Аннотация: Новая редакция ранее опубликованного.Коротко и о самом главном.
Времена года глазами детства
Все мы родом из детства. Вынесенные из него впечатления - самые яркие, особенные, окутаны аурой непередаваемой теплоты, чистоты и непосредственности. Именно такими они остались у меня о временах года.
Зима
Слабый, дрожащий свет керосиновой лампы, еле пробиваясь сквозь занавеску, причудливыми тенями играет на потолке. Мое детское воображение отыскивает в них силуэты знакомых, а чаще - неведомых зверей и птиц. Одна фигура страшнее другой. Детское сердчишко невольно замирает в груди. И почему-то именно в этот момент я начинаю обостренно слышать беснующуюся на улице февральскую вьюгу. Она гудит, свистит, протяжно завывает в печной трубе, на мгновенье замолкает, потом с новой, неистовой силой пускается в рыдания. Из вьюшки рвутся и угрожающе летят в меня ее стоны, всхлипывания, иногда сменяемые диким хохотом. Под напором ветра старая труба сама начинает кряхтеть, противно скрипеть ржавым металлом. В эту какофонию звуков врывается приглушенный звон оконных стекол, чудом выдерживающих мощные удары снежных зарядов. Один сильнее другого бьют в окна, рассыпаясь по стеклам снежной шрапнелью. С крючков одновременно срываются два ставня, размахивая на ветру черными крыльями, с неимоверным грохотом барабаня в окно. Я еще сильнее вжимаюсь в печь, по самую макушку натягиваю на себя полушубок. В печной трубе вновь протяжно и утробно завыло, почти по-волчьи. Разом на потолке почудились фигурки волков с запрокинутыми вверх головами. Новая волна страха накатывает на меня. Я цепенею от каждого, рвущегося из вьюшки звука, как парализованный, не могу двинуть ни рукой, ни ногой. Кажется, потерял и голос, только округлившиеся от ужаса глаза гоняю по потолку. Хочется вырваться из плена сковавшего меня страха, сорваться с печи и без оглядки лететь в горницу. Усилием воли подавляю в себе это чувство: стыдно перед родителями, сестрами и братьями, перед которыми накануне самоуверенно заявил о своем желании спать один на печи. Надо любой ценой держать свое слово. Постепенно звуки в трубе становятся монотонней, глуше, страх отступает, на душе становится покойней, уютней. Волна тепла мягко окутывает с ног до головы. Глаза начинают слипаться, в голове мелькать обрывки несвязных мыслей, потом они совсем исчезают, веки становятся неподъемными.
Просыпаюсь от шума чугунов, задвигаемых и выдвигаемых из пышащего жаром жерла печи. Мать ловко цепляет их ухватом, поочередно колдуя над каждым из них. И вдруг явственно, всем нутром, улавливаю, как наша изба, до последнего угла, наполняется особенным, неподражаемым ароматом свежеиспеченного хлеба. Мать достала из печи и оставила на шестке противень с румяными, дымящимися кругляшами хлеба. Я зачарованно, не мигая, смотрю на них, ноздри от вдыхаемого воздуха, до отказа наполненного дразнящим запахом еще горячего хлеба, непроизвольно вздрагивают, ноги сами собой несут меня к дымящимся кругляшам. Мать угадывает мое желание, отщипывает от одного из хлебов особенно зарумянившуюся, розовую, почти с красным отливом, корку, которая тотчас окутывается исходящим от нее паром и волшебно-вкусным ароматом, кладет ее на стол.
После завтрака тороплюсь на улицу. Выйдя на крыльцо, справа и слева от входной двери вижу огромные горы снега. С трудом вскарабкавшись наверх наметенной за ночь снежной толщи, застываю изумленный от увиденного. Я не узнаю хорошо знакомую, уже привычную для себя местность. Все пространство, насколько хватало глаз, было заполнено снегом. Я не увидел многих соседних домиков с прилепившимися к ним приусадебными постройками, окружавших их заборов, скирд сена в огородах и многого, многого другого. Все утонуло под огромным, белым, толстым покрывалом. Снег, снег и только снег повсюду. Кипенно белый, первозданной чистоты, еще практически не запятнанный следами бытия живого на земле. Ослепительные потоки света били в глаза, в них появилась резь, они стали непроизвольно слезиться. Я на время, прикрываю веки, потом загораживаю глаза руками. Постепенно они начинают привыкать к обрушившейся на них лавине света. В его ярко-белой монотонности удается выхватить забавно торчавшие из снега светло-серые верхушки кустов и деревьев, темные углы отдельных изб, печные трубы с поднимающимся над ними столбами дыма, тут и там мелькавших черными пятнами пролетавших птиц, раскалено-огненный шар величественно всплывавшего над горизонтом солнца, все ярче и ярче освещавшего бесконечность простиравшейся вокруг меня снежной пустыни. Мириады снежинок под его напористыми лучами загорались, вспыхивали блестками, искрились, переливались, завораживали чудной, неземной игрой света. Околдованный волшебством увиденного, я замираю темной точкой в разгорающемся буйстве зимних красок. Казалось, шагнул за грань дозволенного, попал в совершенно иной мир с неведомыми измерением и чувствами, в котором перестаешь себя ощущать физически, где все абсолютно по-другому, не так, непривычно, не по-здешнему.
Охватившее меня оцепенение, в котором пребывал как будто целую вечность, сменяется приливом необъяснимого восторга. Я стою радостный, счастливый, с через край перехлестывавшими меня чувствами. Поднявшись на макушку самого высокого сугроба, представляю себя на капитанском мостике огромного корабля.
А вокруг раскинулось широкое, белое море зимы. Такой зимы, какой мне больше не доводилось встретить.
Весна
После долгой морозной зимы, а под ее завершение - бесчисленных метелей и вьюг, жутко хочется весны, пробуждения природы, ласкового солнечного света и тепла. Уже невыносима опостылевшая зимняя одежда: страшно надоевшие шапки, валенки, рукавицы, телогрейки, шубы. Быстрей бы все это сбросить с себя, пройтись по утреннему хрупкому, звонкому ледку в сапогах, а потом и их долой - налегке, босиком пробежаться по первой ярко-зеленой шелковистой травушке. Но зима не торопится уступать дорогу долгожданной весне, сопротивляется из последних сил, огрызается, то сильными заморозками, то обильно выпавшим снегом, то ледяными ветрами. Вся детвора с надеждой смотрит на как-то по-особенному посиневшее небо и первые проталины: не мелькнут ли там так долго ожидаемые всеми надежные предвестники весны-грачи. И, наконец, они появляются. На школьных переменах начинается невообразимый галдеж. Каждый школьник младших классов (и я в их числе), пытаясь перекричать всех остальных, стоит насмерть на своем - это он первым увидел прилетевших с юга грачей. А заявившимся гостям и дела нет до детских споров: они важно расхаживают по оголившимся от снега пригоркам, рассыпанным по степи и выглянувшим из-под белого зимнего покрывала навозным кучам, обочинам дорог. И тоже о чем-то громко кричат. Потом, блестя на солнце вороненым крылом, взмывают в бездонную весеннюю синь неба и исчезают в направлении леса.
К грачам быстро привыкают, и вскоре их вид не вызывает былого восторга. Все уже ждут скворцов. И не просто ждут. В школьной мастерской, во дворах домов, сараях начинают звонко визжать пилы, весело, наперебой стучать молотки, звенеть топоры, шуршать рубанки. Идет повсеместное, великое строительство. Строительство скворечников. И здесь народное творчество, начиная от детворы и заканчивая взрослыми, не знает пределов. Какие только конструкции не рождает дерзкая конструкторская мысль творцов птичьего жилья: одно и многосемейные; с входными отверстиями на одну и две стороны; с плоской и двускатой крышей; с простым и разухабистым крыльцом возле входа; с прутом и без прута у скворечника и прочими, прочими художественными изысками.
Когда вся эта суета начинает идти на спад, как-то незаметно, даже буднично, появляются и сами жильцы диковинных творений. Однажды поутру, выйдя во двор, вдруг неожиданно для себя услышишь ни с чем несравнимую весеннюю мелодию - заливистое, горловое клокотание скворца с характерным громким клекотом. Тут же начинаешь крутить головой в поисках желанного солиста. И вскоре твой глаз натыкается на него. Примостившись у своей будущей квартиры и вытянув переливающуюся на солнце сочно зеленым перламутром шею, он озорно, самозабвенно поет гимн своему возвращению на родину. Ты невольно замираешь и заворожено смотришь на него, жадно вбирая в себя исходящие от него волшебные звуки, звуки пробуждения и торжества обновления жизни. По всему телу начинает волнами разливаться тепло, учащенней биться сердце, тихая светлая радость и покой нисходят на тебя. Стоишь какой-то просветленный, с блаженной улыбкой на лице, по особенному, празднично и торжественно воспринимая в эти минуты все вокруг.
С появлением скворцов весна все смелее и смелее заявляет о себе. Заметно бросаются в глаза черными заплатами проталины на полях, грязно-серые, очистившиеся от снега пригорки, повсюду, словно грибы после дождя, проступившие в степи, потемневшая дорога, ноздреватый, набухший лед на озерах. Местами, вдоль берега, он растаял, уступив место голубому зеркалу воды. Пора на рыбалку!
Забросив на плечо холщовый мешок с болотными сапогами и сетями, спешу на озеро. В лицо бьет яркий солнечный свет. Глаза невольно прищурились, адаптируясь к несущемуся навстречу потоку света.
Степь не узнать. Накануне, всю ночь, лил теплый дождь, и только к утру тучи рассеялись, полностью очистив небо. Косые солнечные лучи, мягко скользя по степной равнине, лишь кое-где высвечивали небольшие островки снега, которым она вчера была покрыта почти сплошь. От земли шел легкий пар, насквозь пронзаемый стрелами набиравшего силу солнечного света. Пронзительно запахло полынью. Потом он стал слабеть, смешиваться с другими запахами: прелой травы; усеявших степь, словно веснушками, кизяков; оттаявшей, набухшей земли; дождевой воды. А вокруг - ни малейшего дуновенья. И завораживающая тишина. Лишь чавкающие звуки из-под сапог, иногда утопающих в разбитых степных колдобинах, изредка нарушают ее. Невольно замедляю шаги и удивленно-восторженными глазами всматриваюсь в раскинувшуюся передо мною чистую, умытую дождем степь. Утро, приветливо встречающее меня, такое же чистое, умытое, с улыбающимся на горизонте вовсю ширь солнцем. Под его лучами сверкают бриллиантами скопившиеся на прошлогодней траве капли дождя. Их блеск поначалу виден рядом со мною, потом дальше, и, наконец, вся степь, насколько хватает глаз, начинает сверкать, играть волшебным светом. В этом алмазном сиянии на моем пути иногда изумрудами вспыхивают обильно брызнувшие из земли ростки молодой травы. Ее робкие, сочно-зеленые пучки настойчиво тянутся к солнцу из буреломов мертвой, прошлогодней травы, темно-серое покрывало которой еще не торопится уступать место новому, яркому, весеннему наряду степи. В расплескавшихся повсюду блюдцах луж озорно резвятся солнечные зайчики. Горизонт подернут слегка синеватой дымкой, сквозь которую отчетливо просматривается темная полоса леса, окантовавшего степь. В несущемся навстречу изобилии весенних запахов, звуков, потоков солнечного света на мгновенье замираю, потом, как будто, вырываюсь из телесной оболочки, растворяюсь в окружающем пространстве. Чувство необыкновенной возвышенности и одновременно тихой, светлой радости от приобщения к таинству возрождающейся к жизни природы до отказа заполняет меня.
Лето
Стоит невыносимый июльский зной. Застывшее в зените солнце низвергает на землю лавину огня. На небе - ни облачка. Испепеляющие щупальца лучей проникают повсюду, и, кажется, нигде от них нет спасения. Все вокруг пышет жаром. Даже слабое дуновенье ветра не приносит облегчения. Наоборот, его горячие приливы напоминают о разверзшемся над головой аде, в пекле которого вот-вот спичкой вспыхнешь ты и все окрест. Временами едва угадывается тихий, почти жалобный шелест листвы берез. Из травы не слышен стрекот кузнечиков. И лес, и трава, и их обитатели оцепенели, замерли в ожидании огненного апокалипсиса. В обжигающем воздухе уже перестают ощущаться ароматы скошенного разнотравья.
В самом разгаре сенокосная пора. На лесной опушке под палящими лучами не суетливо, изредка перебрасываясь словами, копошатся люди. Здесь же, в разных концах пустоши, видны медленно двигающиеся кони. Все устали, работают на переделе сил. Бабы в легких ситцевых платьях с короткими рукавами, с повязанными на головах пестрыми платками сосредоточенно орудуют граблями, сгребая в отдельные кучки подсохшее в валках сено. К ним, мотая головами сверху вниз, фыркая, усиленно отмахиваясь хвостами от наседающего овода, понуро бредут лошади, таща за собою сколоченные из жердей волокуши, из-под которых доносится шорох пригибающейся под их тяжестью стерни. На конских спинах, вцепившись обеими руками в поводья, сидим мы - деревенские мальчуганы 10-12 лет. За каждым закреплена своя лошадь, предмет нашей особой гордости и обожания. Мне достался старый, низкорослый, бурый, как медведь, с рыжеватым отливом жеребец, через весь лоб которого, от ушей до морды, тянется белая полоса. Зовут его - Лысанко. Я иногда пытаюсь расшевелить его легкими ударами ног в бока или энергичным потряхиванием поводьев. Он равнодушен, продолжает также медленно брести.
- Повар приехал, на обед, - несется через всю пустошь голос.
Последние рабочие минуты перед обедом кажутся мучительно долгими. И вот он - вожделенный миг: волокуша освобождается от груза, я спрыгиваю с коня, распрягаю его и, удерживая рукой за уздечку, веду в спасительную тень берез.
А все вокруг наполняется дразнящими, неповторимыми запахами наваристого борща, пшенной каши, свежеиспеченного хлеба. Полная, розовощекая повариха тетя Руфа с шутками, задорным смехом ловко орудует черпаком, щедро наливая борщ в глубокие алюминиевые чашки. Над ними столбами поднимается пар. Невольно глотая слюну, спешу навстречу ароматным дарам.
После обеда лежу на траве и с тихим блаженством всматриваюсь в синий клочок неба, не закрытый ветками кряжистой березы. Ее листья тихо, неспешно о чем-то судачат. Их неумолчная беседа иногда перекрывается человеческими голосами. Постепенно доносящиеся звуки переходят в тихий монотонный гул, в котором невозможно выделить что-то осмысленное. На душе становится удивительно легко, покойно. Ни о чем не хочется думать. Смотреть и смотреть бы в открывшийся кусок небесной лазури! Незаметно он начинает расплываться, сливаться с зеленым фоном березы, потом все это исчезает, и я куда-то проваливаюсь.
Сквозь дремоту слышу голос бригадира: " Ребятишки, пора коней гнать на водопой". Открываю глаза. Мои друзья уже встают, отряхиваются, идут к своим лошадям. Помогаем друг другу взобраться на своих заждавшихся скакунов.
Ватага вихрастых наездников, пришпоривая пятками своих скакунов, со свистом и гиканьем вываливает на дорогу и по ней срывается к озеру, расположенному в километре от покоса. Лошади вначале бегут укороченной рысью. Ближе к озеру, почуяв воду, давно непоеные кони постепенно переходят на размашистую рысь. Скорость заметно увеличивается. От быстрого бега меня мотает сбоку на бок. Боясь упасть, я выпускаю из рук поводья, судорожно хватаюсь за гриву лошади, припадаю к ней, потом снова беру в руки поводья и натягиваю их, пытаясь приостановить бег коня. Он непослушен мне. От охватившего отчаяния еще хуже держусь на лошади. К отчаянию прибавляется чувство страха. За поворотом вдруг блеснуло зеркало озерной глади. Лошади как будто взбесились, перешли на галоп. Пошел "в разнос" и мой Лысанко. По краям дороги одно сплошное мелькание, впереди - яркие, все увеличивающиеся в размерах, причудливо играющие блестки на водной поверхности озера и рвущийся навстречу поток горячего воздуха. Вопреки здравому смыслу перестаю плотно прижимать ноги к бокам лошади, туго натягивать на себя поводья и балансировать телом в такт прыжкам. Панически бросив поводья, обхватываю руками шею коня, прижимаюсь к его загривку. После очередного галопирующего прыжка чувствую, как начинаю сползать со своего непослушного скакуна. В какой-то момент мои руки разжимаются, я лечу вниз и кубарем прокатываюсь по дороге. Мое счастье, что не попадаю под копыта.
Сгоряча не ощущаю боли. Мой взгляд натыкается на разодранные на коленках брюки. Из зияющих дыр виднеется кровь. И тут даю волю слезам. Чем обильнее проступает кровь из ран, тем горючей мои слезы.
Оплакивая свои "боевые" раны, даже не замечаю, как меня окружают подбежавшие пацаны. Мне помогают встать, и я в плотном окружении друзей ковыляю к озеру.
- Сейчас искупаемся, перевяжем тебя, - искрометно бросая взгляд на мои кровоточащие коленки и локти, говорит друг Валька.
Вдруг он срывается с места, пересекает обочину и начинает что-то искать вдоль дороги. Потом наклоняется, рвет какую-то траву и возвращается назад.
- Вот, подорожник, - показывает мне. - Все зарастет, как на собаке. - Кивает на мои раны.
Озерные просторы мгновенно оглашаются нашими озорными, звонкими голосами, вода начинает бурлить и вздыматься фонтанами от барахтающихся в ней тел. Забыв обо всем на свете, гоняемся друг за другом, ныряем, плаваем наперегонки, не уступаем, схватываемся в словесной перепалке. И всюду - смех, смех, смех. Заливистый, неподражаемый, счастливый! Рвется и рвется из воды необузданная радость детства. Не сговариваясь, мы становимся кругом, начинаем ладонями загребать воду и подбрасывать ее над головами. Высоко вверх взметаются фонтаны брызг. Под пронзающими стрелами солнечных лучей в них вдруг вспыхивает рукотворная радуга, яркая, сочная, с отчетливо выраженным спектром всех составляющих ее цветов. Летняя радуга моего детства!
Осень
Иду мимо серых, приземистых изб, к которым прилепились огороженные плетнями палисадники. В отдельных из них взгляд выхватывает желтые шарики бархоток, пеструю, разноцветную палитру астр. Цветы уже потеряли былую яркость и сочность. Не радуют глаз прежней густотой крон и зеленой свежестью растущие там же акация, сирень, бузина. Отчетливо видны черные квадраты огородов, на которых беспорядочно разбросаны кучки желтой ботвы от выкопанной картошки, да белые полоски грядок с капустой. Кое-где, поблизости от домов, высятся огороженные жердями стожки сена. За околицей пасется растянувшийся вдоль дороги табун. Коровы, заметно подросшие за лето телята, округлившиеся овцы старательно щиплют изрядно поредевшую и огрубевшую траву в поблекшей степи. Не ярко блестит на солнце рябью волн ближнее озеро, окольцованное желто-зеленой полосой камыша. В низинах хорошо заметно распластанное по земле покрывало низко стелющегося, местами клочковатого тумана. Солнце, медленно выплывающее из покрывших небо заплатами низких, серых облаков, резко выделяет на горизонте все увеличивающуюся в размерах полосу желтеющего леса. Степная дорога, слегка петляя, все ближе и ближе уводит к нему.
И вот уже медленно бреду вдоль опушки осинничка. Под ногами тихо шуршат опавшие осенние листья. Деревья и кустарники начинают медленно "раздеваться", неохотно сбрасывая шикарный летний наряд. Стыдясь своей наготы, они изо всех сил стараются удержать его. Но осень неумолима, с каждым днем делает их наряд все красочней и прозрачней. Осины в большинстве своем уже наполовину раскрашены багрянцем, а отдельные из них - полностью, загораясь на солнце яркими язычками пламени. Их листья мелко-мелко дрожат, волны свежего утреннего ветерка вызывают еще больший трепет. В тревожном шепоте листьев чувствуется и тоска по ушедшему лету, и несогласие с грядущими переменами, и даже некая обреченность. Под напором ветра листья срываются с деревьев, медленно-медленно кружат в воздухе, словно исполняют прощальный вальс, прежде чем навсегда завершить отмерянный им природой круг. В окружающем меня мире багрянца вдруг позолотой блеснет молодая березка, потом еще несколько. Они в осиновом царстве держатся особняком, образуя свой хоровод. Сквозь прозрачную желтизну наряда отчетливо просматривается их стройный белый стан. Чуть дальше виден заметно поредевший куст боярышника, который задумчиво смотрит множеством рубиновых бусинок - глаз. Через поле, на верхушках отливающих золотом берез соседнего колка, замечаю стайку тетеревов, черными наростами прилепившихся к веткам. Вскоре они срываются с деревьев и исчезают за лесным массивом. Солнечный свет тихо струится из разрывов низко нависших облаков. Он уже не греет, как прежде. Закрыв глаза, подставляю навстречу ему свое лицо, жадно вбирая в себя щедроты остывающего осеннего солнца. Иногда улавливаю щекотливое прикосновение летящих в воздухе паутинок. Во всем чувствуется какая-то незримая задумчивость, покой и умиротворение.
Неожиданно из-под облаков доносятся протяжные, жалобные крики. Начинаю поспешно крутить головой, и, прищурив глаза, отыскивать источник звука. Спустя мгновения, замечаю развернувшийся в поднебесье клин медленно плывущих птиц. Отчетливо доносится курлыканье журавлей. Потаенные, тревожащие душу звуки летят и летят свысока. Улетающие на чужбину птицы шлют прощальный привет. Полет их красив. Вытянув длинные, точеные шеи, они машут и машут большими, серповидными крыльями, а вслед все несется и несется наполненное высокой грусти курлыканье. Стою, не шелохнувшись, как завороженный, сопровождая по небу враз погрустневшим взглядом курлыкающий журавлиный клин. Сердце тоскливо сжимается от мысли, что на своих крыльях они уносят раздолье лета, и что очередную встречу с ними разделяет унылая, дождливая осень и долгая, долгая зима.
По всем вопросам, связанным с использованием представленных на okopka.ru материалов, обращайтесь напрямую к авторам произведений или к редактору сайта по email: okopka.ru@mail.ru
(с)okopka.ru, 2008-2019
