Okopka.ru Окопная проза
Ручкин Виталий Анатольевич
Огонь родного очага

[Регистрация] [Обсуждения] [Новинки] [English] [Помощь] [Найти] [Построения] [Рекламодателю] [Контакты]
Оценка: 8.12*7  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Мой первый рассказ, который долго не хотели публиковать. Он об одном из тех, кто приумножал славу русского оружия, из руин и пепла возрождал страну, а на склоне лет оказались, по сути, выброшенными на обочину жизни.

Огонь родного очага

  
   Отчаянная общедеревенская перекличка петухов подняла деда Ивана с постели. Одевшись и наскоро умывшись, он вышел во двор. Вокруг уже заметно посветлело. Грядущий день вставал на востоке разго­рающимся костром. Его темно-алые отблески все отчетливее просту­пали на черном фоне ночи, расползаясь по горизонту широкой поло­сой и теряя прежнюю густоту красок. Первые ярко-огненные лучи всходящего солнца, резко выделив контуры темнеющего вдали леса, захватили полнеба, заставляя меркнуть холодный свет звезд. На земле обозначились длинные тени. Свежий утренний ветерок проиграл недавно пробившейся на свет листвой деревьев всеобщую побудку, выводя природу из ночного оцепенения, и умчался встречать восход. Все вокруг разом ожило, затрепетало, потянулось к солнцу.
   Старик любил встречать эти последние, досыпаемые деревней, минуты короткого крестьянского отдыха, когда еще не слышно позвякивания о дно подойника срывающихся из-под рук хозяек первых, тугих струи парного молока, скрипа колодезных журавлей, хлопания кали­ток вслед за выходящим из них на выгон скотом, пощелкиваний кну­та пастуха, собирающего в стадо разбредшихся коров, заспанных го­лосов переговаривающихся соседей, - все было загипнотизировано чуткой предутренней тишиной, время от времени нарушаемой перекличкой пе­тухов да редким лаем собак.
   По укоренившейся привычке он с дымящейся в руках самокрут­кой наблюдал за рождением нового дня, всякий раз испытывая при этом переполняющее, захватывающее его всего без остатка, необъяс­нимое чувство. Свершающаяся на глазах картина пробуждения природы всецело завораживала, заставляя забывать то, чем жил еще минуту до этого.
   Первые звуки просыпающейся деревни вернули деда Ивана к пред­стоящим хлопотам. Мысль о их необычности заслонила все остальное. Потушив окурок, он скользнул взглядом по дому, который, словно инвалид, споткнувшись на один угол, с наглухо забитыми окнами, сиротливо жался к земле. Увиденное отозвалось тупой, ноющей болью в сердце старика. Вчерашняя уверенность в неизбежности предстоя­щего сейчас показалась деду не такой уж и безупречной. Тяжело вздохнув, он поднялся, размял затекшие ноги и бесцельно прошелся по дво­ру. Поравнявшись с крыльцом, постоял в нерешительности и вновь вернулся в дом.
   Там старик долго и бестолково топтался то в горнице, то в из­бе, то в сенях и, сам не сознавая для чего это нужно, рассматривал и переставлял окружавшие его предметы и вещи. Одни из них он подолгу задерживал в руках, другие, - несколько поспешно ставил на прежнее место и отводил в сторону повлажнев­ший взгляд. Все трогало сердце, все напоминало ему о прожитом в этих стенах. Кажется, еще недавно дом был наполнен голосами, а вот уже посели­лась здесь пугающая старика немая тишина: дочери его выросли и улетели из родного гнезда в город, жену - проводил отсюда в послед­ний путь. Дед Иван опустился на лавку, стоявшую возле стены, и, прислонившись к ней спиной, закрыл глаза. Перед ним во всех деталях предстали события того дня, с которого начался отсчет тишины в этом доме.
   ...Дождь обильно осыпает его непокрытую, склоненную в трауре голову. С трудом переставляя вязнущие в осенней распутице ноги, он молча бредет за гробом. По бокам, поддерживая его за руки, идут дочери, за ними - соседи по улице. Иногда он вскидывает голову, подолгу задерживая взгляд на исхудавшем, мертвенно-бледном лице жены, вздрагивающем каждый раз, когда колеса телеги попадают в скрытые выбоины на дороге. В такие моменты ему кажется, что жена вздрагивает, очнувшись от сна и видя весь ужас окружающей ее картины. Но проходят минуты, а оно по-прежнему остается застывшим в недвижимости. Выступающие на его глаза слезы в тумане скрывают ее лицо, и он вновь скорбно клонит голову. По сторонам начинают бе­леть стволы берез. Немногочисленная похоронная процессия медлен­но втягивается в березовую рощу. Впереди, все разрастаясь в раз­мерах, чернеет бугор земли, и телега, уткнувшись в него, покорно останавливается. С нее в скорб­ной тишине снимают гроб и устанавливают на краю могилы. Старик проща­ется последним. Брошенная им горсть земли отпечатывается на крыш­ке гроба траурным пятном осенней грязи.
   Поминки недолги. Собравшиеся в доме поминают усопшую добрым словом, многократно пересказывая, как болела и умирала она. Старухи тихо поют "Аллилую". Тихий, сдержанный говор присутствующих не доходит до него. Что-то спрашивают, что-то говорят ему, но он на все отвечает односложным кивком головы. Задеревеневшими пальцами бессчетно свора­чивает самокрутки. Курит, курит и курит.
   Постепенно все расходятся, и за столом остаются лишь родные. Ранние осенние сумерки начинают заполнять комнату, размывая скло­ненные над столом фигуры. Скоро там бледными пятнами угадываются только лица сидящих. Свет не зажигают. Затянувшееся молчание на­рушает старшая дочь деда Ивана. Утерев концом платка слезы, она в очередной раз уговаривает отца переехать к ней в город.
   Он глубоко затягивается. Кровавый огонек тлеющей самокрутки выхватывает из мрака его лицо.
   - Как смогу без всего этого? - Спазмы перехватывают его горло, вытянутая вперед, дрожащая, невидимая в темноте рука ведет по стенам родного очага.
   С разных сторон стола слышатся приглушенные всхлипывания дочерей. Долго не смеет никто нарушить наступившую в доме тишину...
   Ворчливый голос соседки, бранившей своего ни свет, ни заря вставшего внука, вывел старика из плена тягостных воспоминаний. Он открыл глаза. На единственно не забитом окне солнечными зайчи­ками играли утренние лучи, наполняя всю комнату нежным, ро­зовым светом. Еще раз обведя грустным взглядом ее стены, старик встал и медленно побрел к двери.
   Выйдя за ограду, он почувствовал острую боль под левой лопаткой и присел на завалинку дома. В последнее время эти боли все чаще напоминали о себе, особенно после перенесенного им на исходе зимы воспаления легких. Вроде, оправившись от болезни, он уже не ощущал прежней слабости и головокружения, стал свободнее и легче дышать, тверже почувствовал себя на ногах, а они так и не покидали его.
   Старик подставил бледное, осунувшееся лицо, расцвеченное си­ними полудужьями у ввалившееся глаз, майскому солнцу. Ласковое при­косновение лучей отдалось теплом во всем его теле. Прозрачная све­жесть весеннего воздуха вызвала у него легкое головокружение, глубокий вдох отозвался резкой болью в груди. Старик зашелся в сухом, надрывном кашле. Вытерев выступившие слезы, он медленно, давно заученным движением руки достал из кармана свой постоянный спут­ник - кисет, ловко оторвал полоску газетной бумаги, уложенной ак­куратной стопкой, скрутил "козью ножку" и наполнил ее махоркой. От прикуренной самокрутки поплыл вокруг горьковатый, ядреный за­пах табака.
   Сколько раз, вот так, не спеша покуривая, он сидел на этой завалинке. Особенно нравились ему майские праздничные вечера. Сплошной гомон плыл тогда над селом. Он состоял из заливистых пе­реборов гармошек с вплетающимися в них быстрыми перестуками женских каблуков и глухим шлепанием мужских сапог; задорных переливов частушек с неизменным бабьим "у-ух", перекрываемым дружным взрывом смеха; звонких девичьих голосов и радостного визга ребятни, прерываемого шиканием старух; трубного мычания еще недоенных коров; лая собак вперемешку с веселым петушиным "ку-ка-ре-ку"; работающего вдали трактора и еще многих, щемящих сердце звуков большого многоголосия весеннего хора вечерней деревни.
   У старика вдруг тоскливо сжалось сердце от мысли, что все это уже не повторится для него. Он попытался думать о другом, но она неизменно возвращалась вновь, заставляя его каждый раз внутренне содрогаться от сознания ее правоты.
   Раздавшийся над головой шорох, отвлек его от раздумий. Под­няв голову, он увидел в примостившемся к карнизу прошлогоднем гнезде ласточку, которая, деловито осмотрев свое временно покинутое жилище, оценивающим взглядом прошлась окрест и, видимо, оставшись удовлетворенной, вспорхнула на под­веденный к дому электропровод и весело защебетала.
   - Дедуль! Смотри, ласточка! - Заставил старика вздрогнуть раздавшийся рядом с ним звонкий детский голосок.
   Повернув голову, он увидел два наставленных на него любопыт­ных глаза. Излучая лазурь весен­него неба, они широко и доверчиво смотрели на него. Это было настолько неожиданно, что дед Иван скороговоркой выпалил: " Вот, прилетела, радуется...".
   - Почему радуется? - Озорно и вопросительно блеснуло в детских глазенках.
   - В родной дом вернулась. Потому и радуется.- Со скрытой в голосе грустью отвечал старик.
   - Может она вовсе и не радуется? - Не унимался русоголовый, забрызганный желтыми пятнами веснушек мальчуган, продолжавший немигающе смотреть на старика.
   - Вот чудак-человек! Как же не радоваться родному дому?
   - А ты, дедуль, радуешься родному дому? - Всего его всколыхнула святая наивность вопроса.
   Старик смутился. Объяснять этому неожиданно появившемуся человечку, что еще вчера, наглухо забив окна родного дома, он как бы вычеркнул себя из его жизни, было бы глупо и ни к чему. Он растерянно посмотрел на мальчугана, весь вид которого говорил, что вопрос требует разрешения.
   - Видишь ли, внучек, - оставляя без ответа ранивший его вопрос, издалека начал старик. - Птаха эта, может, наперекор всему долетела до родного гнезда. Как тут не радоваться.
   Мальчик шмыгнул носом, улыбнулся и примостился рядом с хозя­ином завалинки. Улыбка была такой чистой, искренней, по-весеннему щедро солнечной, что дед Иван, несмотря на окутавшие его душу су­мерки, не мог удержаться от ответной. Он сунул руки в карманы брюк и, к великому разочарованию, найдя их пустыми, виновато заморгал. Ему очень хотелось угостить мальчугана обычно имевшимися у него для такого случая леденцами.
   - Дедуль! А правда мне бабуля говорила, что ты сегодня уезжаешь насовсем? - Мальчик вопросительно посмотрел.
   - Да, внучек, такие дела...
   С языка неожиданного собеседника уже хотел сорваться оче­редной вопрос, как послышался старушачий ворчливый голос: "Лень­ка! Где тебя носит? Живо беги домой!"
   Мальчик безропотно соскользнул с завалинки и, опустив голову, с неохотой побрел домой.
   Старик тоже встал. Вопрос мальчика как бы подхлестнул его, напомнил ему о предстоящих на сегодня хлопотах.
   Шаркая ногами, дед Иван вошел в ограду. Солнце уже поднялось над домом, и тень от него не закрывала и половины двора. "В полдень уходит автобус на станцию, а я еще на кладбище не успел схо­дить", - заторопил он себя. Притворив калитку, поспешно зашагал в сторону темнеющей вдали березовой рощи.
   Между ней и селом, справа от дороги, раскинулась широкая степь, еще не избавившаяся от седины прошлогоднего ковыля, иногда перекатывающегося ленивыми волнами, слева, - маслянисто-черный, со струящейся над ним дымкой испарений квадрат поля, окантованный изумрудом первой степной травы. Степь и поле, сливаясь с еще по-­весеннему робкой зеленью теряющегося на горизонте леса, представ­ляли неповторимую, сияющую сочным многоцветьем и поражающую совершенством исходящей от нее гармонии ес­тества картину весенней природы. Неподвижно за­стывший над степью жаворонок, откровенно радуясь долгожданному возвращению в родную даль, с высоты птичьего полета самозабвенно пел о необыкновенной красоте весенней земли, и казалось, что каждый взмах его крылышек и звук голоса магически извлекают из бирюзовых просторов поднебесья удивительно ласковый свет золотисто-яркого солнца. Пенью жаворонка многоголосыми ручьями вто­рили скворцы, черными пятнами выделявшиеся на растущих вдоль до­роги тополях.
   Занятый своими мыслями, старик не заметил, как на пути верстовыми столбами выросли березы, уводя в глубь взгорбившейся могильными холмами рощи. Солнце медленно и неумолимо поднималось над ней, стараясь заглянуть в ее самые потаенные уголки. Eго лучи мягко скользили по неподвижной листве склоненных над могилами берез, покосившимся крестам, раскатанному по земле ярко-зеленому ковру разнотравья и, не в силах пробить плотную ограду подступивших к кладбищу елей, теря­лись в их темной прохладе.
   Отыскав знакомый холмик земли под высоко взметнувшейся бере­зой, старик присел на стоявшую рядом лавочку и закурил. Сизая струй­ка дыма поднялась над непокрытой, низко опущенной головой. Задум­чиво склонившаяся фигурка старика в частоколе деревянных крестов, венчающих последнее пристанище навсегда ушедших из мирской суеты, налагала на все окрест печать покорности и смирения. Лес замер в траурном молчании, изредка нарушая его слабым шелестом листвы. Не слышно было и птичьих голосов. Всюду - звенящая тишина, как вы­ражение вечного покоя, поселившегося на этом пятачке земли. Природа как будто тоже скорбила, разделяя горечь утраты, одиночества и разлуки сидящего у могилы человека.
   Старик поднял голову, склоненную под грузом тягостных мыслей, и всмотрелся в возвышавшийся перед ним бугорок с покосившимся деревянным, потемневшим от времени крестом, на котором бледно оттенялась неровно вырезанная и уже практически нечитаемая надпись. Этот крест, как и многие другие, время нещадно делало безымянным, чтобы, наконец, совсем стереть с лица земли.
   Потушив окурок, старик вытащил хранившуюся под лавочкой ло­пату, подправил могильный холмик, выровнял крест.
   - Прости, Анна, что оставляю, - тихо проговорил он. - Не под силу мне стало одному. К дочкам в город уезжаю. Думал до послед­него дня тут дотянуть. Да вот такие дела...
   Горький ко­мок подкатил к горлу, разлил по нему горячую желчь. Дрожащими пальцами старик без надобности приглаживал волосы, безвольно опускал руку, потом вновь поднимал ее и начинал прежнее занятие.
   - Ты пойми меня, Анна, и прости, - немного уняв волнение, с не скрываемой в голосе дрожью продолжил свою нехитрую исповедь дед Иван. - Так уж, видно, распорядилась судьба: доживать мне свой век не в родных стенах.
   Старик задумчиво покачал головой, опустился на лавочку и вновь закурил, погружаясь в свои нерадостные раздумья. Ему хотелось на прощание многое сказать у могилы жены, разрешиться здесь от бремени тяготивших его мыслей. Но все произноси­мые им сейчас слова звучали оправданием отъезда. Представлявшийся ранее разговор показался старику уже никчемным и бессмысленным. Молча докурив самокрутку, он встал и медленно побрел вдоль знакомых могил, прощально кивая их вечным обитателям.
   Миновав кладбище, дед Иван пошел давно неезженной дорогой. Ноги сами собой вели его сегодня по до боли родным местам. Вскоре из-за березового колка неожиданно вынырнул широкий грейдер. Поднявшись по нему на ближний к деревне взгорок, он непроизвольно остановился, окинул взглядом усталого путника открывшуюся перед ним картину и грузно опустился на обочину дороги, по которой, казалось еще вчера, возвращался с фронта.
   ...В конце августа сорок пятого по истерзанной, разоренной войною стране в одном из эшелонов, высунув из дверей вагона голову и всматриваясь до боли в глазах на восток, ехал с фронта домой он - бравый сержант-танкист Иван Семенов. Тысячи таких же, как он, людей, оторванных от созидания, стосковавшихся по мирному труду возвращались к покинутым ими родным очагам. И это возвращение было разным у каждого из солдат: одних ждала немая тишина да чер­неющая пустота воронки вместо отчего дома, других, - великая ра­дость встречи после долгой разлуки с постаревшими, повзрослевшими родными.
   Оглушая пронзительными гудками бежавших за ним с букетами в руках детей и женщин, эшелон прибывал на ближнюю от села Ивана станцию.
   И здесь, за сотни километров от опаленных войною районов страны, он находил ее следы. Обветшалые, полуразвалившиеся, многие с безжизненно чернеющими глазницами окон дома, местами запущенные, заросшие молодой порослью леса поля, запряженные коровами подводы с неумело, не по-мужски сметанными на них возками сена, стоявшие у пристанционных буфетов с пустыми рукавами гимнастерок и штанинами галифе инвалиды, измученные, постаревшие от многодневной, непосильной работы и полученных похоронок женщины, в свисающих с худых, угловатых плеч отцовских пиджаках и рубахах подростки, бледно-прозрачные, с грустными не по годам глазами лица детей, повязанные в черные платки старухи молча говорили об этом вернувшемуся с фронта солдату.
   Выдохнув клубы белого пара, паровоз умолк. Иван, подхваченный десятками сильных рук товарищей, медленно выплыл из вагона на перрон. Вдоль всего состава полетели возбужденные мужские голоса:
   - Что, земляк, приехал?
   - Счастливый, уже дома...
   - Встречайте героя фронтовика!
   - Держись, бабы, какой орел с фронта прилетел!
   - Буфет, буфет где у вас здесь? - перекрывал все хриплый бас.
   Потревоженным пчелиным улеем казался со стороны эшелон.
   Стиснутый со всех сторон, Иван прощался с однополчанами. Тягостно тянулись минуты расставания. Смешанное, необъяснимое чувство владело им и бросало его в нервный озноб: и предвкушение радости долгожданной встречи с родными, и грусть расставания с окружавшими, и вдруг нахлынувшая горечь воспоминаний o недоживших до этой минуты товарищах.
   Прощались тепло, взаимно заключая в объятия, касаясь друг друга небритой щекой. В глазах у некоторых стояла слеза. Пронзительный гудок паровоза загнал всех в эшелон. В темнеющих проемах окон и дверей вагонов заколыхался лес рук. Состав дрогнул и, набирая скорость, застучал колесами на стыках рельсов, устремляясь дальше на восток. Одинокая фигура солдата в окружении детей и женщин стояла на перроне, пока последний вагон не скрылся за горизонтом.
   Шел Иван легко и быстро, дыша полной грудью. Нe верилось уво­ленному в запас солдату, что эта дорога, одиноко петляющая мимо березовых колков, окольцованных соломенной желтизной полей со взъерошевшимся ежиком стерни ведет его к родному дому, и что она не разбита гусеницами танков, не изуродована оспой воронок, не истерта в пыль тысячами солдатских сапог, и что не надо больше от истошного воя пикирующего бомбардировщика падать в кюветы, шарахаться в стороны. Не чувствуя ног, он шел и шел, немея от тишины, ощущая на лице ласковое щекотание летящих в воздухе паутинок, любуясь лесом, кое-где подернутого золотом надвигавшейся осени. Иногда он останавливался и, замирая, вслушивался в абсолютный покой окружавшей его природы. Ему казалось, что сейчас за дальним взгорком ударит батарея и вся эта идиллия потонет в диком грохоте разрывов, оку­тается огнем и дымом, уйдет, исчезнет навсегда. Но ничего, кроме звенящей в ушах тишины, Иван не улавливал. Тогда он недоуменно озирался по сторонам и, убедившись, что это не сон, не наваждение, начинал стыдиться странности своего поведения.
   Перед ближним к селу взгорком Иван решил сделать небольшой привал. Свернув с дороги, он направился к клочку поля с не скошенной пшеницей. Она, словно приветствуя вновь вернувшегося к ней хлебороба, склонила перед ним тугие колосья. Он ласково прикоснулся к ним рукой, ощущая ладонью приятную колкость.
   Подложив под голову вещмешок, Иван прилег на краю поля. Над ним, причудливо меняя свои очертания, проплывали облака. В них рубиновыми отблесками играли лучи клонящегося к закату солнца. Как этот закат не был похож на те, часто наблюдавшиеся им за четыре года, когда солнце, угадываясь бледным пятном, опускалось в дымную, окутавшую горизонт завесу пожарища. Война представилась ему сейчас каким-то чудовищным недоразумением, постоянно повторяющейся от сотворения мира, случайно заложенной в его истоках, противоречащей, отрицающей сам этот мир ошибкой, которую люди почему-то не хотят понять и продолжают слепо следовать ей, обращая себя и все окружающее в прах небытия.
   Его мысли прервал далекий лай собак, долетевший со стороны села. Он поспешно встал и направился к дороге, заметно волнуясь от скорой встречи с родным селом, которая навязчивым видением преследовала его в последнее время: неотступно стояла в глазах в минуты коротких передышек, являлась в снах, подспудно жила в мыслях каждого дня.
   Когда Иван поднялся на взгорок и его взору открылось привольно раскинувшееся между трех озер село, он весь напрягся, подался вперед и жадно поедал глазами возникшую картину. Его рука неосознанно потянулась к голове, стянула пилотку и беспричинно мяла ее задеревеневшими пальцами. Широко раскрытые, немигающие глаза Ивана словно хотели вобрать в себя все представшее перед ними. Он узнавал и не узнавал с детства врезавшиеся ему в память и всегда оживавшие в нем, когда он мыслями оказывался в родной стороне, тонущие в закатных сумерках очертания выросшего перед ним села. По лицу солдата волнами прокатывались радость, удивление, растерянность. Вихрь ощущений, переживаний, где нельзя было уловить, вы­делить отдельное, конкретное, захлестнул его. Он силился что-то вспомнить, но это что-то постоянно ускользало и не давало постичь какую-тo важную для него мысль. Последним усилием воли Иван пытался сосредоточиться, чтобы проникнуть в ее тайну, и - не мог. Призрачно маяча, дразня своей неуловимостью, она так и оставалась для него непостижимой. Вытерев пилоткой выступившую на лбу испарину, он тихо сказал: " Ну вот, я и вернулся к тебе, родной очаг". В глазах блеснули слезы, покатились по щекам.
   Вечерний сумрак уже окутывал село, когда Иван подходил к родному
   дому. По мepe приближения к нему его волнение нарастало, сильнее ощущались в груди толчки сердца, дрожь пробегала по телу, вызывая озноб. Поднявшись на крыльцо, он толкнул дверь. Она былa заперта. Затаив дыхание, Иван постучался. Вскоре засветилось окно, и по сеням прошлепали босыми ногами.
   - Кто там? - Раздался за дверью встревоженный, простуженный голос. На несколько секунд установилась тишина. Чувство неясной тревоги завладело Иваном, сжимая грудь, отдаваясь толчками в висках. Какое-то время он оставался недвижимым, оцепеневшим от услышанных слов: они показались ему незнакомыми.
   -Это ты, Анна? Это я... Анна... Иван..., - путаясь и не узнавая собственного голоса, заговорил он.
   Похолодевшее сердце замерло в ожидании. С той стороны загремела щеколда, рывком распахнулась дверь. Он и она напряглись, качнулись друг к другу и застыли, жадно всматриваясь расширившимися зрачками в густоту заливавшей их темени. Вынырнувшая из-за туч луна на мгновение выхватила из мрака устремленных навстречу людей. Бледное, заросшее щетиной лицо мужчины дрогнуло, в округлившихся глазах женщины застыло изумление.
   -Иван?! - не-то спрашивая, не-то утверждая, прошептала она, инстинктивно протянув к нему руки.
   Все вокруг него разом поплыло, закружилось.
   - Иван... Иван..., - прижавшись лицом к его щеке, беззвучно, недоверчиво шептала она.
   Наконец, убедившись в реальности существования Ивана, Анна разом засуетилась. Увидев, что стоит босая и полураздетая, метнулась к двери, ведущей из сеней в избу, но тут же вернулась с полпути. Без конца повторяя: "Я сейчас... Я сейчас...", бестолково кружилась по сеням, громыхая стоявшими там ведрами. Натолкнувшись на Ивана, она стащила вещмешок с его плеч и потянула за руку, устремляя за собой. Переступив через порог, он пробежал глазами по родным стенам показавшейся ему тесной избы, нерешительно приблизился к черневшей в переднем углу лавке и устало опустился на нее...
   Дед Иван глубоко вздохнул и eщe более ссутулился. И без того хрупкая фигурка старика сделалась неимоверно угловатой и по-детски маленькой. Опущенными к земле глазами он, как будто, отыскивал там ответ на мучивший его вопрос. Наконец, бросив давно погасшую самокрутку, старик повел вокруг себя взглядом, безразлично посмотрел на стоявшee над головой солнце, поднялся. Постояв в раздумьи, двинулся дальше вдоль опушки.
   В промежутках леса черными заплатами мелькали поля, местами отливающие серебряными блюдцами еще не высохших луж. Над полями, блестя вороненым крылом, кружили грачи. От прогретой на coлнце земли исходили пьянящие запахи. На легком ветерке тихо перешептывались первые, нежно-зеленые листочки берез. Временами их неумолчная беседа заглушалась тревожной трескотней сорок. В эту симфонию звуков грубо вплеталось "yxaние" филина, вырывавшееся из лесной чащи. Иногда росшие по опушке березы расступались, открывая лесные полянки, пестревшие белыми куполами подснежников. Над ними, мелькая ярко-красными крылышками, порхали бабочки. Кое-где слышалось жужжание озабоченного шмеля. В муравейниках, прилепившихся к южным склонам бугорков, деловито копошились муравьи. Природа жила своими извечными весенними заботами.
   Обогнув встретившееся на пути болотце, упиравшееся одной стороной в лес, дед Иван вышел к одиноко стоявшей березе. Он бережно дотронулся рукой до ствола, отмеченного недавними следами топора, из которых подобно слезам капал сок. Старик стянул с головы кепку и приник щекою к березе. Она отозвалась удивительно нежным шелестом молодой листвы. Легкая улыбка тронула его лицо. Старик и береза как два старых приятеля застыли в молчаливой исповеди друг к другу.
   -И ты постарела, - тихо прошептал он, проводя рукою по ее загрубевшей, шершавой коре.
   Расстегнув телогрейку, старик, как окончательно заплутавший путник, которому уже некуда больше спешить, тяжело опустился под приветливо раскинувшуюся крону дерева. Взору открылась широкая лесная пустошь - их с Анной первый послевоенный семейный покос.
   ...В то особо памятное, необычайно засушливое лето стояла нестерпимая жара. Июльское солнце нещадно палило, и трудно было представить, что такой маленький, раскаленный до бела шар может вылить огромную лаву зноя, загоняющего все живое в землю, траву, лес, дома - туда, куда не способны проникнуть щупальца его испепеляющих лучей. Воздух стоял не шелохнувшись. Горячим покрывалом он висел над землей, поверх которой дрожало марево испарений. Одурманенная многодневным зноем, она отдавала последнюю, живительную влагу. Всюду чувствовался горьковатый запах уже мертвой, засохшей травы. Волна зноя прокатилась и по лесу. Темно-зеленый, с маслянистым отливом цвет листьев берез превратился в бледно-зеленый, почти матовый, и они начали скатываться в трубочку. Под изредка налетавшим ветерком уже слышался не веселый шелест, а сухое осеннее шуршание пожухшей листвы. Весь этот некогда буйно зелёный мир созерцал происходящее отрешенно и безучастно, устав взирать на небо и потеряв всякую надежду увидеть там спасительную тень облаков.
   Tишину леса, замиравшего от июльского зноя, лишь нарушал тогда звон кос - его да Анны. Они в молодецком замaxe рук обнажали полукруг стерни от лесного разнотравья, от которого воздух наполнялся дурманящим ароматом. Лесная пустошь постепенно расчерчивалась слегка извилистыми, огибающими молодые деревца, прокосами. Уткнувшись в зеленые пирамиды елей, подступавших к пустоши, Анна и Иван разгибались, пучком травы вытирали лезвия кос, оценивающим взглядом окидывали пройденный путь. Разгоряченные, довольные, обняв друг друга, они уходили в спасительную прохладу березы, молчаливо хранящей их сокровенную тайну.
   Солнце, давно миновав зенит, уже клонилось к закату, а он все сидел, не шелохнувшись. Растревоженная до предела память сегодня невольно выключила старика из суеты происходящего и тяжким грузом придавила к земле. Налетавший ветерок колыхал его бороду, широким окладом отчетливо выделявшуюся на фоне землистого, испещренного бесчисленными морщинами лица. Серебряные пряди волос жидкими ручейками стекли ему на лоб, виски, сливаясь с бородой и обрамляя голову словно кипенно-белым нимбом. Со стороны казалось, что здесь замер в благостном покое неожиданно сошедший с небес святой. Однако необъяснимо грустные глаза с застывшим в них мучительно болезненным вопросом выказывали в сидящем простого смертного, которому еще нужно пройти до конца достойно, по совести последние, самые трудные земные шаги.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   15
  
  
  
  
Оценка: 8.12*7  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.
По всем вопросам, связанным с использованием представленных на okopka.ru материалов, обращайтесь напрямую к авторам произведений или к редактору сайта по email: okopka.ru@mail.ru
(с)okopka.ru, 2008-2019