Металлическая печка нещадно дымила. Вместе с дымом промерзлый дзот постепенно наполнялся теплом. В топке громко гудел огонь. Его блики лихо отплясывали на покрытых инеем потолке, стенах, лицах двух солдат. Пулеметчики 345 отдельного пулеметно-артиллерийского батальона Волховского фронта Николай Шугуров и Анатолий Ручкин, поеживаясь от холода, тянули руки к печке навстречу живительному теплу, благодатно плывущему от нее. Их белые овчинные полушубки были измазаны сажей, ватные штаны, валенки усеяны мелкими щепками.
-Зараза! - Недовольно ворчал Шугуров. - Не печка, а сатана какая-то. - Потер руками начавшие слезиться от дыма глаза. - Мало того, что дымит, еще не раскочегаришь ее.
В амбразуры дзота все настойчивее, напористей пробивался свет раннего зимнего утра, разгоняя по углам полумрак помещения. Стали отчетливо видны хмурые лица его обитателей, стоявший на сошках у печки капризный на морозе "американец" - пулемет "Браунинг", коробки с пулеметными лентами, небольшой заплечный термос для пищи, валявшиеся на полу каски, грубо сколоченные лавка и стол со сплющенной у дульца и с торчащим фитилем снарядной гильзой. Постепенно наполнявший помещение свет все нагляднее обнажал скудное солдатское убранство.
-А мороз жмет, - посматривая в амбразуру, невесело сообщил Ручкин. - Одно слово - крещенский.
-Какое сегодня число? - Шугуров вопросительно посмотрел на него.
-Двадцатое января. - Немного подумал. - Уже сорок третьего... - И слегка покачал головой.
-Да... - Неопределенно протянул Шугуров. - Больше полутора лет, а войне конца не видать.
Он полез в карман, вынул кисет с махоркой, неспешно скрутил косушку, насыпал в нее табаку, выгреб из печки уголек, прикурил от него.
-Будешь? - Протянул кисет товарищу.
-Нет.
Пулеметчики сидели молча, не нарушая затянувшуюся паузу. Каждый думал о своем. В своих невеселых думах проклинали войну с ее ежеминутным дыханием смерти, холод, голод, бессонницу, грязь и необустроенность окопной жизни, с тоской вспоминали теплый, уютный дом, семью, счастливое мирное время, которое раньше не ценили и которое сейчас казалось им каким-то нереальным, фантастическим сном.
-Не пора ли за харчем топать? - Прозвучало несколько неожиданно в долго царившей тишине. - Как думаешь, второй? - Шугуров многозначительно уставился на товарища, подчеркивая своим вопросом, что он все-таки первый номер пулемета.
-Пожалуй, да, - смиренно соглашаясь с отведенной ему ролью второго, кивнул головой Ручкин.
-Попроси, чтоб с гаком зачерпнули, - напутствовал первый номер. - Сидят там, пузо греют у котлов. - Раздраженно пробурчал в завершение.
Анатолий Ручкин накинул на себя наплечный термос, поглубже нахлобучил шапку-ушанку, одел рукавицы и выскользнул наружу. Все вокруг утопало в снегу. После полутемного дзота он казался необыкновенно белым, пушистым, светящимся. Глаза начали невольно щуриться, потом от обилия света слезиться. Привычно пригибаясь от возможной пули снайпера, быстро шел ходом сообщения по хорошо знакомому маршруту. Местами, справа и слева по брустверу, взметались белые языки поземки. Изрядно оторвавшееся от горизонта солнце едва угадывалось в молочной пелене снежных туч. "По всему видать, метель будет", - отметил про себя.
У батальонной кухни ход сообщения делал резкий излом. На повороте Ручкин лицом к лицу столкнулся со Степаном Болотовым, своим односельчанином, с которым с разницей в несколько дней призывался на фронт и вместе проходил первоначальные военные сборы в Еланских лагерях. Анатолий откровенно недолюбливал, вернее даже, презирал его и подобный ему тип людей-льстецов, пресмыкающихся, заискивающих, угодничающих перед любым начальством, способных любой ценой удержаться наплаву при всякой власти, присмотрев при этом для себя местечко потеплей и сытней. Вот и здесь, в батальоне, Степан не рванулся на передовую в мерзлые дзоты, а приложил все свои старания, чтобы стать санинструктором при теплом блиндаже, поближе к спирту, а через него - к дополнительной хлебной пайке. Поговаривали даже, что он был стукачком у "особистов".
-Во как летим на кухню, быстрей, чем в атаку! - Пахнуло свежим перегаром. - Кушать нам хочется... - Сытое, докрасна разогретое морозом и спиртом лицо Болотова с масляными глазками расплылось в ехидной улыбке.
-Да пошел ты! - Прижимая его к стенке траншеи, стал протискиваться Анатолий.
-А ну, полегче на поворотах! - Притянул его Степан, вперившись разом потемневшими от злости глазами. - Я тебе, поповский выкормыш, еще припомню позавчерашнее, ты у меня другую баланду жрать будешь! - Мстительно летело в лицо.
-Не угрожай, падлюка! - Оторвав от себя руки разъяренного недруга, выдохнул Анатолий. - Забыл, какой короткий разговор со стукачами? Дальше передовой не пошлют!
Глазки на побледневшем лице Болотова забегали, веки задергались, голова завертелась по сторонам. Анатолий презрительно смерил его тяжелым взглядом и зашагал дальше.
Накануне у них произошла ссора из-за Насти, батальонной санитарки. Да и назвать это ссорой сложно.
Настя появилась в батальоне в конце 1942. Ее, 16 летнюю девчонку, полуживую, с группой других, обреченных на голодную смерть, удалось вывезти из блокадного Ленинграда на большую землю. Высокая, нескладная, худая, с большими голубыми глазами, она была любимицей батальона. Ее слегка удивленные глаза практически всегда улыбались. Может быть, после голодного дыхания смерти она по-другому смотрела на этот мир, не могла понять людей и ответить на вопрос: почему можно быть хмурым, ворчливым, недовольным, сердитым и злым, имея в руках хлеб. Настя являла собою сгусток энергии. С раннего утра, с забавно торчавшими из-под шапки-ушанки русыми косичками, начинала санитарный обход батальона. Бойцы старшего возраста ждали ее по-особенному. Своим появлением она приносила маленький лучик света и одновременно какую-то горчинку: была живым напоминанием о семье, детях и, в то же время, о выпавших на их хрупкие плечи нечеловеческих страданиях. Каждый старался уделить ей внимания, угостить нехитрым солдатским гостинцем: комочком сахара, сухарем, кусочком хлеба и невесть как завалявшимся леденцом. Смущенная, покрасневшая, с опущенными вниз глазами протягивала худую ручонку и благодарила бойцов. Все знали, что в блокадном Ленинграде у нее остались младшие братья, сестры, и что она не только перепадавшие ей угощения, но и часть своей скудной армейской пайки аккуратно складывала в вещмешок в надежде каким-то образом переправить его родным, умирающим от голода.
Когда на боевое дежурство заступали пулеметчики Шугуров и Ручкин, она подолгу задерживалась в дзоте. Они неспешно вели разговоры у дымящей печки, поглядывая в амбразуры. Шугуров был молчуном, больше слушал. Говорил в основном Ручкин. Ни о чем не расспрашивая Настю, чтобы не причинять ей страданий, он увлеченно рассказывал о забавных историях из своего детства, юношества. Иногда она заразительно смеялась, и ее смех звенел серебряным колокольчиком в угрюмом, полутемном помещении дзота.
Анатолий Ручкин ненадолго прерывался, вставал, внимательно всматривался в амбразуры, подбрасывал в печку дров, садился и начинал очередной рассказ.
В конце их посиделок она всегда задавала один и тот же вопрос: "Дядя Толя! Когда мы пойдем в наступление"? В ее огромных, голубых глазах читалась потаенная надежда, даже мольба, на скорое наступление и быстрое возвращение в родной город, где голодной, мучительной смертью умирали родные, тысячи и тысячи ее земляков. Шугуров и Ручкин виновато отводили глаза, тяжело вздыхали и молчали.
Два дня назад у Шугурова начался очередной приступ головной боли после перенесенной им контузии, и он попросил Анатолия сходить к санинструкторам за микстурой. Быстро добравшись до их блиндажа, постучался, потом толкнул в дверь. Она не открывалась. Ему показалось, что изнутри дверь чем-то приперта. Анатолий еще сильнее приналег на нее. В блиндаже послышались шорохи, сдавленный, приглушенный голос. Почувствовав неладное, он ударом ноги распахнул дверь. В полумраке блиндажа увидел на деревянных нарах Степана Болотова в нательной рубашке и извивающуюся в его руках с растрепанными волосами, расстегнутой на груди гимнастеркой Настю. Болотов одной рукой плотно зажимал ей рот. На столе стояли две банки открытой тушенки, валялся хлеб, сахар, порезанное сало, из алюминиевых кружек несло спиртом.
-Ты что делаешь, гадина? - Метнулся к нарам Ручкин. - Она еще дитя!
Сильным ударом в лоб он свалил Болотова, потом приподнял, еще раз ударил. Тот бесчувственно распластался на нарах.
-Дядя Толя... Дядя Толя... - Прижавшись к нему хрупким, дрожащим тельцем, рыдала Настя. - Дядя Толя... Он...Он...
-Не плачь, не плачь, Настенька, - гладя ее по растрепанным волосам, приговаривал он, с трудом сдерживая себя.
Внутри все клокотало, кипело, ему хотелось еще и еще бить, пинать этого мерзавца, подло посягнувшего на ее невинность, нагло преступившего через святое.
"И этот ублюдок еще мне угрожает!" - Подумал Ручкин, подходя к кухне. Получив положенное на завтрак, заспешил назад.
-Что так долго? - Недовольно уставился на него Шугуров. - Опять, поди, холодняк притащил.
Анатолий молча снял термос, открыл крышку. Изнутри пошел пар, вкусно запахло перловой кашей с тушенкой. Шугуров непроизвольно сглотнул слюну.
-Ну, это еще ничего, пойдет! - Удовлетворенно протянул он, довольно потирая руки.
С завтраком управились быстро. Шугуров заученным движением руки потянулся за кисетом, из ровно уложенной в нем стопки нарезанной газетной бумаги вытянул бумажку, неспешно скрутил из нее "козью ножку", так же неспешно насыпал в нее махорку, прикурил.
-Настоящая, Моршанская, махорочка! - Вместе с облаком табачного дыма довольно выдохнул он. - Может, оценишь? - Хитровато сощурился на Ручкина.
Он отрицательно покачал головой и пошел поближе к амбразуре дзота. На улице поземка постепенно перешла в метель, уже начавшую бесноваться в полную силу. Усилившийся ветер гнал белые лавины снега. Они, подобно морскому прибою, шли белыми волнами друг за другом. Иногда ветер резко вздымал их вверх, заставляя все вокруг крутиться, вертеться в белом пушистом водовороте. Вдруг в этой дикой снежной пляске Анатолий уловил белые тени. Он весь напрягся, подался головой к оконцу амбразуры. Сомнений быть не могло. Растянувшись в цепь и прикрываясь снежными волнами бушевавшей метели, на них быстро, уже с расстояния броска ручной гранаты, надвигались немцы, словно призраки, одетые в белые масхалаты. "Наверно, разведка боем" - мелькнуло в голове, и тотчас раздался громкий, тревожный крик: " Шугуров, немцы!"
Недокуренная самокрутка разом полетела в сторону, и в руках Шугурова вздыбился пулемет. Просунув его в амбразуру, он дал длинную очередь. У подбежавших близко к дзоту немцев раскроило черепа, их масхалаты вспыхнули яркими кровавыми пятнами. Наступавшие залегли. Кинжальным огнем пулеметчики не давали им подняться, то одного, то другого, заставляя навечно уткнуться головою в снег. От такого темпа стрельбы боеприпасы катастрофически быстро таяли.
-Ручкин, еще патроны! - Повелительно грохнуло на весь дзот.
-Последняя! - Подавая пулеметную ленту, крикнул он в ответ.
-За патронами, мигом!
Анатолий ошалело вылетел из дзота и напрямую рванул к пункту боепитания. Вокруг загрохотали разрывы немецких ручных гранат. Он упал в снег и пополз. В разгоряченной лихорадкой боя голове стучала только одна мысль: "Быстрей! Быстрей!" В промежутках между разрывами гранат вскакивал и короткими перебежками продолжал движение. Неожиданно рядом с ним что-то упало в снег. Интуитивно почувствовал, что граната. Анатолий лишь успел закрыть лицо руками, как мощная сила подбросила, опрокинула его на спину, и тут же, мгновенно, прошила острая боль, в ушах появился звон, потом звуки исчезли, все потонуло в вязкой, липкой тишине, к горлу подкатила тошнота, тело стало ватным, чужим, земля бешено закружилась, стала уносить в черную бездну. Потом он вновь являлся из небытия на эту грешную, насквозь пропитанную человеческой ненавистью, кровью, бессмысленным варварством войны землю. Она постепенно замедляла свой бег, и во вращающемся круге уже стали через застилавшую глаза пелену тумана различимы нависшие над ним облака, ранее сливавшиеся в один сплошной, крутящийся клубок. В их редких просветах иногда ненадолго появлялся голубой краешек высокого, вечного неба, а затем наплывавшие тучи плотно закрывали его. Оно не хотело брать к себе замершего на белом снежном покрывале, истекающего кровью солдата. Еще не сомкнулся отмеренный ему жизненный круг, еще не до конца пронес он по земле свой тяжкий крест. К Анатолию снова вернулись земные звуки, среди которых стал различать далекие человеческие голоса.
-Раненный, раненный! Где санитары?
Разрывы ручных гранат смолкли, но пулеметная стрельба продолжалась. "Отходят немцы", - буднично, как свершившийся факт, мысленно констатировал Анатолий.
Вскоре с носилками подбежали два санинструктора. В одном из них узнал Степана. Раненного положили на носилки, и он закачался в них в такт быстрой ходьбе несущих его санитаров. Вдруг в воздухе послышался характерный звук, сзади раздался оглушительный взрыв. Немцы отход уцелевших из своей разведгруппы начинали прикрывать минометным огнем. Санитары бросили раненого, попадали в снег. Свистящего шума в воздухе не последовало, и они вновь подхватили носилки. Не отмеряли и десятка шагов, как рядом с ними землю распорол очередной взрыв, потом раз за разом еще несколько. Носилки с раненым опять оказались брошенными. Санитары попрятались за стволами росших поблизости сосен. "Как трясутся за свои шкуры", - как-то беззлобно подумал Ручкин.
Пристрелка закончилась, пошел беглый минометный обстрел. Земля вокруг задрожала, вздымаясь бело-черными фонтанами мерзлой земли и снега. Черные оспины воронок появлялись и справа, и слева, и впереди и сзади от брошенного умирать на снегу Анатолия. Они, то приближались, то удалялись от него. Казалось, будто взбесившаяся на этом пятачке земли чума никак не могла нащупать свою жертву, поставить на ней смертельную отметину, продолжая упорно, метр за метром, перепахивать, уродовать все вокруг. Анатолий безучастно наблюдал рядом с собою беснующуюся в пляске смерть. Его мысли постепенно теряли эмоциональный окрас, становились холоднее, от суетного переходили к вечному. Он уже мысленно простился с жизнью, со всем и всеми, кто были дороги и удерживали его здесь, жадно искал глазами в сгустившихся над ним тучах просвет, а там - голубой клочок неба, чтобы навсегда раствориться в нем, с легким сердцем покинуть временно приютившую его землю. Он уже не слышал, был равнодушен к бушевавшим поблизости от него человеческим страстям.
-Кто там, почему бросили? - На ходу кричал комбат.
-По-моему, Ручкин, - отвечал кто-то из бойцов, высовываясь из окопа.
-Кто, кто? - Спрашивала запыхавшаяся от быстрого бега Настя.
-Да Ручкин, вроде... - Тянул все тот же голос.
И вдруг на глазах изумленных солдат Настя легко перекинула себя через бруствер окопа, стремительно побежала к раненому.
-Куда? Назад! Назад, твою мать! - Во все легкие закричал комбат.
Хрупкая фигурка бегущей девчонки противоестественно смотрелась в черных фонтанах смерти, была живым укором вжимающимся в землю людям. С головы Насти слетела шапка, и было отчетливо видно, как развеваются на ветру ее русые, не забранные сегодня в косички, волосы. Стоявшие в окопах бойцы изумленно смотрели, то на нее, то на комбата, то друг на друга. Потом, после секундного замешательства, стали виновато отводить глаза, и неожиданно, все, разом полезли на бруствер, встали в полный рост и устремились за Настей.
-Дядя Толя! Дядя Толя! - Возбужденно кричала она, подбежав к нему. - Я здесь... Я сейчас... Ты только не умирай...
Кто-то из подбежавших следом солдат додумался прихватить плащ-палатку. Раненого с носилок переложили на нее и волоком по снегу, короткими перебежками, потащили к спасительным окопам и блиндажам. В этом едином солдатском порыве все было сделано в считанные минуты. И каждый был горд, что переселив страх смерти, он вырвал из ее холодных объятий своего товарища. И уже не отворачивал взгляда от других.
Настю не могли оторвать от раненого. Перепачканная землей и кровью, с заплаканными глазами, она, как заклинание, твердила одно и то же: "Дядя Толя! Ты будешь жить! Дядя Толя! Ты будешь жить!"
Анатолия, то покидало сознание, то вновь возвращалось к нему. Через мутную пелену он улавливал вокруг себя какие-то тени. Они нагибались над ним, что-то говорили, отходили, снова нагибались и говорили. Все происходило, как во сне. Вдруг в монотонной череде доносившихся из-за разделявшей его с другими незримой черты он отчетливо услышал голос Насти: "Ты будешь жить... Ты будешь жить...". Анатолий напрягся, усилием воли широко открыл глаза, разорвав окружавший его плен тумана, и увидел над собой удивленно-радостные, мокрые от слез глаза Насти. Они увеличивались в размерах, больше и больше наполнялись теплом, счастьем, становясь светлей, чище, и все голубее и голубее неба.
-Спасибо, Настя! - Беззвучно прошептал он и ощутил на себе теплое дыхание жизни.
От автора.
В полученной мною из архива военно-медицинских документов справке от 21.10.2005г. N 6/4/1-1409 значится: пулеметчик 345 ОПАБ сержант Ручкин Анатолий Владимирович, 1910 г.р. на фронте Великой Отечественной войны получил 20 января 1943г. множественное осколочное ранение мягких тканей левого плеча и предплечья, правого плеча, обоих бедер, левой голени (сквозное); слепое осколочное ранение левого коленного сустава (непроникающее) и левой стопы с повреждением кубовидной кости, по поводу чего находился на излечении в ПМП 208 с 20.01.43 г., ОМСБ-504 с 20.01.43 г., ППГ 743 с 21.01.43 г.; ПГ 977 с 06.02.43 г.; СЭГ 1940 с 12.02.43 г., а с 25 февраля 1943г. ЭГ 3129 (Березники, Молотовской области), из которого выбыл 19 июня 1943г. в РВК, годным к строевой службе.
По всем вопросам, связанным с использованием представленных на okopka.ru материалов, обращайтесь напрямую к авторам произведений или к редактору сайта по email: okopka.ru@mail.ru
(с)okopka.ru, 2008-2019
