В Краснодон война пришла в июне. Первые глухие разрывы оповестили нас о том, что украинская армия приблизилась к городу, а значит судьба ежедневно обстреливаемых Славянска и Краматорска, судя по всему, теперь ждёт и нас. Странное дело, но эти страшные и пока что непривычные нашему мирному уху звуки ничего в одночасье не изменили. Люди всё так же гуляли по улицам, спешили на работу, занимались своими обычными делами.
Мы тоже делали вид, что ничего страшного не происходит. Храбрились, пока что без усилий пряча за напряжёнными улыбками начинающий копиться страх. Снаряды ещё не летали над нашими головами, мы находились вне зоны досягаемости артиллерии бравых укровояк и жили наивным убеждением, что скоро всё образуется. Но ежедневные видео и фото из стонущих под молотами укроартиллерии городов к западу от нас не давали никаких поводов для оптимизма...
А потом начались бои за пограничье, Луганск оказался в частичном окружении, ВСУ прошагали по южному подбрюшью бывших Луганской и Донецкой областей и притащили с собой войну. Первые миномётные обстрелы выбили из наших наивных голов остатки показного самообладания, и потянулось кроваво-пыльное шумное лето 2014-го.
За пару недель город опустел едва ли не наполовину, вымер, обезлюдел, притих. Ожесточённые бои в округе каждый день гнали людей к границе, где уже скапливались толпы беженцев, жаждущих оказаться в безопасности. А мы остались, как и сотни других. Бежать нам было в сущности некуда. Первый порыв схватить всё самое необходимое и рвануть куда глаза глядят спал сразу же после того, как на смену одной наивной мысли 'авось пронесёт' пришла другая - 'отсидимся в подвале'. Никто не думал о том, что в один из дней мы просто не успеем до него добежать. Да и подвал панельной многоэтажки - не самое надёжное убежище. Теперь это знает любой из так называемой 'зоны АТО'. Необходимое, но такое горькое знание...
Так мы и стали жить в пугливо замершем городе под звуки ложащихся совсем рядом визгливых мин, под тяжёлые вздохи 'Градов', под страшный шорох приближающихся истребителей и гул проходящей в предрассветье 'военторговской' техники.
День выдался странный, не по-летнему холодный и дождливый. Правда, карателей это не останавливает, и на подходах к городу продолжаются бои, гул артиллерий сегодня слышен особенно отчётливо. С утра и до раннего вечера провели в подвале с притихшими, уже уставшими обсуждать последние фронтовые новости соседями по подъезду. Очередной день, который должен был заполниться полезными делами, потерян, безнадёжно похоронен, съеденный тревожным ожиданием нового обстрела.
Вздохи тяжёлых орудий на какое-то время затихают. Проходит час, другой - и уже начинаешь верить в то, что больше никогда их не услышишь. У меня, наконец, иссякает всякое терпение и силы продолжать сидеть в тесной подвальной каморке. Встаю, чтобы подняться в квартиру, но мама просит остаться, в её глазах от бомбёжки до бомбёжки уже не успевают вытаивать затравленность и страх.
- Есть хочу, - я стараюсь экономить слова. - Если вдруг начнётся, сразу прибегу. Или в ванной спрячусь.
- Хорошо, - она, конечно, соглашается, не зная, что у меня на уме сегодня больше сюда не спускаться.
В конце концов, у нашей семьи относительное преимущество - живём на первом этаже, и до подвала рукой подать. Так что добежать успею. Наверное.
В квартире прохладно, пусто и темно - днём пропало электричество. Скорее всего, где-то из-за непрекращающихся боёв повреждена линия электропередач, или один из снарядов угодил в ТЭС. Это кажется сущей мелочью по сравнению с тем, что дом наш всё ещё цел. Как-нибудь переживём. Без проточной воды было бы куда хуже.
Несмотря на прохладный вечер, окна везде открыты - за это лето мы привыкли прислушиваться к малейшему шороху, нам просто жизненно необходимо слышать улицу. Кругом тишина. Отыскав свечку, наскоро ужинаю, каждую секунду против воли ожидая возобновления 'воспитательных мер' от ВСУ. После ужина всякие остатки благоразумия окончательно меня покидают. Нет, хватит с меня на сегодня подвала. Будь что будет.
Заняться нечем, вокруг темнота. Сижу в прихожей пустой и тихой квартиры подальше от окон. Просто сижу. Наверное, впервые за довольно долгое время выдался момент подумать обо всём, что происходит. Но я не знаю, как и зачем. С одной стороны всё вроде бы совершенно ясно, с другой - всё очень тяжело и запутанно. Мы ощущаем себя жалкими, ничего не стоящими, брошенными, застрявшими в страшной огненной трясине без надежды на помощь и поддержку. Может быть, по этому поводу даже не грех и всплакнуть. Но слёзы почему-то не идут на глаза. Нет, плакать не хочется, хочется свернуться в тугой клубок и залечь в самый тёмный угол, где тебя не достанет ни пуля, ни снаряд, ни холод, ни голод.
Совсем скоро в замке начинает клекотать ключ, и мама с уже привычным обеспокоенным видом застывает на пороге:
- Поела?
- Поела.
- Что сидишь тогда тут, в темноте? Пойдём в подвал. Там хотя бы фонари.
- Не пойду. Уже несколько часов тихо, дождь всё сильнее. Сегодня стрелять уже не будут, вот увидишь.
- И всё-таки лучше бы спуститься...
- Мам...
Мама разучилась спорить, не хочет лишних ссор. Меня оставляют в покое. Ближе к ночи все остальные тоже потихоньку расползаются из подвала по квартирам. Там уже заметно похолодало, сгустилась сырость, а продолжительная тишина убедила сидельцев, что эту ночь можно рискнуть переночевать в своих постелях.
Сижу под одеялом, понимая, что всё равно не засну. Это лето приучило меня засыпать не раньше шести утра - тогда просыпаются родители, и я могу сдать им вахту, чтобы не проморгать очередной авианалёт или артудар. От свечки осталось не так уж много, а новой у нас нет. Вопиющая безалаберность: никаких НЗ на чёрный день мы не делали, свято надеясь на то, что война обойдёт нас стороной. Тогда закупать тушёнку, соль, спички свечи казалось нам верным способом позвать войну к себе не порог, смириться с её существованием, поверить в неё, наконец, по-настоящему. И мы не хотели. А теперь вот он, жалкий огарок... Я подтянула колени к груди и опустила голову, следя за прыгающим жёлтым огоньком...
Я сижу на деревянной лестнице в тесной кладовке бабушкиного дома. Бабушка рядом жарит на старой электрической печке сладкие, вкусные оладьи. Масло шипит и плюётся крохотными колючими капельками, сверху из маленького окошка брызжет медовый солнечный свет, в котором беззаботно порхают пылинки.
- Ба, а где ты была, когда началась война?
Красуясь зажаренным боком, пухлая оладья шлёпается в широкую тарелку.
- Мы с рынка как раз ехали, с города. Приехали, а нам говорят: 'Война началась'.
- Страшно было?
- Да как сказать... Мы ещё вроде как не понимали, что оно такое - война...
Я вот тоже могу себе представить, но понять и прочувствовать не получается. На дворе мирное солнечное лето, а о войне я знаю только из фильмов и телепередач, из книжек и из бабушкиных рассказов. В школе нам тоже рассказывают о войне, но она больше напоминает безликие сухие хроники с обилием цифр и фамилий, за которыми не разглядеть человеческой трагедии и покалеченных судеб. Поэтому я люблю раз за разом спрашивать бабушку о страшных сороковых так, будто делаю это в первый раз. Она не возражает, она любит свои воспоминания.
- И ты сразу на фронт решила пойти?
- Сразу не получилось. Мне шестнадцати ещё было. Не брали.
Я же знаю, как ей удалось туда попасть, но всё равно с удовольствием жду её пояснения.
- Жорж тогда работал в паспортном столе. Он мне лишний год приписал. Так и попала на фронт.
Жорж - старший брат. Именно благодаря ему пятнадцатилетняя Анастасия за миг повзрослела сразу на год. Повзрослела и отправилась на войну, но не убивать, а спасать жизни.
- На санитарном поезде весь Союз объездили.
- Даже представить сложно...
- Да... Где только ни были.
- И немцев раненых подбирали?
- Подбирали. Конечно, подбирали. Всех подбирали.
Я невольно ёжусь. Для меня все немцы - фашисты. Краснодонцам это слово хорошо известно не только из учебников и фильмов.
- И не страшно вам с ними в одном поезде было?
Бабушка задумчиво улыбается:
- Первое время я к ним не ходила - их в отдельном от наших раненых вагоне перевозили. Но раненые - они везде раненые. Лежат, беспомощные. И я со временем перестала их бояться.
Я тогда ещё не понимала, почему наши лечили врагов, ведь они враги! Я тогда ещё не понимала, что война - это куда больше и сложнее, чем битва своих против чужих.
- И как ты вообще там находилась?.. Я бы не смогла. Ну, знаешь, кровь и всё такое.
Я снова вижу её улыбку. Оладьи прыгают их сковородки на тарелку, масло шипит, а на меня в мгновение ока надвигаются картины войны. Сквозь дожди и метели по бесконечным стальным колеям бесстрашно мчится санитарный поезд-крестоносец от одного поля сражения к другому через городские ж/д узлы, где безостановочно сгружает и принимает всё новых и новых жертв той страшной, бесконечной бойни...
- Я самой младшей была, меня все опекали.
- Но за больными-то ходить всё равно приходилось.
- Конечно. Ой, помню, было дело: грузят солдата и меня зовут помочь. Подбегаю, смотрю: а у него лопатка на честном слове держится, так что сквозь рану лёгкое видно. Ой! - бабушка качает замотанной в цветастый платок головой, но улыбка не покидает её губ, а морщинки у глаз становятся ещё глубже. - Как стояла там, так и упала. Долго привыкать пришлось. У меня от этого на нервной почве сыпь пошла по телу. Так меня и в простыни мокрые заворачивали и что только не делали. Но ничего-ничего, время прошло, привыкла...
В воспоминания врезается неясный отдалённый гул. Вырванная из странной полудрёмы я поднимаю голову и прислушиваюсь - как будто тихо. Дождь продолжает шелестеть по листве мерно и успокаивающе. Гул повторяется, и я понимаю, что это всего лишь отголоски грома. Слава богу, ложная тревога. И я снова кладу голову на колени, я не закончила беседу.
Оладья высятся на тарелке аппетитной золотисто-коричневой горкой, но я сдерживаюсь, решив дождаться чая. Я хочу услышать что-нибудь новое. Что-нибудь такое, о чём бабушка ещё не рассказывала.
- А кормили вас как?
- Кормили хорошо. У нас и масло сливочное было, и чай, сахар и молоко. На Новый год, помню, даже икру доставали! Санитарный поезд всё-таки. У нас отдельный вагон был для продуктов, с ледником.
- Ну да, - притворяюсь осведомлённой. - Раненым же питаться нужно было хорошо.
Бабушка кивает.
- То есть праздники вы праздновали?
- Праздновали, а как же?
Мне это представляется невероятным. Война кругом, а люди не унывали. Я бы так не смогла, просто духу и смелости не хватило бы радоваться. Господи, как хорошо, что у нас нет и никогда не будет войны!
- И что, прямо в поезде и праздновали?
- Прямо в поезде, - лопатка ловко поддевает оладью и опрокидывает её сырым запузырившимся боком в кипящее масло. - Гитара была, и девочки у нас так красиво пели! У Томы голос был сильный, звонкий. К нам в вагон часто легкораненые приходили её послушать.
Сюрреалистичная картинка и в то же время такая жизненная.
- Ба, а под бомбёжку попадали?..
- А то.
Знаю, что попадали, но каждый раз от этих рассказов внутри всё сжимается от тягостных ощущений.
- И как это было?
- Да как... Начинают бомбить, поезд останавливается, мы высыпаем все из поезда и вниз, на землю.
- А раненые как же? - ахаю я.
- И раненых вытаскивали. А как же?
- Под бомбёжкой?
- Под бомбёжкой. Было такое: у нас в один из вагонов снаряд попал, но он, слава богу, тогда пустой шёл. Дошли до следующей станции, отцепили...
- Просто счастье какое-то, что тебя ни разу не задело.
- Раз осколком ранило.
А вот об этом я слышу в первый раз.
- В ногу, но легко. Вытащили сразу, даже шить не пришлось.
Тяжёлый гул вновь прерывает мою странную дрёму. Теперь он слышался отчётливо: мерный, низкий, странно убаюкивающий. Я, кажется, знаю, что это. Выбираюсь из постели, стряхивая с себя остатки сонливости, и на цыпочках крадусь в дальнюю спальню, становлюсь у окна. Тут гул слышен совершенно чётко - это идёт наша техника. Ополченцы перекидывают свежие силы ближе к границе или, возможно, идут на Луганск - там сейчас так же несладко, как и у нас. Небо из серого постепенно перекрашивается в нежно-голубой. Сейчас самое время подремать. Ночь прошла спокойно - наверное, стоит поблагодарить дождь. Эта ночная вахта далась мне без особого труда - спасибо бабушке.
Я возвращаюсь в постель, задуваю крохотный огарок и уже почти проваливаюсь в сон, когда где-то на грани слышимости в мозг, словно горячий нож в масло, проскальзывает пока едва различимый шорох. Страшный шорох. Я вскакиваю, зная, что времени у нас меньше минуты.
- Ма! Па! Самолёт!
Родители выпрыгивают из постели в мгновение ока, сонные и растерянные.
- В подвал не успеем, - шорох неумолимо приближается. Теперь его уже хорошо слышно. Где-то наверху хлопает балконная створка - соседи тоже начеку. - Давайте-ка в прихожую.
Все втроём становимся у входной двери в глухой угол, подальше от окон. Во дворе уже слышны чьи-то взволнованные голоса. Ну, куда же они на улицу-то высыпали? Вокруг ведь многоэтажки: груды бетона и стекла. Я не успеваю додумать свою мысль, отчётливо слышу низкий вой 'сушки' над головой, так словно хищник проходит прямо над крышей нашего дома. Короткое свистящее шипение и раскатистый треск взрыва. Мы невольно ойкаем, вижу мамины округлившиеся глаза и спустя пару секунд тишины глупо хихикаю. Ноги ослабели от облегчения - близко, но не в нас.
Гул и шорох начинают стихать, но это ещё не значит, что нас оставили в покое. 'Грач' вполне может зайти на второй круг.
- Постоим ещё чуть-чуть, - моему предложению никто не возражает. Секунды текут нехотя, дольше оставаться в неизвестности выше всяких сил.
- Вроде тихо, - мама боязливо вытягивает шею, заглядывая в кухню. - Куда же это он так шарахнул?
Отец шагает на балкон - голоса на улице всё громче. Слышно как кто-то с верхних этажей авторитетно информирует, что попали куда-то в район ГШО - оттуда сейчас поднимается столб густого дыма.
А днём мы узнали, что артиллерия ополчения накрыла колонну ВСУ у Зеленополья. Это едва ли не первая новость о том, что наши дают отпор карателям, пришедшим 'освободить' краснодонцев от 'террористов'. На душе становится чуточку легче. А вдруг, нам ещё удастся спастись?..
Два блаженных дня проходят в относительном затишье, создавая хрупкую и обманчивую иллюзию окончания войны. Первые залпы 'Градов' разрушают её около двух часов ночи. Стёкла в оконных рамах мелко дребезжат, пол под вмиг ослабевшими ногами превращается в зыбучий песок.
Родители уже на ногах и, спешно накидывая на себя верхнюю одежду, готовятся выбегать из квартиры. Подъезд оживает: с верхних этажей спешат вниз полусонные соседи. Никто не галдит и не гомонит, как в первые дни бомбёжек - топают с хмурыми, сосредоточенными лицами.
Не проходит и десяти минут, как мы в подвале. Кто-то тут же обустраивается, чтобы продолжить прерванный сон, кто-то слишком для этого взбудоражен. Мама держит на коленях объёмистую сумку с самыми необходимыми вещами, деньгами и документами, зевает. Мой сон где-то слишком далеко, чтобы попытаться кануть в него до окончания бомбёжки. Все мысли сосредотачиваются на брате: у него сегодня последняя смена перед отпуском. Рядом сидит его девушка Ирина, и в её глазах я вижу отражение собственных страхов. Она сжимает в руках телефон, и я знаю, как только наступит относительное затишье, тут же выберется наружу и попытается дозвониться.
Бьют где-то очень близко. Слышны залпы и спустя 10-12 секунд - разрывы снарядов. Иногда в ночное небо взмывает сразу целый пакет, иногда шумят одиночные.
- Ну вот и кто их разберёт, наши или не наши? - ворчат соседи.
- Вот если залп слышнее, чем разрыв, то наши.
Мы напряжённо вслушиваемся, пытаясь определить. Наши выводы разнятся. Через какое-то время разрывы становятся слышнее.
- Вот это уже ответка от укровояк пошла, - делится кто-то авторитетным замечанием.
- Н-да, похоже на то...
Спустя полтора часа самые смелые выползают наружу покурить, потому что вот уже десять минут над городом царит тишина. Ирина выскакивает, чтобы попытаться дозвониться Сашке. Я просто брожу по двору. Небо начинает светлеть, от недавно лютовавших 'Градов' над онемевшим городом поднимается сильный ветер и кто-то замечает, как в стороне шахт поднимается столб дыма. Моё сердце начинает биться, как кузнечный молот. Ира убирает телефон и обхватывает себя руками.
- Связи нет? - спрашиваю.
- Связь есть. Трубку не берёт.
- Работает, наверное, - слежу, чтобы голос не выдавал моей внезапно вспыхнувшей паники.
Ирина кивает и снова хватается за телефон. Спустя несколько минут обстрел возобновляется, и мы спешим в подвал. Трубку Сашка так и не взял.
Внутри прохладное сонное царство. Немногие бодрствующие молчат - такой сильный и продолжительный обстрел мы переживаем впервые. Отец, сидя на лавке, дремлет и мама, вроде бы, тоже. Тем лучше, иначе мое всевозрастающее беспокойство непременно передалось бы им.
В конце концов, невзирая на все треволнения, сон смаривает и меня. Я клюю носом прямо на низкой самодельной лавке, мечтая только о том, как бы растянуться во весь рост на кровати, послав войну к чёрту. О брате стараюсь не думать - сейчас мы совершенно бессильны что-либо предпринять. Но я знаю, как только затихнет и эта волна обстрела, Ирина снова ринется звонить.
Еще через полчаса удаётся, наконец, дозвониться. Смена почти закончилась. Да, снаряды рвались в непосредственной близости от шахты, но у них все живы. Страх понемногу отпускает, и под самое утро меня отправляют в один из отсеков подвала на импровизированный лежак хоть немного вздремнуть. Я не сопротивляюсь.
- Ба, у вас же столько раненых было. Прямо, считай, настоящие герои. Нравился кто-нибудь?
- Ой! - бабушка смеётся, заливая в старый фаянсовый чайник крутой кипяток. - Я была очень стеснительной. Девчонки, бывало, бегают, зубами блестят, прихорашиваются, если кто в вагон заглядывает. А я не могу. Сяду себе в уголочке тихонько или говорю, мол, пойду бельё гладить. И сбегаю.
- Ну, я не поверю, что вообще никто не нравился, - сердце восторженной школьницы требует романтики, да настоящей, а не той, которую выдумывают в книжках.
- Был один, - бабушка уже не улыбается. Горячий крепкий чай льётся в чашки. Я не спешу хвататься за оладьи, застыв в ожидании. Эту историю я тоже слышу в первый раз.
- Его Алексеем звали. Лётчик. Красивый, высокий, голубоглазый, волосы светлые и густые-густые! Вот такая копна! А я что, мышка серая: худющая, с тонкими косичками, платья на мне болтаются. Не верила я, что он это серьёзно.
- Ба, ну это глупости. Честное слово, разве в красоте дело? Ты бегала от него что ли?
- Бегала. Он как ни зайдёт к нам в вагон меня спросить, а я говорю девчонкам: 'Скажите, что на дежурстве. Нет меня'.
- Вот надо же! - я досадливо морщусь и дую на горячий чай. - Ну а он что?
- Не отставал. Я говорю: 'Вот что ты за мной ходишь?' А он...
Между нами опускается молчание - тяжёлое, прямо-таки неподъёмное, и я просто не решаюсь расспрашивать дальше.
- Мы прибыли в Орёл, и там с другими ранеными его транспортировали в местный госпиталь.
- И ты больше никогда его не видела? - моему огорчению нет предела.
- Нет. Но он письма слал... Он погиб в сорок втором. Мне сказали, сбили его под Орлом.
Молчание снова завладевает нами. Я невольно шмыгаю носом. Война - жестокая, ревнивая стерва...
Из сна меня вырывает родной голос, я открываю глаза, вглядываясь в тусклый свет фонаря, освещающего переднее подвальное помещение: брат вернулся. Обнимает Ирину, рассказывает о том, что случилось на шахте. Слава тебе господи, целый и невредимый. И только после этого я проваливаюсь в долгий и глубокий сон безо всяких сновидений.
Та ночь оказалась самой тяжёлой и длинной для нас за всю войну, но именно она подложила начало Южному котлу и постепенному оттеснению частей ВСУ и нацгвардии от границ города на юго-запад.
- Ба, а ты помнишь, как объявили Победу?
- Конечно, помню. Мы прибыли на станцию, а нам кричат: 'Всё, закончилась война!'. Вот так мы и узнали.
Во уже два года, ба, как я не могу больше попросить рассказать тебя о твоей войне. Но теперь сама смогла бы рассказать тебе о своей - о той невозможной и невероятной, в которую я, расспрашивая тебя, никогда и ни за что бы не поверила...
По всем вопросам, связанным с использованием представленных на okopka.ru материалов, обращайтесь напрямую к авторам произведений или к редактору сайта по email: okopka.ru@mail.ru
(с)okopka.ru, 2008-2019
