до выхода и тотчас начинает судачить: сколько ей лет, насколько у нее серьезно с "кэпом" и что она - баба героическая, успела побывать "за речкой", в Афгане. Про меня, естественно, все забывают. Заработавший щелбан счастливчик сидит с блаженным видом, будто удостоился самой интимной милости.

Подозреваю, что вся эта суета с открытием крана делается не столько для того, чтобы помучить новенького (тем более, что новенький, окрепнув, может и репу начистить), сколько для внепланового посещения Светой нашей палаты.

...-Ну, ты как сэбя чувствуешь? - после капельницы я успел еще раз посетить толчок и теперь лежу, изображая беседу со страшиной нашего инфекционного отделения Ваганом Гарагяном, или "Вагоном", как его здесь зовут за глаза.

С того самого момента, как я появился в палате, Вагон проявляет к моей персоне повышенное внимание и заботу. Человеку со стороны это может показаться естественным: ребята из одной роты! Но я знаю истинную причину вагоновых душевных порывов.

Знаю и не перестаю удивляться причудам природы, составляющей в одно целое, казалось бы, несопоставимые человеческие элементы. Ваган Гарагян, рослый представительный красавец с мужественным орлиным профилем, глубоким баритоном, настоящий "горский князь и мечта всех женщин" -чмо и трус, каких свет, конечно, видел, но не в таком героическом облике.

Мое представление о кавказцах, как о горячих, невыдержанных, порой наглыйх до крайности, но неизменно храбрых до глупости людях, поколебалось после знакомства с Ваганом. Горячести и вспыльчивости у него хватало на десятерых, но вот храбрости не наблюдалось.

Ей - Богу, сложные чувства испытываешь, когда перед тобой на койке санчасти стонет и мечется, стараясь вызвать жалость у окружающих, здоровенный красавец -мужик, у которого не проникающее ранение в живот, а всего лишь "розочки" на ногах.

Эти гнойные язвы - стрептодермия, говоря медицинским языком, вызванные отсутствием витаминов, чуждым климатом, однообразной и некачественной пищей, были для нас вещью достаточно неприятной. Под голенищами сапог они растирались в кровь, отчаянно зудя под бинтами, но все равно им было далеко до куска железа в теле.

"Розочки" были у каждого второго: проходили, потом снова появлялись. И это не давало повода не ходить на боевые, не "умирать" в нарядах" и не получать по зубам от "дедов". Потом прошла акклиматизация, прошли и "розочки", оставив на память черные пятна на ногах. Они были как этап, через который нужно перешагнуть. Вагон перешагивать не хотел.

Он отчаянно "косил", пользуясь любой заразой, которая приставала к нам в этом проклятом тропическом краю -дизентерией, стрептодермией, наскоками малярии, прочими болезнями и недугами, названий которых мы не знали. "Косил", чтобы не ходить на боевые, чтобы подольше отлежаться в санчасти, чтобы слинять в Союз.

Чего греха таить, мы все не рвались на операции в горы или сопровождения колонн. Были не прочь недельку поваляться в санчасти, не делая ни хрена. А о Союзе мечтали, как о манне небесной. Но чтобы зарабатывать все это, идя на любые ухищрения, вытирая ноги о собственное достоинство... Не получалось как-то.

У Вагона получалось. Свои же земляки - армяне, державшиеся в батальне особняком, своей "кавказской мафией", старались Гарагяна не замечать, сторонились. Чтобы он не позорил Кавказ на боевых, "подмазали" старшину роты и устроили каптером. Но и там Вагон не задержался - сбежал в санчасть.

Он кочевал с "кичи" в медпункт и обратно, считался "личным клиентом" начштаба полка майора Игрунова - службиста до жестокости, но служить упорно не хотел."Розочки" на ногах экс-каптера держались вопреки всем ухищрениям нашего полкового доктора капитана Махмудова. В конце концов тот не выдержал и отправил великолепного "косаря" в госпиталь, в Кабул. Про него быстро все забыли, и тут, спустя год, такая встреча...

Гарагян за этот год времени зря не терял. Сумел перебраться в Союз, до тонкости постиг порядки и нравы наших лечебных учреждений и на основе этого опыта стал бессменным старшиной инфекционного отделения.

Старшина- фигура важная, уполномоченная от начальства следить за порядком среди больного несознательного рядового и сержантского состава. Голос у Гарягана раскатистый, внешность внушительная, поэтому в пререкания с ним никто вступать не решался. Ко всему прочему он распространил по отделению слух, что был в "своей" роте также старшиной, а до госпиталя полгода отважно воевал на Саланге. Был якобы даже представлен к "Красной Звезде", но в штабе дивизии наградной лист потеряли.

Естественно, "кэп" знал, что за птица этот Вагон, но в интересах дела помалкивал. Типичная позиция многих начальников: какая разница, что на самом деле представляет этот субъект, если он идеально подходит к своей должности? Незаменимых у нас нет, но ведь эту замену нужно еще искать...

А у начальника отделения и без того забот полон рот, чтобы еще выполнять функции комиссара Фурманова. Капитан совсем недавно стал начальником отделения, в перспективе ему светило, как минимум, звание подполковника. Но это при условии, если он сумеет удержать на этой должности. А доверие не оправдаешь, разбрасываясь опытными кадрами. Они, в случае чего, всегда могут прикрыть. Поэтому наш кэп проявлял по отношения к Гарагяну разумную сдержанность.

...Все текло своим чередом, Вагон уже готовился к близкому дембелю, пока в госпитале не появилась наша непотопляемо - неубиваемая рота в почти полном составе. Вернее, в полном составе из тех, кто остался в живых.

В терапию и хирургическое отделение, где лежало большинство из наших ребят, старшина старался не заглядывать. Со мной же ему было необходимо договориться. Иначе - полная потеря авторитета, перспектива оказаться на уровне бесправных "духов" и, как следствие - обязательная выписка в часть. Где, это уж точно, Вагону оказали бы самый "теплый" прием.

В первый же вечер, спустя час после того, как я оказался в палате, ко мне подошел Гарагян и тихим голосом, честно (я это оценил) обрисовал ситуацию. Тогда мне было глубоко наплевать на Вагона и его проблемы: ему жить; и без этого муторно, а тут еще это выслушивать...

-Ладно, живи, - сказал тогда, - Только мне не мешай, и хотя бы здесь будь человеком.

Гарагян действительно притих в общении с больными. В качестве же благодарности он организовал мой перевод в самую светлую палату. Творог я стал получать более, чем регулярно. Быть может, это с точки зрения моралиста было беспринципно, но к этой категории я себя никогда не относил.

.

Из дневника Светланы Горбуновой

"Мой долговязый", как я уже привыкла называть Андрея Протасова из последней партии больных, потихоньку приходит в себя. Завтра можно будет прекратить внутривенные. Он уже вполне свободно передвигается по коридору. Правда, пока только в двух направлениях: в сторону туалета и обратно. Иногда ловлю на себе его удивленный взгляд, как будто мое пребывание здесь - факт сам по себе удивительный. Ну, если начал реагировать на женщин, значит, дело пошло на поправку...

Господи, сколько же во мне цинизма! Ловлю себя на мысли, что не заметила, как исчезла с лица Земли благовоспитанная и романтичная девочка Светочка Горбунова, Светок - Горбунок, как звали меня в училище, в отделении горбольницы там, дома. Родной город Владимир, дом, мама... Было ли это?

Все, больше не буду об этом. Иначе слезы начнут капать на бумагу. Буду о другом: оказывается, мой "длинный" и Гарагян служили в одной роте. И, похоже, Андрей что-то знает про нашего красавца - старшину. Что-то весьма неприятное. Это видно по тому, как крутится вокруг Протасова Ваган. Даже смотреть неприятно.

Протасов принимает все знаки внимания с безразличным видом и молчит. Почему?! Если Ваган - сволочь, о чем я давно догадывалась, то почему Андрей не раскроет этот секрет? Но, похоже, моему "длинному" на это просто наплевать.

Я бы так не смогла.

В последнее время старшина становится мне неприятен. Раздражает его болтовня. А болтает "Вагон" много, рассказывает, какие "крутые мужики" служили в его роте. Подразумевается, что он тоже из их числа.

"Вагон"...

И я начала называть его так, как зовет старшину все отделение. Больные его ненавидят - почему этого не видит Сергей, почему не отправит "Вагона" обратно в часть? Может потому, что ему этого не дано? Как говорит сам Сережа, "подсознательные чутье наиболее развито у представителей животного мира и женщин".

Может, я несправедлива к нашему старшине? Может, это все оттого, что я нее люблю красивых мужиков? Что-то в них есть самоуверенно - пакостное. Словно сам факт их замечательной внешности дает дополнительные права на женщину. Права даже не на любовь, а на самое хамское отношение к ней. Мол, таких, как мы, в природе гораздо меньше, чем красивых женщин, поэтому любите и цените нас, какими есть. И прощайте..."

.

Андрей Протасов, инфекционное отделение

Подарочек судьбы: оказывается, с гепатитом в госпитале лежат аж целых два месяца. Первый отпущен на лечение, а второй -на восстановление порушенной печени. Ведь ей нужна строгая диета, а в части тебя не будут кормить молочными кашками и пареными котлетами. Как-то не предусмотрел такую малость министр обороны Язов.

Валяюсь здесь уже третью неделю. Новый, -й, год благополучно проспал, поскольку попал в госпиталь перед самым праздником, и с учетом недавнего прошлого было как-то не до него. Сейчас уже оклемался, поэтому слово "валяюсь" больше всего подходит к моему нынешнему времяпровождению.

Кайф от протирания белоснежных простыней прошел. На смену ему пришло отупляющее ощущение безделья, когда время жизни делится на завтрак, ожидание обеда, обеда, его переваривание и ужин. Между этими этапами втиснулись просмотр телевизора и ленивая болтовня. Процедуры в расчет я не беру. Тем более, что сейчас они сократились до минимума и представляют собой лишь выдачу таблеток по утрам, большинство из которых я спускаю в унитаз.

В общем, госпиталь все более становится невыносимым и медленно разлагает волю.

Единственным праздником становится появление в отделении Светланы. Она действительно приносит с собой какой-то свет. Гладя на нее, начинаешь понимать, что за стенами госпиталя яс его проклятой манной кашей есть большой и красивый мир.

В офицерской палате я выпросил все журналы, накопленные нынешними пациентами и их предшественниками. Проглядел их на скорую руку - показалось мало. Взял под честное слово, данное Свете, из кабинета начальника отделения подшивку "Литературной газеты" и только после этого успокоился. Досуг был обеспечен!

А поскольку "досуг" у меня - все, кроме сна, приемов пищи и процедур, то чтение становится смыслом жизни. Особенно если учесть, что последние полтора года только письма и редкие газеты не позволяли забыть открытие монахов Кирилла и Мефодия и окончательно одичать.

Журналы из офицерской палаты разнообразием ассортимента не блещут и состоят из двух наименований: "Юности" и "Советского воина". "Юность" копили с года 84-го, поэтому получаю удовольствие, сравнивая публицистические дерзания "доперестроечного застоя" и "горбачевского периода".

Диву даюсь, читая творения одних и тех же авторов, относящиеся к разным историческим эпохам. Одни еще кочевряжатся, пытаясь найти компромисс между старыми и новыми веяниями. Впадают то в жалобные стариковские причитания о традициях, перебиваемые звонкими комсомольскими восторгами по поводу "обновлений",то переходят на жесткий категоричный тон о продаже идеалов.

Мне жаль их попыток совместить несовместимое, но в то же время они достойны уважения за попытку быть принципиальными.

Читая других, плююсь. Как они послушно забыли все, чему учили советскую молодежь еще вчера! Какими рьяными ниспровергателями основ "эпохи застоя" они стали!

Я сам не являюсь большим защитником "застоя", поскольку помню многокилометровые очереди на морозе за пельменями в своем родном городе, которые мне, десятилетнему пацану, приходилось выстаивать вместе с матерью. Помню обрывающие руки с мясом и колбасой - своими же доморощенными, что эшелонами уходили в сторону столицы, и откуда мы их везли обратно длинными, зелеными, вкусно пахнущими от изобилия сумок "мешочников", электричками.

А совсем недавние школьные кошмары в виде огромных докладов нашего Первого на первых полосах всех газет, которые нужно было в обязательном порядке конспектировать? Из того, что там говорилось, я ничего не понимал, кроме фразы "Продолжительные аплодисменты, переходящие в овации".

Сейчас я читаю, сравниваю и чувствую себя Робинзоном в первые дни после возвращения в лоно цивилизации: где-то веселюсь, где-то матерюсь, где-то вздыхаю от ностальгии. И никак не могу свыкнуться с мыслью, что через несколько месяцев этот мир станет моим миром.

Больше всего меня разозлила огромная статья в "Литературке" писателя под громким то ли именем, то ли псевдонимом "Карен Раш".

Товарищ под впечатлением, видимо, недавно перечитанного Льва Толстого с его петьками ростовыми, каратаевыми и "скрытой теплотой патриотизма", доказывал с увлаженными от восторга глазами, какая у нас прекрасная молодежь, и в частности, "мальчики в шинелях". То есть я, Вовка Грач, валяющийся на койке в соседнем корпусе и мой новый приятель Сашка Кулешов по прозвищу "Путеец с калошной фабрики".

Матерюсь над перлом "соловья Генерального штаба" и пытаюсь добиться поддержки у остальной палаты. Но она не разделяет моего возмущения.

Палата занята более интересным делом: коллективно изучает еще один образчик перемены нравов - рубрику в "Советском воине", название которой говорит само за себя: "Поговорим об интимном". Наш начальник отделения капитан Беспалов презрительно называет ее "Мечтой мастурбатора в шинели". Ему легко говорить - у него Света есть...

Вопли моего интеллектуального возмущения тонут в здоровом восторженном хохоте соседей. В итоге я бросаю свои глупые попытки уничтожить московских идеологов из палаты инфекционного отделения захолустного гарнизонного госпиталя, и присоединяюсь к более полезному для организма чтению.

-Это всо эрунда, - презрительно бросает восторженной солдатне Гарагян, - Я на зэленом базаре такие кассеты видэл... Из-под полы продают. Чистая порнуха - не то что этот дэтский лэпэт...

Крыть нечем: по сравнению с нашей, с пустившейся с афганских гор публикой, Вагон - суперцивилизованный человек. Приобщился, так сказать, в госпиталях полеживая.

Да и видеомагнитофон большинство из нас в глаза не видело. Например, я успел рассмотреть нашу отечественную "Электронику" только один раз, в магазине еще до службы в армии. Сами же видеофильмы, тем более такие, про которые рассказывает Гарагян - ни разу.

Что поделаешь, если эта мода с видеосалонами началась уже после того, как я был призван исполнять интернациональный долг. А при его исполнении женщины бойцам не полагаются. Только разве в виде глянцевых открыток, на которых черноволосые пакистанские и индийские гурии в обтягивающих джинсовых костюмах загадочно улыбались звереющим без женского общества моджахедам и солдатам Большого Северного Брата.

Правда, на втором году службы мой и грачевский опыт несколько расширился в этом плане. И все это произошло благодаря Рамазану -веселому парню из соседней роты...

Была суббота конца августа 1988-го года. Как и полагается по субботам в армии, сначала у нас была "генеральная уборка", говоря языком гражданским или "ПХД" - "парко - хозяйственный день" по-военному. После ПХД в обязательном порядке устраивалась баня, далее - культурный досуг.

Я уже предвкушал всеми порами свежевымытого тела кайф ужина в палатке с пацанами (ребята притащили с кишлака несколько литров кишмишовки, который мы решили уговорить вместе с двумя сочными арбузами) и удовольствие от нового, недавно привезенного из Союза фильма, как меня выдернул на свежий воздух за палатку Вовка Грачев.

-Слышь, Андрюха, дело есть на сто миллионов! - таинственно зашептал он мне на ухо.

-Ну... - откровенно говоря, Вовкины "дела на сто миллионов" разнообразием не отличались и мне не нравились. Обычно они заключались в продаже на базаре солдатского обмундирования.

Рецепт был прост как все гениальное.

Молодого бойца или "чижа", как в Афгане называли тех, кто отслужил полгода, включали в группу сопровождения машины, которая по каким-нибудь делам ехала в соседний дружественный кишлак или уездный городишко.

Там ее приезд ждал знакомый дуканщик. Около его лавки машина притормаживала, и за борт летел узел со свернутым новым обмундированием, снятым с "молодого". Взамен афганский барахольщик забрасывал нужный товар: бормотуху "кишмишовку" или импортное шмотье на дембель. "Чижику" же вручалось какое-нибудь рванье взамен его выгодно проданной родной "хэбэшки".

Я не отягощен излишней моралью, но после двух таких поездок составлять компанию Грачу отказался. Почему-то не мог забыть того пацана, Варегова, вернее, его тело в рваном "КЗСе", надетом им перед своим первым и последним выходом в горы. Его "эксперименталку" тоже хотели загнать по известному сценарию.

После смерти Варяга никто на это не решился, и форма болталась на вешалке в каптерке месяца два. Пока наш доблестный старшина не сбагрил ее по своим каналам.

...-Опять "вешалка"?! - обрушился я на Грача, - Я же тебе говорил!

-Тихо! - Вовка оттащил меня в сторону т входа в палатку. - Девочку хочешь?

-Какую девочку? Ты чо, спятил?! Хочешь, чтобы "духи" за тобой до самого дембеля охотились? А дядя Вася -особист со своей стороны таких горячих пропишет - мало не покажется.

-Не пыли! Хуршета помнишь? Ну, того с третьей роты... Подошел он ко мне перед самым ужином и говорит, что есть маза в ихний публичный дом мотануть...

Хуршет, или как его звали все в батальоне, Хурик, считался нашим должником. Он, таджик - мусульманин, имел плотные связи с афганцами из близлежащих кишлаков. Для солдат он менял харчи и обмундирование на наркоту и шароп. Служил посредником для офицеров ремонтной роты в продаже якобы списанных движков, а в РМО помогал сбывать солярку.

Мы подозревали, что наш бдительный дядя Вася из особого отдела не зря закрывал глаза на эту пахнущую трибуналом деятельность: наверняка парень работал в плотном контакте с разведкой. Но нас это не касалось.

Во время одной из своих операций с двойным дном Хурик напоролся на "духов". И пришлось бы таджикскому хлопцу в лучшем случае с мешком на голове путешествовать в горы, если бы не мы с Грачем, оказавшиеся рядом благодаря стечению обстоятельств...

Тогда мы с Вовкой и еще двумя хлопцами решили глотнуть шаропчика в соседнем кишлаке у знакомого дуканщика. У того двоюродный брат был членом НДПА (народно -демократической партии Афганистана) и служил где-то в Кабуле, а племянник сидел офицером в сорбозовском гарнизоне неподалеку от нас. Поэтому мы ему доверяли. Естественно, в той мере, в какой можно доверять в этой стране кому бы то ни было.

Восток - дело тонкое, но кто не рискует... Тот не пьет шаропу. А его мы решили раздобыть почти официальным путем.

Наш взводный наркоша Щербаков слинял в кишлак за чарсом. Как мы подозревали, к тому же дуканщику Сабибуле. И надо же было такому случиться, что комполка в это время решил устроить проверку личного состава нашего батальона. Наш бат давно славился "неформальными контактами" с местным населением, но у командира для серьезной разборки, видимо, не доходили руки. Теперь дошли и нужно было срочно разыскивать по дуканам и прочим норам заблудших воинов - интернационалистов. В одну такую поисковую группу за Щербатым ротный снарядил нас. И чтобы компенсировать свое вынужденное шараханье по враждебной местности в надвигающихся сумерках, мы решили взять у Сабибулы канистру вина.

Для обмена прихватили захваченный у "духов" китайский АК с трещиной в стволе. Обнаружить ее можно было только при очень тщательном осмотре, которого наверняка не будет. Поэтому наша совесть была чиста: после первого выстрела автомат должно разорвать и никому вреда они принести не сможет. К этому времени шароп будет мягко булькать в животах и дурманить голову. И волки будут сыты, особый отдел не станет иметь претензий. А овцы, то бишь будущие хозяева "калакова", (так здесь зовут китайские автоматы) - так это их проблемы...

Четыре вооруженных до зубов интернационалиста по всем правилам военной науки просочились в кишлак. С тыла подобрались к задворкам дукана Сабибулы...

И тут в переулке нас чуть не сбила выскочившая из-за угла фигура, одетая по-афгански, но с физиономией Хуршета:

-Пацаны, там "духи"!!!

Судя по побледневшему доже под сильным загаром лицу, Хурику очень не хотелось путешествовать в горы привязанным к хвосту ишака.

Мы сориентировались быстро: сдернули предохранители автоматов и приготовились встретить Хуршетовских преследователей так, как полагается это делать советским солдатам.

...Успели дать только по очереди: "духи", не ввязываясь в свару, дернули в обратную сторону. В наших интересах не было начинать драку с неизвестным противником: если сумеем выбраться целыми и здоровыми, то этот случай наверняка станет известным командованию и доказывай потом комполка, что ты делал в этом кишлаке. Поэтому мы рванули в противоположную от "духов" сторону.

Отсиделись чуток в каком-то проулке и двинули прежним маршрутом. Хорошо еще, что засада нас миновала.

Щербатого мы благополучно нашли у Сабибулы, накачавшегося до бесчувствия анашой. Прихватили тело, обменяли АК с сюрпризом на кувшин с шаропом и пару индийских джинсов на дембель и без приключений добрались обратно.

-Ребята, я ваш должник... - прочувственно сказал нам тогда Хуршет.

...Черт возьми, настоящий мужчина: знает, чем долги отдавать!

-Ну ты как? -возбужденно сопел Грач, - Идешь или нет?!

-Не тебя же одного бросать. Кто еще с нами пойдет?

Хурик как проводник и еще один пацан с его роты.

-Как со стволами?

-Хуршет побеспокоился. В своей роте прихватил.

-Не хватятся?

-Автоматы тех, кто на прошлой неделе в Союз на "черном тюльпане" отправились. Все, кто нужно, уже подмазаны.

-Чувствую, Хурик хочет опять свои делишки под нашей охраной творить.

_Да какая тебе разница! - возмутился Вовка, -Тебе же, дураку, лучше: в случае чего майор Пушинский отмажет.

Майор Пушинский был начальником разведки нашего полка.

-Ч-черт, веселая у них работенка - с агентурой в публичных домах встречаться!

-Не разводи философию... - Грача съедало нетерпение.

-Чего ты торопишься? Успеешь еще на кончик подхватить.

-Чтоб у тебя язык отсох...

Мы долго пробирались вдоль сплошных дувалов на противоположную окраину незнакомого мне кишлака. Он находился в зоне ответственности "духов",я здесь ни разу не был. Месяца три назад мы пытались войти в это селение, но по дороге напоролись на грамотно расположенную засаду, потеряли БТР, одного убитого и несколько человек ранеными, после чего вернулись обратно.

Говаривали, что после этого наша авиация стерла этот кишлак с лица земли. Выходит, что врали: кроме нескольких разрушенных саманных домов на окраине и покосившегося от близкого удара бомбы минарета, следов БШУ я не обнаружил.

Афганское небо уже рассыпало над нашими головами свою звездную россыпь. Вокруг было не видно ни зги. Где-то вдалеке брехали собаки - здесь они тощие и ужасно злые.

Я уже начинаю проклинать себя за то, что ввязался в эту дурацкую авантюру. Тоже мне, половой гигант нашелся - используют тебя в этой разведоперации как последний презерватив, а ты и развесил уши: ах, публичный дом, ах, девочки...

Стоп! Хурик остановился у глухой калитки.

-Здесь! - произнес он первые с начала нашего путешествия слова, - Сначала я пойду. Потом, как только свистну - входите. Не бойтесь: место надежное.

По мне, так это было самое бандитское место из всех, что приходилось посещать в этих краях с разного рода визитами. Чаще всего недружественными...

Ожидание свиста Хуршета затянулось. Меня все больше начинали мучить всевозможные дурные предчувствия, поэтому для самоуспокоения я снял автомат с предохранителя (патрон в патроннике был с самого начала выхода за пределы части), вытянул из подсумка гранату Ф-1 и разжал усики взрывателя.

Грач и пацан из роты Хуршета (мне все больше казалось, что таджик соврал и тот был из разведотдела дивизии: видел пару раз я там лейтенанта с похожей моложавой физией) вздрогнув, обернулись на щелчок переводчика огня. Помедлив, они сделали то же самое.

Прошло еще несколько томительных минут и наконец прозвучал долгожданный свист.

Мы с Грачем, оставив у ворот молчаливого "корефана" Хуршета и нырнули в калитку. Перед нами предстал обыкновенный афганский двор: низкие дом с такой же низкой террасой с редкими окнами в саманной стене. За ним чернела еще одна постройка.

-Топайте туда, - вынырнул из темноты Хурик, - Вас там встретят.

-Чем платить будем? -вякнул сипло Грач, - Видимо, окружающая мрачноватая обстановочка проняла и его толстую шкуру.

Я же просто помалкивал, считал мурашки на собственной спине и нежно поглаживал ребристый бок "эфки". Сейчас она была мне милее всех красавиц мира.

-Не ваша беда, - ответил Хурик, - Уже обо всем договорено.

То и дело оглядываясь, сжимая в руках автоматы, мы двинулись к постройке. Она, казалось, была необитаемой: ни огонька, ни звука не доносилось из нее.

-Если что, - прохрипел я Грачу, - Тебе на том свете яйца отрежу!

-Да пошел ты... - огрызнулся мой кореш, но я был уверен, что у него самого на душе было более чем паршиво.

Перед нашими глазами вдруг сверкнул огонек. Качнулся вправо - влево, обозначая открытый проем двери.

Я плотнее обхватил рукой гранату, большим пальцем подцепил кольцо, чтобы суметь выдернуть его одним движением. Если даже навалятся сзади и сдернут автомат с плеча, устроить напоследок маленький фейерверк еще успею.

-Суда...- услышали мы срывающийся женский голос, произнесший русское слово с афганским акцентом.

Я уловил в нем не меньше волнения, чем у себя. Ага, не только мы, но и нас боятся! Это немного успокоило. По крайней мере, если бы хотели завалить или взять в плен, напали бы раньше и не подсылали бабу - афганцы не европейцы и редко используют в своих мужских играх женский пол.

Тонкие и сильные пальцы сжали мой локоть и властно повлекли куда-то по длинному темному коридору, в конце которого тускло светила лампа наподобие нашей "летучей мыши".

Я, как овца, послушно следовал за женщиной, укутанной с ног до головы в черное одеяние, почти полностью сливавшееся со окружающей нас тьмой. К запаху пыли, глинобитных стен, острого кизячного дыма -традиционных для афганского жилища ароматов, добавилась заметная струя косметики. Афганки ей не пользуются. Или здесь для них сделано исключение?

Что это - духи, туалетная вода или просто запах обычного крема, которым пользуются все женщины у меня на родине? Странно, но он успокаивает, делает ближе к этой скользящей рядом со мной женщине в черном. Сколько ей лет? По легкой поступи можно сделать вывод, что не больше двадцати.

Перед нами возникает проем в стене, закрытый плотным покрывалом. Женщина отдергивает его, и мы оказываемся в небольшой комнатке.

В углу ее горит светильник. На полу - ковер. Старенький, потертый, он мне кажется привезенным из опочивальни султана, о котором я читал в детстве в "Тысяче и одной ночи". У стены - мягкая курпача, покрывало, множество подушек.

Медный поднос рядом с курпачой. На нем - высокий кувшин, нарезанная дыня на покрытом узорами блюде, виноград, лепешка. Все. Больше в этой комнате ничего нет. Ничего, кроме меня и ЕЕ, источающей едва уловимый аромат косметики. Аромат женщины, запах любви, от которого я успел отвыкнуть.

У нее лицо покрыто платком. Глаза большие, блестящие, испуганно - любопытные.

-В первый раз с шурави? - пытаюсь звуком собственного голоса ободрить ее и себя.

Она кивает головой. Понимает!

Может, ее я и ободрил, но сам по-прежнему нахожусь в растерянности. Что делать дальше? Ни разу не был с... Язык не поворачивается назвать ее проституткой. В этой женщине есть то, из-за чего обдолбанные фанатики рвутся на наши пули, надеясь в своем мусульманском раю обрести вечную усладу в объятиях гурий.

Женщина потянула меня за рукав, приглашая садиться на курпачу. Медленно опускаюсь на матрасик. Ее руки скользнули по моим и... тут же, словно крылья, испуганно разлетелись, метнулись в стороны.

Ч-черт! Я по-прежнему, как идиот, вцепился в гранату. Совсем забыл о ней.

Чтобы женщина не приняла своего славянского гостя за законченного труса, я извинительно натянуто смеюсь и сдвигаю подсумки с гранатами и автоматными магазинами по бокам ближе к спине, откладываю в сторону АКС. Откладывать-то откладываю, но делаю это так, чтобы его можно было схватить в любое мгновение.

Хозяйка, пытаясь ободрить меня, мелодично вторит моему смеху, больше похожему на воронье карканье. Ее смех молодой, задорный - совсем такой же, как у наших...

Но этот черный наряд, платок на лице, восточный кувшин на подносе и едва уловимый аромат, исходящий, казалось от всего. Я ловлю себя на желании ущипнуть собственную руку: не сон ли это все? "Мускус, амбра, розовое масло..." всплывает в голове фраза из читанных в детстве книг по Ходжу Насреддина.

Глаза женщины от смеха щурятся, лучатся едва заметными морщинками. Они ее совсем не портят - задорные, лукавые...

Мой мандраж совсем прошел, становится легко и весело.

Она, по-прежнему не открывая лица, протягивает тонкую, обнажившуюся из широкого рукава, руку с браслетом на запястье, наливает из кувшина в глиняный стаканчик темную жидкость.

Я пью крепленое виноградное вино мелкими глотками - будь что будет! -и краем глаза наблюдаю за женщиной.

Она отдвигается от меня в угол, на самый край курпачи. Понимаю это движение как приглашение. Будь что будет! - протягиваю руку к платку, закрывающему нижнюю часть ее лица. Глаза женщины блестят любопытством. "Гюльчатай, открой личико..."

Интересно. Как ее зовут? Надо потом будет спросить...

Ее лицо все ближе, мои пальцы ощущают тонкий шелк платка и - тепло женщины. Жар женщины, который был, есть и будет вне этого страшного мира со взрывами, автоматами, танками и кровью. Его нет, этого мира. Есть только я и ОНА. Пошла к черту, эта война!

Дикий женский крик, не крик даже - визг, отшвыривает меня в сторону.

Кричит не МОЯ - визжат за стенкой. В коридоре раздается отчаянный топот ног. Хватаю автомат, рву предохранитель: женщины так не бегают - "духи"!

Подскакиваю к проему двери. Скрываясь за стеной, направляю ствол в сторону бегущих. Из полумрака появляется первая фигура. Н-на, сука!

Указательный палец замирает на крючке в самый последний момент, когда фигура, которую я уже собирался перерезать очередью, начинает вопить голосом Хуршета:

-Что за херня?! Протас, Грач, что вы тут творите?

Я замечаю отделившуюся от стены голую фигуру Грача с автоматом в руках. Он растерянно оглядывается на меня, вытирает пот с лица (обнаруживаю, что вдоль моего позвоночника скользят холодные струйки) и удивленно выдавливает из себя:

-Да хрен ее знает, чего заорала!

-Да ты... - Хурик начинает бешено хохотать.

Вслед за ним улыбается чернобородый афганец самого душманского вида. Наверное, хозяин этого милого заведения.

Мы ничего не понимаем. В груди вместе с облегчением начинает закипать злость -нормальная реакция обломавшегося мужика.

-Хватит ржать! Объясни, что случилось!

-Дубина! - сквозь хохот объясняет Хуршет взбесившемуся Грачу, - На Востоке мужчина никогда не спит с женщиной полностью раздетым. Она его не должна видеть без штанов: мужчина - хозяин женщины, а хозяин всегда должен быть "при параде". А в таких местах, как это, не раздеваются еще из-за простой предосторожности: можно заразу подцепить или фаланга в жопу укусит!

Мы были ошарашены. Вот это да! Да какое же это удовольствие?! Я чешу репу и благодарю небеса, что не сумел вляпаться в дерьмо точно так же, как Грач.

-Тьфу! - Вовка обиженно плюется, - Онанизм какой-то!

Он делает попытку снова войти в каморку. Надо полагать, за вещичками. Ответом его невинной попытке звучит повторный отчаянный женский вопль.

Грач, как ошпаренный, выскакивает в коридор, держа в руках свое солдатское барахло. Хозяин борделя заходит в комнатушку и кидает несколько гортанных успокоительных слов. Крики стихают.

Вован отчаянно ругается:

-В мать-перемать, в стоса по истечении поноса!!! - афганский провинциальный публичный дом еще не слышал такого русского мата.

-Все, пора сматываться! - Хуршет прерывает поток высокохудожественной ругани, - Вы тут такой хай подняли, что сейчас все черти "духовские" сбегутся!

Он бросает хозяину несколько отрывочных фраз на дари, тот согласно кивает головой.

Мне совсем необязательно снова заходить в комнату - все вещички, как у добропорядочного римлянина, с собой.

Но все-таки захожу. Она по-прежнему сидит, забившись в угол. В мерцающем свете лампы сжавшаяся фигура женщины кажется мне страшно одинокой и беззащитной перед беспощадным миром, который снова разбил иллюзию защищенности под крылом любви. Пусть даже случайной.

Ее лицо в тени, и я не вижу выражения глаз. У меня ощущение, что теряю, уже потерял нечто большее, чем случайное обладание женщиной. Потерял тепло иного мира, про который забыли мы все, и которое вдруг пробилось сквозь толщу взаимного ожесточения, отмороженности войны. Погладило душу, дав несбыточный шанс возродиться для другой жизни.

Мне хотелось взять ее на руки, унести отсюда. Куда?!

Я так и не узнал ее имени, не увидел лица.

Всю обратную дорогу мы молчали. Хуршет больше не смеялся, догадываясь, что творится в наших душах. Грач зло и обиженно сопел. Я...

У меня щемило грудь, и кружилась голова от непривычного состояния охватившей душу нежности. Я несколько раз отчаянно мотал головой, чтобы избавиться от нее. И только, увидев палатки, модули, посты нашего батальона, усилием воли стер с души случайно залетевший туда росток ненужного на войне чувства.

Задвинул, как под тяжелую гробовую плиту. До лучших времен.

.

Из дневника старшей медицинской сестры Светланы Горбуновой.

"Сегодня впервые за последние месяцы приснился Афган. Будто наш полевой госпиталь по ошибке накрыли свои же "грады".

Я мечусь среди разрывов, палаток, сносимых взрывной волной и вспыхивающих, как свечки. Кругом кричат, матерятся, стонут раненые, зовут меня на помощь. Мимо бегут какие-то солдаты, я пытаюсь их остановить - безуспешно. Я реву, как последняя дура (сплю и чувствую, что реву - подушка мокрая), тащу в укрытие солдатика с оторванными ногами, и вдруг вижу Сергея.

Он несется туда же, куда и все. Размахивает автоматом с круглым диском - ППШ, кажется, такие были в нашей армии в Великую Отечественную войну.

Я хватаю его за руку, кричу: "Сережа, здесь раненые, их надо спасать!" Он выдергивает рукав из моих пальцев, возбужденно бросает мне в лицо: "Ты ничего не понимаешь! Какие, к черту, раненые?! "Духи" прорвались. Надо отбивать атаку. Иначе всем конец!"

Я запомнила его слова один в один, как и весь сон. Хотя обычно забываю свои ночные кошмары почти сразу после пробуждения...

Сергей вырвался и убежал от меня. Убежал играть в свои мужские игры. Я реву теперь не столько от бессилия, сколько от злости.

И вдруг я наткнулась на сидящего прямо на земле, в пыли, солдата. Он преспокойно курил сигарету и равнодушно поглядывал на творящийся вокруг бедлам. Я едва не споткнулась об него. Словно о какой-нибудь пень.

Солдат поднял на меня глаза, и я узнала в нем Андрея Протасова - того самого, из последней партии раненых. Он спокойно посмотрел мне в лицо и произнес:

"Кончай, Свет, дурью маяться. Ты ничего здесь не исправишь. Мы все обречены. Давай-ка лучше посидим, покурим. Ты какие сигареты любишь? Мы в прошлый раз караван накрыли: этого добра было в нем навалом. Даже американские. Хотя, сама посуди, это глупость несусветная: зачем "духам" сигареты"? Они же их не курят. Везде в снабжении бардак. И у нас и у них..."

У меня голос от возмущения пропал, а этот тип вдобавок заявляет:

"Слушай, красивая ты баба. Чего ты здесь потеряла? Любви ищешь... Вот только вряд ли ты ее здесь найдешь. Что-то ваши отношения с "кэпом" на любовь не похожи. (Он в моем сне так и сказал - "с кэпом"! Хотя я никогда даже в мыслях Сергея так не называла, хотя знала это его прозвище у солдат). Относитесь друг к другу, словно Устав караульной службы соблюдаете: тяжко, но долг блюсти надо".

Стою в растерянности оглядываюсь, чтобы предмет потяжелее найти и запустить в череп этого хама. Предмета, как назло, поблизости никакого нет. А Протасов пускает последнюю плюху:

"Вид у тебя, Светка, задерганный и несчастный. Ты в последний раз когда по-настоящему любила?"

Эта фраза меня доконала. Стою и думаю: на самом деле, когда это было? С этими мыслями в голове и проснулась.

Если честно, то сон мой - вещий. Сказано мне то, в чем сама себе признаться боюсь: кончились наши любовные дела с Сергеем, кончились. Где прежняя нежность, понимание, желание поддержать друг друга в трудную минуту?

Когда-то он из-за меня променял спокойную должность начальника отделения в Союзе, поскольку мой контракт в Афгане не закончился, и остался там со мной на второй срок. Потом вытащил из того ада в этот госпиталь. И я в благодарность осталась с ним. Хотя прекрасно знала о том, что у него есть семья под Ленинградом. Знала, но хотела урвать кусок своего счастья. Пусть здесь, пусть в госпитале на казенных простынях...

А итог? Любовь уходит все дальше и дальше. Неужели она была возможна только там, в Афгане? В аде войны мы ничего не требовали друг от друга, щедро делясь теплом и поддержкой. Сейчас для нас война закончилась, но он не может вернуться из-за меня к своей семье. Считает, что не имеет права бросить ради нашего общего прошлого. Того, что мы вместе прожили за полтора года "за речкой". Долг... Да, Сергей, всегда четко следовал этому понятию.

Долг. Это слово придумали мужчины. Но что удерживает меня? Ведь я прекрасно понимаю, что давно стала для Сергея нелюбимой походно - полевой женой. Любовь мы оставили на том берегу Пянджа. Все лучшее оставили там... А здесь и сейчас - просто мучаемся от долга перед прошлым.

Семья же - жена и дочь, для него символ мирной жизни. К этой жизни он хочет вернуться изо всех сил. Вернуться к миру. Я же - символ прошлого, символ войны. Пускай самый светлый, но все же...

Все, Сережненька. Пора освобождать тебя от ложно понятого долга передо мной. Пора напомнить, что я -сильная.

Видимо, это моя судьба. Поддерживать мужиков на переломе, а потом уходить в тень. Назад, к тем, кто еще нуждается во мне. Грустная перспектива..."

.

Андрей Протасов

За месяц лежания в госпитале, я прочитал все журналы, которые смог найти в отделении, попотрошив даже запасы в офицерской палате. Птом заскучал и решил заняться общественно - полезным делом. Пару дней назад выписался парень, припухавший на должности старшего нашей столовой. Я надумал устроиться на его место.

Начальник отделения, "кэп", как мы его все зовем, оказался не в восторге от этой затеи. Оказывается, пронюхав про мое университетское прошлое, он задумал припахать меня на должность писаря.

От чернильной работы я уже давно отвык. Да и в университете не особенно любил заполнять тетради конспектами. Поэтому втайне радуюсь, что вовремя сумел обнаружить другую вакансию. Для успокоения "кэпа" убеждаю его, что в при необходимости смогу поработать и за писаря, если уж действительно товарищу капитану потребуется нечто срочное. Только после этого он барским жестом отпускает "холопа" на вольные хлеба.

Вообще-то старшим столовой инфекционного отделения считается бабуся из вольнонаемных. Она должна контролировать получение продуктов и раздачу их больным. А также следить за чистотой в помещениях общего зала столовой и "раздатки" - длинной и узкой комнаты со шкафами для посуды, плитой и тремя раковинами, где моются грязные тарелки.

Бабуся на то и бабуся, чтобы особенно не напрягаться в своей деятельности. Она топчется над нашими грешными солдатскими душами только на завтраке и обеде. Ужин же должен контролировать я. Как и все прочие "приемы пищи" по выходным, когда бабашка - божий одуванчик с чистой совестью возится с внуками.

Мы сами пищу не готовим, а получаем ее в объемистые кастрюли и баки в центральном пищеблоке. Тащим к себе на второй этаж инфекционного отделения и раскладываем по тарелкам в обеденном зале.

Товарищи инфекционные больные, как в ресторанчике, приходят, хавают, и с набитыми животами довольно рассасываются по палатам. Затем посуда моется. После этого этапа столовские едят сами и по примеру остальных собратьев по разуму идут давить подушки в своих палатах.

Естественно, как старший по сроку службы и должности, я занимаюсь только тем, что доглядываю за своей кухонной командой и иногда помогаю таскать продукты из пищеблока в отделение. Работа важная и ответственная. У нее есть две основные сложности: не растолстеть до неприличия на казенных харчах и успевать следить за воровскими поползновениями моих подчиненных.

Подчиненные мне достались: шик - блеск, красота. На первом месте стоит Сашка Кулешов или, как я его прозвал, "Путеец с калошной фабрики".

"Путеец" после ПТУ доблестно трудился помощником машиниста в депо родного города Чимкент, что в Казахстане. И случилось ему полюбить девчонку - малолетку, сладкую конфетку. Сладкая эта конфета обладала очень веселым нравом и по этой причине позволяла себя любить не только Сашке, но и еще определенном количеству парней рабочих профессий.

Иными словами, была девчонка обычной малолетней поблядушкой с рабочей окраины, но Кулешов этого понимать не хотел. Любовь, как известно, зла, и Путеец на ее почве надеялся наставить красавицу на путь истинный. Катерина на его тяжкие воздыхания особого внимания не обращала и Сашка из общего своего легиона кобелей не выделяла.

Путеец, в свою очередь, старался ситуацию переломить в корне: полировал торцы своим "молочным братьям" по любви, обзаводясь фингалами и ушибами чуть ли не семь раз в неделю. Эти бои местного значения продолжались без малого пару месяцев и закончились полной победой нашего героя: конкурентов от катиного крыльца он отвадил.

С самой же катюшей дело обстояло сложнее. Ухаживание с цветами, шоколадками и несвойственным для рабочего класса шампанским она принимала благосклонно. В подтверждение свое благосклонности порой отдавалась в сумерках под кустами городского парка, но... Единственным и неповторимым Кулешова признавать не хотела.

И Путеец не выдержал: после очередной поездки он принял на грудь граммов двести без закуси и отправился на разборки.

Катя росла без отца, воспитывалась (точнее, не воспитывалась) под присмотром своей матери - женщины лет тридцати двух, бабенки шустрой и беспутной. В Сашкин визит маман оказалась дома и первым делом предложила ему накатить.

Санек по наивности души надеялся подобрать ключи к сердцу свое возлюбленной через ее муттер, поэтому от ста граммов портвейна "три семерки" не отказался. Катерины дома не было ("Опять шляется где-то, шалава," - определила нахождение дочери маман.)

Накатив, Путеец поведал историю своей любви Катиной родительнице. Родительница прониклась любовным жаром набивающегося в зятья парня и пообещала наставить на путь истинный свою непутевую дочь. И в свою очередь предложила скрепить нарождающийся родственный союз братским поцелуем.

"Братский поцелуй" несколько затянулся и был грубо оборван появлением Сашкиной пассии.

"Ах ты, блядь старая! - ласково обратилась юная пассия к матери, - Тебе своих кобелей не хватает, теперь у меня стала отбивать!"

На что маман лишь усмехнулась и кокетливо поправила волосы.

"А ты, сучий потрох, - не менее ласково сказала Катюша Саше, - катись-ка отсюда колбаской!"

"Да ты ничего не поняла, - попытался восстановить статус кво Путеец, - Тут ничего не было... Я с тобой поговорить пришел!"

Путеец вырос в далеко не оранжерейных условиях, и на сочные обороты в девичьих устах не обратил внимания. Он предпочитал зрить в корень. И его взгляд уловил, что шансы всерьез заявить о своей любви начали таять окончательно и бесповоротно.

"Чего вы молчите! - заорал Путеец на блудливо улыбающуюся мамашу, - Вы же все знаете!"

"Слушай, мальчик, хиляй отсюда, - лениво произнесла она, - Сопляк ты еще для моей Катерины..."

И тут рабочая душа Кулешова не выдержала...

Что конкретно в пылу гнева и отвергнутой любви он сломал из окружающего интерьера, Сашка узнает только на суде. Выяснится, что немало: два кресла, немецкую хельду, все стекла на кухне.

"Да у вас это раньше покоцано было!" - попытался он вякнуть в свое оправдание, но предприимчивая маман предъявила акты о нанесенном ущербе. И Санек был обречен.

В довершение к приговору суда "два года на стройках народного хозяйства с выплатой нанесенного ущерба", иными словами, "химии", Путеец получил приговор на всю оставшуюся жизнь.

Уже когда Сашка был под следствием по обвинению в злостном хулиганстве, его посетила мать Кати, которая без обиняков заявила: "Катька -то беременна! Ты же с ней, сукин сын, спал! Женись еще до приговора, а то под статью за совращение несовершеннолетних подведу!" Путеец скрипнул зубами и женился. Сюжет прямо по Василию Шукшину.

Оттарабанив два года на Самаркандской калошной фабрике, где в чаду и угаре от работы устаревшего на пятьдесят лет оборудования Кулешов обеспечивал регион столь популярной там обувью, он, от греха подальше, ушел в армию. Чтобы, как он мне сказал, не сесть снова. На этот раз - за убийство своих родных и любимых жены и тещи. Тем более, что Катерина никакого ребенка на свет не произвела: сделала аборт вскоре оформления формальностей с женитьбой.

Военком долго не хотел призывать Путейца на военную службу из-за его недавней судимости, но проникшись душещипательной историей парня и наведя справки о моральном облике его новообретенных "родственников", сделал исключение.

Еще во время прохождения курса молодого бойца Кулешов написал рапорт с просьбой направить его в Афганистан. И делал это до тех пор, пока командование не удовлетворило просьбу настырного солдата.

-Ты чего в Афган рвался, Путеец? - я спросил его через несколько дней после нашего знакомства. Отделение было накормлено и мы могли себе позволить поваляться на койках, - На дурака, вроде, не похож: ведь наверняка знал, что там медом не намазано.

-Злой я был, как не знаю кто. Чувствовал, что рано или поздно на своих в роте сорвусь. Лучше уж на "духах"...

До "духов" Путеец не доехал. В таджикском городке Пархар он подхватил гепатит и второй месяц отдыхал от тягот и лишений на простынях госпиталя. Сашка попал в автомобильные войска и поэтому с выводом войск война для него не заканчивалась: надо же кому-то возить грузы для Наджибуллы и его сорбозов.

-Армия, конечно, дурдом, - разглагольствовал Путеец, лежа на госпитальной койке, - Но дома дурдом больший. Если выживу, то дембельнусь и подамся на какую -нибудь комсомольскую ударную стройку. На БАМ, например. Там железнодорожники и водители требуются.

-Ты же судимый, Путеец, - подначивал я его, - И из комсомола тебя исключили. Тебя же не возьмут.

-Это меня в контору бумажки строчить не возьмут, - усмехался Сашка, - А маневровые тепловозы по вечной мерзлоте водить камикадзе всегда требуются.

... Вторым мои бойцом в кухонной команде стал Картуз из городка Волжского, что находится в Волгоградской области.

Криминальным прошлым Мишку Картузова бог тоже не обидел. Сколько себя помнил девятнадцатилетний Картуз, у него всегда были неприятности с правоохранительными органами. Забрался как-то восьмиклассник Мишаня с товарищами в строительный вагончик за патронами от монтажного пистолета, чтобы их потом на рельсы класть или в костер кидать - повязали и в детскую комнату милиции на учет поставили.

Подумаешь, строительные патроны, а вони... Особенно в школе, где классный руководитель целый час перед всем классом мозги канифолила. А когда он за час общественного позора ей в квартире окно выбил, натравила участкового, чтобы тот каждый день к Картузовым родителям заходил. Проверить - чем это Мишенька дышит.

И надо же было такому случиться, что дышал на тот момент Миша клеем "бээф" в подвале своего родного дома. А участковый, бдительный такой, туда нос сунул. В итоге была крутая отцовская порка, растянувшаяся по времени аж на неделю. Как это делается? Все просто: приходит батяня с работы и за ремень...

Не вынес Картуз такой жизни и дал тягу из дома. Напоследок купил в аптеке с помощью доброго дядечки пачку презервативов, насыпал в них хитрого химического состава, приобретенного там же, и сунул эти нехитрые бомбы в бензобаки учительского "запорожца", а также милицейского "уазика", что за участковым как-то заехал...

Бензобаки, естественно, рванули, а "народный мститель" Картуз оказался в спецприемнике для несовершеннолетних. Хорошо еще, что в машинах никого не было, а то после спецприемника Мишка поехал бы в колонию для несовершеннолетних, а не в спецПТУ...

...-Ненавижу ментов, - скрипел зубами "Робин Гуд" из Волгоградской области, нежно поглаживая вытатуированную на кисти кошачью морду.

С учетом богатого по малолетству криминального прошлого и отсутствия смягчающих обстоятельств в виде стерв - баб, как у Путейца, Картузу был обеспечен стройбат. Там он честно отработал год, строя в песках никому не понятный секретный объект, потом заскучал по цивилизации. Поэтому разбавил в воде мочу заболевшего желтухой товарища, заработал болезнь Боткина и поехал набираться цивилизации в инфекционном отделении госпиталя.

И хотя истэблишмент мои бойцы не уважали, но неофициальный авторитет чтили. Афганский опыт принимался "урками" безоговорочно. Поэтому претензий к ним с мой стороны по дисциплине в служебное время не было. В свободное же ни могли творить, что хотели - это меня не волновало.

-Слышь, Андрей... - обращается ко мне Путеец.

Я недовольно поворачиваю к нему голову: только что с превеликими трудами раздобыл номер "Советского воина" с повестью об американских рейнджерах в джунглях Латинской Америки и не хочу, чтобы отвлекали от занимательного чтива. На основе своего военного опыта вижу, что процентов шестьдесят из описанного здесь - чистейшая галиматья, но читается занимательно.

У нас в палате - тихий час после обеда. Отделение накормлено, посуда вымыта, свой личный состав я побаловал не просто борщом, каким питались все остальные, а со сметаной. Ее я выменял в центральном пищеблоке на три пачки сахара. Ребятишки, работающие там, судя по всему, гонят самогон, и поэтому лишний сахар им никогда не мешает.

Откуда у нас взялся лишний сахар? Уметь надо! - отвечу на этот дурацкий для любого работника общественного питания вопрос. Отделение пьет сладкий чай и странный кофейный напиток из ячменя с соответствующим названием "Народный" Пьет! А это главное. Экономика должна быть экономной - учил в недавнем прошлом покойный Леонид Ильич. Вот мы и экономим. С каждого ведра жидкости у нас остается полпачки сахара. Он копится не по дням, а по часам и я думаю, что скоро буду его солить...

-Слышь, Андрей... - полусонно бухтит на соседней койке Путеец.

-Чего тебе?

-Анаши хочешь?

-Откуда вял?

-А ты чо, прокурор? Где взял... Из дома прислали. В письме. Не знаешь, как это делается?

Я знаю, как это делается, чтобы обмануть нашу военную цензуру, имеющую привычку выборочно просматривать письма личного состава. С другой стороны, не могу понять глупости Путейца, попросившего друзей прислать анаши из Казахстана, когда здесь, в Средней Азии, этого добра хоть обдолбайся до посинения.

-Будешь, говорю? - щедро предлагает косячок мой подчиненный и он же - мой приятель.

В Афгане я несколько раз пробовал курить чарс. Ничего из этого хорошего не вышло. В первый раз чуть не стошнило. Во второй к тошноте прибавились ватные ноги. В третий раз стало жутко весело. Что бы вокруг меня не говорили, хохотал до коликов в животе.

На этом разе я плюнул на это занятие, так и не дождавшись небесных глюков, про которые мне рассказывали знатоки. К тому же всегда перед глазами был живой пример в лице Щербатого и еще парочки заядлых ротных наркош. Эти ради косяка шли на все. Нужно мне дохнуть на боевых, если перед этим не поймал кумар, и иметь перевернутую психику? От этих наркоманов никогда не знаешь, чего ждать: то ли объяснения в любви, то ли выстрел в спину. В гробу я видал такую плату за "божественные видения".

-Не буду, - ответил я Путейцу, - Если хотите пыхнуть - вперед, мешать не буду. Но чтобы к ужину поднялись: народ кормить нужно. Если не поднимете с Мишкой свои жопы с кроватей -контужу.

-Не бзди, все будет чики - пики.

Я снова берусь за журнал. Но мысли от героических похождений рейнджеров Юйес Ай помимо воли начинают возвращаться к делам более прозаичным. Чертов Путеец, весь настрой сбил!

Вспоминаю, что надо занести оставшийся сахар и полбанки сметаны нашим парням, что лежат в терапии. У них в отделении воруют наверняка не меньше, но кормят хуже, чем у нас в инфекционном. Да и своей руки в кухонной команде у моих корешей нет.

Раскладка продуктов - тайна на уровне мироздания, простому смертному ее не постичь. Это я усвоил не сразу.

Едва появившись в столовой, я решил навести свой порядок: сдал выдавать столько, сколько положено. Сгнили спички, подложенные в формочку для выдавливания пайков сливочного масла (должно быть ровно тридцать граммов, а со спичками получается около двадцати) - отлично, новые класть не будем. Пусть ребята получают полновесную пайку. Сахар в чай или кофейный напиток - как полагается: две пачки на большую кастрюлю!

Отделение рубало и радовалось. Но я стал замечать странные вещи: продуктов на всех стало не хватать. В итоге моя кухонная банда, привыкшая к жирным пайкам, лишилась их вовсе. Все, с учетом наших законных порций, уходило на столы.

Мой команда особенно не роптала, поскольку я отделывался щедрыми гренками вместо первого-второго и масла на десерт. Слава Богу, белого хлеба и свежих яиц у нас еще хватало. Запахи от свежезапеченного хлеба плыли по всему отделению. Бойцы, бродя по коридору, завистливо ругали "оборзевших столовских". Знали бы они причину этих запахов!

Однако вскорости наш шеф бабуся заметила неладное и провела служебное расследование. В итоге спички в формочку благополучно возвратились и нормы в закладке сахара и раскладке творога стали прежними.

И всем все сразу стало хватать. Больные побурчали было по поводу урезанной пайки, но поскольку она не стала меньше той, к какой они привыкли раньше, бунта на корабле не случилось. Просто все посчитали, что новый старший столовой решил побаловать отделение в честь своего назначения на должность.

-Балда ты ивановна... - ласково выговаривала мне бабуся, - Ты забыл, что в пищеблоке тоже себя не забывают? А на складах? С начальством делиться надо? - Надо! Вот откуда недокладка продуктов идет. Мы -то что... Мы - нижнее звено, только их грехи покрываем. Да и на них равняемся... Будешь по чести всех кормить - половина твоих ребят вообще с голоду помрет. Вот тебе и ответ на вечную российскую загадку: все воруют, и все равно никто с голоду не пухнет.

... Ты уж меня, старую, послушай: я на этом все зубы съела. Раньше, по молодости, тоже принципиальная была. Ох, как меня колотили, за принципиальность -то мою... А потом нашелся умный человек - объяснил...

-Воровство такое... - продолжала развивать свою мысль до сих пор не оцененная нами по достоинству Дмитриевна, - не дюже вредная вещь. Больше живота все равно не съешь, а украденное с собой на тот свет нее возьмешь. Можно, конечно, за границу отправить, но граница у нас на замке. В общем, таким образом еще одно распределение между людьми происходит. Скажу тебе: более справедливое распределение, потому что берут люди то, что им недодают.

-Так по-вашему выходит - тырить все, что не приколочено, это справедливо? - не выдержал я.

-А это смотря кто и почему, как ты выражаешься, "тырит". Начальники - от жира, остальные - от недостачи. Начальники на это глаза закрывают, потому что уверены: придет время - можно и кулаком по столу стукнуть, обратно потребовать. Мол, дали тебе попользоваться - хватит. И выгребут тогда эти вторые закрома Родины, как миленькие. Историю изучал, про раскулачивание слышал? Сначала вам, товарищи крестьяне, земельку и НЭП, а потом - отдай все обществу и не греши. Вот тебе и вся система распределения.

А что до закона... Так у нас, в России, все люди - живые человеки. Не хотят, да и не умеют они под единый ранжир выстраиваться. Может, в других странах и получается у кого, а у нас -нет. Там, в тех странах, привыкли, как в чуланах, жить. А нам простор подавай, в ящик не загонишь...

Я смотрел на бабку, вытаращив от удивления глаза: вот тебе и "божий одуванчик"! Откуда она все знает?! А ведь действительно, дисбат в армии тем и страшен, что блюдут там воинские уставы строго и до абсурда. Там нет никакой отдушины для чисто человеческих отношений между власть имеющими и подневольными. Все покрывает ЕГО ВЕЛИЧЕСТВО ПУНКТ УСТАВА - параграфом любые дела легче прикрыть и будешь ты при этом спать со спокойной совестью.

-Ты что, милый, на меня с таким удивлением смотришь? - улыбнулась бабушка, - Я ведь не всегда на кухне работала. У меня отца, комдива, старого боевого товарища Блюхера, в тридцать девятом забрали. Мне тогда восемнадцать лет было: понимала, что к чему. На фронте друзья отца по гражданской не дали на передовой санитаркой сгинуть, в штаб армии перевели. Так что жизнь я видела с разных сторон.

Перед войной Сталин наподобие немцев свой параграф хотел для народа установить. А тут война случилась, и все стало на свои места: где оказались немцы со своим порядком, а прочие европейцы с верой в закон и цивилизацию? То -то.

... Ну, ладно, - одернула себя Наталия Дмитриевна, - Заболталась я с тобой. Делом пора заниматься. Так вот, скажи своим архаровцам, чтобы в следующий раз большой бак лучше мыли. А то пожалуюсь капитану, о он вам всем свой параграф пропишет...

.

Андрей Протасов

Полпятого. Пора поднимать хлопцев с коек и идти за ужином.

Захожу в свою палату. Раскумаренный Путеец дрыхнет на животе лицом в подушку. Трясу его за плечо. Безрезультатно.

Беру одной рукой за шиворот, другой - под пятую точку человеческого тела, и как нашкодившего кота, поднимаю над койкой. Бросаю вниз. Жалобно стонут пружины, но реакции никакой. Этот шкодливый "кот" скорее похож на кота подохшего.

Даю пинок под сетку. Путеец вякает что-то во сне и продолжает сладко дрыхнуть. Я на время оставляю его в покое: у меня есть в запасе еще полчаса, пусть отлежится. Иду в соседнюю палату поднимать Картуза.

Второй мой боец оказывается покрепче: после пары сильных пинков под сетку кровати, оттягивавшийся после анаши Мишка вскакивает, как новенький. Я беру в помощники "бескорыстного борца с ментами" и иду поднимать "химика с калошной фабрики".

Мы возимся с ним около двадцати минут: трем уши и нос раздираем веки. Мишка "зажигает спички" - щелкает пальцами о зад Путейца. По своему опыту знаю, что это довольно болезненная штука, но Кулешов не подает признаков жизни. Разошедшийся мой младший компаньон подбирает под кроватью вырезанный из журнала заголовок рубрики "Поговорим об интимном" и приклеивает его канцелярским клеем к заднице Путейца. Мы хохочем пять минут до коликов.

Однако смех смехом, а дело делать надо. Стаскиваем Кулешова за ноги с кровати. От удара физиономией о линолеум палаты он приходит в себя. Всучиваем Сашке огромную кастрюлю. Путейца швыряет из стороны по коридору, кастрюля отчаянно гремит крышкой - того и гляди, дежурная сестра догадается, что со столовскими сегодня творится что-то неладное.

Сегодня дежурит Светлана, и мне больше всего не хочется предстать перед ее глазами в таком идиотском виде: укрощающим обкурившегося бойца, который в свою очередь укрощает взбесившуюся кастрюлю.

Еще раз звякнешь, - угрожающе подношу кулак к носу путейца, - Порву, как плюшевого. Картуз! За каждый звяк давай ему пиндель.

Звяк - удар. Звяк - звяк: еще два удара. Похоже, раскумарившемуся Мишке нравится отвешивать в полной безнаказанности плюхи своему корешу. После пятого удара кореш старается идти по самой середине лестничного пролета, чтобы не6 биться о стены и не звенеть. Со второй попытки это у него получается.

На обратном пути наша вихлястая троица встречает прогуливающуюся по дорожке госпитального сквера парочку: Гарагян с медсестрой Леной.

Я познакомился с Леночкой на следующий день после прибытия в госпиталь: она брала у меня кровь для анализов.

-По-моему, вам это лишнее, - сказала она мне тогда, - И так видно, что у вас желтуха: белки можно смело назвать желтками. Интересно, вы везде такой желтый?

При остром случае болезни Боткина человеку не до куртуазности, и я оставил без ответа ее сомнительную остроту. И впредь старался избегать встреч с этой чересчур уверенной в себе девицей. А тут, смотрите-ка, Вагон добился на этом фронте больших успехов...

-Слышь, Андрюха, - Путеец сопит у меня за спиной с ведром, полным кашей. На свежем воздухе он уже отошел от дури и даже захотел пофилософствовать, - Почему бабы чаще всего на всякую сволочь западают, а? Любому мужику, пообщайся он с этой вагонной шушерой пару деньков, сразу будет видно, что это за овощ. А бабы не видят. У них что, мозги по-другому устроены?

-А ты у своей жены не спрашивал?

-Не успел, - возмущенно звякнул крышкой ведра Сашка, -Мы с ней вообще ни разу о нормальных вещах не говорили. О чем с ней говорить? В башке у катьки всего одна извилина, да и та только мечтами о шмотье забита.

-Ну, сам выбирал - вставил я фразу в Сашкин монолог, -Кстати, почему только шмотками? А мужиками?

-Мужики для нее были только прямым каналом для получения шмоток.

-Каким-каким каналом? - встрял Картуз, - Прямым? Это в каком смысле? Она чо, любила через зад, что ли?

-Ты, уркаган, вообще молчи! - оборвал его Путеец, - Что ты в своих "зонах" видел, кроме решетки и педиков? Вскормленный в неволе орел молодой.

-Слушай, ты, падла... - завелся с пол оборота Мишка, - Я сейчас тебя вот этим ведром... Да ты у меня его в одиночку схаваешь. Без хлеба.

-А пупок не развяжется?!

-Хватит! - оборвал я зарождающуюся ссору, - Детишки малые. Харчи разольете, в родные роты отправлю!

Естественно, я не имею права отправлять своих помощников в их части. Однако упоминание о неминуемой каре за лишение ужина целого госпитального отделения в полсотни человек разводит ребят по разные стороны ринга.

Мне, конечно, на отправку в часть наплевать, поскольку дембель и в Африке дембель: какая разница, где его дожидаться - в части или здесь? Но Мишке в свою пустыню ехать не хочется. Поэтому "Робин Гуд из Волгодонска" возмущенно сплюнул в сторону и замолчал.

-Ну что, Андрей, - не унимался Путеец, - Почему бабы на всякую сволочь западают, а?

Мне почему-то не хотелось развивать эту тему. И я ответил Сашке:

-Ты сам уже на этот вопрос ответил. И вообще, чего ты ко мне прицепился - самого умного нашел? Отвянь.

-Такая красивая бикса, и болтается с таким придурком, - удивленно пробормотал себе под нос Путеец и "отвял".

Действительно, чего тут говорить: чужая душа - потемки. Хотя этот разговор не был случайным. Для моих бойцов уже не является секретом, что на самом деле представляет из себя наш старшина отделения. Нет, я не рассказал ребятам о гарагяновской "службе" в роте - он и в госпитале успел наследить.

Для нас, входящих в круг "центральных" фигур отделения, не является тайной, что Вагон обзавелся гражданской одеждой и ходит регулярно в самоволку в город. Там он, предварительно собрав деньги со всех желающих, добывает водку и анашу.

Я не моралист и мне наплевать на бурную деятельность Гарагяна и тех придурков, что травят свою желтушную печень паршивой азиатской водкой. Моей столовской братии -тоже. Они бы и сами не прочь вкусить этих запретных удовольствий, да денег нет, а в долг Гарагян не дает. Продавать что-либо из казенного имущества, чем балуются некоторые олухи у нас в госпитале, своим я категорически запретил: насмотрелся в свое время на этот бардак в Афгане и второй раз наблюдать за ним уже здесь мне не хочется.

Нас разозлила совершенно другая история.

Откуда-то из дальнего гарнизона в госпиталь привезли очередного менингитчика. Здоровый, даже красивый парень, успевший послужить каких-то два месяца, был при смерти. В реанимации его откачали слегка, затем переправили в наше отделение, в отдельную палату.

Наша команда тащила носилки с пацаном по узкому лестничному пролету на второй этаж и Светлана тогда сказала мне, что этот случай довольно тяжелый, и если парень выживет, то останется дауном. На глазах Светы, наверняка повидавшей немало, на глазах блестели слезы: от таких известий кого хочешь покоробит: Да и по мне, уж лучше пулю в башку, чем так...

К больному вызвали мать. Простая женщина, работница какого-то комбината, воспитывавшая сына одна, она заняла денег на дорогу у соседей и поехала за тридевять земель ухаживать за сыном.

Чтобы она не тратилась на питание, мы со своей кухонной мафией решили ей помогать, чем можем. Женщина пыталась отказаться, на что мы ответили: "Питание вашему сыну по полной программе все равно положено. А он, кроме капельницы, ничего не принимает. Так что не стесняйтесь: чужое вы не едите".

Уговаривал Мишка Картуз. Не знаю, что он там наболтал от себя лично, но в конце концов женщина согласилась. Мишка от всего этого даже изменился: стал меньше ругаться матом, гонять салаг по своей палате и принялся собственноручно носить еду в отдельную палату.

Со своей стороны провела агитацию и Светлана: уговорила капитана, чтобы тот пробил для женщины дополнительный паек из центрального пищеблока. А во время своих вечерних дежурств часто засиживалась у нас на кухне, беседуя на разные темы. Получилось, что совместное наше участие в беде человека, как-то всех сплотило...

На меня эта история повлияла еще более странно: стал ревновать Светлану к капитану, хотя вида не подавал. Но разве можно провести женщину в сердечных делах? Светка заметила перемену в отношениях и тоже стала как-то выделять меня из общей толпы больных. В ее взгляде стало чуть больше теплоты и участия. Она вела себя со мной, как любящая старшая сестра. Впрочем, я бы предпочел быть не братом, пусть даже любимым, а кем-то другим...

И эту госпитальную идиллию разрушил чертило Вагон!

Он напоролся на патруль среди рядов "зеленого базара", где встречался со своим торговцем анашой. Чтобы не оказаться, как минимум, на "губе", а максимум - загреметь под суд (СССР -это тебе не Афган, где на баловство с наркотой смотрели сквозь пальцы), ему пришлось бросать товар и обращаться в бегство. Но на этом неприятности старшины не закончились, а только начались: пацаны, авансом заплатившие за чарс, требовали деньги или товар. У Вагона не было ни того, ни другого. За такие вещи в Азии перерезают глотку от уха до уха...

И наш Вагончик не придумал ничего более мудрого, как попытаться занять денег у несчастной солдатской матери. Бедная женщина, смотревшая на всех больных солдат в инфекционном отделении, как на детей, попавших в беду, едва не дала ему искомой суммы. Сколько конкретно, мы не знали, но были почти уверены: это были все ее деньги.

Сделать это помешала Светлана. Какой-то "доброжелатель" (или попросту "стукач") ей протелеграфировал про очередную аферу старшины, и она вовремя его остановила. Я был более чем уверен, что эта история стала известна капитану и над головой Гарагяна стали сгущаться тучи.

Почему-то меня это не радовало. Нет, никто не возражал против туч над макушкой проходимца. Просто меня мучила обычная ревность: капитан поимел эти сведения через Светлану, которая, в свою очередь, ни за что не рассказала бы ему об этом (решив проблему своими силами), если бы не их близкие отношения.

В народе говорят: ревность - признак... чего? Правильно. Но я осознавал, что это самое "чего" в моем нынешнем положении ранбольного солдата не имеет никаких шансов. Более того, сестринское отношение Светланы ко мне уже начинало раздражать. Я понимал, что эта злость несправедлива к ней, но ничего не мог с собой поделать...

После бессонной ночи я решил завязать свои чувства в узел. И чтобы отвлечься, принялся со своими урками готовить план страшной мести Гарагяну. И последняя встреча Гарагяна с медсестрой Леной нас только раззадорила.

...-Бабы - дуры! - по-прежнему не может успокоиться идущий с ведром каши у меня за спиной Путеец.

Я возвращаюсь из своих мыслей и мечтаний на грешную землю. Возвращаюсь, чтобы снова улететь. До кухни еще двести шагов, за это время можно многое вспомнить и обдумать...

Подумать только, еще совсем недавно я склонялся к выводу железнодорожника! Для этого достаточно было вспомнить историю, что случилась с моим землячком полтора года назад...

С Олегом Синичкиным мы нашли общий язык с первых дней службы. Вместе тягали наряды, терпели наезды "черпаков". Поэтому было вполне естественно, что он рассказывал мне о своей жизни, а я в ответ делился воспоминаниями о себе. Прошлое на сером фоне действительности казалось нам необыкновенно розовым, полным романтики и светлых чувств. А какие же чувства без любимых?

Не раз и не два Олег заводил разговор о своей девушке, что ждала его в Ярославле.

Я смотрел на ее фото и в глубине души удивлялся эпитетам, которыми награждал свою подругу Синичкин: нежная, умная, тактичная. И уж, естественно, красивая. Я видел подругу Олега на вокзале - девчонку, перемазанную тушью, размокшей от слез, с распухшим носом и осипшим от рыданий голосом.

Она висела на шее Синичкина, и что-то бубнила ему на ухо. Поэтому ничего общего со словами, которыми награждал эту девчонку мой товарищ, я найти не мог. В итоге я пришел к мысли, что мой друг сумел найти в девушке нечто, не поддающееся расшифровке с первого взгляда.

Я тактично поддакивал рассказам Синичкина о его любви в течении полугода, пока перед отправкой в Афган мой зема не поехал в отпуск. Тогда на имя командира полка пришла телеграмма от сестры Олега, сообщавшей, что его его отца случился сердечный приступ. Дома Олег выяснил, что никакого приступа на самом деле не было, просто хитрая сестренка решила дать своему братцу отдохнуть от тягот и лишений военной службы.

Для Синичкина этот отпуск был тем более желанным, что он знал: вскорости нас может ожидать "заграничная командировка". А какая может быть "командировка" у солдат срочной службы, как не в Афганистан? Тут и к гадалке можно было не ходить.

А тут такое счастье, да еще со свиданием с желанной и любимой...

Но приехавший обратно по истечении десятисуточного халявного отпуска Синичкин радостью не светился. Неделю он вообще ходил букой, пока не решился рассказать о причине своего мрачного настроя. Оказалось, что его нежная, тактичная и умная, писавшая в течении шести месяцев чувствительные письма отважному защитнику Родины, слюбилась с другим и даже заработала на этой почве беременность. Причем ее живот к приезду Олега можно было увидеть без бинокля за пятьдесят метров.

В итоге солдат набил морду будущему папаше и случайно, как показалось ему, встретился со своей беременной любовью. Однако в первые минуты разговора выяснилось, что не случайно: нежная и тактичная специально его подкараулила, чтобы рассказать, какая она дура, и как она его по-прежнему любит. А письма она писала, чтобы ее любимый служил спокойно...

После всех этих шекспировских мотивов Синичкин долго бродил по казарме с задумчивой репой и пытался понять: что она хотела этим сказать? В итоге пришел к выводу: "Зря я ее не трогал. Хотел, чтобы все по-людски было, со свадьбой. А если тронул бы - наверняка дождалась".

-Точно, - подтвердил Валька Малинин из Москвы, считавший себя опытным ловеласом, рассказывавший о своих похождениях везде, за исключением разве только солдатского сортира, - Вы должны были быть идеальной парой. Она перед отправкой думала точно так же, как ты сейчас. И решила, что ты ее не любишь. А если любишь, то сейчас.

И хрен его знает, что у тебя будет в голове через два года, когда ты вернешься. А молодость проходит! В общем, Синя, не грусти: все к лучшему, найдешь себе другую. Наверняка такую же: бабы созданы на свете для того, чтобы нам скучно не было!

.

Из дневника Светланы Горбуновой

"Сегодня поговорила с Сергеем. Расставила все точки над "и".

Он не оставил от моих слов камня на камне - он это умеет. Но почему-то не убедил. Раньше убеждал, а сейчас нет. Он это чувствует и злится: увы и ах, его милый Светок - Горбунок выходит из-под власти! Конечно, он не будет мне мелко мстить -это не в правилах Сергея. Дрянную душонку я бы не полюбила. Но все же...

У него, кроме злости, есть еще великолепное чувство уверенности в себе. И эта уверенность, что он сможет подавить спонтанно возникший бунт на корабле, выводит меня из себя.

Наверное, это оттого, что боюсь: рано или поздно он подавит меня свое волей и все вернется на круги своя. Не хочу. Хочу совершить что-то безрассудное, возможно, даже нелепое, но то, что навсегда отдалит Сергея от меня. Пусть даже я потеряю уважение в его глазах. Пусть.

Что сделать? Организую интрижку с солдатом. А почему бы и нет?! Вон Ленка не может жить без своего Вагона. Отвергла все офицерские ухаживания и мои предупреждения, что Гарагян не совсем то, за кого себя выдает. Отвергла и любит всем назло.

Введем новую моду: долой командный состав, все на согревание бедных солдатиков!!! Фу, пошлость...

А что ты одергиваешь себя, подруга? Ведь признайся в глубине души, что ты не зря написала эти строчки? Признайся хотя бы перед собой, что тебе нравится Протасов. А? Ага! Попалась! Пишешь эти строчки и краснеешь!...

Господи, какая же я дура! Вдруг этот дневник попадет в чужие руки? В последнее время я стала слишком много ему доверять...

Уходишь от темы, Светлана.

И все-таки Протасов... Нет, он не подойдет. Чтобы насолить Сергею, нужно связаться с кем-то вроде Гарагяна. Это точно не удержится от желания рассказать во всех курилках о своей новой победе.

А Андрей... Андрей явно не годится для инструмента мести.

Дорогуша, вам не кажется, что вы снова краснеете над бумагой?"

.

Андрей Протасов.

В жизни бывают моменты, когда незначительные события или мелкие приключения, связанные с не менее мелкими людьми, приводят к большим переменам. Романтики прошлого века называли их "посланцами Ее величества Судьбы".

Для меня таким посланцем стал некий Артур Нурмухамедов. Он был призван в армию откуда-то из Кара-Калпакии, по этой причине его звали просто "Колпаком". Кроме минингита, от которого этот худощавый, ниже среднего роста парнишка лечился уже второй раз в жизни, он страдал другой неизлечимой болезнью: он крал все, что попадалось под руку.

В научных кругах эта дурная болезнь известна как клептомания. Но широким солдатским массам подобные мудреные вещи были неизвестны. Поэтому Колпака добросовестно лупили товарищи по роте за очередную пропажу зубных щеток, лезвий для бритья или запасных портянок.

Наверное, он бы отправился домой раньше срока по причине приобретенной инвалидности, но ему повезло - загремел в госпиталь. Здесь Колпак отличился сразу же, как встал на ноги: спер у комиссии врачей белые халаты. Ну, зачем этому дураку нужны были халаты? Он даже на подворотнички не годились. Впрочем, он этого сам не знал.

После халатов стали у ребят пропадать полотенца, тапочки и тому подобная дребедень. Народ страдал. Причем, больше всего солдатская общественность мучилась не от самого факта воровства: украденное находилось быстро, ибо все знали, у кого искать.

Народ мучился от сознания, что было невозможно наказать проверенным способом - Колпака нельзя было бить по голове. Поскольку таким образом менингитчика можно было сразу отправить на тот свет. А экзекуция по остальным частям тела не приносила результатов. За девятнадцать лет жизни Колпака лупили несчетное количество раз, от этого его тело стало резиновым и невосприимчивым к боли. Может быть, удар по набалдашнику и вернул бы заехавшие шарики за ролики на нужное место и излечил бы человека от редкой болезни, но...

Тогда бы он имел репутацию честнейшего разве только в аду, где Колпаку было самое место. При том, что "доктор", вылечивший его, имел все шансы отправиться в "зону". По этой причине вора трогать боялись. Он это знал и наглел на глазах.

Долго ли, скоро ли, но добрался Колапак и до моей епархии.

После возвращения спичек в формочку для выдавливания паек сливочного масла, у нас возникли проблемы с его излишками. Сначала репы раскормили мы, потом взялись за дистрофиков нашего отделения из числа салаг. Но таких у нас было немного, поэтому "проблема перепроизводства" не решалась. И тогда к делу подключился Колпак...

В один далеко не прекрасный вечер все лишнее масло исчезло. Служебное расследование моих "спецов по уголовному праву" не было слишком долгим. Колпак с позором был извлечен за ушко на солнышко, когда после отбоя давился маслом без хлеба у себя на койке под одеялом.

Требовалась кара. Но какая? Я стоял перед сволочью, нагло усмехающимся мне в глаза, и не знал, что с ним делать. Очень чесались кулаки, но из-за двухсот граммов сливочного масла пополам с маргарином и патологического вора, которого могли исправить только могила или опытный психиатр, на "зону" идти не хотелось.

Я ограничился высказыванием типа "ах ты, сука, врезал ему в солнечное сплетение и вышвырнул прочь. Однако за дверью Колпака ждала братия, более искушенная в подобных вопросах.

Путеец и Мишка деловито скрутили "крысу" и уволокли в палату. Там раздобытой невесть где прищепкой Колпаку зажали нос, чтобы он имел возможность дышать лишь ртом. Затем начали заливать в него подсолнечное масло, специально добытое для этой цели в пищеблоке.

Колпак икал, давился, пускал пузыри, но гоп - команда была неумолима. Лишь только влив в его глотку не менее стакана, ребята "крысятника" милостиво отпустили. И то только после того, как связали по рукам и ногам и оттащили в туалет, где бросили лежать на полу.

Клептоман должен был пролежать там вплоть до утреннего обхода. Из мужиков в медперсонале был только кэп - он-то и мог освободить поганца по приходу на службу. Остальное народонаселение отделения, включая больных офицеров, уже было в курсе подвигов Колпака, симпатий к нему не питало и распутывать не собиралось. Тем более, что на глазах пышущей местью солдатской толпы поганец превращался в засранца: масло в его желудке начало приносить ожидаемый эффект.

Через час для очистки совести я зашел в сортир удостовериться, не захлебнулся ли парнишка в собственном дерьме. Удостоверившись, что он добросовестно плавает в них, изрыгая ругательства на двух языках -русском и родном, отправился обратно.

Проходя мимо сестринского поста, я услышал внутри сдавленные рыдания и потянул на себя ручку двери.

Светлана сидела за столом, низко опустив голову.

-Свет, да ты что?! Из-за какого-то засранца? -я еще не отошел от эффектной картинки, виденной мной накануне, поэтому не смог переключиться.

Он непонимающе повернула ко мне голову и совсем по-детски шмыгнула носом:

-Ты это о чем?

-Ну, масло... - я начал чувствовать себя идиотом, - Которое у нас украли...

-Масло? - она тряхнула своей светло-русой головой, подстриженной под "каре", и улыбнулась сквозь слезы, - Какое масло, Андрюша? Ах, если бы ты знал...

Она помолчала. Я тоже, в ожидании пояснений. Однако их не произошло.

-Извини, я немного расклеилась, - произнесла света, - Больше не будет. Давай-ка с тобой лучше пить чай. Хочешь чаю?

Мы пили настоящий черный индийский чай, о существовании которого я успел забыть. С настоящим сахарным песком.

Нам, солдатам, давали рафинированный кусковой, который мы вприкуску уничтожали за алюминиевой кружкой бурды непонятного вкуса. Правда, во время боевых в руки попадали пачки зеленого чая, но я к нему так и не смог привыкнуть окончательно. А тут - настоящий черный индийский, с "тремя слонами", как дома...

Домашняя атмосфера подействовала размагничивающе и на Светлану.

-Хочешь еще? - не дожидаясь ответа, она мягко, как большая ласковая кошка потянулась за чайником через стол, налила новую чашку. Перехватила мой взгляд, улыбнулась:

-Ешь пирожные, бисквитные. Небось, и вкус их забыл?

-Угу, - мотнул я головой и потянулся к тарелочке с выпечкой.

Светлана, чуть нагнув голову, из-под русой челки несколько минут смотрела, как я ем, потом произнесла:

-Скажи, Андрей... Скажи, что чувствуешь сейчас, когда вот так сидишь за столом, по-домашнему, с женщиной, которой доверяешь - а ведь ты доверяешь мне, правда? - за этим вкусным чаем?

Я промолчал. Уют обволакивал, сковывал тело, чуть кружилась голова. Меня убаюкивало ощущение незыблемости мирка, в котором мы оказались со Светой. Казалось, что волны жестокости, бушевавшие в мире, находятся за его пределами и никогда не смогут ворваться сюда.

Я молча смотрел на желтоватый круг настольной лампы, освещавшей чашки на голубой скатерти стола и оставлявший в полумраке зимнего вечера наши лица. Душу защемило от острой зависти к людям, которые имеют это каждый день: тишину, полумрак, скрытое тепло женщины и безопасность. Имеют дни, когда не нужно пускать в ход кулаки в ответ на оскорбление, огрызаться на насмешки и зло подначивать других, отвечать автоматной очередью на выстрел. Мне хотелось остаться в этом круге навсегда.

...-Мир с вечерами за столом и пахучим чаем, - я вздрогнул от неожиданности, услышав ее голос, повторяющий мои мысли, - Вечера с любимым человеком... Мне всю жизнь не хватало именно этого. Наверное, виной всему был мой слишком независимый характер. А уют вокруг может создать лишь тот, кто имеет его в душе...

Она говорила тихо, низко опустив голову.

Мне стало стыдно, как будто я ненароком подсмотрел сокровенную тайну человека. Тайну исповеди, предназначенную лишь избранным.

-Не уходи! -она задержала меня за руку, когда я поднялся со стула, собираясь уйти. Мне немало приходилось слышать откровений, но те принадлежали моим друзьям, были понятны мне. В конце концов, со мной разговаривали мужчины, и я мог посочувствовать им, рассказать что-то в ответ. А здесь...

Здесь я был явно лишним. Она разговаривала не со мной, а с собой. Я же лишь случайно подвернулся под руку. Но даже в детстве я не испытывал желания подглядывать в женскую раздевалку.

-Не уходи, - повторила она, - Надоело разговаривать со стенами. Хочется живые глаза перед собой увидеть. А ты хороший парень, чистый...

-Ты переоцениваешь. Я в таком дерьме по уши, что отмываться буду по гроб жизни. Даже сам до конца не знаю, в каком дерьме...

-Мальчишки... Воображаете, что уже взрослые. А что вы знаете о жизни, кроме войны? Вы считаете, что ваш опыт самый главный, что он вбирает в себя все, всю жизнь. Но это не так. Мир, который вас в себя втянул - пустышка. Есть другой, человеческий, и он гораздо сложнее и страшнее, чем тот, который вы видели в Афгане.

-Да что ты можешь знать о нас! Ты в наши души лазила?! Мальчишки! Да мы...

-Видела я этот Афган, - Светлана по-прежнему мягко и укоряюще, как старшая сестра, смотрела на меня, - За год нагляделась. И на боевые пришлось ходить - до того, как Сергей вытащил меня из медсанбата в госпиталь...

"Какой Сергей?" - чуть не сорвалось у меня с языка, но в тот же момент дошло, что она говорит о начальнике нашего отделения. - "Ах, товарищ капитан..."

Я так привык к этим двум словам в сочетании с широкой, уверенной в себе физиономией, нагонявшей страх на обалдуев нашего "И.О.", что забыл: и у товарищей капитанов есть имена, которые давали им матери. И на свете есть женщины, для которых они просто "Сергеи", "Сережи", "Сереженьки"...

Злые языки в отделении поговаривали, что отношения у Светланы с кэпом разладились, дело идет к разрыву. Может, поэтому она и плакала?

...-Каждая хочет любви чистой, неземной, искренней. В отместку тому, что окружает нас. Хочется спрятаться за ней, словно за спиной... - она снова говорила, словно в пустоту.

И я снова почувствовал себя солдатиком, случайно забредшим на огонек мятущейся души. Так исповедуются попутчикам в дороге, зная, что никогда не встретятся с ними. Почему-то мне стало больно. Почему-то мне не хотелось быть для нее случайным попутчиком. Я никак не мог разобраться в своих чувствах, но боль, она не возникает на пустом месте.

Привычным жестом я похлопал себя по карманам в поисках пачки сигарет. Вытянул одну, кинул в рот.

-Здесь не курят, - она снова взяла меня за руку, - И вообще, бросай курить. Вон ты какой худой.

Но я уже взял себя в руки и не хотел снова поддаваться чарам иллюзорного мирка, который кончится для меня сразу за стенами этой комнаты.

-Ты меня еще по головке погладь, как в детском садике!

Я почти выкрикнул эти слова и тут же стыд жарким пламенем охватил меня от пяток до макушки. Как я смею на нее орать?

На нее, что была для всего настоящей сестрой милосердия и относилась к нам не как к казенным деревяшкам, цена которым копейка в базарный день. О которых и заботиться надо только потому, что это входит в служебные обязанности. Она была единственной из всех, к которым прилагательное "милосердия" к существительному "сестра" принадлежало по праву.

Кто я такой, чтобы на нее орать -отставной козы барабанщик, взбесившееся пушечное мясо, солдат проигранной войны!

-Успокоиться тебе надо, Андрей...

-Я уже успокоился, извини.

-Не в том смысле. Вообще успокоиться. Война сильно баламутит людей, и в них, как мутном пруду, долго еще плавает на поверхности всякая бяка. Не морщься: это я и про себя говорю. Может, и хорошо, что вы все попали в госпиталь перед дембелем. На гражданке вы многих бы напугали своей бескомпромиссностью, а здесь все отстоится, осядет...

-А как быть с теми, кто в этот госпиталь не попал? Кто вообще домой "грузом двести" поехал? А них что осядет и где? А потом, Свет, госпиталь - тоже армия. Здесь тебе не дадут особенно расслабиться. И в инфекционном отделении можно не только вылечиться от болезни, но и подцепить другую. И в Афгане, вообще на войне, одно лечат, другое калечат. Абсолютное очищение приносит только смерть. Как это называется в медицине: катарсис?

Я глотком допил остывший чай, поднялся. Почти автоматически, как родного человека, погладил Светлану по плечу.

С удивлением заметил, как она вздрогнула и напряглась под моей рукой, но тут же выкинул это из головы: за дверью меня ждала обычная жизнь - без чая, уюта и споров о смысле жизни с умной красивой женщиной. Поэтому я был уже в своем привычном амплуа.

У порога обернулся: она по-прежнему сидела за столом, опустив голову. На скатерти одиноко выделялись пустые чашки. За окном стояла темень, и свет лампы еще больше подчеркивал одинокое отчаяние фигурки в белом халате.

Жалостью хватануло сердце, но я не знал, чем могу ей помочь. Я вышел.

Зашел в палату к Путейцу:

-Еще не спишь?

-Так, кемарю...- Путеец неторопливо вытащил из-под одеяла спрятанную руку с тлеющим "бычком".

-Тогда возьми нож и разрежь веревки у Колпака.

-Хрена?

-Он свое уже получил.

На следующий день после отбоя в палату залетел Гарагян.

Он долго в темноте гремел бутылками водки, укладывая их вместе с "гражданкой" в окошко вентиляционной отдушины. После чего ухнул на койку так, что сетка жалобно пискнула под его крупным телом. По палате стал распространяться резкий неприятный запах. Черт его знает, почему у Вагона так пахнут ноги, вроде в душ ходит регулярно...

По этому поводу наш палатный философ, молодой парнишка - туркмен с незапоминающимся заковыристым именем высказался лаконично и определенно. Как, впрочем, и полагается философу:

-Нехороший человек вонять хорошо не должен.

Я услышал, как Туркмен несколько раз повернулся на своем втором ярусе и прерывисто вздохнул. Видимо, гарагяновский дух и до него докатился.

Вагон услышал возюканье молодого бойца и решил полиберальничать. Это он любит - вести задушевные беседы с бойцами меньших сроков службы...

-Эй, Туркмен, - окликнул он паренька, - Ты чэго вздыхаешь, дамой хочэшь? Да - а, домой всэ хотят...

По прошлым разам я уже знаю, что сейчас Гарагян начнет расспрашивать парня, чем тот занимался на "гражданке". И Туркмен ответит в который раз: баранов пас. После чего наш старшина начнет изощряться в остроумии над представителем этой почтенной профессии. Поэтому решаю перехватить инициативу в разговоре.

Тем более, что Туркмену сегодня досталось: он помогал проводить генеральную уборку в моем хозяйстве, а потом его еще бросили "на пола": мыть с мылом коридор, что делается каждое утро и каждый вечер. И теперь нужно дать парню отдохнуть. Я не либерал, просто пацан завтра снова станет помогать моим жуликам. Так что пусть поспит положенные восемь часов - от сонного проку будет мало.

Сейчас меня интересует другое: я хочу выяснить, откуда берутся гарагяны и что у них внутри. И дело тут не в национальности. Гарагяны могут быть с московским аканьем и русской физиономией рязанского парнишки, украинским хэканьем или со смуглой кожей лица хлопца из Алма-Аты. Разные бывают гарагяны. Вот только среди ребят из Сибири я их не видел. Вымерзают они там, что ли?

-Слышь, старшина... - я сознательно называю Вагана так, поскольку лесть он любит, а мне нужно, чтобы он размяк, расслабился, захотел пооткровенничать.

В мое голове созрел план, как наказать Гарагяна, но я подспудно чувствую, что он... подленький какой-то. И мне, как ликвидатору при исполнении смертного приговора, нужно предварительно взвинтить себя, убедить в правоте. Ликвидаторы перед роковым выстрелом читают уголовное дело приговоренного. Мне же нужно вскрыть всю гнилую сущность Вагона, чтобы отбросить щепетильность и сделать завтра то, что задумал.

...Сегодня после обеда Путеец завалился на койку рядом со мной и мечтательно протянул:

-Эх, сейчас бы водочки... Анаша, конечно, вещь хорошая, но к настоящим ее ценителям я себя не причисляю. Чтобы получать кайф по полной программе, нужно быть наркошей со стажем. А я хоть и родился в Казахстане, где "дурь" в "беломорины" чуть ли не с детства забивали, как-то не смог втянуться в это дело.

Путеец повернулся ко мне лицом:

-А сколько у меня кентов на наркотиках завязло?! И не пересчитать. Одни уже кони двинули, другие по опии крепко сидят. Не-е, я придерживаюсь традиционных взглядов: водяра - народный напиток, проверенный веками. Вот только денег на нее нет. Наволочку, что ли, продать вместе с одеялом? А потом сказать, что скомуниздили...

-Брось, - сказал я ему, - мудистикой заниматься. Ты еще "синьку" свою бабаю какому-нибудь продай. Чтобы он в ней баранов в горах пас и духтору свою пугал. Ты лучше подними свою репу к потолку: видишь, в вентиляционном окошке белеет что-то?

-Ну... - заинтересованно протянул Путеец.

-Это этикетка "Араки руси". Там их две бутылки, гарагяновские. Усек? Бери и пей!

-А Гарагян?

-А на что тебе башка дана - чтобы каску носить? Думай!

И Путеец придумал. На то человек и царь природы, чтобы не ждать ее милости. Особенно тогда, когда хочется выпить.

Есть у нас на первом этаже так называемая палата -камера. Вроде бы обыкновенная, но вместо двери там - железная решетка. И окошечко в ней для передачи посуды с пищей. Эта палата предназначена для солдат из дисбата, если они так заболеют, что местная санчасть вылечить не сможет, а гробить до конца не захочет. Сейчас в ней с желтухой лежит пацан, заработавший полтора года дисциплинарного батальона за то, что заехал офицеру по морде.

Мы его не слишком осуждаем за это: офицеры разные бывают, иному я бы не только личный состав не доверил, даже баранов не дал бы пасти. Замордовал бы он их до смерти. Есть людишки, которые, обзаведясь хотя бы минимальной властью над людьми, начинают воображать о собственной персоне невесть что. Как специалист и воспитатель он может полным дерьмом, но гонора-а...

Итак, план Путейца основывался на таланте дисбатовца Сашки умении открыть бутылку водки, а затем стянуть ее на горлышке таким образом, чтобы никто не заметил. Все очень просто: пользуешься моментом, когда в палате никого нет, тыришь водку, выливаешь ее в заранее подготовленную посуду. Затем набулькиваешь в "Араки руси" (перевод: "Водка русская", наш перевод : "Русские в арыке") водопроводной воды, закручиваешь пробочки и водружаешь бутылки на место...

В итоге сделано два дела: гнусный старшина будет наказан рассвирепевшей клиентурой и физиологическая потребность удовлетворена. И поэтому я сейчас лежу в палате и хочу доковыряться до гнилой сути нашего старшины, чтобы разжечь в себе праведный гнев и найти оправдание своему далеко неблагородному поступку.

...-Слышь, старшина, по тебе видно, что ты парень образованный. Не похож на своих земляков, что с гор спустились. Ты в Ереване жил?

-Вах! - темпераментно воскликнул Вагон, - Я в Москве жил! В институте учился!

-Так ты москвич?!

-Нэт. Ну... не совсэм, - застеснялся Вагон, - Я учился там. Два курса в институте. Вернусь - буду доучиваться. И, конечно, в Москве останусь. Хороший город, у меня там нэвэста.

-Русская?

-Канечно. Она москвичка, у ее родителей квартира, прописка. Сам понимаешь, да?

-А у твоих родителей что есть, чтобы она вот так за тебя замуж пошла?

-Эй, мои родители большие люди в Баку. Отец в рыболовной флотилии не последний человек.

-В Баку? - Озадаченно переспросил я, - Ведь это же Азербайджан!

-Чудак! И в Азербайджане армяне живут. Они везде живут. Что тут такого? Если голова есть, значит, дэнги есть. А дэнги есть - везде хорошо будет!

-Тебя, случаем, не родители в московский институт устроили?

-А ты как думал? Кто сейчас сам в институт поступает? То чо, глюпий? Поступил в институт рыбного хозяйства. Закончу его, отэц в главк устроит, в Москве. Конечно, это дорого будет, но все наши скинутся - нужно везде своих людэй иметь!

Я слушаю эти трезвые по-житейски слова, которыми может поделиться если не каждый второй, то третий - уж точно, и удивляюсь. Почему они в моем сознании выглядят как рассуждения последнего подлеца?

Наверное, когда частенько приходится ходить под Богом и смертью, по-другому начинаешь смотреть на жизнь. Это как после долгого пребывания в горах: смотришь не только себе под ноги, в грязь и валуны быта - к ним привыкаешь быстро и нога позже сама будет выбирать место, куда встать; глаза устремляешь прежде всего в перспективу, на ближние и дальние склоны. Ведь самое важное, самое красивое и самое опасное таится именно там.

Со временем у тебя вырабатывается бинокулярная болезнь, когда весь мир начинаешь рассматривать с точки зрения перспективы гор и высоты над уровнем моря. Ты забываешь, что существует равнина, на которой совершенно другие измерения и ценности. И когда спускаешься вниз, туда, куда ты давно стремился и о чем так мечтал, вдруг обнаруживаешь, что ты здесь чужой.

Ты ходишь по этой равнине, как идиот, а перед глазами у тебя перевернутый бинокль. Для тебя важно то, что здесь считается малозначительным: жизнь и смерть, предательство и долг. А то, что для равнинного человека есть суть и смысл его ежедневной жизни - качество штанов на заднице, количество денег на счете, настроение жены, мигрень тещи, недовольный взгляд начальника и подорожавшая квартплата - для тебя глупо и недостойно внимания.

Умом понимаешь, что с твоим мировоззрением хорошо умирать, но не жить. А жить-то нужно как раз равнинными взглядами. Понимаешь, но принять не можешь. И когда они подаются тебе как единственные ценности, ради которых и стоит просыпаться по утрам, чувствуешь себя неполноценным. И тогда ты ищешь в словах равнинных людей, их поступках, способе мышления скрытый смысл, неподвластный тебе, слепцу, бредущему через это все с высоко поднятой головой и со взглядом, обращенным к далеким вершинам.

Это продолжается до сих пор, пока не приходишь к выводу, что никто не виноват. Просто есть те, кому уютно здесь, и те, кто хорошо чувствует себя там, в горах - пусть даже они давно существуют только в твоей голове. И для обоюдного согласия и здоровья каждой категории людей нужно общаться друг с другом на расстоянии. Или лучше не общаться совсем...

Вот и сейчас во мне взрывается какая-то бомба. Кровь ударяет в голову, и мне хочется "рыбного специалиста" Гарагяна за одно место и заорать:

-Невеста в Москве, говоришь?! А как же медсестра Ленка?! Ты, сука! Ты чего ей здесь тогда мозги пудришь? ППЖ нашел, халява? Она же всерьез тебя, козла, воспринимает!

Делать этого сейчас не нужно, поэтому я молчу, скриплю в темноте зубами и стараюсь успокоиться. Знаю, что если взорвусь, то могу все испортить. Старшина почувствует во мне врага, станет осторожнее. И тогда я со своими урками не смогу ему строить харакири с одновременным вырезанием гланд.

Меня выручает мой сосед узбек Рашид. Его, восточного человека, подобные рассуждения не возмущают. Он к ним привык, поэтому подходит к рассуждениям Вагана чисто с практической стороны.

-Ты за поступление сколько платил? - спрашивает он Гарагяна.

-Три тысячи.

-Э, у нас в Ташкенте меньше берут.

-Чего ты Ташкент с Москвой сравниваешь, а? - вспыхивает Ваган, - Ты еще хер с пальцем сравни! В Москве - цивилизация!

Последнее слово старшина выговорил благоговейно и едва ли не по слогам.

-Даже у нас в Баку больше цивилизации, чем во всей вашей Средней Азии, - пригвождает он Рашида.

Но тот не сдается:

-Врешь! Ты в Ташкенте был? Не был! Самый красивый город в Средней Азии. Жемчужина! А что ваш Баку? Нефть одна и персики... И кепки! Вот! Их все аэродромы называют. Я знаю!

Я уже успел остыть и с интересом слушаю перепалку представителей двух народов, которых сплотила великая Русь.

-Вот у вас сколько КПСС стоит? -кипятится Гарагян.

-Партия? - искренне удивляется Рашид, - Нисколько не стоит. Сколько она может стоить?

-Ну, партийный билет, чурбан!

-Сам чурбан! Не посмотрю, что такой большой...

Гарагян, хотя и большой и пошуметь любит, но предпочитает наезжать только на слабых. Поэтому он сразу идет на попятный:

-Ты чего зря обижаешься?! Это я так сказал... Ты мне лучше на вопрос отвэчай: сколько партбилэт стоит?

-Партбилет? - озадаченно переспрашивает Рашид. Парень он добродушный и зло долго на других держать не умеет, - Нисколько. Партийный взнос плати - и все.

-Вот! - торжествует Вагон, - А у нас он стоит "пятерку". Знаешь, "жигули" есть такие, а? Так где больше цивилизации?! Ага!

Рашид молчит, недоумевая: почему за партбилет нужно платить секретарю райкома автомобилем престижной марки?

Для меня это уже давно не секрет. Спасибо, глаза на жизнь раскрыл еще в первые полгода службы наш ротный комсорг.

-Мне скоро увольняться, - говорил он мне, - Займешь мое место. Только нужно написать заявление для приема в партию.

-Мне?!

-Что, думаешь, не достоин? Ты в Афгане загибаться недостоин. Пусть там гегемоны загибаются. А вас туда точно пошлют: при мне уже две команды отправляли. Я при обеих на месте удержался... Конечно, сразу тебя, молодого, даже в кандидаты не примут, но внимание обратят. Я со своей стороны словечко замолвлю. А придешь из армии уже членом партии - всюду тебе дорога! В своем университете восстановишься, комсоргом курса станешь, а потом и факультета. Закончишь - с дипломом пойдешь прямиком в райком. Карьера!

...Думай, дурачок, - ласково закончил он свою речь на прощанье.

Наверное, я долго думал - не сумел сделать так, как советовал добрая душа, наш комсомольский вожак, ишак педальный, в душу его, наперекрест... Наверное потому, что книжки в детстве не те читал - про патриотизм больше.

-Гарагян! - продаю я голос в тишине постепенно засыпающей палаты, - Ты, случаем, не партийный?

-Нэт! - сразу отзывается он, - В институте не успел, в армии хотел...

Тут Вагон осекается, вспомнив, с кем говорит. Вспомнив, что наш единственный коммунист в роте из солдат, сержант Леха Пустошин сказал как-то,ч то скорее подорвет себя гранатой, чем даст этому козлу рекомендацию в партию.

...-Жаль, Вагон, что ты не в партии. Ведь Горбачев перестройку ради таких как ты, партийцев, устроил. Ты бы вписался. С такими как ты, перестройка только к двухтысячному году закончится. И мы окажемся после этого в таком дерьме, что и про партию забудем. Слышишь меня? Стучать не пойдешь? Мы тебя, сука, в самом вонючем арыке утопим!

Грача беспартийного помнишь? Он очень удивится, когда узнает, что ты здесь в блатных ходишь и в какую хочешь партию примет. Хочешь - в эсэры, хочешь - в партию голубых! Партиец, твою мать... Молчи уж лучше.

Понял ли Гарагян меня? По крайней мере, во время всей гневной филлиппики он не произнес не слова. Прикинулся, что заснул.

Ну его к черту: молча терпеть всякую падаль, ни одна из них тогда не догадается, кто она есть на самом деле. Что касается партии, то сволочь - категория внепартийная...

С этой мыслью я заснул.

... Не знаю, как насчет других, но на меня Гарагян зла держать принципиально не хочет. Ему выгоднее со мной дружить, поэтому он утром разговаривал со мной как ни в чем не бывало. Мне кажется, что на это повлияло обстоятельство, что мои гневные речи, опустившие авторитет старшины отделения, палата, погруженная в сон, уже не слышала. А как говорят английские джентельмены, пощечина, полученная тет-а-тет, за оскорбление не считается.

Как бы там ни было, мне такое поведение на руку: сегодня по плану должна свершится месть над гнусным косилой, вино - и наркоторговцем, обиралой несчастных матерей и старшиной отделения в одном лице.

Судьба, словно давая еще одну возможность зарядиться праведным гневом, поручила начальнику отделения отправить меня на аэродром сопровождать носилки с парнем менингитчиком. Как выяснилось, главврач госпиталя выписал ему направление для лечения в Москве. Туда же, в госпиталь Бурденко, отрядили и моего кореша Грача, у которого осколок зацепил нерв на левой руке. И я был рад еще раз, может быть в последний, увидеть друга.

И теперь я сидел на откидном стульчике медицинского "уазика" - "таблетки" рядом с перегородкой водителя и ждал команды на погрузку в самолет. В это февральское утро ни с того ни с сего выпал снег. Поэтому мы не вынесли носилки на бетонку аэродрома, а ждали в машине момента, пока не покажется экипаж.

Их Ил-76 должен был принять целую партию раненых, поэтому на военном языке именовался "скальпелем" - санитарным самолетом. Впрочем, в этот рейс ему предстояло выполнить и другую роль...

Рядом с нашей "таблеткой" пристроился тентованный "Урал". В нем, в первой половине кузова, стояло пять больших деревянных ящиков с ручками - "груз двести". Рядом с ними на откидных скамейках сидели молча курили сопровождавшие погибших офицеры и солдаты. Последних обычно набирали из числа земляков тех, кто лежал в двойной обертке - цинкового гроба и деревянного транспортировочного ящика. Я не завидовал им, такой ценой выбравшимся в отпуск на родину.

Мать больного солдата еще не разу не видела эти громоздкие коробки из белых сосновых досок, не знала, для чего они, и потянула меня за рукав с вопросом:

-Андрей, они тоже с нами полетят? А что там в ящиках?

-Военный груз, - только и смог я выдавить в ответ.

Я сидел в машине, и у моих ног лежали два солдата. Один из них не видел войны, не успел увидеть, и имел все шансы на всю жизнь остаться в неведении от этого. От всего. Другой хлебал войну полной чашей в течение полутора лет, но шансов остаться инвалидом у него было не меньше. С той только разницей, что горечь осознания этого должна была преследовать его всю жизнь.

Неистребимый загар сошел с лица Грача и цвет его кожи теперь не отличался от того, первого. Я поймал себя на мысли, что теперь они стали очень похожи. Два солдата, положившие свою судьбу на алтарь... чего?

Я верю, что смерть и страдания -Божий промысел и не могут зависеть от дурацких решений грешных людей. Они, как и рождение - акт возвышенный и поэтому не могут быть напрасными. Более того, дают понятие сущего. Не ради же создания дурацких железок, зарабатывания бумажек, именуемых "деньгами", размножения и набивания животов мы живем?!

Я смотрел на Грача, на самую дорогую для меня в тот момент голову. И, наверное, чувствовал то же самое, что испытывала эта русская женщина в сбившемся на шею головном платке, сидевшая в ногах своего безнадежно больного сына. Боль и ощущение невозвратной потери, любовь и веру в чудо.

Только теперь я понял, что война для нас окончена. И это продуваемое метелью взлетное поле стало чертой, что разделила наше жизнь на войну и мир. Мир после войны. Каким он был до нее, я уже успел забыть.

...Тяжелый транспортник, сдувая снег с ВПП, поднялся в воздух. Серебристой птицей прочертил синее высокое небо, оставил свой след в лазури над заснеженными горами.

"Черный тюльпан" с горем и надеждой на борту.

Я вернулся в госпиталь.

.

Андрей Протасов

-Ну как, работаем? - Путеец встретил меня еще в коридоре. Его чуть не трясло от возбуждения.

-Работаем. Как договаривались, во время ужина...

Во время ужина все больные собрались в обеденном зале отделения, палаты опустели. Это и нужно было моим помощникам, которые в это время без лишних свидетелей шуровали в нашей палате, вытаскивая из вентиляционного люка гарагяновскую водку. Я, в свою очередь, мелькал в окошке для раздачи пищи, чтобы создавать для нашей бригады стопроцентное алиби.

Минут через пятнадцать, когда первая партия едоков покидала помещение ( я сознательно подбросил всем желающим добавки, чтобы подольше подержать их вне палат), в конуру "раздатки" ввалились мои возбужденные помощники.

-Все хип-хоп! - переводят дыхание отрапортовал Картуз, - Сегодня вечером приглашаем дам и джентельменов на маленький междусобойчик!

-От лица службы... - я сделал смертельно серьезное лицо, - выношу вам благодарность!

-Служим Советскому Союзу! - хором отозвались охломоны.

Позже Путеец рассказал мне, как проходила операция:

...-Ну, значит, закатились мы в палату. Темно там, конечно, было, как у негра в жопе. Но свет было включать нельзя: вдруг какая-нибудь дежурная лахудра (так Путеец именовал медсестер) через окно увидит, чем мы в палате занимаемся. Ну, приморгались, и я на верхний ярус полез... А там, прикинь, Туркмен лежит! Он, значит, на ужин не пошел.

Ну, я его беру за загривок: "Ты чего, падла, здесь делаешь?" А он в ответ: "Сплю. Крепко сплю". - "И Какие сны видишь?" - "Тебя не вижу. Обещаю, что не вижу!"

...Хитрый пацан, - усмехнулся Путеец, - далеко пойдет. В общем, дальше все пошло по намеченному плану: мы собрались в палате у дисбатовца, водку в бутылки из-под кефира перелили, которые ты, Андрюха, нам подогнал. Гарагяновские мы обратно в тайник засунули.

Той же ночью мы все плюнули на свои больные печени и квакнули за наше здоровье, мой предстоящий дембель и ожидающийся геморрой Гарагяна. Ничего, печень выдержала. Собственно говоря, что такое две бутылки паршивой азиатской водки на четверых лбов, которые не пили уже несколько месяцев?? Ничего. Тут и самая больная печень поведет себя должным образом.

Утро было прозрачное, мир играл всеми красками. Что такое похмелье, господа, когда тебе лишь двадцать один год? К обостренному восприятию действительности прибавилась великолепная картина подставившегося Гарягяна.

Правда, я не ожидал, что обман раскроется так быстро. Мои помощники после завтрака еще гремели тарелками на "дискотеке" (так в армии называют посудомойку); я, как и полагается дембелю, отдыхал после веселой ночи. И в это время в палату бешеным конем ворвался Гарагян.

Он вытащил из тайника бутылки, распихал их по внутренним карманам бушлата и рысью бросился прочь. Я посмотрел ему в след и медленно перевернулся на другой бок, надеясь увидеть какой-нибудь сон. Однако это мне не удалось.

-Сиволочи!!! - раздался над моим ухом яростный вопль с характерным кавказским акцентом.

Я открыл один глаз:

-Что случилось, ара? Что за хай с утра пораньше?

-Кто!!! - прогремело мне в ответ, - Кто это сдэлал, того я убью!!!

-Ты осторожнее такими словами разбрасывайся, ара, Еще раз повторяю: что случилось? - я изо всех сил старался казаться спокойным.

Кажется, мне это удалось.

Гарагян присел ко мне на койку и дрожащим от ярости голосом выкрикнул:

-Смотри!!!

После чего вытащил из-за пазухи водочную бутылку "Араки руси" (мне -то ее не знать!), перевернул кверху дном и -на пол упало несколько капель.

-Успокойся, ара. Может, это заводской брак?

-Брак?!! Брак! Давай ладонь! Давай ладонь, я тэбе говорю!

В протянутую мной ладонь он пролил еще несколько капель водки.

-А тэпэр лизни!!! Попробуй, а?!

Я лизнул свою ладонь с озабоченным видом (Чего мне это стоило?! Я готов был взорваться, как граната, от хохота) и произнес:

-Слушай, а ведь действительно вода...

Гарагян достал - нет, выхватил как бомбу, вторую бутылку:

-Разве водка бывает такого цвета?!

Содержимое бутылки отливало желтизной, как и положено было водопроводной воде. ХМ, черт, вчера в сумерках ребята как следует не рассмотрели. Пожадничали, вылили всю водку - оставь ее немного бутылки, спирт бы перебил желтизну. А что касается пробки... Дисбатовца брак - спешили ребята, спешили...

Для большей убедительности я еще раз лизнул ладонь и убежденно заклеймил тайных гарагяновских недоброжелателей:

-Действительно сволочи!

Как утверждает народная мудрость, беда не приходит одна: облом с водкой оказался не единственной проблемой старшины. После обеда в госпиталь приехал начальник нашей полковой санчасти - проверить, как мы тут лечимся, и заодно забрать в полк выздоровевших солдат. Последних не оказалось, но не таков был капитан Махмудов, чтобы отправляться обратно с пустыми руками. И тут ему на свою беду на глаза попался Гарагян...

-Эй, солдат! Сюда иди! -радостно закричал веселый таджик, увидев своего старого "клиента", про существование которого он уже успел забыть.

Наш медик не отличался галантностью, но дело свое знал туго. Он никогда не мазал лоб зеленкой солдату, болевшему ангиной, чем грешили порой некоторые армейские остряки со змеей на петлицах. Капитан собственноручно вскрывал гнойные гематомы, выковыривал осколки и пули, если не требовалось вмешательства хирургов тыловых госпиталей.

"Нехрен вам там манную кашу жрать - и здесь вылечишься, - говаривал он при этом, - Или я не похож на профессора? Так похож я на профессора или нет?! -доставал Мухмудов обалдевшего от боли солдата.

Тот, испуганно посматривая на его здоровенные, поросшие черным волосом ручищи, послушно кивал головой.

"Так, значит, и вылечишься в моей клинике!" - весело орал док. Тихо и печально он разговаривать, похоже, совсем не умел.

К чести капитана Махмудова нужно сказать, что ни один из его полковой "клиники" не отправился домой "грузом двести", а вот с госпиталями такой случалось...

-Я смотрю, ты хорошо выглядишь! - тряс веселый таджик очумевшего Гарагяна, -Про "шрапнель" совсем забыл. Забыл, признайся! На твою репу ведро не натянешь! Короче, пять минут на сборы: ты едешь со мной в полк.

-Но я старшина отделения... - промямлил, не ожидавший такого оборота Гарягян, - Меня начальник не отпустит.

-Серега-то? Отпустит, как миленький! Как только узнает, что ты за клизма, сразу отпустит! Короче, дело к ночи, - завернул традиционную солдатскую прибаутку Махмудов, - Опоздаешь или исчезнешь куда-нибудь - из-под земли достану, ноги - руки оторву и плясать заставлю! Сам сломаю - сам сошью! Бе - е- гом, марш! Время пошло!

Гарагян ринулся в палату рысью.

Больные по достоинству оценили юмор дока и проводили разжалованного старшину дружным хохотом. Что ни говори, любит у нас народ, когда начальников снимают и принародно задницу им дерут. Готовы за это любые деньги платить. Что поделаешь: велика всенародная любовь к начальникам, нет ей конца и края...

А вечером ко мне в палату зашли трое ребят из терапевтического отделения. Одним из них был парень из нашей роты, Абрамян, раньше других поднявшийся на ноги по причине нетяжелого ранения. Остальных я не знал.

-Слушай, Андрэй, - Абрамян, как всякий кавказский человек, не стремился скрыть свое волнение. Он ерошил рукой свои коротко стриженые черные волосы (видимо, эта привычка осталась у него еще с "гражданки", где ара носил роскошную шевелюру).

-Слушай, - повторил он, - Тут ребята интересуются: у тебя в отделении лежит этот косарь... Гарагян. Эта сука вяза у них деньги еще месяц назад, и обещала купить водки и анаши. С тех пор он в нашем отделении не показывается, вах! Вот сволочь! Гдэ его можно найти, слушай, да?

-Поздно, ара, ты спохватился. Сегодня Гарагяна наш док Махмудов в полк увез. Наверное, у него в санчасти некому полы мыть.

-В полк?! - возмущенно воскликнул один из спутников Абрамяна, - Мы и там его достанем - целых двадцать "внешносылторговских" чеков взял, гад! Пацаны на двадцать третье февраля со всего отделения собирали. Где сейчас ваш полк стоит, знаешь?

Перед отъездом Махмудова я успел перекинуться с ним парочкой слов, и знал, куда вывели нашу часть. Поэтому коротко обрисовал маршрут возможных поисков "рыбопромышленника" из Москвы.

-Мы его за яйца повесим, - пообещали на прощание хлопцы из терапии. По их решительным физиономиям я понял, что они не шутили.

...Но вешать никого не пришлось. Перед отбоем Гарагян объявился сам. Как выяснилось, он, не горя желанием до самого обходного листа мыть полы в санчати, сдулся от Махмудова, пока тот делал покупки в гарнизонном военторге.

При этом нашу удивительный старшина не захотел выглядеть дезертиром, отсиживаясь на окраине города у какого-нибудь бабая, и пришел в госпиталь. Тут-то его и повязали. После чего посадили в ту самую камеру, где сидел дисбатовец Серега.

Серый, естественно, не стал его трогать до ночи и даже великодушно наполил чаем: моя кухонная команда принципиально не захотела кормить беглеца по собственной инициативе, а кэп "забыл" отдать такой приказ. Тем временем больные инфекционного отделения, уже проинформированные про "подвиги" своего бывшего старшины, с нетерпением ждали отбоя, чтобы насладиться представлением. А в том, что оно будет, никто не сомневался.

Чтобы улучшить остроту восприятия, "деды" отделения даже послали гонца в ближайшую пивную, где продавец Ахмадулло традиционно имел с нами плотный контакт, порой отпуская пиво в обмен на крупу и тушонку. Он всегда беспрепятственно отоваривал бойца в шапке без кокарды и в бушлате, на спине которого белели две огромные буквы: "ИО" - "инфекционное отделение". Если около ларька толпилась очередь, то она безмолвно расступалась перед несгибаемым символом непобедимой армии, которая хлестала пиво, несмотря на свою желтушную печень.

...Уже после отбоя у нас в отделении появились ребята из терапии. Они взяли ключи от "камеры" у Светланы, которая была сегодня дежурной медсестрой, тихо зашли, тихо выпустили в коридор дисбатовца посмотреть телевизор...

Отделение огласилось истошными воплями Гарагяна. Народ втихомолку дул пиво, смотрел по телевизору концерт суперпопулярной группы "Ласковый май" и с упоением слушал сольное выступление экс-старшины. Сольное, поскольку удары из палаты до нас не доносились.

Минут через пять просто крики перешли в фазу устной речи:

-Свэтлана Николаэевна, - орал Вагон, - откройте дверь, выпустите меня - они меня убьют!

Света раздраженно пожала плечами и ушла к себе на пост, бросив напоследок:

-Если бы убивали только таких, как ты, в мире были бы только хорошие люди!

Гарагян, естественно, этого не услышал. Еще с минуту он продолжал взывать:

-Нэльзя же быть такой жестокой! Вы же мэдицинский работник! Вах!!! - наверное, пацаны навесили ему наиболее чувствительно, - Вы, женщина, в конце концов, или нэт?!

Это была его последняя тирада за вечер. Как потом выяснилось, Гарагяна решили лупить, накрыв для звукоизоляции голову подушкой.

Через полчаса экзекуторы усталые, но довольные, покинули место избиения младенцев. Последним, как и полагается земляку, камеру оставил Абрамян, дабавив лично от себя завершающий пинок. А также фразу в виде назидания:

-Ты опозорил армян, ара! Поэтому никто из наших не стал за тебя заступаться. Каждый может ошибаться, он может быть даже гадом, но всегда должен оставаться мужчиной. Ты - не мужчина!

Пригвоздив земляка к позорному столбы своей последней фразой, Абрамян раздраженно захлопнул за собой решетку. Потом, словно что-то вспомнив, обернулся к дисбатовцу, который подошел к своему временному жилищу, чтобы удостовериться в степени разрушений внутри:

-Извини, братан, мы там немножко все перевернули. Тебе сегодня не повезло больше всех: ты будешь в одной палате с этой женщиной! Ты даже можешь его трахнуть - женщинам нельзя на это обижаться!

-Как ты можешь такое говорить, брат! - выкрикнул из палаты Вагон.

-Я тебе не брат, - гордо ответил Абрамян. Теперь последняя духтора с "зеленого базара" тебе брат. То есть я хотел сказать - сестра...

Утром Гараяна отвезли на гарнизонную "кичу". А через полчаса после этого к нам в палату забежала Леночка.

-Я слышала, - задыхаясь от бега и волнения, бросилась она ко мне, - с Ваганом случилось несчастье. Его увезли на гауптвахту. За что?! Он не способен сделать ничего плохого! За что его посадили?! Скажите, мне никто ничего не хочет объяснять. Я вижу по глазам, что вы все знаете. Скажите!...

Что я ей мог сказать. То, что ее парень сволочь? Но ведь она его действительно любила. За последние два года я мало видел не только любви, но и каких бы ни было нежных чувств вообще. Теперь я все это читал в глазах девушки. Я почти завидовал этому обалдую Гарагяну: повезло дураку, еще как повезло...

Я молчал, потому что чувствовал: правда убьет в ней все: тревогу за судьбу дорого для нее человека, отчаяние от неизвестности, любовь.

Я не поэт, а всего лишь солдат. Мы убивали. Убивали людей, а вместе с ними надежды и мечты. И любовь. Война есть война: как будто в нас не уничтожали то же самое. Но я закончил свою войну. И больше никого и ничего не хотел убивать. Даже любовь. Любовь... Иногда мне казалось, что ее потеря стоит дороже потери жизни. Зачем нужна твоя жизнь, если ты никому не нужен?

Лена смотрела мне прямо в глаза, и хотя я не считал себя виновным в том, что ее избранник оказался таким ишаком, что он угодил на кичу, что я надул его с водкой - и все-таки ощущал себя распоследним подлецом. Или, черт возьми, дефицит женщин, нас сделал рыцарями до идиотизма?

-Ты молчишь... - тихо сказала она, не спуская глаз с моего лица, - Не хочешь мне сказать, что Гараягн - трус? Что он сознательно увиливал от службы, чтобы не быть там, в Афганистане? Ты это мне боишься сказать? Боишься обидеть мои чувства?

А я это знаю. Ну что с того?! А я все равно люблю его! Вам, ожесточившимся, озверевшим людям, пенькам, деревяшкам, не понять этого! Почему он должен воевать и умирать черт знает за что, и черт знает где? Почему вы убийство возводите в доблесть?!

За год работы здесь я насмотрелась на вас, вояк, на всяких. И чем круче был "герой", тем больше я его ненавидела. За душевную черствость, умение перешагнуть через человека ради какой-то дурацкой "боевой задачи". Кому нужны все ваши "задачи", если они никому не приносят счастья? Молчишь! И ты такой же - тебе нечего мне сказать!

Вагон - единственный, кто сумел сказать "нет" этой войне. Любой войне. Почему человек, если он не хочет быть убийцей и самоубийцей - обязательно гад и сволочь?! А он просто хочет жить! И мать его рожала не для того, чтобы он лазил по вашим дурацким горам, хлестал шароп, курил чарс и убивал таких же помешанных на войне придурков, как и вы, только сидящих на другом склоне! Вы никогда не сможете этого понять!

Почему -то я не стремился прервать ее, хотя мог наговорить кучу разных слов с вое оправдание. Оправдание Мухина с его хитростью и немудрящей. Но надежной отвагой. Вовки Грачева с его любовью к неуставщине и в то же время совершенно незаменимого в бою. Лешки Пустошина, для которого наш крайний бой стал по-настоящему последним. Ротного, который боялся на свете только одного - напрасно угробить солдат. Комбата...

Всех, с кем ругался, дрался, делился последней флягой воды и умирал на этих склонах. Тех. Кто тоже не хотел этого делать, но делал. Становился тем, кем быть не желал. Парадокс истории заключается в том, что костьми в основание мира ложатся как раз солдаты - грубые, жестокие, беспощадные. Потом их забывают, считая, что фраза убить "войну" - красивая выдумка баталиста. Забывая, что брошенная на произвол судьбы война будет гулять по свету, пока не заберется и в твой дом. Гуманизм, который проповедуешь ты, хорош в уютных палисадниках европейских городов, прикрытых от жестокостей варварским монстром по имени "Россия". Увы, мы родились не там...

Да, я молчу. Потому что ты все равно меня не поймешь. Потому что все сверху до низу уверовали в эру милосердия и что тигры опять начнут питаться трвкой. Эдем мы уже один раз прохлебали, и после сырого мяса человечество больше никогда не станет вегетарианцем. Впрочем, колхоз - дело добровольное. Хочешь им пацифистом - пожалуйста. Только не обижайся, что тебя, как последнего ишака, сожрут представитель какого-нибудь народца - молодого, а отсюда кровожадного и не отягощенного излишней моралью.

Если кто-то хочет наблюдать с покорностью коровы, как всему, во что он верил, перегрызают горло веселые бородатые ребята - в путь. Забейся в вологодские болота и корми там комаров до второго пришествия. Только не забывай время от времени поставлять своих сестер и жен на подкормку и размножение джигитов на БТРах...

Почему -то на языке вертелось поведать о гарагяновской "нэвэсте" в Москве, но это было как-то не по-мужски. По собственному опыту я знал, что треп в компании может не иметь ничего общего с настоящим положением дел. И "нэвэста" могла быть просто фантазиями, а вот чувства пацифисткого засранца к этой замечательной девочке с другой планеты - настоящими.

-И ты думаешь, что он сбежал от вашего врача, что боялся расплаты в полку? - спросила она меня, - Он просто не хотел терять меня. Вам, деревяшкам, никогда не знавшим большой любви, этого не понять.

Мне, деревяшке, никогда не знавшей большой любви, хотелось верить, что она права в своем всепрощающем чувстве. Хотелось, но не верилось.

-Извини, я наговорила много лишнего, - сухо произнесла на прощанье Лена и повернулась ко мне спиной.

Я смотрел ей вслед, на ее гибкую высокую фигуру в приталенном офицерском бушлате, и чувствовал, как в душе застряла заноза: "Господи, ну почему дуракам и негодяям порой немилосердно везет?"

.

Андрей Протасов. Эпилог.

Брюшной тиф.

Ты выпиваешь воды из-под крана, не зная того, что где-то далеко под землей прорвало канализационную трубу и ее содержимое попало в такой же дырявый водопровод...

Ты много раз слышал, что нужно пить только кипяченую воду, поскольку сырая чревата инфекцией. Более того, ты веришь в это и исполнял все меры предосторожности дома. Но сейчас ты солдат, и эта профессия сама по себе сильно смахивает на инфекцию. Немало времени пройдет, пока ты сможешь излечиться от нее - если захочешь и если сможешь. Но ты не заглядываешь далеко, тебя интересуют более конкретные задачи: поесть, выспаться, не словить пулю и не нарваться на патруль в самоходе. А также - утолить жажду. И ты ее утоляешь всеми доступными методами. В конце концов, это всего лишь вода, а не кусок железа...

Брюшной тиф.

Это когда воспаляется твой кишечник, и ты не слазишь с унитаза, проклиная все на свете, пока на это у тебя еще есть силы. Температура подскакивает под сорок, ты горишь и таешь на глазах и остается только один выход: немедленная операция, во время которой вырезают несколько метров кишок. Это не так страшно: врач объяснит, что в животе у человека их еще много, поэтому довольно скоро ты оклемаешься, и о былом будет напоминать только шрам на твоем теле. Иначе - смерть.

Брюшной тиф. О нем мое поколение читало только в книжках о гражданской войне и средневековье. Думали ли мы, что столкнемся лицом к лицу с этой болезнью, олицетворяющей упадок человеческой цивилизации, грязь и насилие.

Тиф, чума, холера. С последней я столкнулся в Афгане: ребята из соседнего батальона попили водички в горном ущелье. Тогда болезнь быстро локализовали, и остальной полк не успел узнать на себе все ее прелести. А теперь пришлось повстречаться с ее братишкой - тифом...

В наше инфекционное отделение привезли троих - офицера и двух солдат из части, расположенной в одном из районных городков республики. О том, что у них тиф, мы узнали одними из первых, поскольку в наши обязанности входило обеспечивать питание всех без исключения больных. В том числе и в изоляторах, в том числе и с особой диетой.

На нашу непробиваемую публику это не произвело особого впечатления. Тиф, так тиф - нам он не грозит, поэтому хрен с ним. Солдат привыкает остерегаться конкретной опасности, а не заниматься коллекционированием смутных переживаний и страхов. На это у него просто не остается времени. Ко всему прочему, ты и так находишься в госпитале: в случае чего - спасут.

Сегодня с утра к нам в "раздатку" заглянула Света:

-Андрей, тифозные больные перенесли операцию. Есть им запрещено, а вот через какое-то время им потребуется питье. Напиток должен быть сладкий, чтобы силы поддерживать. Понял?

К ужину мы понесли в графинчиках приготовленный сладкий сироп. Точнее, с графинами отправился Мишка Картузов, я же отправился с ним из праздного любопытства.

Вид капитана, как и все остальные тифозные, лежащего в отдельной палате, произвел удручающее впечатление. Синюшное, как у покойника, лицо. Веки запали, нос заострился, серые губы сложились в скорбной гримасе. Большие белые кисти безжизненно лежали поверх одеяла.

Точно такой же вид был у Витьки Коклюшкина, когда он прошлым летом получил в живот несколько осколков от снаряда. Витька тогда умер через три часа, не приходя в сознание. Этот капитан, судя по всему, собирался жить: он чуть приоткрыл веки и даже сделал попытку улыбнуться.

Мишка при виде улыбающегося живого трупа по - крысиному тихо пискнул, быстренько поставил графин на тумбочку и бочком выскользнул из палаты.

-П...ц, - прошептал он мне за дверьми, - Как с покойником пообщался. Нет, пусть в следующий раз Путеец идет. У него нервы тюрягой не испорчены...

Говоря это, бедолага не подозревал, какой сюрприз принес нам следующий день. Утром санитарная машина привезла еще пятерых тифозных солдат. На следующий день к ним прибавилось двадцать.

Выяснилось, что в этой долбанной части вспыхнула самая настоящая эпидемия брюшного тифа: прорвало канализацию, проходившую по гарнизону, и все фекалии уплыли в сторону коллектора для забора питьевой воды. А все без исключения солдатики, несмотря на строжайшее запрещение, продолжали прикладываться к кранам в умывальниках... Как выяснилось, капитан и двое его товарищей по несчастью были всего лишь первыми ласточками - тиф охватил почти две роты.

Наш кэп носился по отделению с вытаращенными глазами, пытаясь разместить все прибывающие партии больных. В такие минуты подворачиваться под его руку не рекомендовалось - можно было получить в ухо или оказаться в числе выписанных обратно в часть. Для большинства нашего контингента лучше было заработать десять раз первое, чем второе. Тем не менее срочные выписки начались -мест катастрофически не хватало.

Я, в свою очередь, мечтал, чтобы меня поскорее отправили в полк. Реабилитационный период подходил к концу, оставалось все пара недель. И не особо верилось, что моей печени станет легче оттого, что она примет удар кислой капусты в солдатской столовке на четырнадцать дней позже.

Госпитальная атмосфера надоела до чертиков. Если бы я был на месте моих более молодых по сроку службы друзей, которых в ротах ждал обычный дурдом, я бы тоже постарался зависнуть здесь подольше. Но через три месяца домой, и бы с большим удовольствие провел их в роте, в неспешных заботах подготовки к дембелю. Ко всему прочему, не хватало еще подцепить тифозную заразу перед самым финишем.

Но начальник отделения придерживался другой политики. Рабочие команды были необходимы, и выписывать их кэп не спешил. Я ухе начинал сожалеть, что записался на эту чертову кухню.

От скуки спасало присутствие моих уркаганов. Они уже привыкли к несвежему видику наших тифозников. Последних в отделении набралось около сорока человек, и если целый день вращаешься среди этой веселой публики, или сбежишь, или притерпишься. Мои притерпелись.

Они вовсю таскали по палатам еду, травили анекдоты, воспитывали в "духе преданности" ходячих, а в промежутках между этим драили с хлоркой посуду и глушили пиво под завывание группы "Кино".

-Виктор Цой - это ништяк! - закатывал глаза Мишка и подпевал, - "Группа крови на рукаве, мой порядковый номер - на рукаве..." Слышь, Андрюх, а почему на рукаве?

-У американских вояк группа крови нашивается на обмунидирование.

-А причем здесь американцы?

-У них война во Вьетнаме была.

-На хрен сдался мне ихний Вьетнам! У нас тут Афган еще не кончился.

-Это он поет из конспирации, чтобы его куда надо не потащили за пацифистские песни.

-А что такое "пацифистские песни"? - никак не мог угомониться Картуз.

-Которые агитируют против войны. - терпеливо объясняю любознательному бойцу, - И против службы в армии.

-Ну, я тоже против войны. Слава Богу, что в Афган не попал. А причем здесь служба в армии? Каждый нормальный пацан должен ее пройти. Школа жизни как-никак.

-Ты так считаешь, потому что уже проходишь. Те, кто еще на гражданке, ьтак не думают.

-Ну и козлы они в таком случае! Андрюх, а Цой в армии служил?

-Не знаю, по-моему, нет.

-Нда-а-а... - Озадаченно чешет затылок Мишка, - Но песни у него все равно классные. "Группа крови на рукаве..." Андрюх, а у тебя где порядковый номер?

-Задолбал! Отвянь. Лучше парашу вытащи на помойку и найди каккую-нибудь приличную кассету. А то у меня от твоего Цоя кишки на уши заворачиваются.

-Это запись такая - у бачей на базаре купил. Писанная - перезаписанная, - защищал своего кумира Картуз, - Ты бы в нормальной записи послушал - закачаешься!

-Я придерживаюсь традиционного подхода к искусству и литературе. В том числе и в стихосложении.

-Чо? - озадаченно вылупился на меня Мишаня, - Ты сам-то понял, что сказал?

-Я-то понял, а если ты не кончишь базарить, мофона лишу! Иди организуй вынос параши!

Магнитофон я взял на прокат в соседнем терапевтическом отделении. Поэтому чувствую себя полным хозяином над местными иеломанами. Мишка решает не испытывает судьбу и исчезает за дверью.

Через минуту на кухне появляется лопоухий тип с гнилыми зубами по фамилии Карандышев. За ним с грозным видом стоит Картуз.

-Сколько раз я тебе, гниде педальной, напоминал, что нужно каждый день вытаскивать парашу! - свою тираду он подкрепляет затрещиной, - Чтобы мухой на помойку и обратно.

Потом Мишка поворачивается ко мне:

-На кассету. Достал. Держи. Группа называется "Ласковый май"... Тебе что, песня "Белые розы" не нравится? - он замечает, как мое лицо начинает меняться явно не в сторону просветления, - Протас, на тебя не угодишь!

-Щас я тебе эту кассету в одно место забью! Ты что, Высоцкого найти не мог?

-"Высоцкий" у офицеров. Тоже любят. Чувствую, заездят кассету.

-У них две кассеты. Попроси горный цикл.

Мишка выскакивает за порог.

Я же перематываю кассету "Кино" и вслушиваюсь сквозь шип и свист заезженной пленки в слова, сведенные в жестком ритме.

Теплое место. На улице ждут

Отпечатков наших ног.

Звездная пыль на сапогах.

Мягкое кресло, клетчатый плед

И не нажатый вовремя курок.

Солнечный день

В ослепительных снах...

Да, нас ждали в этом Афганистане. Ждали отпечатков наших солдатских сапог в жирной пыли сонных кишлаков. Одни - с надеждой: учителя, врачи, сорбозы и царандой, местные партийцы - все те, кто связал свою жизнь с новой властью. Другие - со злобой и холодной решительностью, взводящими затворы их ДШК.

Для неверных может быть только один подарок - пуля. И они настигнут шурави, когда те ступят на не разогретый еще песок на подходе к погруженному в утренний сон селению.

Мы знали это. И то, и другое. И шли.

Звезды тихо таяли в стремительно голубеющем небе.

Роса, как слезы матерей, что потеряют в этом бою сыновей, сбивалась с жесткой травы сапогами.

Кому-то повезет увидеть потом, как она высохнет под палящими лучами вставшего солнца. Кому-то - нет. Но мы все равно будем идти к кишлаку, где притаилась бандгруппа, напавшая на колонну накануне и не успевшая уйти в горы.

Идти, неся в своих эрдэшках грязные портянки, сухпай, гранаты и - жезл маршала. Черт возьми, Наполеон был прав: мы ощутим свое ничтожество и свое величие. Звездную пыль на сапогах...

И будет Алексей Рустамов, на секунду замешкавшийся перед низким дувалом. Лешке покажется, что за ним мелькнула стройная девичья фигура, и поэтому он не пошлет туда вовремя автоматную очередь.

И разорвется за рустамовской спиной граната, перелетевшая через этот самый дувал. И три осколка, повредившие позвоночник, навсегда подарят Алексею мягкое кресло, клетчатый плед и в ослепительных снах белый афганский кишлак, залитый солнцем нарождающегося дня. Последнего, когда гвардии младший сержант Алексей Рустамов из города Оржоникидзе стоял на своих двоих.

...Курю у окна. Магнитофон уже выключен. Мысли постепенно уходят от недавнего прошлого и возвращаются на самое что ни на есть настоящее, которое волнует больше всего.

Светлана. Наш ночной спор породил ощущение недосказанности. Если это просто досада на то, что тебя нет поняли, то почему так ноет душа?

Хочу в Россию. Азия осточертела. Все равно какая - наша, их...Все те же бабаи в халатах, орущие базары и чумазые бачи. К черту! Домой. Но, может, душа у меня болит не из-за тоски пор дому? Отчего же?

Светлана. Свет ланит твоих, как свет в окне средь этой черной ночи. Я уже не хочу домой?!

Дудки, конечно, хочу. Даже не домой, просто в Россию. Уехать отсюда хоть к черту на кулички, но с родными лицами и пейзажем вместо этих гор. И Светку с собой увести.

Разница в возрасте? Плевать. О чем я буду разговаривать со своими сверстницами - о тряпках, о последнем виденном кинофильме или с умным видом рассуждать о литературе?

За последние два года перед моими глазами прошли такие трагедии, что Шекспир от зависти бы отравился. А от невозможности наблюдать человеческие характеры самых различных замесов, что приходилось видеть тем, кто служил в армии, Бальзак бы залез в петлю.

У меня задача сложнее, чем у признанных классиков: не запомнить все это, а забыть. Вытравить в себе проклятую бациллу неверия, порожденную войной. Для этого инфекционное отделение покруче этого потребуется. Это может сделать любовь? Что это, в конце концов такое - любовь...

Когда в тебя просто верят и не требуют ничего взамен. И тогда начинаешь верить в себя другого, лучшего. И в благодарность даришь человеку тот же свет. Любовь, это удивительное чувство, которое приходит неизвестно откуда, и также неизвестно куда девается потом. Наверное, она действительно выше нас самих, с нашими житейскими радостями и горестями. А нам остается только констатировать факт: она есть. И главным становится не предать это чувство, не испугаться его.

И уходит она также внезапно, как пришла. И с этим тоже ничего не поделаешь. Все попытки вернуть будут или трагичны, или смешны, но равной степени нелепы. "Ты молча уйдешь, я останусь один - несвежий покойник на похоронах. Не в силах обряд этот чем-то исправить"...

-Картина Репина "Приплыли"...- Сашка Кулешов сидел передо мной в задумчивой позе и ковырял в зубах остатки очередных вечерних гренок.

"Очередных" потому, что уже третий день мой команде приходилось скармливать все прибывающим больным свои порции. Новый список пищеблок, ведающий выдачей продуктов для всего госпиталя, еще не переварил. Пачки сахара, заначенные за месяц нашей сладкой жизни тоже стремительно уменьшались: сладкое выдавали по старой норме, поить же тифозников требовалось регулярно, поэтому мы потрошили запрятанные в вентиляционных нишах наш НЗ.

Впрочем, Сашкина фраза о популярнейшей в нашей стране картине была произнесена не по этому поводу. В конце концов, солдаты мы или нет? А солдаты умеют устраивать санаторий там, где любой гражданский сдохнет. Проблема состояла в другом: Путейца выписывали.

Такой вид хамства распространен особенно широко среди женщин, работающих в сфере обслуживания населения. Большинство наших людей к этому привыкло и старается его не замечать. Путеец в этом вопросе принципиально придерживается политики неприсоединения. Если вспомнить биографию Сашки, то учетом его биографии это вполне можно было понять.

Кулешов имел скверную привычку курить в палате после отбоя. Естественно, комфортно при этом полеживая на койке. За этим невинным солдатским занятием, от которого, правда, можно запросто сгореть, его и застала медсестра Мария.

Машку в отделении не любили. Работать она не умела и не хотела. На процедурах умудрялась так влупить укол в солдатскую задницу, что ее обладатель взлетал от боли едва ли не к потолку. Вену же при установке капельницы Машка (так ее за глаза звали все: и персонал, и солдаты, и офицеры) находила только с раза третьего. К этому времени больной был похож на завсегдатая камеры пыток.

Но и эти ветеринарские замашки (да простят меня представители этой почтенной профессии) ей бы сумели простить, если бы ее ничем не прикрытая любовь оказывать разнообразные секс-услуги офицерскому составу в звании от майора и выше. А также откровенное хамство по отношению к солдатам.

И вот как-то вечером пути Путейца и Мани пересеклись...

На Машкино "Слушай, ишак педальный, я же тебя предупреждала..." Кулешов весьма конкретно определил направление, куда она двигаться со своими предупреждениями. Натуры, склонные к хамству, как правило, не любят получать сдачи, потому что привыкли отрабатывать свое искусство на бессловесных. Медсестра на равнодушно брошенное ругательство хлюпнула носом и побежала стучать капитану.

Задерганный кэп не стал разбираться в тонкостях Сашкиной и Машкиной психики и без лишних разговоров выписал нашего Путейца. На попытку моего заступничества - мол, Кулешов очень ценный кадр и без него столовая придет в упадок, начальник ответил в стиле отца всех времен и народов:

-У нас незаменимых нет. Бойцы, вы забыли, что находитесь в армии. И дисциплину здесь никто не отменял. Пусть, Протасов, твой помощник идет и собирает манатки...

Завтра утром Путеец должен был на первой попутной машине отправиться в свой родной автобат.

Что касается автомобильного батальона, это была очередная ирония армейской судьбы: быть на гражданке железнодорожником, а попасть служить в автомобильные войска. И все потому, что Путеец до армии успел сдать на права, не стал "забывать" их дома, как делали многие, не желающие возиться с железом в любую погоду.

Несмотря на то, что наши войска были практически выведены из Афганистана, колонны наших грузовиков продолжали поставлять в страну оружие и боеприпасы для армии президента Наджибуллы. Я это никак не мог понять, поскольку знал, сколько военного добра мы оставили для его сорбозов после ухода. Как бы там ни было, но Сашкина часть занималась доставкой этих грузов...

В последнее время маршруты у колонн резко сократились, ездить стало поспокойнее, и все же Аллах не мог гарантировать отсутствие мины где-нибудт на обочине или засаду в "зеленке". Поэтому я сидел на табуретке в нашей "раздатке", тянул пиво (по случаю расставания мы снарядили гонца) и давал наставления Александру Кулешову, Путейцу-С-Галошной-Фабрики, человеку, который за три последние недели стал мне другом.

...-На дверь машины всегда вешай "броник".Потому что в кабине в нем от жары сдохнешь, а от пули в лобовое стекло он тебя все равно не спасет - у тебя одна голова над баранкой торчать будет, а на нее бронежилет не наденешь. Так что его самое место - на двери. Из "зеленки" часто бьют в дверь кабины - там тонкое железо, а твое тело находится как раз напротив ее, - давал я советы, знание или, наоборот, незнание которых на войне оплачивается кровью.

Я говорил это Кулешову и в душен материл тех, кто с трибун разной высоты распространялся о выводе войск как о величайшей победе. Да, для меня и тысяч других с выводом из Афгана эта война закончилась. Но были еще сотни и тысячи, у которых все только начиналось. И было жаль, что в моей кружке плескалось пиво, а не водка...

Армия и война часто сводят близко совершенно непохожих людей, делают их братьями, а потом жестоко и неумолимо разводят их в стороны игрой своих обстоятельств. Одних на время, других - навсегда. И ты привыкаешь к тому, что в твоей душе постоянно рвутся только окрепшие нити...

Сумеем ли мы стать постоянными хоть в чем-то после возвращения, или нам на всю жизнь суждено остаться гонимыми ветром судьбы кустами перекати-поля?

...-При нападении на колонну не пытайся уйти из-под обстрела, выскочив на машине на обочину. Там могут быть мины. Если колонна встанет - прыгай сразу же вон из кабины. И - под грузовик. Лучше всего спрятаться под задним мостом - сзади скаты толще, выдерживают не только автоматную пулю, - продолжал я.

-А если в бак попадут? - спросил как-то враз осунувшийся Санек.

-Если сразу не взорвался, бросай все к чертовой матери и перебирайся к следующей машине. По-пластунски. Лучше всего добраться до БТРа. Бронетранспортеры всегда будут в колоне и надо собираться у них. Там пулеметы, броня - там больше шансов выжить. А если сразу по баку трассерами шмальнут... Что ж... Считай, что тебе не повезло. Единственное утешение: не ты первый, не ты - последний...

Да, вот еще что: своего напарника ни при каком условии не теряй из виду. Старшим тебе парня опытнее дадут, поэтому повторяй за ним все, что он будет делать. Впрочем, и про собственные мозги не забывай, потому что есть такие дураки, им опыт не помогает.

-Может, его еще не пошлют в рейс, - замечает Мишка Картуз, тоже сидящий вместе с нами и прихлебывающий желтую кислую бурду, что в этих краях зовут "пивом", - Я слышал, что неопытных сразу в Афган не посылают. А пока Санек опыта наберется, может, эту лавочку совсем прикроют...

-"Кабы да абы..." - отвечаю оптимисту, - Настраивайся всегда на самое худшее, тогда тебе ничего не будет страшно. Потому что все, что ни произойдет, по законе какой-то непонятной подлости, всегда будет лучше воображаемых кошмаров. В дерьмо чаще всего попадают те, кто расслабляется...

Ты анекдот про Вовочку и собачек знаешь?

-Не.

-Папа с Вовочкой идут по улице. Вдруг Вовочка видит: собачки при всем честном народе любовью занимаются. Сынок папу за рукав дергает: "Па, а че это они, а?" Папа в затруднении: Вове -то всего четыре годика. Ну, почесал репу родитель и отвечает: "Понимаешь, Владимир, одна собачка напряглась, а вторая расслабилась..." - "Ага, - отвечает басом Вовочка, - Вот так расслабишься, и вы... бут, как собаку!"

Я переждал хохот и добавил:

-Главное - не расслабляться в общественных местах. Люди, они такие... Любят расслабившихся.

Утром Сашка Кулешов уехал.

Позже, уже демобилизовавшись, я заеду в часть Путейца, расположенную на окраине города, в надежде повидать его. Но мне не повезет: Санек будет в рейсе. Дежурный по роте мне расскажет, что эта поездка у Кулешова уже третья. А в первом рейсе колонна машин вляпается в засаду, потеряет три грузовика. Однако мой друг уцелеет.

На душе станет тепло: возможно, моими молитвами, моими советами. Быть может, спустя полгода Путеец будет так же учить молодого солдата, подкрепляя мои советы уже собственным опытом. И эти знания тоже спасут салабону жизнь под палящим солнцем на выщербленной бетонке...

Я уже давно убедился, что добро имеет тенденцию к размножению, к цепной реакции. И часто последний в этой цепочке не подозревает о существовании первого, положившего ей начало. Как не догадывался Путеец о месте в моей жизни жаркого полудня июня 1987-го, в котором я, еще зеленый чиж, сидя в тени раскаленного БТРа, внимал наставлениям "деда" Воронина. А ведь его тоже, в свою очередь, ведь тоже учил кто-то, неведомый мне...

Жизнь, как известно, сильно смахивает на зебру. Если уж белая полоса везения закончилась, то это надолго - готовься получать на голову сплошные дополнительные сюрпризы.

После отъезда Кулешова вторым таким сюрпризом явилось назначение на его место странного типа дистрофичного телосложения, попавшего в госпиталь с менингитом. Видимо, кэп решил поправить массу тела этого "бухенвальдского крепыша", приписав его к кухонной команде. Все было бы ничего, если тот не был туп как пробка.

-Карандышев, - наставлял неофита Картуз ( я отказался общаться с обладателем фамилии персонажа Островского после того, как он выполним мои приказы с точностью наоборот), - Карандышев, придурок ты вафельный, забери посуду в шестой и девятой палатах. А потом вот этот графин с сиропом отнеси в одиннадцатую...

Боец отнес этот графин в девятую, долго искал посуду в одиннадцатой, в шестой же терся с глупым видом до тех пор, пока его оттуда не выгнали.

Картуз, в котором вдруг проснулись таланты воспитателя-садиста, долго и с наслаждением гонял по кухне тупицу, охаживая его мокрым полотенцем с узлом на конце. Однако в следующий раз результат был такой же плачевный. И вновь в ход шло полотенце, пинки и "пробитие фанеры"...

Через три дня я пришел к выводу, что таким образом эту жертву неудачного аборта ник чему позитивному не приведешь.

Вспоминалось стихотворение помещика Некрасова про несчастную лошадь, которую безрезультатно лупил поленом мужик. Карандышев был похож на ту бессловесную скотину своей тупостью и никчемностью. Ты хоть шкуру с него сдери, на барабан ее натяни - не взбунтуется и даже не задаст вопрос: "За что?!" За время службы не раз приходилось видеть таких субъектов. Армия для них становилась сплошной камерой пыток.

Увы, солдатами не рождаются. И каждый из нас, прежде чем стать ловким, умелым, наглым и умеющим выживать в любых условиях, проходил жестокую школу обучения. Там с новобранцами не церемонились. Они и понятно: армия - не детсад. Зато в итоге у нас просыпался естественный инстинкт самосохранения и мы становились теми, что есть сейчас, забыв как сказочный сон гражданку с мамиными вкусными обедами, ласковыми словами и стремлением людей понять тебя как личность, а не живой придаточный механизм к механизму основному под названием "танк", "БМП" и "автомат Калашникова".

Но находились те, кто никак не мог принять всерьез окружающую действительность. В глубине души они верили, что все это - сон, и стоит спрятаться с головой под одеяло, и кошмар пройдет. Они и прятались: уходили в себя, замыкались, превращаясь в "тормозов" с пустыми глазами и замызганном обмундировании, делавшими самую грязную и примитивную работу. Гибли они чаще других, успев прихватить с собой еще парочку товарищей по роте, сунувшихся их спасать.

При виде этих несчастных у большинства даже вполне нормальных людей взыгрывали злость и всплески садизма --за дискредитацию человеческого рода. И хотелось показать эти человеческие развалины, теряющие последние остатки достоинства тем ослам в военкоматах, поставивших в их личных делах штамп "годен"...

К чему эдакое чудо в перьях годно?! К выполнению плана призыва, когда сыновья блатных родителей предпочитают отлеживаться в палатах психиатрических клиник, или остаются просто "не замеченными" военкоматами во время очередного "забривания лбов".

К роли мальчика для битья, когда скученный на небольшом пятачке пространства казармы, огороженной заборами, уставами, приказами и минными полями мужской коллектив делится на иерархические кланы, выбивая кулаками, вырывая зубами, пробивая умом (у кого чем лучше получается) авторитет среди товарищей. В полном соответствии с поведением "большого" общества.

К чему он готов? К закланию на алтарь истории (не Отечества, нет!) в виде бессловесного пушечного мяса, которое своим присутствием не приносит армии ни победы, ни авторитета. Забитый даун в грязной гимнастерке не может выиграть войну и послужить Родине. Как он ее защитит, если себя не может?

Но именно они, замызганные, задроченные "тормоза" все больше наводняют ряды некогда победоносной армии, определяют ее лицо. Они, а не парадно-показательные хлопцы кремлевского полка, чеканящие шаг на парадах и встречающие важные правительственные делегации. Последних никогда не отправят в окопы.

Пошлют этих. И они тихо и бессловесно лягут под снарядами и пулями или сбегут в плен. А мир будет показывать на нас пальцами и ужасаться. Или хохотать, малюя карикатуры, как в свое время делали Кукриниксы, высмеивая немцев в Отечественную...

В довершение ко всему у Карандышева оказались больными практически все зубы. Работать с таким кариесом в "пищевой отрасли" нельзя и его убрали. Слава Богу, а то я сам собирался просить об этом капитана: мне все больше и больше не нравился входящий во вкус садизма Мишка, но прекращать "избиение младенцев" уже порядком надоело, да и у самого начинали чесаться руки.

Вместо обладателя чиновничьей фамилии я попросил к себе в помощники у начальника отделения Туркмена. Однако тот не дал шустрого малого, мотивировав свой отказ тем, что он толковые ребята везде нужны, а не только в столовке. Вместо него начальник вручил "подарок" в виде еще одного "молодого", призванного из Новосибирска.

Этот малый был выше меня ростом сантиметров на пять, хотя я на низкорослость никогда не жаловался, был еще тощее, чем свой предыдущий коллега, и обладал такими хронически запуганными глазами контуженного кролика, что хотелось хохотать с утра и до вечера.

Первый раз приступ смеха напал на меня с Мишкой, когда мы отправили Димку (так звали новенького) за солью. Для этого нужно было пролезть через узенькое окошко из общего помещения столовой в "раздатку". Конечно, можно было пройти и через дверь, но для этого требовалось сделать лишних двадцать шагов. Нам же, уже сидящим за обеденным столом и обнаружившим несоленый борщ, ждать не хотелось.

Тощий Димкин зад мелькнул в проеме окошка. За ним медленно, как туловище удава, на два месяца вперед наглотавшегося кролей, вползли мосластые конечности, увенчанные тапочками. В темной "раздатке" загремела посуда.

-Если этот гад разобьет хоть одну тарелку, я его сам в "хирургию" отправлю долечиваться, - пообещал Картуз.

Возня в темноте стихла.

-Ты чо там, гад, соль не можешь найти?! - заорал Мишка, - Она в шкафу!

-В каком? - глухо донеслось до нас, - Тут темно...

-Вот "тормоз"! - хмыкнул Картузов, - Да ты свет включи, чмо!

За стеной опять что-то загремело, и через секунду в проеме окошка появилась физиономия Димки.

Высунувшаяся из кромешной темноты, с глазами, в которых застыл вечный испуг, и улыбающимся ртом, она напомнила мне, что где-то на свете существует театр эстрады, а перед нами - один из сбежавших из него артистов.

-Нашел! -торжествующе выкрикнул молодой, поднимая в качестве подтверждения солонку. И тут же поперхнулся.

А мы, позабыв про соль, хватались руками за животы, были озабочены другой проблемой: как бы не свалиться со стульев от смеха.

-Вы чего? - удивленно уставился на нас неофит.

-Ладно... - простонал Мишка, - Лезь обратно. Клоун...

Но сев с нами за стол, Дмитрий вдруг внимательно посмотрел на Картузова:

-Может, я и клоун, но не чмо.

-Чо? Чо ты сказал?! - вскинулся мой помощник, - Да ты у меня знаешь, кем будешь?!

-Отвянь, - дернул я его за руку, - Он на самом деле не чмо, - Нормальный парень. Ты лучше нам, Димон, про Новосибирск расскажи. Никогда не был в Сибири...

Прошло еще несколько дней, и черная полоса опять дала знать о себе. Теперь уже Мишка Картузов стал собирать манатки: кэп его застукал перелезающим через забор с ведром пива.

-Лучше бы я тифом заболел, - бросил он мне на прощание, - Подумаешь, несколько метров кишок вырезали... И с этим люди живут. Не хочу обратно в дурдом стройбатовский. Жалею, что до армии таким фраером был, с блатными связался. Попал бы сейчас в нормальные части...

Ты веришь, что в нормальных частях дурдома нет? - спросил я его.

-Я чо, на дурака похож? Просто... - покряхтел Михаил, - Здесь я с нормальными пацанами познакомился, понял, что есть они в других частях. А потом, там хоть служишь, дело нужное делаешь. А у нас... Пашем, как рабы, а для чего -непонятно. Я бы сейчас лучше в Афган пошел, чем снова "мама -анархия, папа - стакан портвейна"...

Я промолчал. К чему разочаровывать людей? Пусть у них сохранится впечатление, что где-то есть места, в которых все как надо. Афганский Китеж - град...

...-Держи, - Миша протянул мне магнитофонную кассету, - На память. Это Виктор Цой. Конечно, ты приверженец классического искусства, но это тоже в своем роде классика. Так что расширяй свой культурный кругозор.

-Чо? Чо ты сказал?

-А ты думал, что один такой умный?

Из дневника старшей медицинской сестры Светланы Горбуновой. Эпилог.

Вечером состоялся решающий разговор с Сергеем. К счастью, мы обошлись без ненужных сцен и выяснения отношений на повышенных тонах. Его самолюбие уязвлено. Впрочем, эти чувства испытывает каждый нормальный мужик, когда его бросают.

"Нормальный"...Потому что ненормальные валяются в ногах и пытаются вернуть то, что невозможно. Уважение, веру в него, единый настрой душ... Словом, все, что зовется любовью. Глупые, они не понимают, что такими попытками еще больше отдаляют от себя. И если раньше было просто отчуждение, то теперь оно перерастает в презрение...

Почему я решилась на это именно сегодня, ведь пустота в душах и отсутствие близости у нас были уже давно? Может, потому, что сегодня мне продемонстрировали пример совершенно другой любви. Той, к какой я стремилась всегда, и какой меня судьба обделила. Смогу ли я так, как Лена со своим Гарагяном? Вряд ли.

То, что я ставлю в вину Сергею - неумение отрешиться ради чувства от развитого понятия долга перед собой и окружающими, восприятия себя не только как особи определенного пола, но и человека - то же самое присуще и мне. Ну, не могу я думать только одним местом, как это делает Елена... Хотелось бы, но не получается!

Иначе давно обратила бы более пристальное внимание на этого долговязого Протасова. Ну и что с того, что он солдат? Ан - нет... Не могу. Может, боюсь? Почему бы и нет? Боюсь. Осуждения. Непонимания тоже боюсь. "Мезальянс - неравная связь".... А кому какое дело, ведь Ленка же смогла? Но я же - старшая медсестра отделения, а не какая-нибудь лаборантка. Впору ли мне гоняться за молоденькими мальчиками? Не солидно. Вот связь с Сергеем - это на уровне, не оскорбляет глаза...

Тьфу, так и надавала бы себе по губам и избила бы руку, написавшую эту мерзость. Но так или иначе я оборвала всю эту "солидность", за которой стояла пустота. И пусть Машка обзовет меня трижды дурой... Ведь мне всего лишь двадцать девять, и я еще могу встретить того, с кем все будет. Как хочется на это надеяться!"

Протасов

Серпантин горной дороги становится все круче. Серый асфальт с белым пунктиром разметки (откуда она здесь взялась?), ровный, как зеркало, кренится под углом в сторону обрыва.

Ноги, как по льду, начинают скользить к краю пропасти. Я изо всех сил стараюсь удержаться. Медленно, шаг за шагом, двигаюсь к повороту. За ним, я знаю, перевал, спуск - там ровная дорога, там будет легче.

Как удалось так быстро проскочить опасное место тем двоим в милицейских плащах? Они совсем недавно были рядом со мной, а теперь уже почти скрылись из вида. Я спешу изо всех сил, боюсь оторваться от этой пары и остаться один. Хочу их догнать, хотя не знаю, что это за люди.

Один из впереди идущих поворачивает назад голову, сдвигает на затылок серую фуражку с красным околышком (откуда в Афгане наши менты?) и хитро подмигивает:

-А ты думал, что один такой умный?

Картузов? Что он делает в Афгане, тем более в этой форме?

Мишка, словно прочитав мои мысли, добавляет:

-Это не Афганистан, Андрей. Это Союз. Мы теперь в Союзе воюем...

Его спутник тоже поворачивается в мою сторону. Гарагян?!

-Дурак я был, - говорит он мне, - от войны хотел убежать. Просто жить, никому не мешая. А война за мной пришла. Не живу я теперь в Баку, Андрюха. Теперь армяне в Баку не живут...

-А как же Ленка? -кричу я ему.

Гарагян в ответ грустно и обреченно улыбается. Вдруг вижу, что это не Гарагян вовсе, а "дух", которого я убил прошлой весной в Красном ущелье.

"Дух" вскидывает к плечу автомат, я рву свой... Выпускаю очередь, но она не приносит врагу никакого вреда. Я жму и жму на спусковой крючок, АКС выплевывает пули со звуком детской тарахтелки, и не могу понять, куда они деваются: душман только смеется в ответ.

Ствол его "калаша" медленно, но неумолимо поднимается до уровня моей груди.

-Мишка, помоги! - кричу, нет, молю я Картузова.

Но он в ответ только кривит лицо в той же жалкой гарагяновской улыбке. Может, он не понимает происходящего?

-Патроны давай, у меня холостые!!! - ору в полный голос, - Патроны!!!

Кто-то хватает меня сзади за плечо. Окружили?! Я взмахиваю правой рукой, чтобы заехать локтем в лицо противника. Локоть проваливается в пустоту, но меня по-прежнему крепко держат.

...-Андрей, проснись! Андрей!!!

-Фу, ч-черт...

Темнота палаты, голос Светланы.

Ее халат маячит надо мной.

-Ну, ты как, проснулся?

Несколько минут лежу молча, вытянувшись на койке. Говорить не хочется.

Света осторожно присаживается рядом. Прохладной ладонью вытирает мой взмокший лоб.

Серый, по-городскому размеченный асфальт, красные горы, глумливое лицо "духа" и собственный страх от чувства собственной беспомощности потихоньку уходят назад, в темноту, в небытие, в прошлое. Туда, откуда они явились.

-Пойдем ко мне на пост, - говорит Светлана, - Чайку попьешь, успокоишься. Ты так орал, что чуть всю палату не разбудил.

-Ее разбудишь... - шепчу виновато, - Здесь только мой подручный из Новосиба. Остальных же выписали из-за тифа. Ты же знаешь... А мой "патрон" так умаялся, что его пушкой не разбудишь...

Я не спешу принять ее предложение - хочется еще мгновение протянуть удовольствие ощущения нежной женской ладони на разгоряченном лице. Светлана, словно догадываясь об этом, не торопится убирать руку.

Прошло мгновение, еще одно...

-Отошел от своих кошмаров? - света говорит нарочисто суховато, отнимая ладонь, словно хочет реабилитироваться за свою ласку. -Вставай, я пойду чай поставлю.

Желтый круг настольной лампы на белой скатерти, запах индийского чая, бутерброды на "гражданской" тарелочке, расписанной веселыми цветочками. Домашний уют. Это уже было месяц назад...

-Помнишь, мы с тобой вот также сидели и спорили о любви и ненависти, - говорит она, - Тогда мы оказались по разные стороны баррикад, так и не смогли согласиться друг с другом. А жизнь все равно свела нас вместе...

Помнишь тот случай, когда ребята из терапии разбирались с Гарагяном, и я дала им ключ, чтобы они его наказали? А до этого - да и после -случая я не раз проводила воспитательные беседы с Леной, чтобы доказать ей, кто на самом деле ее возлюбленный. Она не слушала меня...

И, наверное, правильно делала. Мы - и ты, и я, все - слишком ожесточились, чтобы понимать любовь без какой-нибудь привязки: общественного мнения, благосостояния родителей, долга... Да мало ли чего!

-Я не понимаю, о чем ты...

-Сегодня ночью Гарагян сбежал с гарнизонной "губы" и примчался к своей ненаглядной. Я дала им ключ от ординаторской, - Света рассмеялась, - Видимо, мне по жизни суждено служить ключницей: открывать и закрывать двери, помогать кому-то... Ты удивлен, что я так сделала? Пусть! Пусть у них будет ночь настоящей любви, свободной от всяких дурацких условностей! Утром Ваган сам сдаться в комендатуру.

... Ты бы так смог?!- она вскинула на меня свои серые глаза, пронзительно сверкнувшие за кругом электрического света, - Вряд ли. Сказал бы, что это блажь, глупость - из-за бабы идти под трибунал, калечить себе жизнь. Не Вагана на кичу сажать надо, Андрей, а нас, разучившихся любить по-настоящему, несущих в этот мир ущербность. Да, мы страдаем от этого, но что толку? Знал бы ты, как я завидую этой дуре Ленке...

Она помолчала.

...-Ладно, Протасов, хватит лирики... Завтра срочно выписывайся из госпиталя. Судя по симптомам, твой помощник подхватил тиф. Я подходила к нему ночью -у него жар. Если не хочешь быть следующим - двигай отсюда.

-А кто больных кормить будет?

-Из ходячих наберем. Не твоя печаль. Завтра ваш веселый доктор Махмудов приезжает - вот и дуй с ним отсюда в полк. Все! Допивай свой чай и иди спать!

-Свет...

-Спать, я сказала!

Я встал, шагнул к двери.

Светлана, не глядя, взяла мою руку:

-Андрюш... Ты не обижайся. Я же старая, почти на десять лет тебя старше. Изъезженная кобыла. А у тебя все впереди... Вернешься домой, найдешь нормальную, с невывихнутыми мозгами девчонку...

Я опустился перед ней на корточки, посмотрел прямо в глаза:

-Ты веришь, что мне нужна с невывихнутыми? Простая, как пять копеек, прозрачная, как стекло? Такая, когда смотришь ей в глаза, а видишь противоположную стену? Что я с ней буду делать: ей мозги вывихивать или себе вправлять? Меня мои устраивают.

-Она медленно опустила мою руку:

-Иди, Андрей...

Я вышел на крыльцо.

Звезд в черноте неба не было видно. Заволокло тучами, наверное. Теплый вечер фамильярно мазнул ладошкой по лицу, сыпанул мелким дождем. Запахло влажной, просыпающейся землей. Скоро здесь будет весна.

Так же, как в маленьком дворе города моего детства, я прижался спиной к шершавой спине дома и полной грудью вдохнул будоражащий запах. Еще и еще... От души, как куски засохшей грязи, отваливалось нечто, что помогало мне выжить, но сейчас мешает жить.

Я вдыхал полной грудью запах просыпающейся земли. Самый настоящий из тех, что приходилось когда-либо чувствовать. Запах жизни, запах любви.

-Это ты, Андрей? - на крыльце появилась стройная фигура в белом.

-Я, Свет...

-Пойдем ко мне, Андрюш... Молчи! Пойдем.

Ярославль - Душанбе - Москва - Ярославль

- 2003 г.г.