-Мама! Я, правда, буду спать здесь, - отодвинув цветастую занавеску и свесив взлохмаченную головенку с русской печи, звонким голосом кричу сверху вниз.
-Хорошо, - соглашается она. - Давай укрою тебя.
В натруженных за день руках матери появляется овчинный полушубок и почти с головой накрывает меня.
-Добрых тебе снов, сынок, - успокаивающе звучит ее приглушенный голос.
Слабый, дрожащий свет керосиновой лампы, еле пробиваясь сквозь занавеску, причудливыми тенями играет на потолке. Мое детское воображение отыскивает в них силуэты знакомых, а чаще - неведомых зверей и птиц. Одна фигура страшнее другой. Детское сердчишко невольно замирает в груди. И почему-то именно в этот момент я начинаю обостренно слышать беснующуюся на улице февральскую вьюгу. Она гудит, свистит, протяжно завывает в печной трубе, на мгновенье замолкает, потом с новой, неистовой силой пускается в рыдания. Из вьюшки рвутся и угрожающе летят в меня ее стоны, всхлипывания, иногда сменяемые диким хохотом. Под напором ветра старая труба сама начинает кряхтеть, противно скрипеть ржавым металлом. В эту какофонию звуков врывается приглушенный звон оконных стекол, чудом выдерживающих мощные удары снежных зарядов. Один сильнее другого бьют в окна, рассыпаясь по стеклам снежной шрапнелью. С крючков одновременно срываются два ставня, размахивая на ветру черными крыльями, с неимоверным грохотом барабаня в окно. Я еще сильнее вжимаюсь в печь, по самую макушку натягиваю на себя полушубок. Отец, молча, одевается, выходит на улицу, закрепляет сорвавшиеся с крючков ставни. Вскоре распахивается дверь и в клубах морозного воздуха на пороге вырастает его запорошенная снегом фигура. Он неспешно раздевается, последовательно стряхивая снег с шапки, тужурки, валенок. Потом его шаги смолкают в горнице.
В печной трубе вновь протяжно и утробно завыло, почти по-волчьи. Разом на потолке почудились фигурки волков с запрокинутыми вверх головами. Новая волна страха накатывает на меня. Я цепенею от каждого, рвущегося из вьюшки звука, как парализованный, не могу двинуть ни рукой, ни ногой. Кажется, потерял и голос, только округлившиеся от ужаса глаза гоняю по потолку. Хочется вырваться из плена сковавшего меня страха, сорваться с печи и без оглядки лететь в горницу. Усилием воли подавляю в себе это чувство: стыдно перед родителями, сестрами и братьями, перед которыми накануне самоуверенно заявил о своем желании спать один на печи. Надо любой ценой держать свое слово. Постепенно звуки в трубе становятся монотонней, глуше, страх отступает, на душе становится покойней, уютней. Волна тепла мягко окутывает с ног до головы. Глаза начинают слипаться, в голове мелькать обрывки несвязных мыслей, потом они совсем исчезают, веки становятся неподъемными.
Просыпаюсь от шума чугунов, задвигаемых и выдвигаемых из пышащего жаром жерла печи. Мать ловко цепляет их ухватом, поочередно колдуя над каждым из них. По всей избе несутся запахи вареной картошки, поджаренного лука, тушеной капусты, пареной свеклы. Из всего этого многообразия запахов обостренным обонянием улавливаю слегка сладковатый запах вареной баранины. Судорожно сглотнув слюну, отодвигаю занавеску и вижу сидящего за столом отца. Рядом с ним стоит источающая дразнящие запахи и пар тарелка со свежим, только из печи, наваристым борщом. Свесив ноги с печи, потягиваюсь и медленно сползаю вниз. Холодный пол кусает босые ноги, я вновь лезу на печь и отыскиваю там, в куче сохнущих валенок, свои. Натянув их на себя, во второй раз десантируюсь с печи. Потерев кулачонками глаза, молча подхожу к столу.
-Уже проголодался, работничек? - С улыбкой вопросительно смотрит на меня отец.
Его лицо раскраснелось, влажные пряди волос спутались на голове, мокрая на спине рубашка темным пятном прилипла к телу. Неслышно опускаюсь рядом с ним на табурет.
-Не страшно было спать одному?- По-прежнему, не отрывая от меня смеющихся, с затаивавшейся в глубине хитринкой глаз, в очередной раз спрашивает отец.
-Неа, - отрицательно машу всклоченной головенкой. - И чего я там забоялся, - гордо расправляю плечи.
Отец, усмехнувшись, весело переглядывается с матерью.
-Иди, умывайся, герой, - дружелюбно похлопывает он меня по спине.
Нехотя плетусь к стоящему в углу рукомойнику, набираю в пригоршню холодной воды, затаив дыхание, плещу ее в лицо, размазываю от глаз до подбородка, суетливо хватаю полотенце и начинаю усердно растирать им свою физиономию, напрочь прогоняя остатки сна. И вдруг явственно, всем нутром, улавливаю, как наша изба, до последнего угла, наполняется особенным, неподражаемым ароматом свежеиспеченного хлеба. Мать достала из печи и оставила на шестке противень с румяными, дымящимися кругляшами хлеба. Я зачарованно, не мигая, смотрю на них, ноздри от вдыхаемого воздуха, до отказа наполненного дразнящим запахом еще горячего хлеба, непроизвольно вздрагивают, ноги сами собой несут меня к дымящимся кругляшам. Мать угадывает мое желание, отщипывает от одного из хлебов особенно зарумянившуюся, розовую, почти с красным отливом, корку, которая тотчас окутывается исходящим от нее паром и волшебно-вкусным ароматом, кладет ее на стол. Рядом с ней вырастает стакан с парным молоком (совсем недавно отелилась корова и у нас вдоволь молока). Жадно накидываюсь на свежий, дымящийся хлеб. Он обжигает мои пальцы, я перекидываю его из одной руки в другую, усиленно дую на него.
-Не торопись, сынок, пусть остынет, - заставляют меня оторвать взгляд от вожделенной корки, ласковые слова матери.
-Не проходит и нескольких секунд, как мой жадный взгляд полностью сосредоточен на ней, я пытаюсь откусить от нее нестерпимо желанный кусочек. Наконец, мне это удается. Обжигая язык, пытаюсь жевать откушенный кусочек хлеба, судорожно гоняю его по рту, потом открываю его, выталкиваю из себя горячий воздух, делаю частые вдохи и выдохи, остужая раскаленную вкуснотищу.
-Запей, запей молоком, - подсказывает мать.
Отец, отложив ложку, с ехидным любопытством и смешинкой в глазах наблюдает за мной. По его лицу бродит улыбка, он хочет сказать что-то такое, чтобы умерить пыл сидящего рядом торопливого едока.
-Ну и как? - Ехидно-смешливым взглядом окидывает он меня. - Вместе со своим вареным языком проглотил? - Он кивает на дымящуюся в моих руках румяную корку хлеба, в которую я вознамерился в очередной раз воткнуть свои зубы. Недоуменно вскидываю на него свои бесхитростные, ясные глазенки. В их наивно-стерильной чистоте начинает проскакивать некая осмысленность, я пробую виновато-смущенно улыбаться, кладу обжигающую руки корку на стол.
Отец крупной, тяжелой ладонью гладит меня по вихрастой головенке, в его глазах наступает перемена, он в мыслях уносится куда-то далеко-далеко.
- Не спеши, сын, - вдруг с грустным оттенком в голосе говорит он. - У вас, слава Богу, этого хватает. - Кивает головой на стол. - Хотелось, чтобы ваши дети жили еще в большем достатке.
Он снова задумается о своем. Его думы станут мне понятными лишь спустя десятилетия.
Мать перестала греметь посудой, присела к краешку стола, по - бабьи жалостливо вздохнула, тоже о чем-то задумалась.
-Ну, да ладно об этом, - слегка взмахнул рукой отец. - Уже остыло твое лакомство, бери. - Он опять с улыбкой посмотрел на меня, невольно присмиревшего за столом.
Аппетитно хрустя, я весело закрутил по сторонам глазами. Мой взгляд уперся в окна, в которые тихо, неотвратимо пробивался утренний рассвет. Местами разрисованные морозом, они стали окрашиваться сначала в темно-красный, потом красный, затем светло-красный цвет. Наконец, в них заглянул озорной розовый, постепенно бледнея и бледнея. Рисунок на стеклах стал загадочно переливаться. Мириады снежинок инея, образующих его, каждая по-своему отражая потоки утреннего света, создавали неповторимую, захватывающую игру света. И вдруг в этом все бледнеющем волшебстве красок я разглядел уходящие от окон коридоры расчищенного снега. Я невольно встал и заглянул в одно из окон. В глаза бросилась расположенная по бокам от расчищенного коридора громада снега, уходящая вверх по краям окна под самый карниз дома. Быстро перевел на отца удивленно-вопросительный, зачарованный увиденным взгляд.
Он улыбнулся и промолчал.
-Папка, а кто у окон такие окопы прорыл? - Выдохнул я.
Отец, отодвинув в сторону опустошенную им тарелку борща, не стал меня томить ответом.
-Я, сын, рыл эти окопы, - без всякой хитринки, просто и совсем буднично произнес он. - Намело же сегодня, под самую крышу. - Продолжил он. - Сегодня еще поработать придется. - Закончил он.
Распахнулась дверь, из горницы стали торопливо выходить мои старшие сестра и братья, с заспанными лицами, поторапливая друг друга у рукомойника, боясь опоздать в школу. Я уступил им место у стола, присев на приступок у печи. Отец тоже встал, присел рядом со мной. Мать неторопливо, давно отработанными движениями подавала на стол, находя для каждого свое, особенное слово. Вскоре школьники угомонились, один за другим потянулись на выход, дверь за ними с шумом захлопнулась.
- Одевайся, сын, - обратился ко мне отец. - Поможешь Дарью откопать.
Я часто-часто заморгал глазами, удивленно уставился на него.
-Одевайся, одевайся - слегка подталкивая меня, сказал он. - Сам все увидишь.
Выйдя с отцом на крыльцо, справа и слева от входной двери увидел огромные горы снега.
-Видишь, сколько пришлось расчищать, чтобы выбраться из дому, - кивнул он в одну и другую стороны.
Прихватив у крыльца воткнутые в снег две лопаты и длинный штырь, пошли узким расчищенным коридором, ведущим за калитку. Вслед за отцом вскарабкавшись наверх наметенной за ночь снежной толщи, застыл изумленный от увиденного. Я не узнавал хорошо знакомую, уже привычную для себя местность. Все пространство, насколько хватало глаз, было заполнено снегом. Я не видел многих соседних домиков с прилепившимися к ним приусадебными постройками, окружавших их заборов, скирд сена в огородах и многого, многого другого. Все утонуло под огромным, белым, толстым покрывалом. Снег, снег и только снег повсюду. Кипенно белый, первозданный чистоты, еще практически не запятнанный следами бытия живого на земле. Ослепительные потоки света били в глаза, в них появилась резь, они стали непроизвольно слезиться. Я часто заморгал, на время, прикрывая веки, потом загораживая глаза руками. Постепенно они начали привыкать к обрушившейся на них лавине света. В его ярко-белой монотонности удавалось выхватывать забавно торчавшие из снега светло-серые верхушки кустов и деревьев, темные углы отдельных изб, печные трубы с поднимающимся над ними столбами дыма, тут и там мелькавших черными пятнами пролетавших птиц, раскалено-огненный шар величественно всплывавшего над горизонтом солнца, все ярче и ярче освещавшего бесконечность простиравшейся вокруг нас снежной пустыни. Мириады снежинок под его напористыми лучами загорались, вспыхивали блестками, искрились, переливались, завораживали чудной, неземной игрой света. Околдованные волшебством увиденного, мы замерли двумя темными точками в разгорающемся буйстве зимних красок. Казалось, мы шагнули за грань дозволенного, попали в совершенно иной мир с неведомыми нам измерением и чувствами, в котором перестаешь себя ощущать физически, где все абсолютно по-другому, не так, непривычно, не по-здешнему. В охватившем нас оцепенении мы пребывали как будто целую вечность.
Первым вернулся в земную хлопотную жизнь отец. Проваливаясь по пояс в снег, он двинулся туда, где до сегодняшнего дня пролегала дорога, а за ней располагался крохотный, низенький, сложенный из земляных пластов домик бабушки Дарьи, жившей с двумя внучками. Мы называли такие дома пластянушками. Я ошарашено уставился на отца. Увидев на моем лице огромный знак вопроса, он обронил:
- Вот то-то оно, подчистую сравняло за ночь.
Мне стало немного не по себе, мелкая дрожь пробежала по телу, появился необъяснимый страх, заставляя торопиться, не отставать от отца. По макушку зарываясь в снег, я почти наступал ему на пятки.
-Кажется, здесь, - начал вслух рассуждать отец.
Он оценивающе прошелся взглядом окрест. Потом, отставив в сторону лопату, начал штырем протыкать вокруг себя снег, постепенно продвигаясь вперед и в стороны. Наконец, штырь, углубившись на четверть в снежную толщу, во что-то уткнулся.
-Вот она! - Раздался удовлетворенный голос.
И мы заработали лопатами. Мы - это сказано громко. Конечно, в основном отец. Я изо всех сил пыжился подражать ему, но лопата плохо слушалась меня: то безнадежно застревала в снегу, то проворачивалась в руках и с ее штыка все слетало.
Сделали первый перекур, когда обозначился небольшой черный квадрат крыши пластянушки. Распрямив спины, сдвинули на затылок шапки, смахнули со лба пот. Увидели, как утопая в снегу, на помощь к нам из соседних домов идут мужики с лопатами.
-Теперь дело пойдет веселее, - ободряюще подмигнул мне отец.
С каждым из подошедших поздоровались за руку. Все без исключения не преминули заметить, что с таким помощником, как я, не только пластянушку, но и всю деревню можно очистить от снега. При всем шутливо-язвительном тоне слов соседей, я не переставал гордиться собой, осознавая свою, пусть даже очень скромную, но все же роль героя-освободителя людей из зимнего снежного плена.
Мужики закурили, повели неспешный разговор, удивляясь обилию снега и не припоминая такой зимы. Я стоял радостный, счастливый, с через край перехлестывавшими меня чувствами. Поднявшись на кучу набросанного снега, представил себя на капитанском мостике огромного корабля, даже невольно закрутил в руках лопату.
А вокруг раскинулось широкое, белое море зимы. Такой зимы, какой мне больше не доводилось встретить.
По всем вопросам, связанным с использованием представленных на okopka.ru материалов, обращайтесь напрямую к авторам произведений или к редактору сайта по email: okopka.ru@mail.ru
(с)okopka.ru, 2008-2019
