В ночь на Рождество Семену Кочневу не спалось. Он забывался в коротком сне и опять просыпался с чувством неясной тревоги. В очередной раз смотрел на светящийся изумрудом циферблат электронных часов, стоявших на прикроватной тумбочке, протяжно вздыхал и долго лежал с открытыми глазами. Ночь казалась вечностью. Семен зло косился на храпевшую жену, возвышавшуюся рядом с ним бесформенной грудой. "Еще эта жаба расквакалась", - начинал заводиться. Сердито толкнув ее локтем в рыхлый бок, брезгливо отворачивался, закрывал глаза, проваливаясь в зыбкий, тревожный полусон. В очередной раз цветным калейдоскопом перед ним оживала суета прошедшего дня. И вновь перед глазами появлялась сгорбленная старушка, и он начинал явственно ощущать на себе ее пронзительный, укоряющий взгляд. Семен просыпался, пытался переключиться на другое, но образ маленькой, сухонькой старушки, как наваждение, продолжал преследовать его. Ее выцветшие от времени глаза неотступно следили за ним. "Опять старая ведьма мерещится", - мелькало в голове Кочнева. Он непроизвольно отрывал голову от подушки, блуждая испуганным взглядом по утонувшей в ночном мраке комнате.
Вконец измотанный бессонницей, Кочнев встал с кровати, прошлепал босыми ногами из горницы в избу, наощупь отыскал ковш, зачерпнул из стоявшей у порога бочки ледяной воды и жадно сделал несколько глотков. Сон прошел окончательно. Не зажигая света, Семен достал из кухонного шкафа сигареты, опустился на приступок печи, закурил. С каждой затяжкой комната озарялась слабым светом тлеющего огонька сигареты. "Вот ведь зацепило!" - Выдыхая облако табачного дыма, подумал Кочнев. - "Не иначе, как нашептала на меня старая ведьма".
Накануне он две недели подряд ездил в город продавать мясо. Торговля в эти дни шла бойко и, главное, прибыльно, доставляла ему удовольствие. К ней он готовился загодя, все продумывая и просчитывая наперед. Нет, Кочнев не торопился, как некоторые односельчане, забивать по осени всю живность и тут же, разом, продавать мясо. У Семена в этом деле был свой расклад. В какое время, что и сколько продавать им определялось заранее, когда его многочисленное поголовие еще мычало, блеяло, хрюкало и гоготало. "К новому году и Рождеству, - прикидывал он в уме, - хорошо пойдут гуси и индюшки. Можно и свинину. Свежую баранину выгодней продать ближе к весне. Благо, что летом был хороший травостой, покосы удались на славу, сена заготовлено впрок". Горожане готовились к предстоящим праздникам, покупали много и охотно. Больше всего Семена радовало, что товар каждый день поднимался в цене, да и покупатель зачастую не скупился. Людям с большим и малым достатком - всем хотелось за обильным праздничным столом на время забыть и оставить в уходящем году свои печали, огорчения и с сокровенной надеждой, загаданным желанием шагнуть в новый год.
Стоя за прилавком, Семен наблюдал, как на рынке в предпраздничных хлопотах оживал людской муравейник. Происходили бурные встречи знакомых. Случалось, целыми семьями возбужденно приветствовали друг друга, наперебой высказывали поздравления с неизменным пожеланием счастья в новом году. В ударе, как всегда, были женщины. Предмет их разговора расплывался до необъятности: от взаимных расспросов о том, что, где, за сколько куплено и по каким рецептам будет готовиться, до интимных подробностей предстоящих застолий.
- Мясо, отменное мясо к праздничному столу! - Мурлыкал Кочнев, угодливо и подобострастно демонстрируя очередному покупателю свой товар.
Ближе к вечеру Семен с замиранием сердца ждал, когда будет продан последний кусок мяса. Тогда наступало его время, тот вожделенный момент, наполненный одурманивающими и захватывающими его без остатка минутами блаженства. Закрывшись в "Ниве", он, не спеша, наслаждаясь каждым мгновением, начинал раскладывать дневную выручку, бережно разглаживая каждую купюру, подбирая одну к одной. Отдельные из них он узнавал "в лицо", смакуя минуты воспоминаний о том, как и от кого они перешли к нему.
- Желаю счастья, желаю счастья вам, - ехидно передразнивая кого-то из увиденных им в течение дня посетителей рынка, тихо приговаривал Кочнев. - Его не желать, а конкретно делать надо!
И он торжествующе помахивал перед собой пачкой разглаженных купюр.
На пути к этому счастью Семен Кочнев не щадил ни себя, ни жену, ни сына. Наконец-то, он дождался и сладостно ощутил каждой клеткой, как к нему потекли, пусть пока жидкими ручейками, деньги, как он начинает постепенно, уверенно разворачиваться, точно нащупывать и крепко становиться на ту единственную, надежную, твердую дорогу, на которой однажды почувствует себя полновластным хозяином жизни и позволит себе многое из того, в чем отказывает себе сегодня. Семен был уверен, что теперь уже ни какая сила не свернет его с этой дороги, не укоротит его широкую поступь к вожделенному достатку.
Насладившись вдоволь звездными минутами из торговой жизни, деньги аккуратной стопкой складывал в пухлый бумажник, открывал свою бухгалтерскую тетрадь, куда старательно вписывал ровным, красивым почерком, сколько, чего продано и на какую сумму. Он любил в этом деле порядок, систему. Закрыв заветную тетрадь, Семен откидывался ни спинку сиденья, еще раз перебирал в памяти удачные эпизоды минувшего дня, подводил общий итог и строил планы на предстоящие торги.
Прошедший день тоже складывался для него удачно. Он достаточно быстро и по хорошей цене распродал привезенную на рынок партию мяса. На прилавке остался лежать лишь небольшой, немного заветренный кусок мяса, который все покупатели почему-то единодушно браковали. Семен уже махнул на него рукой и стал сворачивать торговлю, прикидывая про себя барыши. Настроение, как всегда, было приподнятое. К нему подошла невысокого роста, закутанная в клетчатый полушалок старушка.
-Почем, сынок, продаешь? - Кивнула она на оставшийся кусок мяса.
- Уступи, уступи, сынок, ради завтрашнего праздника Рождества Христова, - старушка, стесняясь своей бедности, робко протянула все, что имелось в ее кошельке.
Сумма показалась ему маловатой. Он опять замялся в нерешительности. С одной стороны, короткий зимний день шел к закату, заставляя поторапливаться, с другой, - жаль продавать по мизерной цене. Верх взяла жадность.
- Ты, мать, еще раз пройдись по своим карманам, - с плохо скрываемой ехидцей посоветовал Семен. - Если что посущественней отыщешь, продам.
- Вот все, что у меня есть, - старушка разжала сморщенный кулачок, показывая смятые купюры. - Уступи!
Жалкий вид старушки, ее беспомощность, какая-то откровенная незащищенность и робкая настойчивость в своей просьбе вдруг разозлили Семена. Он не любил, когда его о чем-нибудь просили и, подавно, - в убыток себе родному.
- Уступи, уступи, - зло передразнил старушку Кочнев. - Много вас тут ходит. Каждому уступать - без штанов останешься!
Брошенные в старушку слова ударили ее, словно плетью. Она вздрогнула, вновь сжала деньги в кулачок, повернулась и пошла. Сделав несколько шагов, не по возрасту резко обернулась, прошептала: "Ирод!". И долгим, пристальным взглядом обожгла Семена.
Сколько видел он ее согбенную, медленно бредущую по рынку фигурку, столько чертыхался ей в след.
Докуривая сигарету, Кочнев сквозь долетавшие с улицы порывы ветра услышал слабый шорох и приглушенное блеяние овец. Скрюченными от холода ногами проковылял к окну, выходившему во двор, уперся лбом в морозное стекло, замер. С улицы доносился лишь шум бесновавшейся вьюги. Снежные вихри с завыванием неистово кружились по двору, слепо наталкиваясь на заборы, стены, крыши дома, окружавших его построек, разбиваясь о них и оседая белой пылью.
"Странно... Неужели мне почудилось? - Пристально всматриваясь в размытые снежной круговертью контуры двора, думал Семен. - Если что серьезное, то Найда подала бы голос...". Тут он осекся, с сожалением вспомнив, что двенадцать лет верно служившая ему овчарка, которой по злобности не было равных в селе, несколько дней, как сдохла. Семен засобирался во двор, но представив себя в этом неистовом снежном переплясе, зябко поежился. Идти расхотелось. Еще немного постоял у окна, стараясь уловить подозрительные звуки с улицы.
"Наверно, почудилось", - заключил он, направляясь к висевшему над кухонным столом светильнику. Щелкнув выключателем, отыскал при свете комнатные тапочки, сунул в них закоченевшие ноги и прошлепал к столу. "А все из-за этой ведьмы, - распаляя себя, вернулся Семен к старым мыслям. - Побирушка чертова!".
Его взгляд задержался на горке конфет, с вечера предусмотрительно выставленных его женой на стол. Вспомнил, что наступает Рождество. "Опять с дурацкими колядками потащатся в дом побираться кому ни лень", - с досадой отметил про себя.
Особенно раздражал Семена многоголосый детский хор семьи Карташовых, с утра пораньше дружно выстраивавшийся у порога и звонко тянувший: "Славите, славите, сами люди знаете. Открывайте сундуки, подавайте пятаки"! Он всегда еле сдерживал себя, когда ударение делалось на сундуки и пятаки. " Не успели вылупиться, а уже норовят в чужие сундуки", - неизменно появлялась у него одна и та же мысль. Доставалось и их родителям: "Пьянь! Без всякого расчета настрогали голь перекатную". И каждый раз его желчные мысли завершались риторическим вопросом: " Что за народец?".
Злой и взъерошенный Кочнев пошел к кровати. Под утро ему все-таки удалось заснуть.
Проснулся Семен от шума распахнутой двери и причитаний жены, с неестественной для нее прытью влетевшей в дом вместе с клубами морозного воздуха.
- Семен! Ой, беда... Волки порезали овечек... Ой, да всех..., - тяжело дыша и прижимая к груди пустой подойник, замерла она перед кроватью.
- Какие волки, овечки? - Отупело мотал головой Кочнев, не понимая, явь или очередное наваждение посетили его.
- Дак наши овечки... Ой, беда... Их волки..., - всхлипывала жена, подтверждая своим присутствием реальность происшедшего.
- Как бы они смогли? - Семен метнулся с кровати на жену. - Ты что несешь, дура!
- Дак там окошко... Это..., - Она жестом закончила фразу и начала пятиться, прикрываясь подойником.
Зло выругавшись и оттолкнув жену, он кинулся к печи, лихорадочно нашарил среди сохших на ней валенок свои, одел их на босы ноги, накинул висевший у входной двери полушубок и, стремглав, выскочил во двор.
Обессилевшая к утру вьюга напоминала о себе лишь толстым слоем снега на крышах домов и разбросанными по улицам и дворам сугробами. Под первыми лучами солнца они стали приобретать розоватый оттенок, потом зажигаться мириадами блесток. Семен не воспринимал волшебной игры света чудного зимнего утра. Его взгляд и мысли были прикованы к пригону с овцами. Проскочив к нему на одном дыхании, Кочнев рывком распахнул дверь и невольно прислонился к косяку от увиденного. Тусклый свет электролампочки выхватил из темных углов пригона овец, лежавших с запрокинутыми головами. В остекленевших глазах несчастных животных отражался весь ужас ночного кошмара. Разорванное горло овец темнело сгустками запекшейся крови. Темными пятнами она выделялась и на соломенной подстилке. Трупы животных лежали в углу, расположенном справа от входной двери: у стен молодых овец и ближе к центру пригона - старых, как бы прикрывавших собой молодняк. Трех ярочек Семен не досчитался.
Слева от входа бледнел квадрат оконца, через которое выбрасывали из пригона навоз. Кочнев метнулся туда. Окошко было открыто, его края обрамлены налетом куржака. Снаружи к окну вплотную подступала большая куча навоза, заметенная толстым слоем снега. Дальше виднелся пустырь, упиравшийся в глубокий овраг, заросший кустарником. За оврагом шли поля, за ними - лес.
- Растяпа! - Прорычал Семен, сжимая кулаки от переполнявшей его злобы. - Опять забыл окошко закрыть.
Управляться с овцами вменялось в обязанности шестнадцатилетнего сына Кочневых - Генки. Семен уже сталкивался с тем, что тот по детской рассеянности после уборки навоза в пригоне оставлял окошко открытым на ночь. Он устроил тогда сыну разнос и предупредил о возможных последствиях.
- Ведь говорил, поганцу, чем это может закончиться, - бросал на ходу Семен, направляясь из пригона в дом.
Из подлобья, свинцовым взглядом скользнул по мертвенно бледному лицу жены, все еще не выпускавшей из рук подойника и испуганно прижимавшейся к печи, рывком распахнул дверь в комнату сына.
- Вставай, растяпа! - Эхом отозвалось из всех углов дома. - Натворил дел, обормот, и нежится в постели.
Генка, еще наполовину пребывая в объятиях крепкого утреннего сна, еле разлепил глаза, сел на кровать и, недоуменно глядя на отца, часто-часто заморгал. Полные щеки мальчишки алели румянцем. Густой бурьян русых волос спутался на голове, выделяясь на макушке непокорным вихром. Под впечатлением доброго сна с лица не сошла блаженная улыбка. Непосредственность и какая-то ослепительная детская чистота, исходившие от Генки, на мгновение вернули Семена к тем первым, незабываемым, счастливым минутам его отцовства, когда он, держа малютку-сына на руках, умел от души улыбаться и радоваться жизни, воспринимать непосредственно, по-доброму, без зависти, желчи, расчета все ее многоцветье. Семен попытался заставить себя улыбнуться и давно забытым движением руки потрепать сына за непокорные вихры, но отравленная мысль о причиненном ему убытке парализовала его, убила в нем здравый, добрый порыв. Вновь свинцовой тяжестью налились его глаза, от накатившего приступа злобы пальцы рук с хрустом сжались в кулаки, тело напряглось струной.
- Вчера ты чистил пригон у овец? - До шепота понизив голос, почти по-змеиному прошипел он.
Генка согласно кивнул головой.
- Ты же, поганец, опять забыл окошко закрыть, - срываясь на визг, закричал Семен и затопал ногами.
Лицо сына начало медленно бледнеть, в глазах появился немой вопрос.
- Встань! - Рявкнул Семен. - Полюбуйся, какой подарок сделал волкам!
Продолжая сидеть на кровати, Генка широко раскрытыми глазами, не мигая, вопросительно смотрел на отца. До него никак не доходило, почему так беснуется отец, почему за его спиной неожиданно появилась насмерть перепуганная мать, почему его, Генку, спрашивают о непонятном подарке для волков, которых он и в глаза не видывал. На мгновение ему показалось, что это, возможно, какой-то своеобразный розыгрыш со стороны родителей по случаю Рождества. Недоверчивая улыбка скользнула по его лицу.
- Ты, обормот, еще ухмыляешься! - Вне себя от бешенства Семен наотмашь ударил сына по щеке. Из разбитой губы по подбородку потекла кровь, каплями скатываясь на белоснежную майку, расплываясь на ней алыми пятнами.
- Изверг! - Истошным криком заявила о себе мать Генки, Нина, с силой оттолкнув Семена, повторно занесшего кулак над сыном.
- А... Заступница появилась, - вновь на змеиный шепот перешел Кочнев, до боли в руках сжав кулаки и зловеще надвигаясь на жену, ставшую между ним и сыном.
- Папка! Папка! Что ты делаешь? - Испуганный, умоляющий голос сына приостановил Семена.
Тяжело дыша, с прижатыми к груди кулаками он, подобно приготовившемуся к броску зверю, замер в двух шагах от жены.
- Давай, убивай нас за своих овец, - окончательно отрезвляюще подействовали на Кочнева слова жены, прозвучавшие на удивление спокойно, без истерики, даже с какой-то издевкой.
- Дура! Я же для вас стараюсь.
- Для нас ты уже постарался, - кивнула она в сторону сына, испуганно забившегося в угол кровати. - Да подавись ты своим барахлом! - Нина подошла к сыну, обняла его за вздрагивающие плечи.
- Одевайся, Гена, - с решимостью в голосе сказала она. - Уходим к бабушке. Пусть теперь старается для других.
- Ну и катитесь, к чертовой матери! - Кочнев с силой захлопнул дверь в комнату сына.
В разрисованных морозом окнах дома играли первые лучи солнца, напоминая о начале нового дня, так погано складывающегося для Семена Кочнева. На душе у него было сумеречно, скверно, злость не проходила, клокотала, искала выхода. Он с силой пнул подвернувшуюся под ноги кошку, грязно выругался. Не раздеваясь, походил по избе, потом сел на излюбленное место - приступок у печи, закурил. Молча наблюдал за поспешными сборами жены и сына, молча взглядом проводил их и за порог.
Крепко засели в Семене злость и обида. И не столько за уход жены с сыном, сколько за внезапное крушение такой желанной, с бухгалтерской дотошностью просчитанной, выверенной и уже, казалось, почти осуществленной мечты о приобретении весною нового внедорожника взамен своей старенькой "Нивы". Каждое утро, обходя свое хозяйство, он согревал себя мыслью об этой вожделенной покупке. Она была для него своеобразным допингом на весь день. И вдруг вся эта выстраданная им бухгалтерия обвально рухнула сегодня. При мысли о виновниках случившегося у него на скулах заиграли желваки.
- Сучьи выродки, достану же я вас! - Семен кулаком ударил по приступку, поймав себя на том, что не успокоится, пока не порешит, не вырежет под корень посягнувшую на него волчью стаю.
Докуривая сигарету, вспомнил, что все еще сидит в полушубке, накинутом поверх пижамы, и в валенках на босу ногу. Он встал, переоделся и бесцельно прошел по опустевшему дому. Голова распухла от переполнявших ее мыслей, на душе было по-прежнему муторно. Лихорадочно обдумывал, с чего начать день, спутавший привычный для него ход вещей.
В первую очередь решил определиться с порезанными овцами. Он оделся, вышел во двор. Постояв в раздумье, направился осмотреть пригон с улицы. Перелезая через наметенные сугробы, остановился у злосчастного окошка, стал внимательно изучать подходы к пригону со стороны оврага, все дальше углубляясь в него. Кое-где слабо угадывались полузаметенные, едва различимые волчьи следы, иногда помеченные пятнами крови. Следы прерывались, и Кочнев подолгу петлял по нетронутой снежной целине. Он уже собрался повернуть обратно, как под кустом черемухи, примостившемся на склоне оврага, увидел несколько довольно четких волчьих следов, среди которых бросался в глаза "трехпалый" отпечаток задней лапы. Опустившись на колени, Семен изучающее осмотрел его. Ему показалось, что такой же след уже где-то встречал. И вдруг он вспомнил, как охотясь по первой пороше у Черного болота, где они с сыном по весне отыскали волчий выводок, наблюдал в цепочке волчьих следов аналогичные. "Неужели пакостит эта сука со своими выродками, которых летом так и не удалось прибить до конца? - Промелькнуло у него в голове.- Теперь уж точно не уйдете от меня!".
Распаляя себя мыслью о скорой расправе над волками, Кочнев, проваливаясь местами по пояс в снег, рванул к егерю Василию Терехину.
Не сметая с валенок снег, без стука в дверь Семен влетел в избу Терехина.
- Здравствуйте, с Рождеством Вас! - Семен выдавил из себя подобие улыбки.
Обшарив бегающими глазками комнату, он плюхнулся на стоявшую у порога табуретку, стянул с головы шапку, расстегнул полушубок. От влажных, спутавшихся на голове волос поднимался пар, по небритым щекам градом катил пот. Его круглое лицо напоминало сейчас красный мяч, на который сверху бросили мокрую мочалку.
- Я закурю? - Семен масленными глазками вопросительно уставился на хозяина дома, тяжело, с присвистом выталкивая из себя воздух.
- Кури, - без видимого удовольствия согласился Василий Петрович.
Он откровенно недолюбливал неожиданно объявившегося у него односельчанина, но неписанный закон гостеприимства обязывал быть почтительным с ним.
- Выручай, Петрович! - Выпуская замысловатые кольца дыма, начал Семен то, для чего объявился здесь. - Беда привела к тебе. Этой ночью волки порезали у меня всех овец. Трех ярочек с собой унесли.
Серая тень легла на его лицо.
- От меня оврагом пошли, сучьи выродки, - выдержав паузу, продолжил он. - Там видел их следы.
Потушив о валенок окурок, Семен скоропалительно, без всякого перехода бухнул: " Давай, Петрович, пока не поздно, рванем по свежим следам! Ты дога по этой части. Все укромные места в лесу тебе знакомы. Знаешь, где они, паразиты, могут прилечь".
Кочнев, не мигая, уставился на Василия Петровича. Воцарилось молчание.
- Мне одному-то, Петрович, не взять их, - захныкал Семен.
- Не горячись, Семен. О каких свежих следах можно говорить после такой круговерти. Видел, как намело? - Василий Петрович протянул руку в направлении окна.
- Да видел..., - разочарованно протянул Семен.
- Для начала подсаживайся к нам, - Василий Петрович жестом указал на свободное место, потом на горку блинов в центре стола.
- Какие блины, какие блины, Петрович! - Возбужденно затараторил Семен. - Эти, гады, надолго испортили мне аппетит.
- Не убивайся, надеюсь, не последнее унесли? - Пряча в седые усы ироничную улыбку, сказал Василий Петрович.
- Не убивайся! Не убивайся! - Прорвало Семена. - Тебе легко так рассуждать, потому что не твое кровное потеряно.
В наступившей тишине отчетливо слышалось потрескивание догоравших в печи дров.
- Достали они меня сегодня, Петрович, - попытался сгладить неловкую паузу Кочнев.
Почесав затылок, он заискивающе произнес: "Выручай, Петрович! В долгу не останусь".
- Долг свой для других прибереги, - оборвал его Василий Петрович. - Шалят они в этом году. Не ты один жалуешься, - после минутного молчания продолжил он.
- Да, да! - Моментально закивал головой Кочнев. - Под корень их, гадов, надо извести. И быстрее!
- Быстрее не получится, - возразил Василий Петрович. - Надо подготовиться, собрать бригаду. Да и людей собрать в нее толковых, хорошо бы с опытом.
Помолчав, он с заметной грустью в голосе продолжил: "Когда-то мы их с Серегой Карташовым вдвоем наловчились бить. Сейчас опускается человек, стакан из рук не выпускает. А ведь толковый был охотник."
Терехин погрузился в свои мысли, давая понять Семену, что вопрос исчерпан. Незваный гость, выказав свое явное неудовольствие, громко захлопнул за собою дверь.
- Без тебя обойдусь, все равно найду кого надо, - уже на улице выкрикнул Кочнев.
"А что, может быть и, правда, Серега Карташов сгодится?" - Тут же мелькнула в голове шальная мысль.
Скрип открывающейся двери заставил Серегу Карташова оторвать голову от стола. Он мутным взглядом уставился на вошедшего к нему Семена Кочнева.
- Он самый, он самый, - пропел Кочнев, стряхивая с валенок снег. - С утра уже не держим головку, Серега?
Семен язвительным взглядом смерил его.
На лице Сереги продолжала блуждать пьяная ухмылка. Наконец, он что-то вспомнил, его нижняя губа отвисла, обнажая беззубый рот, из которого послышались булькающие звуки, отдаленно напоминающие смех.
- Семен, я слышал, к тебе ночью приходили волки колядовать, и ты радушно распахнул им свою овчарню! - Звуки изо рта Сереги усилились, ходуном заходили плечи, задергалась голова. Смех временами переходил в икоту.
- Смотри, не захлебнись, шутник! - Нервно выдохнул посеревший от злости Кочнев, брезгливо осматривая убогое жилище Карташовых из двух комнат: избы и горницы.
В глаза бросались нищенское убранство дома, отсутствие в нем большинства элементарно необходимой утвари. Весь интерьер избы составляли грубо сколоченный кухонный стол, висевший над ним обшарпанный шкафчик для посуды, стоявшая в кути деревянная бочка с водой, старая, рассохшаяся лавка вдоль печи, несколько скособоченных, давно требующих ремонта табуреток и нависавшие над входной дверью полати. На противоположной от печи стене на наспех забитых в нее гвоздях висело несколько засаленных, рваных фуфаек. В углу виднелся умывальник, под ним - ведро с помоями. Нижняя часть двух окон прикрывалась порыжевшими от света и времени газетами. Печная труба над целом была покрыта слоем сажи. В горнице стояли две металлические кровати, на одной из которых, разметав по грязной подушке жирные, спутавшиеся волосы, в задранном выше колен, засаленном халате спала жена Сереги - Вера, стол с прилепившейся на краю старенькой радиолой, резной работы этажерка с книжками и тетрадками и большой старинный сундук. У голландской печи на разостланном на полу одеяле сидели младшие дети Карташовых: трехгодовалый сынишка с деревянным пистолетом-игрушкой в руке и пятилетняя дочь со старой, затасканной куклой на коленях. Между ними лежала небольшая горка конфет и пряников. Дети с увлечением делили ее на две равные части. На чумазых лицах блестели радостные глазенки. Иногда дележ прерывался спором и выяснением отношений. Рядом валялся перевернутый детский горшок. У печи дремала старая кошка, всякий раз приоткрывавшая глаза, когда раздавались недовольные возгласы ее младших хозяев. Свет, пробивавшийся через разрисованные морозом окна, солнечными зайчиками пробегал по русым головенкам детей, их ветхой, не стиранной одежонке. Во всем доме держался стойкий запах перегара, мочи и давно не мытых человеческих тел. Грязно-серый цвет небеленных стен и свисавшая по углам паутина еще более удручали безрадостную картину быта семьи Карташовых.
Неожиданно в сенях послышался топот ног. Входная дверь распахнулась, и в избу с шумом, радостными криками ввалили возбужденные, розовощекие от мороза остальные трое детей Карташовых, старшей из которых было тринадцать лет.
Папа, смотри, сколько много мы наколядовали! - Подбегая к отцу, радостно прощебетала семилетняя девочка в сбившемся на затылок платке, фуфайке с закатанными рукавами и рваных резиновых сапогах. Посиневшими от холода ручонками она вытащила из полных карманов фуфайки две горсти конфет.
- А ну, цыц, когда взрослые разговаривают! - Грубо оборвал ее глава семейства.
Дети замолчали и стайкой упорхнули в горницу, прикрыв за собой дверь.
- Садись, рассказывай, с чем пожаловал ко мне, - миролюбиво заявил Серега.
Он зачерпнул стакан браги из стоявшего под столом бидона и молча протянул Семену. Тот отказался.
- Ну, как знаешь! - Серега опрокинул стакан до дна, крякнул и закусил валявшимся на столе огрызком конфеты.
Семен брезгливо поморщился, сел на заскрипевшую под ним лавку, закурил. Он уже понял, что зря зашел сюда. Но жгучее желание ухватиться за последний, практически нереальный шанс немедленного отмщения своим обидчикам попридержало его.
- Пожаловал я вот с чем. - Он глубоко затянулся. - Ты сможешь сегодня со мной на волков пойти? - И с прищуром уставился на Серегу. - Я приблизительно знаю, куда они могли уйти. Может еще кого уговорю на это дело. Не уйдут от нас, суки.
- Ну, если плеснешь для охотничьего азарта, подумаю, - Карташов вновь задергался в булькающем смехе.
Вытерев тыльной стороной ладони свисавшие с губ слюни, Серега уставился на Кочнева.
- Ты чо, Семен? Сегодня же праздник - Рождество! Я гуляю, все гуляют. Какая охота?
- Ну и гуляйте! Семен со злостью бросил окурок в ведро с помоями. - Это для вас праздник, а для меня - хуже будней. Разберусь и без вас!
Он порывисто встал и, не попрощавшись, исчез за дверью.
- А я гуляю! У меня праздник! - Серега нырнул в бидон за очередной порцией браги, не морщась, выпил, скользнул взглядом по окну, уловив утопающую в снегу долговязую фигуру Семена, и вновь уронил голову на стол.
По всем вопросам, связанным с использованием представленных на okopka.ru материалов, обращайтесь напрямую к авторам произведений или к редактору сайта по email: okopka.ru@mail.ru
(с)okopka.ru, 2008-2019
