Покатилась у Семена новая, как он её назвал, "третья" жизнь. И чем дальше, тем больше по наклонной вниз. После разрыва со второй женой он замкнулся, ушел в себя. Что-то надломилось внутри него. Не отличаясь и раньше особой общительностью, Кочнев стал еще более нелюдим. Подавленность, отчаяние и казавшуюся ему безысходность стал глушить стаканом водки, к которой прежде никогда не испытывал пристрастия. Началось это с той памятной для него ночи, когда выгнал Настёну. Тогда он вдруг отчетливо ощутил в себе какую-то абсолютную пустоту, пугающую, шокирующую его, полное безразличие ко всему. Боль, одна сплошная боль вошла в него и, не переставая, ныла, ныла. В груди поселился леденящий душу холод, окутывая и вымораживая внутри все живое. В глазах разом померкло, все оделось в траурные тона. Всюду - полная безысходность, и ни слабого лучика надежды. На столе оказалась початая бутылка водки. Семен, не раздумывая, накатил до краев в стакан и разом опрокинул, не ощущая ни запаха, ни горечи. К еде не притронулся. Присел на краешек стула, закурил, делая жадные затяжки. Погасив окурок, еще опрокинул стакан. Почувствовал, как по жилам разлилось тепло, постепенно растапливая парализовавшую его внутреннюю мерзлоту, отодвигая в сторону реальность происходящего, притупляя остроту ее восприятия. Жизнь уже не казалось только черной, включился розовый лучик надежды, появилось состояние легкости и уверенности без труда разрешить в ней любые проблемы, пришло ощущение способности разом переиначить все на свой лад.
По утрам голова раскалывалась от боли, снова наваливались хозяйственные проблемы, еще острее чувствовалась неустроенность в жизни, опостылевший быт одиночества, начинала сильнее кровоточить нанесенная ему душевная рана, неприятная, сковывающая мерзлота вселялась в грудь. Семен тяжело вставал с кровати, поеживаясь от холода, шлепал босыми ногами к умывальнику, подставлял голову под холодную струю воды. Ощущение боли постепенно притуплялось. Он одевался и, не завтракая, по инерции, поддаваясь многолетней привычке, шел управляться по хозяйству. Не доенная с вечера корова трубно, настойчиво звала к себе хозяина, громко блеяли плохо покормленные овцы, солидарно с ними с хрюканья на визг срывались свиньи, мычали телята, гоготали гуси, шумно возились в курятнике голодные куры - все требовали внимания, ухода, ласки. Накормив и напоив все это многоголосое поголовье, набирал под навесом сухих поленьев и шел протапливать печь. Сухие дрова быстро занимались, и в печи начинал весело гудеть огонь. Семен выключал в избе свет, садился напротив печной дверцы и начинал курить. Он любил смотреть на суетливую пляску огня, шаловливо прыгающего с одного полена на другое, постепенно разрастающегося в размерах и шумно устремляющегося вверх. Исходящее от него тепло приятно растекалось по лицу, рукам, медленно наполняло всю комнату. Закончив курить, с раздражением и большим нежеланием начинал готовить на газовой плите пищу для себя, собаки, поросят. Этим всегда занималась жена, он считал подобное не мужским, а потому и самым нелюбимым для себя делом.
Выполнив первоочередные работы по хозяйству и дому, Кочнев выходил во двор, праздно слонялся по нему, вяло, равнодушно отмечал для себя, что нужно поправить покосившейся забор, закончить ремонт в гараже, перенести на сеновал сваленный в огороде возок сена. Тут же успокаивал себя: "В другой раз". Возвращался в дом, встречавший его давно не мытами полами, разбросанными вещами, также бесцельно склонялся по нему, не зная, чем занять себя, как заполнить время. Вспоминал, что в шкафу осталась недопитая бутылка водки, оживлялся и шел туда. Собрав на стол закуску, начинал тупо, в одного уничтожать содержимое бутылки. Как всегда не хватало, шел в магазин за другой.
Приняв изрядную дозу, Семен уходил в себя, весь погружаясь в воспоминания. Качая головой в такт своим мыслями, медленно, в растяжку тянул слова: "А что хорошего я видел в жизни...". Жалея себя, наливал еще стакан и опрокидывал его. В пьяных размышлениях все чаще зацикливался на ушедших годах детства.
Своего отца Семен уже давно похоронил. Ему было одиннадцать лет, когда тот в трудные послевоенные годы, так и не успев залечить толком фронтовые раны, умер от туберкулеза. Вскоре мать вышла замуж. Отношения с отчимом не сложились с первых дней знакомства. Семену было двенадцать лет, когда она привела в дом незнакомого мужчину и представила его: " Сеня! Вот твой папа. Слушайся его". Новый папа, не успев, как следует, осмотреться, начал устанавливать в доме другие порядки, все перекраивать на свой лад. Он пытался мелочно опекать мальчишку по любому пустяку, в открытой и скрытой формах навязывать свое мнение. У Семена, привыкшего к самостоятельности в ряде житейских вопросов, это вызывало неприятие. Такое поведение мальчика раздражало отчима. Еще больше возмущало то, что Семен упорно не желал называть его папой.
Отличаясь вспыльчивым, неуравновешенным характером, новый папа зачастую срывался, обзывал сына обидным словом - лопух: у Семена были большие, оттопыренные уши. Как и всякий ребенок, он был раним, очень болезненно воспринимал подобное величание. В молодости даже отращивал длинные волосы, пытаясь таким образом скрыть природный изъян от глаз пересмешников и зубоскалов, общества которых он всегда тяготился и старательно избегал. Иногда дело доходило и до рукоприкладства. На подвыпившего отчима временами накатывал беспричинный приступ ревности к жене. Тогда он старался выяснять отношения с ней с помощью рук. Семен отчаянно заступался за мать, получая свою порцию оплеух. После таких сцен ревности отчим становился еще более несносным, душил мелкими придирками, беспричинно оскорблял.
Череда несправедливостей порождала у мальчика чувство постоянной обиды, ощущение загнанного в клетку зверька. Семену казалось тогда, что стоит повзрослеть, обрести физическую силу и уже никто не причинит тебе боли и обиды. И он терпеливо ждал такого часа. Время скоротечно. Пришел и этот час. Семен вырос, отслужил в армии, похоронил своего главного обидчика - отчима, а вскоре - мать. Стал он уже Семеном Николаевичем, высоким, ладно скроенным, не обиженным силушкой и могущим постоять как за себя, так и за другого. Вот только пришедшая к нему силушка оказалось бесполезной в одном: не смогла, как наивно полагал Сеня Кочнев, оградить его от человеческих подлостей, уберечь от душевных ран.
- Болит душа... Болит... - Пьяно бормотал под нос Семен, склонив голову над столом. Она клонилась все ниже и ниже, наконец, безвольно опускалась на распластанные по столу руки, раздавался храп. Вечерний двор опять оглашался ревом и шумом голодной, непоеной скотины. Наступало утро, и все повторялось.
Устав копаться в себе и не находя ответа на свои вопросы, Семену захотелось выговориться, кому-то выплеснуть захватившую его настоящую и мнимую боль. Он выходил во двор, спускал с цепи собаку и шел с нею в дом.
- Заходи, заходи, Буянушка, мой самый верный друг, - широко распахивая двери, приговаривал покачивавшийся из стороны в сторону хозяин.
Собака радостно вбегала в дом и послушно усаживалась у стола рядом с хозяином.
- Один ты меня понимаешь, - осушив очередной стакан, начинал свой монолог Семен.
Он поглаживал присмиревшую собаку по голове, спине, почесывал у ней за ушами.
- Да, Буянушка... жизнь прожить, как говорится, не поле перейти..., - пьяно тянул Кочнев.
В доме тихо отстукивали неумолимый бег времени часы.
- А что я плохого сделал? - Вдруг вскидывался Семен. - Я, ведь, не для себя одного старался... Ну покрепче других хотел встать на ноги. И что с того? Я же сам пахал от зари до зари...Ну, приходилось кое-где и ловчить... А как без этого? Тут без строгости, порядку, расчета не обойтись. А тебе - бац по морде... Подавись своим барахлом... Работница... И слушать не хотят...
Кочнев доставал из пачки сигарету, долго разминал ее, потом непослушными руками невпопад чиркал спичкой о коробок, одну за одной ломая их. Наконец, ему удавалось зажечь огонь и прикурить сигарету. Он жадно втягивал табачный дым и с шумом выпускал его из себя. Над столом плотнее сгущалось седое облако.
- А эта, потаскуха, как наплевала мне в душу? - Семен заскрипел зубами и с силой загасил окурок в пустой консервной банке. - Приласкалась ко мне, змея подколодная, а я и уши развесил... Опозорила, сучка, на всю деревню!
Собака вздрагивала от громкого выкрика. Хозяин вновь тянулся к бутылке. Запустив руку в тарелку с соленой капустой, чавкая, закусывал. Размазав по лицу повисшие на губах остатки пищи и слюны, продолжал изливать душу.
- А все с этих тварей началось... Не захотели Семену помочь перебить их. Я и без вас, сам, этих сук, сократил наполовину! - Семен приосанился, победно взирая по сторонам.
-То ли еще будет! Да, Буянушка? -Он уставился мутными глазами на собаку.
Пес вильнул хвостом, доверчиво посмотрел на Кочнева. В умных глазах собаки отразилось полное непонимание своего хозяина. Не смотря на странности его поведения, она по привычке продолжала преданно ему внимать.
Иногда у хозяина между запоями случались перерывы. Тогда он пытался навести элементарный порядок в доме, убрать накопившуюся в нем грязь. Проходя мимо зеркала, невольно замедлял шаг. На него смотрел небритый, обрюзгший, с мешками под глазами и со всклоченными на голове волосами, едва узнаваемый мужчина. Отшатнувшись от зеркала, Кочнев шел искать бритвенный станок, расческу, вспоминал о бане. Приведя себя в порядок, возвращался к стоящему в углу трельяжу, всматривался в свое изображение и грустно покачивал головой.
Постепенно приходящее в упадок хозяйство по прежнему продолжало требовать внимания. Нужно было очистить пригоны от давно не убиравшегося навоза, сложить в поленницу под навес еще с лета сваленные в кучу наколотые дрова, наполнить опустевший сеновал, выправить завалившийся у колодца журавль, свозить на мельницу зерно, намолоть муки, забить оставшихся хряков и разделать их на мясо, посолить сало, и еще многое, многое другое, очень необходимое в крестьянском хозяйстве.
Наблюдая снующего по двору в хозяйственных хлопотах Семена, собака радостно лаяла, рвалась с цепи. Он подходил к ней, трепал по загривку.
- Знаю, знаю, Буянушка, твой интерес. - Подобие улыбки ложилось на лицо Кочнева. - Вот разгребу дела, и пойдем с тобой на охоту. Вижу, рвешься туда.
Собака прыгала ему на грудь, еще громче лаяла.
- Не балуй, не балуй! - Отходил Семен.
Буян рвался за ним. Сдерживаемый цепью, он стоял на задних лапах, хрипя от сдавливающего его ошейника.
Собака, действительно, соскучилась по охоте, рвалась на нее, не понимая все это время своего вдруг изменившегося и ставшего странным хозяина. Давно уже прошла первая пороша и зима вовсю вступила в законные права, а они еще и не вставали на след.
Подходил к концу декабрь. Сбросившие золото осенних листьев деревья и кустарники, стыдливо замерли в своей наготе, настроившись на долгое ожидание очередного наряда. Резко отличались от них, смотрясь богатыми невестами, сосны и ели: они еще больше посвежели, позеленели, стали пушистей, одели белоснежные шапки и фату. Иногда от щедрот зимы перепадало деревьям и кустарникам : от резкого потепления они на время шикарно наряжались в богатые, замысловато узорчатые кружева инея. Земля повсюду была укутана белым саваном, кое-где расчерченным линиями дорог и цепочками следов. Когда-то голубая лента реки застыла в ледяном плену и сливалась с окружающим зимним пейзажем, накрывшись толстой шубой снега. Ослепительно белый, пушистый он ярко искрился под зимним солнцем. Поднимаясь низко над горизонтом, оно быстро пробегало свой полукруг и спешило укрыться за темнеющим вдали лесом. Все начинало тонуть, погружаться в долгую зимнюю ночь. "Как быстро пролетает день, - суетясь по хозяйству, удивлялся Семен. - Наверно, и жизнь также". Вдруг вспомнил, что еще весной сыну исполнилось семнадцать лет. "Постой, а ведь скоро в армию ему!? - Поразился он, невольно остановившись. - Как-то нехорошо получилось, - тут же грустно подумал. - Даже не поздравил его, никак не обозначился".
За несколько дней кое-как сладив по хозяйству первоочередные дела, Кочнев решил выйти с Буяном на охоту. Проснулся рано. Протопил остывшую за ночь печь, задал скоту корму, сам подкрепился. Оделся и еще раз проверил, все ли положил в рюкзак. На глаза попалась фляжка, в которую он, как это делал всегда, с вечера налил остывший зеленый чай. Взял ее в руки и долго колебался, как поступить. Махнув рукой, вылил из нее в кружку чай и наполнил содержимое водкой. " Для согреву". - Ободрил себя.
Спущенная с цепи собака, ошалев от радости, нарезала вокруг хозяина круги. Она по грудь зарывалась в пушистый снег, громко фыркала, потом начинала лаять.
- Вот, чертяка! - Невольно вырвалось у Семена. - Засиделся.
Врезаясь в снежную целину, хозяин и собака заспешили к лесу, навстречу рождающемуся дню. Ночь неохотно уступала свои права, пытаясь подольше задержаться в глухой чащобе и глубоких, заросших кустарником оврагах. Небо постепенно светлело. Отчетливо выделявшиеся в темноте светлячки звезд медленно угасали и, наконец, совсем исчезали. Разраставшаяся с раскрасневшегося востока лавина света настойчиво выдавливала ночные сумерки из самых темных закоулков леса, выплескиваясь яркими, искрящимися потоками на заснеженные верхушки деревьев, холмы, поля и лесные поляны. Пробуждающийся лес начинал оживать птичьими голосами.
От длительной ходьбы на лыжах Семен почувствовал одышку, которую раньше не замечал за собою. Стал чаще делать остановки, чтобы перевести дух, собраться с силами. Выходя на лесные прогалы, он слезящимися от ослепительной белизны снега глазами пытался отыскать знакомую цепочку волчьих следов, но снежное покрывало повсюду было разрисовано только заячьими. Реже встречались лисьи. Буян старательно обнюхивал попадавшиеся следы, становился на них и вскоре возвращался, отыскивая новые. Как и хозяин, он хотел найти те единственные, которые волновали, будоражили его, но которые так и не попадались.
Солнце уже пробежало половину дневной дистанции. Его ярко-красный диск висел над головами. Семен все чаще и чаще делал короткие привалы. Его оптимизм отыскать волчьи следы быстро угасал. Не было и прежнего охотничьего азарта. "Сейчас будет еще одно урочище, - лениво подумал он. - Если и там следов нет, все, назад, домой".
И все-таки они вышли на следы. Обходя это урочище со стороны примыкавшего к нему неглубокого оврага, на его склоне натолкнулись на долгожданную цепочку следов. Это были входные. Волки шли след в след. Семен едва удерживал взбудораженную собаку. Пройдя вдоль них, в одном месте заметил чуть отстоявший от других сдвоенных следов хорошо знакомый "трехпалый" отпечаток.
- А...а... знакомая семейка! - Взволновано прошептал Кочнев, чувствуя, как к нему возвращается прежний азарт, возбуждение.
Рвавшегося Буяна пришлось брать на поводок.
- Не спеши, не спеши! - Шепотом утихомиривал его Семен. - Проверим, есть ли выходные, а уж потом будем определять их лаз и начинать гон.
На волне охотничьего азарта и свежего прилива сил Кочнев быстро обогнул половину урочища. Собака вновь заволновалась, пошла по выходящим из него следам. "Неужели выходные?" - Мелькнуло в голове. Не сбавляя скорости, подлетел к ним.
-Так и есть... - Разочарованно протянул Семен.
Увидев вставшую на них собаку, властным голосом подал команду: "Буян, назад! Назад, ко мне!".
Собака, нехотя, оторвалась от следа, пошла к хозяину.
- Подожди...Подожди... - Задыхаясь, он успокаивал ее. - Сейчас осмотримся, определимся.
Устало двинулся вдоль следов. "Вроде не шумели, не могли стронуть их с дневки", - подумал Семен. Присмотревшись, понял, что они не свежие. Возбужденная собака опять прикипела к следу, отчаянно рванулась вперед. Семен пытался не отставать, еле поспевая за ней. Клубок волчьих следов все разматывался и разматывался и, казалось, он нескончаем. Едва разгоревшийся охотничий азарт начал угасать, настроение падать, разом навалилась усталость. Следы вывели в поле и уходили дальше в его заснеженную глубь. Поблизости Кочнев заприметил скирду соломы. "Все, хватит с меня, привал", - остановил себя. Подойдя к ней, снял лыжи, рюкзак, положил на него ружье, очистил от снега подветренную часть скирды, и оборудовал место для отдыха. Занес туда рюкзак, ружье, расположился сам. Не спеша, выложил возле себя содержимое рюкзака. Начал с фляжки: отвинтил колпачек, жадно припал к горлышку. Закусив, откинулся на пахучую спелым зерном и осенним полем солому, прикрыл глаза. Рядом в бок толкалась собака.
- Сейчас, Буянушка, передохнем, наберемся сил и прищучим этих тварей, - нащупав его рукою, мажорно протянул он.
Семен еще и еще прикладывался к фляжке, с каждым разом все больше теряя желание вставать и идти по волчьим следам.
Собака сгорала от нетерпения, вся дрожала, рвалась к следам, начинала от затянувшегося ожидания скулить и повизгивать.
- Не торопись, Буянушка. Вот посидим еще немного и пойдем, - уже не совсем убедительно говорил Кочнев.
Осушив фляжку до дна, он, нехотя, закончил трапезу. Слегка пошатываясь, под радостную суету собаки не сразу встал на лыжи. Вернувшись к волчьим следам, остановился, потухшим взглядом уставился в заснеженную даль поля. Постояв в раздумии, развернул лыжи в обратную сторону.
- Буян, назад! В другой раз возьмем их, - неуверенно, как бы оправдываясь, бросил Семен.
Собака от следов металась к хозяину, прыгала ему на грудь, умными глазами пронзительно смотрела в лицо и ничего не могла понять. Приученная подчиняться, она понуро поплелась за хозяином в сторону дома.
Все последующие выходы Семена на охоту к неизменному непониманию Буяна заканчивались таким же финалом.
Наступившие Рождество Кочнев встречал как поминки по прошлой жизни. С утра принял ударную дозу и сидел за столом, обхватив руками голову. В дверь тихо постучали. Семен встрепенулся, удивлено уставился на нее.
-Заходите! Открыто.
Дверь медленно распахнулась и через порог не смело переступила робкая стайка детишек, тут же нестройно затянувших рождественскую колядку. Кочнев непонимающе уставился на них. В его доме уже давно не звучали детские голоса, да и взрослые были редким гостем. Удивленными глазами он загипнотизировано смотрел на них и молчал. Дети еще раз повторили колядку и, переминаясь с ноги на ногу, ждали, с не меньшим удивлением воззрившись на странного хозяина. До Семена стала постепенно доходить суть происходящего. Опершись руками о стол, медленно встал, покачнулся, окинул взглядом стол, шкафы, прошелся глазами дальше по комнате. Он вдруг остро ощутил потребность угостить неожиданно забредших к нему детишек, приласкать их. Достойного для них угощения не находилось, и Семен, как глухонемой, виновато моргал глазами и делал странные жесты руками. Дети зашевелились, пытаясь покинуть дом странного, непонятного дяди. Кочнев что-то вспомнил, поспешно сунул руки в карманы, вынимая из них скомканные купюры.
- Нашел! Нашел! - Радостно вырвалось у него.
У порога вновь воцарилась тишина. Несколько пар удивленных детских глаз, не мигая, уставились на хозяина дома.
- Да вот же, возьмите...возьмите..., - протянув к детям руки с зажатыми в них деньгами, смущенно тараторил Семен. - Конфет нет, вот деньги есть...
Дети изумленно смотрели на него, друг на друга.
- Да, берите же, берите! - Настойчиво предлагалось им.
Детишки шагнули, робко протянули свои ручонки к рукам Семена, разобрали купюры, и, не переставая изумленно переглядываться, толкая друг друга, шумно скрылись за дверью. Семен, продолжая стоять у порога с распростертыми руками и широкой улыбкой на лице, впервые за долгое время ощутил прилив душевной теплоты.
Во все последующие дни ему было не уютно, одиноко, чего-то не хватало. Сидя за столом, он уже в который раз изливал душу покорно сидевшей рядом с ним собаке. Она, прикрыв глаза, чуть вздрагивала от эмоциональных возгласов хозяина. Семен говорил, говорил, а легче не становилось, ему хотелось, чтобы кто-то возражал либо соглашался с ним, тоже распахивал навстречу свою изболевшуюся душу, или, наоборот, радовался, смеялся, лопался и светился от охватившего его счастья.
В один из дней, прикупив в магазине уже привычный для себя товар, столкнулся с Серегой Карташовым.
- Семен! Никак в доме печь поломалась? Все в магазин для сугреву ныряешь, - беззлобно булькнул Серега.
Семен не остался в долгу: тоже нарисовал на лице улыбку.
- Да...Что-то не так стала греть. Пойдем, починим ее! - И Кочнев радушно распахнул перед носом собеседника сумку со стеклянным приложением, не предполагая, что эта починка растянется в его доме на месяцы.
В день встречи новоявленные друзья засиделись до глубокой ночи. Семен никак не мог закончить свою затянувшуюся, выстраданную, рвавшуюся наружу, как созревший и уже готовый лопнуть гнойный нарыв, исповедь. Под столом уже скопилась батарея пустых бутылок, а его все несло и несло. Ему нравилось, что в лице Сереги он нашел благодарного слушателя, который, время от времени, прерываясь вместе с исповедующимся для опрокидывания очередного стакана, в знак согласия неподдельно кивал головой, иногда растягивая на лице беззубую улыбку.
- Понимаешь? - В очередной раз вопрошал Семен, уставившись на неожиданно свалившегося исповедника. - Наплевали мне в душу, истоптали ее грязными ногами.
- Так, оно, так, - поддакивал Серега.
- Ты же знаешь, я раньше не пил, - продолжал разглагольствовать Кочнев. - А сейчас не могу по-другому. Хочу смыть с души грязь!
- А я пил? - Вдруг нахохлился Карташов. - Да если бы не эта беда, я ни в жись! - Он вскинул над головой левую руку, на которой забавно топорщились лишь два пальца, и стал размахивать ею перед лицом Семена. - Изуродовали мне руку, оборвали мою лебединую песню!
У Сереги, действительно, были золотые руки, благодаря которым все считали его плотником и столяром от бога. На одном дыхании мог срубить избу, изобретательно, со вкусом смастерить любое иное по дереву. Клиентов - пруд пруди. Стар и млад, из своего села и соседних, тянулись к нему просители. Ни кому не отказывал, хотел всем помочь, сработать на совесть. Самозабвенно, увлеченно работал Серега, как любимую песню пел, не оставляя равнодушным любого, кто наблюдал за ним.
Через год после свадьбы он срубил для своей молодой семьи небольшой домишко. На большее размахнуться не позволяли средства. С любовью, выдумкой обставил дом мебелью собственноручного изготовления. На диковинные игрушки, что искусно смастерил Серега для своих первенцев, сбегалась поглазеть вся детвора. Семья росла, становилось тесно. Серега стал вынашивать заветную мечту: срубить новый дом. И не просто дом, а нечто вроде терема необыкновенного. Он был одержим этой мечтой, жил ею. К неудовольствию жены, вскакивал по ночам, запирался в избе и до первых петухов делал наброски, эскизы к проекту будущего дома. Присмотрел и место под его строительство. Но мечта так и осталась жить в эскизах да его мысленных планах. Жизнь внесла свои поправки.
Однажды он работал на циркулярке с молодым, не опытным напарником, из-за неуклюжих действий которого и отчекрыжил себе три пальца на левой руке. Рана заживала медленно, с осложнениями. Он надолго оказался оторванным от любимого дела. По выздоровлении как-то охладел к своей мечте, к работе стал относиться без прежнего задора и огонька. Отсутствие былой сноровки раздражало, угнетало его, начали изменять выдержка и терпение. Хотя Серега старался делать свое дело основательно, добротно, но уже не вкладывал в него душу мастера. Он все чаще ловил себя на мысли, что работа из любимого занятия начинает постепенно превращаться в исполнение повинности. Внешне это не бросалось в глаза. Для окружающих он, как и раньше, оставался мастером, безотказным человеком, его ценили, уважали, за работу всякий раз норовили, где чаркой угостить, где бутылку сунуть в карман. Такие знаки внимания уже не оставляли, как ранее, Серегу равнодушным, все больше и больше становились ему приятны. Он перестал краснеть и застенчиво улыбаться, когда его начинали за что-то хвалить: принимал это как должное. Иной раз даже намекал, что слова любви к мастеру неплохо бы подкрепить и чаркой.
Возвращаться домой с поллитровым знаком внимания становилось для него правилом.
- Верунь, пропустим с устатку по рюмочке! - Выворачивая из кармана беленькую, радушно предлагал он ей за ужином.
Понимая уставшего мужа и желая уважить его, она выпивала стопку и убегала хлопотать по дому. А хлопот хватало с избытком. Семья росла, появился четвертый ребенок. Каждого нужно обстирать, помыть, поесть приготовить, в доме прибрать, управиться по хозяйству. К вечеру, бывало, валилась с ног, гудели натруженные за день руки. Выпитая стопка теплом разливалась по ее телу, снимала усталость, появлялось чувство легкости, оптимизма и уверенности в себе, не так давил груз домашних забот. Да и воспринимались они уже не в таких мрачных тонах. Предложения Сереги становились частыми, более "хлебосольными" и поступали они не только за ужином. Вера поначалу противилась такой активности мужа. Иногда доходило до скандала. Но упорство Сереги и сладостность минут забвения, которые она переживала после выпитого, делали попытки ее сопротивления робкими, непоследовательными. Вера уже ворчала по инерции, больше для виду. Застолья с мужем постепенно увлекали ее, становились желанными. За сдобренными водкой разговорами о делах и планах житейских она расслаблялась, уходила от суровой реальности в мир грез.
Звезда мастера Сереги Карташова закатывалась быстро и бесславно. В его работе стали появляться огрехи. Поначалу на них робко указывали ему, затем начали говорить открыто и смелее. Он становился в позу, пытался урезонить хулителей своего мастерства.
- Да что ты понимаешь в этом? - Заносчиво отвечал заказчику.
Но тот настаивал на своем, и Серега недовольный, ворчливый демонстративно устранял недоделки.
Постепенно от случайных огрехов он перешел к откровенной халтуре. Ему хотелось быстрее свалить работу, получить за нее причитающееся и устроить праздник для души, истомившейся в его ожидании.
Праздник при активном участии жены затягивался на несколько дней подряд. Заработанное спускалось все до нитки. На опохмелку собирались последние медяки. В их поисках Серега с тщательностью, достойной внимания лучших сыщиков, обшаривал карманы во всей имевшейся в доме одежде. Забирал и у детей.
День, два он отлеживался, потом угрюмый, с небритым лицом, лохматый рыскал по селу в поисках подряда. Шел от одного дома к другому, навязчиво предлагая свои услуги.
- Слышь, Василич! - Заискивающе обращался Серега к потенциальному заказчику. - Я дорого не возьму.
Но с ним уже не хотели иметь дело: слишком дорого обходились его слабости. Мало того, что откровенно халтурил, он все чаще срывался, уходил в длительные запои. Бывало, подрядится перекрыть крышу или заменить несколько венцов сруба, разбросает домишко и уйдет в загул. Стоит развороченное жилье, мокнет под дождем, гниет. Бедный, издерганный хозяин потом неделями пытается безуспешно залучить Серегу.
Иногда ему удавалось сорвать шабашку. Но такое случалось реже и реже, а душа жаждала праздников чаще и чаще. И Серега понес из дому. Первым исчез изготовленный им для жены к дню восьмого марта кухонный набор, состоявший из комплекта разделочных досок, всевозможных толкушек, мешалок, лопаточек и прочих столовых премудростей. Отдал его за пару бутылок водки. Потом стали пропадать украшавшие избу и горницу другие деревянные поделки, которые он когда-то мастерил с трепетной любовью. Очередь дошла и до мебели. Пропили тумбочки, стулья, книжные полки, кухонный шкаф. Рука у Сереги не поднялась только на резную этажерку.
- Это моя лебединая песня! - Восклицал он, любуясь на нее. Долго не решался продать и столярный набор инструментов. Постоянно Серегу останавливала мысль о том, что он погуляет еще денек, другой, а потом уж точно встанет за свой верстак, вновь громко заявит о себе. Однако дни проходили, а верстак в ожидании хозяина так и оставался сиротливо стоять в сарае. Однажды, исчерпав все возможности наскрести деньги на опохмелку, он все-таки продал столярный набор. На другой день, протрезвев, Серега вдруг понял, что похоронил последнюю надежду встать за верстак, почувствовать запах свежей, смолистой стружки. На душе стало муторно, тоскливо. На оставшиеся деньги он напился вдрызг.
Соседи, друзья, родственники стыдили, ругали Серегу, старались унять, образумить его. Отдавали должное и жене - собутыльнице. Супруги не надолго притихали, возвращались в трезвую жизнь, встречавшую их обилием накопившихся проблем. На потасканных, преждевременно постаревших от бесконечных запоев лицах Сереги и Веры пьяная беспечность и равнодушие сменялись озабоченностью, в глазах появлялся огонек осмысленности.
Проходило время и в доме Карташовых разгорался очередной кутеж. Как всегда, не хватало денег, и Серега по давно проложенному маршруту нес из дому очередную вещь к местному ростовщику - Михаилу Ракитинскому, не гнушавшемуся скупать за бесценок то последнее, что спившиеся родители отнимали у своих детей.
- Серега! - С нагловатой ухмылкой на лице ехидно замечал Ракитинский своему постоянному клиенту. - У меня такое впечатление, что в свой дом ты приносишь только детей, а все остальное выносишь из него.
И, правда, у Карташовых строго, как по расписанию, через каждые два года появлялся ребенок.
- Дай, бог, этих прокормить, а ты еще плодишь, - говорили Сереге.
- Дети будут - сами добудут, - бесшабашно отвечал молодой папаша.
Для Сереги Карташова жизненное пространство постепенно сузилось до размеров пьяного стола. Не успев дождаться, когда отыграет поставленная им брага, он ставил бидон под стол и начинал планомерное, с короткими передышками для сна ее уничтожение с неизменным собутыльником - Веруней. Проснувшись и отлепив от стола обрюзгшее, смятое лицо, Серега первым делом нащупывал кружку, запускал ее в стоявший рядом бидон, вливал в себя вонючую, мутную жидкость, тупо уставлялся в одну точку и вновь ронял голову на роковой стол.
Круг единомышленников на "кочневских" посиделках уже на второй день пополнился Веруней. Ворча для виду, она увязалась за супругом, который уже на следующий день после братания с Семеном, не успев разлепить глаза, поспешил к нему справиться о здоровье. Оно, конечно, было отвратительным и его срочно начали поправлять. Веруня здесь оказалась свойским человеком: мигом нажарила, наварила и напарила закуски, расторопно выкатила ее на стол.
Кочнева всегда забавляло, когда в застольных беседах с женой Серегу начинало заносить, трезвая оценка вещей уступала место иллюзиям. Он неизменно с упоением рассказывал ей, какие хоромы отстроит для семьи. Увлекаясь рассказом, Серега размахивал руками, глаза его лихорадочно блестели, он срывался на крик, вскакивал и просил Семена дать ему карандаш и бумагу.
- Смотри, как я ее сделаю! - Выводя нетвердой рукой контуры замысловатой крыши на листе бумаги и размахивая им перед лицом жены, со святой уверенностью заявлял он.- А здесь и здесь у меня будут балкончики. Ты видела где-нибудь такое?
Серега под веселый хохоток Кочнева становился в позу перед хранительницей будущего очага.
- Ты, хотя, пристройку к дому сделай, - осаждала его Вера. - Ведь уже в горнице не помещаемся.
- Да это само собой, - сморщившись, как от зубной боли, скороговоркой бросал он. - Вот закончу у Петьки Титова баню рубить, и сделаю.
- Нет! Ты главного не поняла, - обиженно говорил Серега. - Ты мою душу, душу мастера, не увидела! Пристройку ей подавай... Да это же ремесло!
Он опорожнял с собутыльниками стакан водки и возбужденный ходил по избе.
- Нет, ты посмотри! - Качая головой, приговаривал Серега. - Пристройку ей подавай... Я же мастер! Ты понимаешь, мастер! Мас-те-ро-вой! - Он тыкал себя в грудь указательным пальцем и выразительно, по слогам произносил последнее слово.
Вера, вскинув голову, с ухмылкой смотрела на разошедшегося супруга. Не сводил с него смешливых глаз и Семен.
- Ты меня унижаешь этой пристройкой, - ораторствовал Серега. - Для меня сделать ее - раз плюнуть!
Он смачно плевал и демонстративно растирал по полу ногой.
- Да я такое сделаю, что никому не снилось! - Подходя в упор к жене, распалено выкрикивал Серега. - Я, мастер! Я, Серега Карташов!
Жизнь у единомышленников с некоторых пор состояла почти из одних праздников. Они называли их праздниками души и отмечали с размахом. Душа у них, действительно, оказалась широкой, ненасытной, просила уже по семь праздников на неделе, по поводу и без повода рвалась гулять, плясать и петь.
Молва о веселом доме быстро разлетелась по селу. К нему конным и пешим потянулись "свои парни". Ни кому не отказывал в гостеприимстве вошедший в раж Семен. Особенно пришелся ко двору лихой гармонист и весельчак Пашка Кормин, без которого редкая гулянка обходилась в селе. Днями напролет в доме Кочнева рыдала гармошка, слышались пьяные, нестройные голоса певцов, содрогался пол от пускавшейся в пляс развеселой компании. Иногда на короткое время праздники умолкали, а потом оживали с новой силой. С приходом весны из распахнутых окон неиствовавшее буйство подгулявших с шумом выплескивалось на улицу, заставляя еще сильнее судачить об этом на деревенских лавочках. Все, что приобреталось и копилось Кочневым годами, прожигалось за недели.
- Как тебе не стыдно, Семен! - В очередной раз выговаривала ему Нина при встрече. - Ты хоть сына пожалей, не позорь его, дай ему спокойно уйти в армию.
Кочнев виновато отводил в сторону заплывшие глаза, узкими щелками просматривавшиеся на посиневшем, испитом лице, и молчал. Неловко потоптавшись, понуро брел домой.
Бывало, он разгонял своих собутыльников и оставался в доме один, бросая потухший взгляд на окна, за которыми, разливаясь все шире и шире, набирала мощь весна. Бесцельно слоняясь по загаженным, прокуренным, с разбросанными по комнатам пустыми бутылками, Семен давал себе слово покончить с цепко державшей его в своих объятиях разгульной жизнью, разорвать ее порочный круг, клялся все начать сначала. Проходило несколько дней, и он снова срывался. За столом с обильно разбросанными по нему огрызками хлеба, лука, сала, оставшимися после очередной попойки, обхватив руками хмельную голову, он пытался вытолкнуть из себя что-то членораздельное. Сидевшая рядом собака умными и грустными глазами смотрела на хозяина. Голова его все ниже и ниже клонилась к столу, потом замирала на нем. И не было сил поднять ее, разорвать этот заколдованный круг, вырваться из него.
Не хватило Семену сил прийти и на проводы сына в армию.
Беда пришла к Кочневу в жаркую, сухую июльскую ночь. Он спал в летней кухне. Проснулся от треска лопающихся стекол и удушливого запаха дыма. В окнах играли яркие всполохи огня. Спросонья, еще хмельной с вечера он не мог понять, что происходит. Быстро выскочил во двор и замер в изумлении: дом полностью был охвачен огнем, который быстро перекидывался на прилегающие постройки. Выла и рвалась с цепи собака, истошно визжали запертые в сарае свиньи, испуганно блеяли овцы, мычали корова с телушкой, очумело шарахаясь по загону и пытаясь сломать изгородь. Семен метнулся к собаке, спустил ее с цепи, выбил жерди в летнем загоне для скота, едва успев отпрянуть в сторону от обезумевших животных, распахнул дверь в сарае для свиней. Спасать что-либо в доме уже было бесполезно. Рванулся обратно в летнюю кухню, сгреб в кучу все, что смог, и вынес на улицу.
К горевшему дому со всех сторон сбегались заспанные, перепуганные односельчане с ведрами, баграми, топорами, лопатами. О пожарной машине оставалось мечтать: она имелась только в райцентре. Соседи, подбежавшие первыми, взломали ворота уже занимавшегося гаража и еле успели выкатить на улицу машину. Топорами, ломами, баграми и другим подручным инструментом мужики пытались свалить и оттащить подступавшие к дому заборы, отсекая огню пути распространения на близлежащие строения. Ребятня и бабы сновали с ведрами воды. Старухи, сбившись в сторонку, суетливо крестились, что-то суеверно нашептывая себе под нос. До утра копошился без устали людской муравейник, спасая от огня то, что еще можно было спасти. Только с восходом солнца, утихомирив огонь, потные, уставшие, перепачканные сажей односельчане стали расходиться по домам. Одинокая фигура Семена скорбно застыла на пепелище. Вскоре рядом с ним появилась собака. Ноги плохо держали от усталости и пережитого. Кочнев впервые за все это время тяжело опустился на оказавшееся поблизости бревно.
- Как жить теперь, Буянушка? - Размазывая слезы по черным от сажи щекам, вздрагивал в плечах Семен.
Собака терлась о его ноги, лизала руки, преданно заглядывала в мокрые, черные от горя глаза.
- Ты, это, не падай духом, Семен, - раздалось за его спиной.
Он оглянулся и увидел Серегу Карташова, с напускной веселостью пытавшегося ободрить друга.
- Голыми пришли на этот свет, голыми и уйдем, - с фальшивым оптимизмом в голосе продолжал он успокаивать Семена. - Все это суета сует. Не волнуйся, избу я тебе срублю на загляденье. А пока у нас поживи. Как говорится, в тесноте, да не в обиде.
Семен остановился у Карташовых. На предложение жить в доме, и без того перегруженном многочисленной семьей, отказался. Приспособил для себя сарай, в котором когда-то была столярная мастерская Сереги. С помощью односельчан собрал разбежавшуюся и разлетевшуюся во время пожара животину, кое-как распродал ее. По бросовой цене отдал и свою старенькую "Ниву".
- Вот, Семен, теперь ты свободный, счастливый человек! - Поучительно вещал пребывавший навеселе Серега. - Пойдем, взбрызнем это дело!
Семен никак не отреагировал на его слова, сидя, не поднимая головы, на лавочке возле своего нового жилища. Рядом, как всегда, был Буян. Щуря на солнце глаза, застыл неподвижным столбиком.
В эту ночь, под утро, Семену приснилась уже почти забытая им старушка, с которой он когда-то грубо, не по-людски, обошелся на рынке. Ее пугающий, колючий взгляд сдернул Кочнева с кровати, прошиб до холодного пота. Прихватив сигареты, он поспешно вышел во двор, сел на лавочку и трясущимися руками прикурил. Вокруг горланили петухи, о чем-то тихо перешептывались листья росшей в палисаднике черемухи. Начинало светать. Сквозь малиновый пожар пробивались первые лучи солнца, радостно возвещая о рождении нового дня.
"Что несет он мне, какой смысл в нем? - Грустно размышлял Семен, зажав в подрагивающей руке дымящуюся сигарету. - Все, к чему так долго и упорно стремился, разом пошло прахом. - Черные мысли все больше и больше захватывали его. - Зачем теперь жить? У Сереги хоть семья, полон дом ребятишек, а я сам себя бобылем сделал, не могу выдернуть из себя злость. Живу, как ни кому не нужная в лесу поганка".
Взглядом скользнул по двору, задержался на веревке, переброшенной через забор у навеса. В голове мелькнула шальная мысль. Семен встал, сделал несколько нетвердых шагов к навесу. Откуда-то выскочил Буян, стал путаться в ногах хозяина, как будто преграждая дорогу, отчаянно виляя хвостом, прыгая на грудь, стараясь заглянуть ему в глаза.
-А...а... Буянушка... - Вырвалось у Семена, вокруг которого продолжал озабоченно, беспокойно крутиться пес.
В ответ на обращенное к нему слово, громко залаял. Семен невольно вздрогнул, выходя из плена придавивших его мыслей. Постояв в раздумье, вернулся на прежнее место. Рядом примостился успокоившийся Буян. Вдвоем и встретили рассвет, завороженно всматриваясь в медленно всплывавшее над землей солнце.
Семен весь день не находил себе места, не мог уйти, укрыться от одолевавших его горьких раздумий. Невольно приходившие в голову вопросы оставались без ответа, нагромождались друг на друга, порождали хаос, голова пухла, трещала по швам от навалившихся мыслей.
- Что-то ты, Семен, у нас какой-то не такой сегодня, вроде того... философ, -покручивая ладонью у головы, съязвил Серега. - Все катаешь в голове, что теперь у тебя ни кола, ни двора, то есть, как говорится, дом сгорел и баб любить не можешь.
Веселие во рту Сереги забулькало, забурлило. Кочнев усмехнулся, но ничего не ответил.
- Я где-то читал, что истина в вине, - продолжал в том же духе Карташов. - Вот, давай, и поищем ее там.
Он, как фокусник, выставил перед собой две бутылки портвейна. Семен обреченно вздохнул, махнул рукой, потом согласно кивнул головой.
- Что я тебе скажу, голубок ты мой ненаглядный, - заканчивая разливать вторую бутылку, под смешок Веруни философствовал Серега. - Жить надо легче, не взваливать на себя лишнего. Сразу три обеда не съешь, два костюма не оденешь. День прошел, и - слава, Богу!
Убаюкивающая речь Сереги, разливающееся по телу тепло и обволакивающий голову дурман притупляли, вытесняли из нее тревожные, непосильные вопросы, все вдруг начинало упрощаться в жизни, грустное становиться комичным, хотелось смеяться, необузданный полет фантазии уносил в иной мир, где не было места печали и горести, где правили бал раскованность, радость, беспричинное веселье. И казалось, что этому не будет конца.
Семена опять с новой силой захватило, закружило, надолго унесло в сладостный мир грез. Чтобы не выходить из него, он спускал последнее из имеющегося. Старались не отстать от друга и Серега с Веруней.
Семья Карташовых в последнее время во многом держалась на старшей дочери - Оле. Работящая, не по годам смышленая, она изо всех сил старалась везде успеть: по утру истопить печь, подоить корову, выгнать ее в табун, сготовить поесть, полить и прополоть в огороде, заштопать младшим одежонку. Кружилась целый день, забывая о детских забавах. В минуты протрезвления мать, украдкой смахивая слезу, приговаривала: "Олюшка, такая вот досталась тебе долюшка. Прости свою мамку непутевую".
Позабытые, позаброшенные непутевыми мамкой и папкой дети были предоставлены сами себе. Лето детвора проводила на улице. Кто постарше, с утра пораньше, выпив по стакану молока и рассовав по карманам куски хлеба, на целый день разбегались по селу к друзьям, подружкам. Самый младший вместе с пятилетней няней возились у дома в куче песка, волоча за собой, один - деревянную машинку без колес, другая - старую, разлохмаченную куклу. Разморенные на солнце они нередко так и засыпали в вырытых в песке ямках. Там их Оля находила, по очереди уносила в дом. Иногда младшеньких забирали сердобольные соседи, и, к великой радости детей, вкусно и досыта кормили.
По вечерам сельская ребятня высыпала за околицу встречать табун. После дневных скитаний из разных закоулков сбегались туда и старшие дети Карташовых, нетерпеливо высматривая свою кормилицу Зорьку. Завидев ее, с гиканьем, шумом устремлялись навстречу. Она протяжным, трубным мычанием приветствовала своих хозяев. Детвора обступала корову с разных сторон. Каждый норовил погладить ее по шее, приятельски похлопать по бокам. Почетным эскортом сопровождали ее во двор, где, сидя на крыльце с ведром в руках, их поджидала Оля. Справа и слева от нее чинно восседали младшие брат и сестра. Оля степенно подходила к Зорьке, скармливала кусочек хлеба и подсаживалась под нее. Протерев мокрой тряпочкой вымя, она начинала доить. Упругие струи молока звоном отдавались в ведре. Вокруг Оли уже толкался, бурлил босоногий муравейник. Братья и сестры, вооружившись кружками, дружно тянули ручонки под струи молочного дождя. Младший Карташов пробивался к ведру, как всегда, с заднего фланга, толкая своей кружкой в спины старших и громко возмущаясь.
- Ох, покажу я вам, оглоедам, - подражая старшим, нарочито сердитым голосом, с напускной серьезностью, урезонивала их Оля.
Всё равно галдеж не прекращался, и Зорька начинала переступать ногами.
- Да уймитесь вы! - С искренним возмущением, срывающимся голосом кричала озорникам Оля.
Белобрысый, вихрастый народишко, нехотя, отступал от ведра, крепко сжимая в ручонках кружки с пенящимся парным молоком. Оно залпом выпивалось ими, и все начиналось по новой.
Семен, не зная почему, всей душой привязался, прикипел к девятилетнему сыну Карташовых - Саньку. Аналогично старшей сестре Оле он рос смышленым и, в то же время, наивным, доверчивым, открытым и каким-то беззащитным. Никогда не проходил мимо, не поздоровавшись, не улыбнувшись своей особенной, широкой, светлой улыбкой, сдобренной слегка озорным блеском голубых, любопытных глазенок. Частенько подсаживался на лавочку и с ходу задавал вопрос: "Дядя Сема! А почему Буян никогда не убегает, все время рядом с тобой?"
- Он мой верный друг, поэтому мы всегда вместе, - поглаживая Санька по вихрастой, русой головенке, тепло отвечал Семен.
- Дядя Сема! Можно я тоже буду твоим верным другом? - Доверчиво наставив глазенки, простодушно спрашивал он.
- Конечно, конечно, Санечка! - И Семен поспешно отводил в сторону вдруг повлажневшие глаза.
Бывая в магазине, он никогда не забывал покупать сладости для детей Карташовых. Самое вкусное, побольше старался подсовывать Саньку. Более того, у Семена всегда имелся "неприкосновенный запас", которым он с радостью, с особой душевной теплотой делился со своим новым другом.
Часто друзья вместе с собакой подолгу сидели на пепелище. Семен постоянно курил и о чем-то напряженно думал. Санек с Буяном сидели тихо, не мешая ходу невеселых мыслей хозяина пепелища.
- Все было, все прошло, - вздыхал Семен.
Санек, часто моргая, молча смотрел на него.
- Ну, чтож, наверно, не это самое главное в жизни, - продолжал вслух мысли хозяин пепелища.
Санек в знак одобрения и поддержки своего старшего друга старательно кивал головой.
В один из последних августовских вечеров Санек не пришел домой. Оля уже подоила корову, загнала ее под навес, покормила и уложила спать младших, а он все не появлялся. Начинало смеркаться. Не на шутку обеспокоенная, она пробежалась по его сверстникам, заглянула во все места, где он обычно играл. Его нигде не было. Сумерки сгущались, и село погружалось в теплую летнюю ночь. В поисках брата Оле стало страшно ходить одной по темным улицам. Как назло, не было дяди Семена. Накануне он уехал в райцентр решать вопрос о страховке за сгоревший дом и не вернулся. В недобром предчувствии она вернулась домой и принялась будить родителей, пребывавших в очередной отключке. С большим трудом ей удалось растолкать мать. Она, как ведьма, лохматая, продолжая что-то несвязное бормотать себе под нос, свесила с кровати ноги и тупо уставилась на старшую дочь.
- Мама, Санька дома нет, - размазывая по щекам слезы, пыталась втолковать матери Оля. - Пойдем, поищем его. Я боюсь одна.
- А... Ни куда не денется, прибежит..., - зевая, ответила Вера и повалилась на кровать.
Мальчика нашли на другой день в котловане, вырытом под новую выгребную яму свинофермы. Накануне вечером по пути к табуну, он забегал сюда полюбопытствовать, как идет строительство. Санек стоял на краю котлована, когда земля под ним осыпалась, и он упал на бетонную площадку с торчащей из нее арматурой. Придя в сознание, он слабым голосом долго и тщетно звал на помощь. Утром, когда его поднимали наверх, в нем еще теплилась жизнь. По пути в больницу мальчик скончался. Подоспей помощь пораньше, он бы остался жив.
В день похорон сына Серега и Веруня были мертвецки пьяны. Крепко приняв с утра, они уже не смогли встать из-за стола. Сидя за ним и уронив головы на руки, они спали. Когда из дома выносили гроб с телом сына, Кочнев пытался поднять их, но они, все обмякшие, мешком валились на прежнее место.
- Сволочи! - Кричал взбешенный Семен. - Вы хуже зверей!
После похорон Санька Семен ушел, чтобы уже никогда не вернуться сюда.
По всем вопросам, связанным с использованием представленных на okopka.ru материалов, обращайтесь напрямую к авторам произведений или к редактору сайта по email: okopka.ru@mail.ru
(с)okopka.ru, 2008-2019
