Аннотация: Хотелось бы еще раз напомнить "мормонам от демократии", их апологетам в лице "Дождя" и прочим из пятой колонны накануне Дня защитника Отечества (хотя для них милее Хеллоуин и его родина), что легких побед не бывает. За свободу и независимость приходится платить высокую цену (сомневающихся прошу обратиться к истории цивилизации). Фашизм и концентрационные лагеря - продукт западной цивилизации. Пусть об этом не забывают те, кто, вальяжно восседая перед телекамерами, в порыве "разгневанной гражданской совести", отрыгают потоки словоблудия про "западные ценности".
Журавли
К концу дня Коля Воронов едва переставлял ноги. Ослабевшими руками с трудом удерживал переносимый от вагона к грузовику ящик. Его напарник также из последних сил заставлял себя двигаться.
При погрузке автомашины кисти рук Коли все-таки не выдержали, разжались, ящик рухнул на ногу. Дикая боль пронзила его, он вскрикнул, повалился на землю и на несколько секунд потерял сознание. Произошла неожиданная заминка. Группа пленных из сформированной в лагере рабочей команды для разгрузки вагонов обступила упавшего плотным кольцом. Двое товарищей попытались его поднять. Воронов не мог стоять. При опоре на стопу от острой боли, пробегавшей по всему телу и непроизвольно выжимавшей из глаз слезы, нога поджималась. Его снова опустили на землю, стянули с ноги обувь. Пальцы стопы были раздавлены, из основания их посиневших ногтей проступала кровь. Кто-то из пленных от края подола нательной рубашки оторвал узкую полоску, помочился на нее и обмотал покалеченные пальцы.
Они прикладами карабинов толкали в спины пленных, заставляя разойтись.
На следующий день Колю Воронова перевели в "инвалидный" барак. В нем содержали безнадежно нетрудоспособных, медленно умиравших голодной смертью. Были там и выздоравливающие раненые, а также покалеченные на работах. Барак, как и остальные, наполовину врыт в землю, огражден колючей проволокой, у главного входа - отгороженная от остального помещения комната для старосты и переводчика из числа пленных.
Новичка повели по полутемному проходу, справа и слева от которого располагались двухэтажные нары. Их разделяли поперечные проходы с установленными столами и скамейками. Там же стояли закопченные печки, сделанные из металлических бочек. Возле них лежали складированные кучками брикеты из угольной пыли. В помещении стоял спертый, застоявшийся воздух. И стены, и пол, и потолок, и нары отдавали жутким зловонием с резко выделяющимися запахами человеческих испражнений, давно немытых тел и гниющих ран. В противоположном торце барака, рядом со вторым входом, на нижнем этаже крайних нар отыскалось свободное место. Староста барака, подозвав к себе бригадира, сделал соответствующие пояснения и направился к выходу.
- Обживай, совсем недавно освободилось, - бригадир сделал многозначительный жест руками.
С соседних нар сползали все, кто мог, потянулись к новичку. Началось знакомство, расспросы. Каждый, вновь прибывший, вызывал живой интерес. Обитавшие здесь не привлекались для работ и практически не имели связи с внешним миром.
Лагерная жизнь приучила Воронова быть немногословным. На поступавшие вопросы отвечал коротко, сдержанно. От перенесённой контузии слух не пришел в норму, поэтому при разговоре смотрел собеседнику в рот, стараясь по движениям губ угадывать обращенные к нему слова.
Окружившие его, удовлетворив любопытство, стали постепенно разбредаться. Остался лишь сосед по нижним нарам - Василий Степанович. Он был значительно старше. Его голову уже наполовину убелила седина.
-Да, осторожность не помешает, - словно соглашаясь с собственными мыслями, покачал головой Василий Степанович.- Нашим благодетелям не откажешь, у них это поставлено на должном уровне...
Коля тоже внимательно посмотрел на соседа. Тот, не отводя серых глаз, щедро излучавших доброту и какую-то необъяснимую теплоту, выдержал пристальный взгляд. Новичок интуитивно почувствовал, что ему можно доверять.
Василий Степанович стал обстоятельно рассказывать об особенностях "жития" в их бригаде и бараке в целом. По ходу давал характеристики отдельным его обитателям. Коля не проявлял излишнего любопытства, внимательно слушал. Заметил, что в петлицах гимнастерки соседа остались следы от двух "кубарей". Про себя отметил: "Если не с чужого плеча, то командир".
Незаметно перешли к прошлым фронтовым будням, предшествовавшим их плену.
-В двести восемнадцатой стрелковой дивизии, говоришь, воевал? - Спросил Василий Степанович.
-Да.
-А я в триста тридцать третьей. Командиром взвода был...
Из завязавшегося разговора выяснилось, что оба участвовали в Харьковской наступательной операции 1942 года, трагически закончившейся для наших войск.
Перед Вороновым в мельчайших деталях предстал его последний фронтовой день - 13 июля 1942 года.
...Они занимали рубеж у Титовки в районе Миллерово, пытаясь сдержать натиск танков и мотопехоты 1-й танковой армии Клейста. Над головою постоянно висела авиация. Несколько вражеских атак удалось отбить. Но силы были слишком неравны. К исходу дня оборона по всему фронту наших войск была прорвана. Под напором танков и мотопехоты войска в беспорядке стали отходить на юго-восток. Солдаты толпами, без всякого управления, убегали от наступавших фрицев. В глазах у бегущих солдат застыл животный страх. Сильнее всего почему-то запомнилось именно это массовое бегство. Многие побросали оружие, амуницию. Немецкие танки безостановочно рвались вперед, поднимая над собой шлейфы пыли. Иногда они, не замедляя ходу, давали одну-две пулемётных очереди по бегущим. Вслед за танками мчались бронемашины с вражеской пехотой.
-Russischen hase ( русские зайцы), - смеясь, кричали немецкие солдаты, и давали поверх голов бегущих автоматную очередь.
Несколько ушедших вперед бронемашин остановилось. Немцы спешились, и, растянувшись в цепь, двинулись навстречу отступающим.
-HДnde hoch, HДnde hoch! - Неслось из цепи.
Люди стали замедлять бег, переходить на шаг, сбиваться в кучки, потом совсем останавливаться и поднимать над головою руки. Вскоре из отдельных групп отступавших бойцов сформировали большую колонну и повели ее в направлении Миллерово. Все были подавлены, шли молча, пытаясь осознать произошедшее с ними. Плен, который ранее представлялся Коле какой-то далекой абстрактной категорией, вдруг в одночасье превратился в живую конкретику, фантасмагорическую реальность. Разум пока с трудом воспринимал ее. Иногда ему казалось, что происходящее вокруг - это всего лишь кошмарный сон. Еще немного, и он уйдет навсегда.
Время шло, а жестокая действительность вновь обретенного бытия не исчезала. Начинали наваливаться черные мысли. Настойчиво, неотвязно, стучало в голове: "Всё, время для меня остановилось... Теперь я лишен всяких прав, в том числе и права на саму жизнь".
Невозможно было свыкнуться Коле с тем, что он уже никогда не будет свободно общаться с людьми, быть необходимой, полезной частичкой общества. Невольно вспомнился устрашающий приказ (речь идет о приказе НКО N270 от 16.08. 1941 г. - примеч. автора), который зачитывали им перед строем. "Неужели я дезертир - изменник Родины?" - Больно резануло по сердцу, внутри все похолодело. И вдруг в голове какой-то провал, полное отсутствие всяких мыслей, необъяснимый паралич сознания. Перестал ощущать связь с окружающим миром, исчезло чувство жажды, голода, усталости. Глаза отупело созерцали происходящее вокруг. Недолгая депрессия отступила, в душе Коли зажегся слабый огонек надежды. "Нет, враг временно надломил мою волю, сознание, я не должен паниковать", - успокоительно промелькнуло в голове.
-В наш лагерь откуда прибыл? - Вопрос соседа вывел из плена нахлынувших воспоминаний.
-Из Житомира, шталаг триста пятьдесят восемь.
-Да, да, ты же говорил при знакомстве...
-В декабре сорок второго привезли сюда, в Гёрлиц. Многие не доехали... От холода, голода, болезней..., - Коля тяжело вздохнул. - Скот лучше перевозят. Вагоны забили под завязку, лежали друг на друге. Ни воды, ни еды, из щелей вагона ледяной ветер. На вторые сутки стали жевать подстилку из гнилой соломы...Хорошо, если половина доехала.
-Всё это и мне знакомо, Коля...Я ведь тоже был в триста пятьдесят восьмом шталаге. В плен попал позднее тебя, в августе сорок второго, с тяжелым ранением. Думал, кончусь. Удивительно, что еще жив...
Разговор ненадолго прервался. От горьких воспоминаний каждый на время замкнулся в себе, заново перемалывая ужасы пережитого.
-В шталагах порядки одни и те же, - продолжил Василий Степанович. - Всё направлено на то, чтобы раненые не были обузой и побыстрее ушли на тот свет, а из еще трудоспособных выжать на работах последние силы и отправить по тому же адресу. Этот изуверский конвейер они придумали со всей, присущей им немецкой педантичностью. И чтобы он не забуксовал, ты, наверно, обратил внимание, - его цепкий взгляд остановился на Воронове, - они всех постоянно сортируют по степени фактического состояния и трудоспособности. Как только моя рана на ноге стала понемногу затягиваться, отсортировали во вторую категорию - в число возможно трудоспособных. Вот и тебя сюда же определили...
При упоминании о ране Василий Степанович высоко закатал правую штанину, размотал бумажный бинт не первой свежести, отодрал присохший марлевый тампон. В нос ударил резкий запах риванола.
-Смотри, какой кусман вырвало, - он кивнул на почти затянувшуюся глубокую, рваную рану выше колена в бедренной мышце. - Чуть повыше, и божий дар бы вынесло. - Его губы скривились в грустной усмешке. - Слава Богу, обошлось. Как у тебя - то?
Коля молча стянул с ноги ботинок, носок которого был разрезан сверху почти до самой подошвы, размотал бумажный гофрированный бинт, обнажив подсохшую окровавленную тряпочку, и вопросительно посмотрел на соседа.
-Снимай, гляну. Я уже поднаторел в этом деле, разбираюсь не хуже профессора.
Коля последовал его команде.
-Следи, чтобы заражение над ногтями не началось. Рана еще свежая, идет воспалительный процесс. По утрам в барак приходит врач. Наш, из пленных. Из лекарств у него, сам знаешь, риванол да бумажные бинты. Но перевязки всё-равно не пропускай. До свадьбы заживет. Главное - внутри не сломаться и не потерять надежду. - Доморощенный "профессор" от медицины подмигнул своему неожиданно объявившемуся пациенту. - Моя рана не в сравнение с твоей. Килограммы гноя и червей выскабливал из нее. Ничего, сдюжил, Коля.
-Понял, Василий Степанович. Попробую...
Мучительно медленно потянулась лагерная жизнь в "инвалидном" бараке. Ее первый точкой отсчета была утренняя раздача хлеба и эрзац - чая. На десять человек выдавалась буханка хлеба. Радовались, если приносили завернутую в бумагу. Этот хлеб, испеченный по специальному рецепту и предназначавшийся для длительного хранения, по истечении его срока немцы скармливали пленным. Было гораздо хуже, когда приносили ржаной "русский хлеб", сильно крошившийся и наполовину состоявший из разного рода добавок: гороха, листвы, отходов сахарной свеклы, целлюлозной или соломенной муки.
Для резки хлеба назначался очередной "резальщик", за действиями которого, не моргая, неотрывно, с вожделением, под постоянные выкрики смотрело девять пар голодных глаз. После того, как нарезанные части были сравнены друг с другом и выверены на предмет равенства, начинался известный, еще с фронтовых будней, дележ: один, указывая пальцем на пайку, спрашивал: "кому?", другой, стоявший спиною к хлебу, выкрикивал имя очередного члена бригады. Полученную порцию обычно съедали разом, запивая из котелка слегка подслащенным кипятком, настоянном на какой-то траве.
После завтрака с чемоданчиком в руках появлялся врач, к которому тут же начинали по одному, по двое, поддерживая друг друга, тянуться из всех концов барака его обитатели. Выстраивалась длинная очередь. Коля тоже спешил занять в ней место. "Лечение" было традиционным и определялось скудным набором медикаментов, имевшихся у врача. Он проводил осмотр раны, обрабатывал ее риванолом и накладывал свежий бумажный бинт. Иногда оставлял старый. И так - до следующего утреннего прихода.
До раздачи баланды Коля лежал на голых нарах, свернувшись калачиком. Так казалось теплее. Заканчивалась зима 1943 года. Через щели неплотно закрывавшейся двери торцевого выхода тянула февральская стужа. Скудный печной обогрев не позволял опускаться температуре хотя бы до минусовых значений. От холода невозможно было унять дрожь во всем теле, судорогами сводило руки, ноги. Нетерпеливо поглядывал в сторону печки. С началом ее топки Воронов сползал с нар, ковылял к плотному кружку людей, пытающихся придвинуться поближе к живительному источнику тепла. Если это кому-то удавалось, он судорожно тянул руки к раскалённому металлу.
Вторая точка отсчета в лагерных буднях начиналась с выдачи баланды. Даже несколько раньше - с отправки на кухню носильщиков. Весь барак пребывал в напряженном ожидании. С их прибытием наступало всеобщее оживление: раздача баков по бригадам; назначение очередного разливальщика, если прежний не проявил должного умения; сбор и расстановка котелков; выполнение других околообеденных хлопот. Наконец разливальщик, тщательно размешав содержимое бака, начинал до половины наполнять котелки баландой. Со стороны напряженно ожидавших своей порции летели подсказки, комментарии, попреки. Им казалось, что в одни котелки баланда разливается по гуще, в другие - по жиже. После того, как баланда была разлита по котелкам и бушевавшие страсти утихли, происходил розыгрыш порций, подобный утреннему дележу хлеба. Разобрав котелки, в которых плескалась серая жидкость с плавающими в ней кусочками брюквы и картофельными очистками, пленные расходились.
Последние две недели в бараке активно обсуждалось просочившееся известие о крупном поражении немцев под Сталинградом. Воронов не вступал в дискуссии, слушал. От обсуждения военных проблем неизменно переходили к разговорам о еде. Всегда находились любители посмаковать кулинарную тему. Касалось это и рецептов приготовления, и вкусовых качеств тех или иных продуктов, и любимых блюд. Коля не выдерживал подобных живописаний, вставал, молча хромал по полутемному проходу подальше от "гастрономических" соловьев. Ранее, в составе ежедневно формировавшихся рабочих команд, он оказывался за пределами лагеря, где частенько удавалось разными хитростями раздобыть хоть немного съестного. Здесь же, в "инвалидке", сидел на одной скудной пайке, и еще острее ощутил чувство голода. Конечно, он постоянно испытывал его, но в последние дни оно невыносимо давило, угнетало, не позволяло сосредоточиться ни на чем другом. Странно, даже усиливающиеся боли в ноги не способны были отвлечь его от мыслей о еде. Лишь неимоверным усилием воли заставлял себя думать об ином.
В одну из ночей громко стонал сосед по верхним нарам. Потом стоны сменил бред, умирающий постоянно кого-то звал. К утру все стихло.
С подъемом на нары Воронова присел Василий Степанович.
-Отмучился, раб божий..., - он поднял над головой указательный палец. - Надо сказать санитарам, чтобы убрали.
-Зачем, Василий Степанович?! - Поспешно слетело с губ Коли, и изумленный взгляд остановился на соседе.
-Не понял, Коля...?
-Дак...Пусть полежит....Пайку будем получать за него. Сейчас не лето, не успеет..., - он осекся, натолкнувшись на холодный взгляд лейтенанта.
-Не ожидал от тебя...
-А что такого...? Мы в Житомире всегда так делали..., - последовало оправдание.
-Может, с кем-то и делали...
Наступила гнетущая пауза.
-Видишь ли, Коля... - Василий Степанович с трудом подыскивал слова. - Если не притормаживать, не придерживать себя, потакать всем своим...как бы это сказать поточнее... ну, похотям, вожделениям, что ли...необдуманным желаниям, возникающим, мягко говоря, не от хорошей жизни, то и сам не заметишь, как оскотинишься, ухнешь в бездну...
Долго сидели молча.
После раздачи хлеба в бараке послышался хорошо знакомый, дребезжащий стук. "Похоронная" команда приступала к очередному ежедневному сбору богатого "урожая", безжалостно накошенного за ночь голодом, холодом, не долеченными ранами и болезнями. Пленные санитары и фельдшеры тащили две тачки, в которых лежали друг на друге, словно дрова, голые, обтянутые кожей скелеты. Виднелись свисающие вниз и волочащиеся по полу, торчащие по сторонам, вздыбленные вверх полувысохшие руки и ноги мертвецов. Их запрокинутые головы с открытыми глазами и ртами, покачиваясь в такт движению, словно взывали к небесам, просили обрушиться на разгулявшийся на этом пятачке земли ад, вырвать из его пучины тех, кого еще можно спасти.
Обитатели барака равнодушно взирали на эту картину. Многодневная жестокость их бытия сделала ее привычной и неотъемлемой частью существования. На все происходящее они смотрели с какой-то обреченной покорностью и осознанием неизбежности разворачивающейся на их глазах человеческой драмы. Она уже воспринималось ими как само собой разумеющееся явление, которое своей повторяющейся отвратительностью отравило в них эмоциональный человеческий окрас, заставило подчиняться лишь естественным инстинктам.
Наступил март, с его оттепелями, капелью с крыш, бездонный синью неба. В теплые дни пленные потянулись на улицу. Живой людской ручеек медленно вытекал из дверей барака. Ходячие тянули, несли на себе лежачих.
-Братцы, помогите... Вынесите на солнышко... Дайте насмотреться на него напоследок...,- ослабевшие голоса раздавались во всех частях барака.
И нельзя было отказать им, уже занесшим ногу за порог смерти.
Пленные молча сидели на просохшей земле, прислонившись спиною к стене барака. Прикрыв глаза, жадно ловили на улице живительное тепло припекавшего солнца. Ласковое прикосновение его лучей горячим приливом растекалось от головы до ног, наступало какое-то душевное и телесное облегчение. После наслаждения от солнечных "ванн", щурясь от яркого света, оглядывали свою одежду, отыскивая и удаляя из нее вшей, бросая реплики.
-Здесь еще терпимо, - стряхивая с себя очередного насекомого, подал голос Василий Степанович. - В Житомире, помню, от них житья не было. Сплошным живым ковром покрывали каждого.
-Наверно, и от тифа дохли штабелями..., - кто-то из соседей поддержал разговор.
-Совершенно верно, - согласно кивнул Василий Степанович. - Здесь, в фатерлянде, боятся распространения этой заразы, хоть элементарную дезинфекцию проводят.
Вечером пленных загоняли в барак. После солнечного света, тепла, весенней свежести воздуха на них наваливались мрак, сырость, промозглый холод. Окружающее давило, источало зловоние, навсегда поселившееся здесь. Невольно возникало ощущение, что всех сбросили подыхать в скотомогильник огромных размеров.
Однажды всех ходячих выгнали на улицу, построили. Перед строем появилось несколько человек в немецкой форме с нарукавными нашивками "РОА" (русская освободительная армия - примеч. автора).
-Власовцы, власовцы, - пронеслось по рядам пленных.
Старший из них начал агитировать вступать в ряды освободительной армии.
-Дома вас ждут только лагеря, еще хуже, чем здесь, - вещал он. - За невыполнение приказа Сталина вы считаетесь там дезертирами - изменниками Родины. Не будет вам ни пощады, ни снисхождения. -Говоривший выдержал театральную паузу. - Сталину вы не нужны, он не подписал соглашение о цивилизованном обращении с военнопленными (имеется в виду Женевская конвенция об обращении с военнопленными от 27.07.1929 г. - примеч. автора), бросил вас на произвол судьбы. Ему нельзя верить. - Переведя дух, продолжил. - Вступайте в наши ряды! Мы вас вылечим, накормим, поставим на ноги, обеспечим всем необходимым. Ваша судьба будет в ваших руках!
Агитатор снова сделал выжидательную паузу, прошелся взглядом по лицам стоявших напротив него.
-Кто готов записаться в наши ряды? Прошу три шага вперед.
Повисла тягучая тишина. Василий Степанович боковым зрением следил за реакцией Коли Воронова, других, стоявших в его шеренге.
- Есть желающие?
И снова липкое безмолвие.
Желающих не нашлось. По рядам раздали немецкую газету "Заря", издававшуюся для военнопленных, и всех распустили.
-Пойдем, почитаем, - глядя на Колю, с усмешкой сказал Василий Степанович.
Присев у стены барака, стали просматривать врученное им чтиво. Основное внимание из всей прочитанной ими пропагандистской шелухи уделялось тому, как немецкий народ и его непобедимый вермахт еще теснее сплотился вокруг фюрера после битвы под Сталинградом.
-Временами чем-то напоминает передовицы из наших газет: чем хуже дела, тем теснее сплочение..., - начал вслух размышлять Василий Степанович. - Между строк читается, что крепенько им дали наши под Сталинградом. Вон и по лагерной охране видно. Почти всех молодых поменяли на стариков. Не от хорошей жизни все это...
Помолчали, обдумывая прочитанное.
-Ничего, Коля, прорвемся! Главное - до весны дожили, до тепла. Солнышко нам помощник...Как твоя нога?
-Получше. После того, как врач срезал ногти, гноиться стало меньше.
-Показывай.
Коля снял обувь, размотал бинт, представил рану на осмотр.
-Да, дело на поправку идет...Уже помаленьку затягивается.
-Если бы еще на ночь делать дополнительную перевязку, побыстрее заживало, - вздохнул Воронов. - Просил нашего фельдшера...Шкура... Требует за перевязку пайку хлеба или баланды. Где их взять? Так еле ноги переставляю....
-Старайся днем, лучше после полудня, открывать рану и держать на солнышке. Оно хорошо просушивает, заживляет. Как ни как, ультрафиолет и прочее такое...
-Понял. Меня маманя еще в детстве так учила. Коленки постоянно свозил...
-Насчет пайки пока потерпи...Ходят разговоры, что из выздоравливающих будут формировать рабочие команды , и больше на сельхозработы к "бауэрам". Появится возможность подкрепиться. Сам знаешь это от побывавших там.
Сразу вспомнились рассказы очевидцев о "сытой" жизни у "бауэров". Даже вещали и об амурных похождениях с овдовевшими хозяйками, их прислугой. Пленным, по сути выброшенным за порог жизни, в эти россказни охотно верилось, всем хотелось обманываться. "Дон Жуаны из сытой жизни" неизменно были в центре внимания, вокруг них всегда собиралась толпа слушателей.
-Наш переводчик - мой земляк. - Продолжил Василий Степанович. - Если что, обещал помочь...
Любая надежда взбадривает, окрыляет человека, особенно находящегося на краю пропасти. На серых, землистых щеках Николая проступил румянец, в глазах появился живой блеск.
-Василий Степанович! А когда это будет...ну, может быть? - Спрашивавший почти выдохнул из себя и, не мигая, уставился на собеседника.
-Давай, Коля, наберемся терпения. Пока ничего определенного сказать не могу.
Каждый новый день начинался для Воронова с ожидания - ожидания возможного чуда сытой жизни у "бауэра". В нем загорелась надежда на то, что оно обязательно случится. Находясь в бараке, постоянно держал "под прицелом" входную дверь. Казалось, сейчас в нее войдут сотрудники лагеря и объявят о наборе рабочей команды на сельхозработы. Он даже во время ежедневной утренней перевязки практически не отворачивал голову от входа.
-Перестаньте крутить головой, - повышал на него голос врач.
Надолго Коли не хватало: голова снова поворачивалась в сторону ожидаемого рая.
А рая не случалось ни сегодня, ни вчера, ни позавчера, ни позапозавчера. Надежда на него с каждым днем таяла, поселившийся в его глазах живой блеск стал угасать. В них все чаще можно было прочитать отчаяние и безысходность.
В один из солнечных мартовских дней Коля и Василий Степанович медленно брели вдоль "колючки", разделявшей восточный сектор, где содержались советские военнопленные ("инвалидный" барак был на границе секторов), и западный, в котором находились пленные иностранцы: французы, бельгийцы, югославы и другие. Веял теплый весенний ветерок, из распростершейся над головами необъятной, безоблачной сини струились ласковые, живительные лучи. Между рядами колючей проволоки, разделявшей сектора, упорно тянулась к солнцу сквозь серые заторы прошлогодней травы сочная зелень, пока еще отдельными, робкими островками. "Господи одна земля, одно солнце, одно небо, - думал Коля. - Трава одного цвета, - он посмотрел на межу, разделявшую два сектора. - Ну почему все по-другому, почему тут и там два разных мира?"
-Василий Степанович, ну почему так?
Погруженный в свои мысли, он вздрогнул.
-Что так?
-Почему там, - поднятая рука указывала по ту сторону разделительной черты, - все не так, как у нас. - Рука повернулась прямо противоположно.
-Вон ты о чем...
-Даже не знаю с чего и начать...
-Ну, хотя бы, с того, почему Сталин не подписал соглашение о нас, военнопленных.
Василий Степанович взял паузу. Шел, сосредоточенно думал.
-Коля, ты видел, как и сколько нас брали в плен под Харьковом?
-Видел. И что из того?
-Из того... Я младший командир и мне трудно судить старших, включая самого главного. А может, и вообще не следует..., - лейтенант остановился, потер двумя пальцами переносицу. - А если бы мы заранее знали, что нас в плену вот такое ждет, - он кивнул в сторону разделявшей их "колючки". - Как бы мы повели себя в частности и вообще? Скажи.
-Не знаю... Но ведь и среди них не все подняли руки и легли под Гитлера.
-Но далеко не все и устояли перед ним.
-Ты хочешь сказать, если бы они, - он также кивнул в направлении другого "мира", - знали перед войной, что их в плену ждет "райская" жизнь, как у нас, были львами и Гитлер не дошел до нас?
-Не знаю, не знаю, Коля, - послышался зубовный скрежет. - Я до войны был учителем истории. Из прочитанного уяснил, что некоторые народы для своего выживания, независимости платили жестокую цену.
-Такую жестокую, чтоб ни тебе, ни мне, ни нашим ребятам не было в жизни места?
-Не хорони пока ни меня, ни себя, ни ребят, еще не вечер, - тяжелый взгляд придавил собеседника. - Мы о разной жизни говорим здесь. Если так хочешь жить, то почему не записался к власовцам?
-Я что...Предатель...
-Не предатель, но и не боец.
Разошлись холодно, в разные стороны.
Два противоположных мира, не замечая кипевшие на их границе споры, продолжали жить своей жизнью. В западном раздевшиеся по пояс, упитанные, розовощекие мужчины, вальяжно гуляли, наслаждались весенним солнцем, получали "пленный" загар, отложив в сторону раскрытую книгу или недавно полученное письмо от родных. Восточный напоминал собой кладбище, на котором из могил разом восстали погребенные. Скелеты, скелеты, скелеты. Они подобно призракам с мутными, почти безумными глазами медленно бродили по территории лагеря.
Под одним солнцем, на одной земле, в какой-то сотне метров друг от друга жили по абсолютно разным законам и правилам.
Весна набирала обороты, все громче, наглядней заявляя о себе. Она вступала в свои законные, наделенные природой, права, и ничто не могло устоять перед ее мощным напором. В Лаузицких горах начал дружно таять снег. С них бурными потоками в предгорья и долины потекли многочисленные речушки, ручьи. Они упорно, стремительно пробивались к красавице Нейсе. Их шум был отчетливо слышен не только на ее левом берегу, к которому примостился старинный, живописный саксонский городишко Гёрлиц, но и правом, "приютившем" в 1939 году международной шталаг VIII-А. Ярче светило солнце, голубей смотрелся небосвод. С каждым днем земля, деревья, кустарники становились нарядней, одеваясь в зеленые одежды. Воздух отличался изумительной прозрачностью и с восходом солнца дрожал от марева испарений. В разверзшихся над головами сине-голубых просторах появились караваны перелетных птиц.
Их путь пролегал и через проклятый Богом лагерный пятачок земли, изуродованный рядами серых бараков в обрамлении колючей проволоки. Стаи уток, гусей, лебедей на разной высоте и в различном количестве плыли по небу, устремляясь на восток. Утки летели суетливо, поспешно размахивая крыльями и не выдерживая строгого порядка, гуси и лебеди - величаво, грациозно, не нарушая установленного строя. Стаи птиц пролетали над лагерем в каком-то скорбном молчании, пытаясь быстрее покинуть его территорию. Казалось, все их естество противилось творящемуся там кошмару.
И вдруг из-под небесья донесся одиночный, приглушенный трубный крик, потом на землю обрушились потаенные, тревожащие душу звуки. Они с каждой минутой становились звонче, больше и больше наполнялись высокой грустью. Вот уже стал различим в небесных просторах птичий клин.
-Журавли, журавли..., - загуляло на лагерном пяточке.
Птицы грациозно парили в восходящих потоках теплого весеннего воздуха. С высокого далека неслось и неслось рвущее душу курлыканье.
Внизу, на грешной земле, люди замерли, запрокинув в небо головы. В западном секторе после минутного замешательства началось оживление. Его обитатели громко смеялись, что-то энергично комментировали друг другу, вытягивая руку высоко над головой в направлении улетающей стаи, потом в сторону соседнего сектора. Соседний же, восточный, продолжал пребывать в напряженной, звенящей тишине. Там повсюду застыли тени некогда живших. Они жадно вглядывались в голубой океан, не шелохнувшись, боясь потерять из виду журавлиный клин, медленно уплывающий на восток, в родные дали. Наполненные неземной грустью глаза, следили за каждым взмахом крыла, растроганная, порванная в клочья душа рвалась в небо, чтобы вместе с птицами улететь туда, где была и есть жизнь.
-Домой, к мамане..., - слетело с губ Коли. - Передайте привет...
Он слышал, как другие тоже что-то шептали вслед удаляющемуся журавлиному клину.
Весь остаток дня до вечерней переклички Коля находился в необычном состоянии. Что-то обрушилось в нем, произошел какой-то внутренний надлом. Он и сам не мог пока до конца осознать случившееся с ним. Его мысли, душа словно улетели вместе с журавлями и парили, парили над родными, до боли знакомыми с детства, местам. Здесь, на чужбине, осталась лишь телесная оболочка, которая подчинялась другим законам, жила отдельно от разума, воли, чувств и эмоций. Удивительно, он перестал чувствовать мучительный голод, ощущать боль в ноге. Все кануло, исчезло в ностальгическом водовороте. Осталась лишь растревоженная до предела память.
Коля ненадолго ложился на нары, вставал, выходил из барака, кругами ходил перед входом, потом останавливался и устремлял ожидающий взгляд в небо. Туда, куда улетели журавли. Вдруг начинал ловить себя на том, что беспричинно улыбается.
- Еще у одного крышу снесло, - услышал за спиной чей-то голос, сказанный без особого удивления, просто, для констатации факта.
От голода и нечеловеческих условий содержания у многих пленных наступали психические расстройства, и в лагере уже давно привыкли к тихо помешанным, бесцельно бродящим по его территории.
Всю ночь Коля лежал с открытыми глазами, уперев взгляд в нависавшие над ним верхние нары. Под утро к нему явился сон.
...Отец шел за плугом, мать под уздцы вела лошадь. Над вывороченной лемехом землей поднимался пар. Прочерченные плугом борозды на солнце блестели вороненым крылом. Над ними, беспрерывно галдя, кружили грачи. В упоительной свежести весеннего дня все вокруг ликовало, трепетало, радовалось солнцу, свету, теплу. В мареве испарении волнами переливались и степь, и поле, и лес. Степь и лес уже покрылись нежным шелком первой зелени. Маленький Коля бежал босиком по расстеленному перед ним весеннему ковру. В руках держал собранный бабушкой узелок с продуктами для родителей. Дышал полной грудью, движения были легки, узелок навесом, мысли чисты и светлы. Бежал и улыбался буйному торжеству природы, просыпающейся от долгой зимней спячки. Его детскую, искреннюю улыбку разделяло все живое: и весело сновавшие в степном травяном царстве муравьи, букашки, жуки; и выделявшиеся точками в бирюзовых просторах жаворонки, журчащим ручьём выплескивающие на землю радость своего возвращения в родные края; и чибисы, с громкими, пронзительными криками взмывающие вверх, а затем, переворачиваясь с боку набок, пикирующие на нарушителя спокойствия; и застывшие желтыми столбиками суслики. И многое другое до краев наполняло тихой, светлой радостью бегущего малыша.
-Николушка! - Оставив лошадь, с раскинутыми руками бежала навстречу счастливая мать.
И неожиданно из-за леса, низко над полем, появились журавли с вытянутыми струною точеными шеями, ярко окрашенными головами. Под длинными хвостами были сложены такие же длинные ноги. Усиленными взмахами крыльев они уносили себя в степь. Над границей черного квадрата поля и изумрудного простора степи послышалось их громкое, тревожное курлыканье. Оно испугом отдалось во всем детском теле. Коля резко остановился, как будто с разбега натолкнулся на невидимую стену.
-Николушка...а...а... Иди ко мне, сыночек..., - резкой болью застряло в ушах.
Коля проснулся, тотчас сел. В нос ударило барачное зловоние, возвращая в жестокую реальность бытия. После увиденной во сне свежести весеннего дня от всего зловеще выступившего сейчас из полумрака, повеяло могильным холодом. Черная тоска с головой накрыла его. Потом наступило полное безразличие.
На утреннюю дележку хлеба глядел отстраненно, не испытывая прежних эмоций. Покрутив в руках полученную пайку, начал есть. Ел, потому что ели все. На перевязку не пошел. Сидел на нарах и тупо смотрел в пол.
-Почему не идешь к врачу? - Откуда-то издалека послышался голос Василия Степановича.
Вместо ответа удивленно пожал плечами.
Весь день Воронов провел на улице. С небольшими перерывами все ходил, ходил и ходил. И запрокидывал в небо голову, пристально всматриваясь в его безбрежную даль.
Ближе к вечеру он все же отыскал в голубом просторе то, что высматривал в течение дня. Сначала услышал звуки. Те, что еще вчера перевернули в нем все. Потом отчетливо увидел птиц. Сегодня они летели ниже, почти так, как видел во сне. Их полет был необыкновенно красив и торжественен. Журавли грациозно махали крыльями, маня за собою в родные, далекие дали. Неслось и неслось свысока их призывное курлыканье. Коля шел и шел за плывущим по небу клином. Он не слышал летящих вдогонку криков товарищей, ни несущуюся навстречу ему с охранной вышки команду "Halt", которую по инструкции можно было и не давать. На мгновение повисла тишина.
Короткая пулеметная очередь гулко распорола ее. Коля дернулся, потерял из виду манящих его на Родину птиц, сделал последний шаг и, широко раскинув руки, повис на колючей проволоке.
-Маманя...я...я..., - наполненный дикой душевной болью крик пронеся над лагерем.
Журавлиный клин распался. Птицы испуганно метнулись ввысь, поспешными взмахами крыльев унося себя подальше от этой земли. Миновав ее, собрались установленным строем и привычно поплыли к родным гнездам, отвернуть от которых их не смогла бы ни какая сила.
По всем вопросам, связанным с использованием представленных на okopka.ru материалов, обращайтесь напрямую к авторам произведений или к редактору сайта по email: okopka.ru@mail.ru
(с)okopka.ru, 2008-2019
