За окнами бараков лютовал январский мороз. С началом 1942 года установились крепкие холода, градусник термометра опустился ниже сорока. Бараки почти под самую крышу утопали в снегу, подслеповато выглядывая из него обледенелыми, вычурно разрисованными морозом окнами. Вокруг качали на ветру снежными шапками огромные сосны и ели. Над ними завис желтый глаз луны, изредка помигивая в морозной дымке и бесстрастно созерцая затерявшийся в североуральской тайге трудовой лагерь. Холодной лунный свет отливал на снегу голубыми красками. Аспидно-черное ночное небо почти упало на землю, отделяясь от нее бесчисленной россыпью холодных, перемигивающихся друг с другом звезд. Из тайги раздавался звук трещавших на морозе деревьев.
В выстывшем к утру бараке спящие на деревянных нарах люди плотнее сворачивались в "калачик", с головой натягивали на себя одеяла с брошенными поверх них ватниками. В разных концах сквозь храп раздавался простуженный, лающий кашель. Николай Владимирович проснулся от накатившего приступа удушливого кашля. От него выворачивало легкие, рвало горло, на глаза выступали слезы. По телу шел противный озноб, во рту стояла сухость. Сильно захотелось пить. Он заставил себя встать из прогретой постели. Сунув ноги в расхристанные, на ладан дышащие валенки, вернее в обувь, отдаленно напоминающую валенки, накинул на себя ватник и пошел к бочке с водой, стоявшей у входа. Сверху она уже была покрыта тонкой коркой льда. Проломив его деревянным ковшом, сделал несколько осторожных глотков, заглушая бушевавший в груди жар. Также тихо вернулся к своим нарам, лег в остывшую постель. Кашель отступил, но озноб продолжался, жар внутри не проходил, легкие распирало, рвало на части. Сон не шел. Устремив взгляд к потолку, лежал с открытыми глазами. "Похоже, долго не протяну", - грустно подумал Николай Владимирович. - "Закопают на лагерном кладбище как бездомную собаку и - все, Коля, замкнулся твой круг". - Продолжал он черные мысли.
В окна барака сквозь толстую корку льда стучался зимний рассвет.
"Сейчас опять подъем, жиденькая баланда, пилы, топоры в зубы и - на лесоповал, по пояс в снегу". - Не отпускали мрачные мысли.
Не успел подумать о другом, как зазвучал подъем. Люди неохотно отрывались от своих постелей, медленно одевались, приводили нары, потом себя в порядок. Изредка перебрасывались друг с другом заспанными голосами.
-Ты как сегодня? - Спросил сосед по нарам Николая Владимировича.
-Да...Также. - Он безнадежно махнул рукой.
-Давай, поговорю с бригадиром? - Сосед вопросительно уставился на товарища.
-А какой толк в этом, Иван Кузьмич? - Николай Владимирович также вопросительно посмотрел на него.
-Какой, какой, - недовольно заворчал Иван Кузьмич. - А что, опускать руки и ждать когда, тебя определят на вечное поселение, лучше? - Укоризненный взгляд его серых глаз, спрятанных под мохнатыми, сердито сдвинутыми бровями, продолжал смотреть на товарища.
-Ну, поговори...
-Ну и поговорю!
После завтрака все построились по бригадам у столовой. Перед ними в очередной раз держал речь очередной, командированный инструктор райкома партии.
-Товарищи! - Бодро летело в хмурые, измученные тяжким трудом, недоеданием и болезнями лица бойцов трудовой армии, которые в подавляющем большинстве были зрелыми и пожилыми людьми, по разным причинам не годные к строевой. - Наша партия и советское правительство делают все, чтобы разгромить немецкие орды, повернуть их вспять, уничтожить в собственном логове. - Сделав паузу, оратор прошелся взглядом по стоявшим перед ним. - Партия бросила клич: "Все для фронта, все для победы", и вы постоянно должны помнить об этом и своим повседневным, ударным трудом претворять его в жизнь.
-Судя по твоей сытой, красной роже, ты не особенно-то надорвался претворять его в жизнь, - зло бросал кто-то из стоявших за спиной Николая Владимировича.
Выступавший еще долго и пафосно изощрялся в риторике. Наконец, он замолчал и все вздохнули с облегчением. Последовала команда: "По рабочим местам!", и стали расходиться.
-Ручкин! - Позвал крепкий, коренастый, уже в годах, бригадир - Егор Петрович.
Мужики в бригаде уважали его. Он был рассудительный, справедливый, не боялся отстаивать свое мнение и защищать подчиненных перед высокими начальниками.
-Давай-ка, отойдем в сторонку, - беря за локоть подошедшего Николая Владимировича, сказал бригадир. - Кузьмич ко мне подходил, да и без него вижу, что ты... - Он хотел сказать "доходяга", но передумал. - Не работник. - Нашелся бригадир. - Сегодня обойдемся без тебя. - Внимательно посмотрел. - Сходи еще раз в медпункт, пусть что-то внятное скажут. - Немного подумал, слегка наклонив голову. - Отлежись сегодня, а там что-нибудь придумаем.
Вечером, после ужина, бригадир, присев на краешек нар, на которых лежал Николай Владимирович, спросил: "Как самочувствие? Был в медпункте?"
-Да был...
-Ну и что?
-Да ничего, - бросил расстроенным и одновременно огорченным голосом. - Вон, те же пилюли предложили. - Кивнул головой на самодельно сколоченную тумбочку, стоявшую возле нар. - Видно, у них есть указание, если человек еще держится на ногах, потчевать его микстурами и - на работу. Пока там не упадет. Навсегда. - Закончил он.
-Да..., - протянул Егор Петрович, нервно постукивая пальцами по тумбочке.
-Ты же пимокат, Ручкин? - Неожиданно спросил он.
-Пимокат... - Крайне удивившись и, не понимая, к чему клонит бригадир, не совсем уверенно подтвердил Николай Владимирович.
-Не разучился еще катать валенки? - Остановил на нем внимательный, изучающий взгляд серых глаз.
-Да как же! - Невольно вырвалось у него. - Пока уж в ящик не сыграю.
-С ящиком погоди, еще успеешь туда, - скривился Егор Петрович. - У меня тут есть одна задумка. Ты наши валенки видел? - Без всякого перехода огорошил он Николая Владимировича вопросом и указал на стоявшие у тумбочки его валенки и валенки других мужиков из бригады, присевших отдохнуть на нары.
-Да разве это валенки... - В приступе кашля рвалось из Ручкина. - Рвань сплошная...
-Вот и я о том же, - не раскрывая своих мыслей, подтвердил слова собеседника бригадир.
Николай Владимирович опять удивленно уставился на него, потом перевел взгляд на свои и товарищей валенки, донельзя растоптанные, расползшиеся, много раз и безуспешно подшивавшиеся, лопнувшие на сгибах, зияющие дырами, кое-как и ненадолго залатанные дратвой.
-Ты пока отлеживайся, - вставая с нар, сказал Егор Петрович. - Как там дальше будет, скажу.
Взволнованный Николай Владимирович опять зашелся от очередного удушливого приступа кашля, провожая взглядом уходящего бригадира.
Егор Петрович по расчищенным от снега дорожкам направился к административному корпусу, поднялся на второй этаж, постучался в дверь к начальнику лагеря.
-Войдите! - Прозвучало с той стороны.
-Здравствуйте, Павел Тимофеевич! - Переступив порог, поприветствовал бригадир.
- А...Егор Петрович,- отрывая голову от разбросанных на столе бумаг и удивленно меряя взглядом запоздалого посетителя, протянул начальник, пожилой, интеллигентного вида человек. - Что-то случилось? - Забыв поздороваться, встревожено спросил он.
-Да как сказать... - Неопределенно обронил Егор Петрович.
-Говори, как есть, Петрович. - Он давно, по молодости, хорошо знал Егора Петровича и не мог представить, чтобы тот беспокоил без нужды.
- Проходи, проходи. - Протянутой рукой указал на стоявший у стола стул, потом пожал руку вошедшему.
-Тимофеич, тут вот какое дело, - осмотревшись по сторонам, начал бригадир. - У меня в бригадире есть Ручкин Николай. У него больные легкие, а здесь совсем их застудил. Одним словом, сейчас полный доходяга.
-Ты же знаешь, что я... - Разводя руками, заговорил начальник лагеря.
-Знаю, знаю, что не врач, и вообще.., - перебил его Егор Петрович. - Я о другом.
- О чем?
-Понимаешь, он пимокат.
-Но у нас же нет пимокатной мастерской, здесь лесоповал. - Павел Тимофеевич удивленно смотрел на сидевшего перед ним.
-Еще не забыл, что лесоповал, - с грустной усмешкой прозвучало в ответ.
Немного помолчали.
-Через месяц в моей бригаде у доброй половины не в чем будет ходить, и ты мне новых валенок не дашь, потому что все идет на фронт. - Торопливо начал убеждать Егор Петрович, не сводя глаз с собеседника. - Так ведь?
-Так.
-Тогда отпусти его недельки на две-три. - Продолжал наседать бригадир. - Работника сохраним, и валенки подвезет, не чета этому дерьму. - Он вытянул вперед свою ногу.
-Как ты себе это представляешь?
-А представлять надо на твоем месте, - парировал вопрос Егор Петрович.
-Вон как закрутил! - В голосе начальника засквозили нотки раздражения. - Да ты знаешь, что нас мертвой хваткой держат за горло? - Он схватил со стола какую-то бумагу и начал размахивать ею перед лицом бригадира. - Любой ценой давай, давай лес! - Павел Тимофеевич резко встал из-за стола и начал возбужденно ходить по кабинету. - На шахты, на строительство эвакуированных заводов, и все давай, давай! И никого не интересует, как давать! Скоро мертвым будут приказывать работать, а ты отпусти...
-Я и без твоей политинформации знаю, что к чему, - не сдавался Егор Петрович. - Лучше будет, если мы отнесем его туда? - Он махнул рукой в сторону лагерного кладбища.
Начальник молча походил по кабинету, потом сел за стол, закурил.
-Тимофеич, успокойся, - примирительно начал Егор Петрович. - Давай на холодную голову все обмозгуем. Нет же безвыходных ситуаций, как когда-то ты мне говорил. Ну в вынужденный отпуск отправь его, на лечение или в командировку какую... Тебе видней. А за мужика я ручаюсь, не подведет.
-Эх, Петрович..., - качая головой, заговорил начальник. - Если бы я один решал этот вопрос. Ты же знаешь, сколько надсмотрщиков надо мной и над вами.
-Павел Тимофеевич, мне кажется, наш главный НКВДэшник - мужик ничего, с понятием, - тихо начал делиться своими впечатлениями бригадир. - Я присматривался к нему. Вроде, не лютует сверх меры. По глазам заметил, не отмороженный, есть сочувствие в нем.
-Возможно.
-Ну и как быть? - Егор Петрович вопросительно уставился на начальника лагеря.
-Расскажи-ка мне по - подробней о своем пимокате, - в очередной раз закуривая, попросил он.
Павел Тимофеевич внимательно слушал обстоятельную характеристику, делал глубокие затяжки, откидывался на спинку стула и о чем-то думал.
-Хорошо, Егор Петрович. - Он погасил в пепельнице папиросу. - Попробую что-нибудь придумать, сообщу тебе. - Встал, протянул руку, считая на сегодня разговор оконченным.
На следующий день, после ужина, Егора Петровича пригласили к начальнику лагеря. Поздоровавшись с бригадиром, он с ходу спросил: "Не подведет нас твой пимокат?"
-Я же говорил, нет! - У Егора Петровича непроизвольно поползла улыбка.
-Что это ты засветился? Я еще никакого решения не объявил.
-Да знаю, чувствую, Тимофеич, что неспроста задаешь мне этот вопрос. - Голос необыкновенно потеплел, лицо продолжало быть во власти улыбки.
-В общем, так решили, Егор Петрович, - начал выносить свой вердикт начальник лагеря. - Послезавтра отправляем твоего Ручкина в Свердловск на прием к врачам согласно диагнозу наших коновалов с последующим продлением ему командировки для закупки валенок самодельной катки. И на все про все - двадцать суток! Ты понял: двадцать суток! - Громко чеканя последние слова, закончил он.
(Слава Богу! Во все времена и на всех этажах власти были добрые люди).
-Я понял! Спасибо, Павел Тимофеевич.
Провожали Николая Владимировича из лагеря до ближайшей железнодорожной станции первой, ранней подводой.
-Ручкин! Через двадцать суток быть здесь живым и с валенками! - Бригадир давал последние указания отъезжающему, окидывая его долгим, оценивающим взглядом. - Вон, возница, покажет, откуда и когда со станции в лагерь идут наши подводы.
-Да как же, я обязательно, Егор Петрович! - Не сводя радостных, благодарных глаз, отвечал Николай Владимирович из саней, зарытый до самой головы в пахучее лесное сено.
Из Свердловска на родную станцию Макушино он прибыл ближе к полудню. Шел к зданию вокзала и напряженно думал: как добираться до дому. "Двадцать пять километров мне самому не одолеть", - стучало в голове.
День стоял солнечный, безветренный, было намного теплее, чем там, где он валил лес. Глядя на знакомые, ярко освещенные контуры зданий, на душе становилось, теплее, легче дышалось. Одышка и общая слабость все же не оставляли. Через несколько десятков метров останавливался, отдыхал, выравнивал дыхание и шел дальше. Прохожие оглядывались и сочувственно вздыхали. По перрону двигался живой скелет в раздербаненных валенках, ватных штанах и телогрейке. На ссохшейся головенке чудом держалась, периодически наползая на глаза, серя шапка-ушанка. Вдоль перрона в ожидании поездов стояли женщины, торговавшие продуктами из личного подсобного хозяйства. На самодельных саночках в основном стояли закутанные в тряпье бидоны с молоком. Женщины жалостливым взглядом провожали бредущего доходягу. Вдруг он резко остановился, обернулся, остановил свой взгляд на одной из них. Круглое, закутанное в полушалок лицо, с красными от мороза щеками, показалось до боли знакомым, своим, родным.
-Зина?! - Неуверенно обронил он, подавшись всем телом к ней. -Зина!
Раздавшийся радостный крик заставил всех вздрогнуть. Та, к которой обращались его слова, невольно попятилась, потом остановилась и, после секундного замешательства, бросилась к мужчине.
-Коля! Коля! - Летел ее громкий, радостно- удивленный голос. - Ты как здесь? - Он почти полностью исчез в ее объятиях.
К ним стали подбегать соседки.
-Мой муж, Коля! - На время, отрываясь от него и счастливо сверкая мокрыми от слез глазами, радостно сообщала подругам Зина. - Я как чувствовала, как чувствовала сегодня, когда собиралась на станцию. - Возбужденно говорила она, и Николай Владимирович опять исчезал в ее объятиях.
Домой он ехал в двух, связанных друг за другом саночках, укутанный женскими полушалками. Его везла жена Зина. Когда она уставала, ее меняли женщины - односельчанки, которые иногда приходили на станцию молоко продавать, а, по большей части, - менять на вещи - обычные предметы одежды.
-Зин, а молока не осталось? - В очередной раз жалобно, просяще раздавалось из санок.
Женщины, понимающе улыбаясь, делали остановку и шли в подступавший к дороге березовый колок. Драли бересту, несли сухие сучья, разжигали небольшой костер, подогревали остатки молока в бидоне и, подливая небольшими порциями в кружку, давали Николаю Владимировичу.
К селу подходили уже ближе к вечеру. Малиновый пожар заката захватил сосновую рощу, подступавшие к ней дома, резче обозначая их контуры с торчавшими из печных труб столбами дыма. Послышался далекий лай собак, пахнуло знакомым, родным.
-Подождите, бабы, - попросил Николай Владимирович, стягивая с себя полушалки и пытаясь встать. Ему помогли. Он стоял и неотрывно смотрел на открывшуюся перед ним картину. Лицо посветлело, появилась улыбка, губы шептали что-то свое, сокровенное. Женщины молча переглянулись, абсолютно понимая все происходящее.
У двора Николай Владимирович поднялся с саночек самостоятельно. Стянул с головы шапку, троекратно помолился, глядя на родной дом. Потом поблагодарил баб и низко поклонился им в пояс. Бережно поддерживаемый женой, открыл калитку, ступил в ограду.
В избе за столом в ожидании Зины сидели Ираида Семеновна с младшими детьми - Шурой и Василием.
-Припозднилась сегодня Зина, - встревоженным голосом говорила она.
Не успев сказать еще что-то, увидела, как входная дверь распахнулась, через порог перешагнула Зина, почти внося на себе какого-то тщедушного мужичошку.
Сидящие за столом обомлели, у них непроизвольно открылись рты. В доме наступила тишина.
-Вот, Коля, мы и дома! - Радостно выдохнула Зина.
Мать с детьми, непонимающе, переглянулись, потом снова перевели удивленные взгляды на появившегося в их доме незнакомца. Первым из-за стола с криком "Братишка!" сорвался Василий, за ним - сестра, мать. Николая Владимировича рвали на части, он постоянно исчезал в объятиях родных. На глазах у женщин, конечно, появились слезы. Слезы счастья от встречи с дорогим человеком. Начались возбужденные оханья, аханья, смех, расспросы. На все вопросы Николай Владимирович твердил одно: "Отпустили добрые люди. Осталось восемнадцать суток. Всего восемнадцать суток". Ираида Семеновна перевела встревоженный, непонимающий взгляд на Зину. Та махнула рукой, сказала: "Потом, мама". Тут же засуетилась, загремела в сенях пустыми ведрами, побежала топить баню. Вслед за ней потянулись Василий, Шура.
На полке, в лютующей жаром бане, лежало живое пособие по анатомии и требовало, еще и еще поддать пару. Зина послушно плескала на каменку, осторожно проходилась березовым веником по худому тельцу мужа. Совсем обессилев, хватаясь одетой в рукавицу рукою за готовое выпрыгнуть сердце, она сползала к двери, слегка приоткрывая ее. Под стеклом стоявшей в углу керосиновый лампы усиленно дрожал, трепетал красный огонек, скудно освещая покрытые сажей бревна. Баня топилась по-черному.
-Зина, поддай еще пару! - Требовательно неслось с полка.
Наконец, красный, до костей прогретый муж, угомонился. Она окатила его водой, вытерла полотенцем, помогла одеться, сама оделась. Закутав в овчинный тулуп, отвела домой.
Там, напоив его горячим молоком с барсучьим жиром, уложила на русскую печь, накрыла сверху тулупом. От давно забытых, маленьких человеческих радостей Николаю Владимировичу стало необыкновенно уютно, легко. Он разом отключился, провалился в безмятежный детский сон.
Проснулся рано. К удивлению жены, уже тихо хлопотавшей в кути, сам слез с печи, присел за стол в наброшенном на плечи тулупе. В печи на березовых поленьях вовсю прыгал, резвился огонь. Глядя на его веселую, бесшабашную пляску, невольно улыбнулся, в груди отозвалось теплом, покоем, во всем теле за многие годы почувствовал необыкновенную легкость. И главное - забыл сегодня об удушливом, раздирающем с утра кашле. Ни о чем не хотелось говорить, думать, а была простая потребность сидеть и смотреть на разбуянившийся огонь - шалунишку.
На завтрак за столом собралась вся семья. Николай Владимирович подробно рассказал присутствующим, как и почему он оказался здесь.
-Осталось семнадцать суток, - подвел он итог.
Потом, глядя на младшего брата, сказал: "Вся надежда на тебя, Василка!" Переводя взгляд на остальных, добавил: "Помогайте все. Готовьте всю шерсть, какая у нас есть. Берите у соседей, потом рассчитаемся".
-Коля! Я же не умею закатывать, - вопросительно наставил на него взгляд Василий.
-Пока вы теребите, взбиваете шерсть, я думаю, немного оклемаюсь и закатывать буду сам.
На том и порешили. И все остальные дни - от рассвета до заката - были посвящены одной цели - катать и катать валенки.
В стоявшей во дворе Ручкиных пимокатной мастерской, сложенной из пластов, не переставал бренчать лучок. Левша Василий бил и бил им по туго натянутой жильной струне самодельной шерстобитки, взбивая одну за другой горки овечьей шерсти, предварительно очищенной, "потеребленной" женщинами. К делу подключался постепенно приходящий в себя Николай Владимирович. Он деловито, привычно раскладывал на выстеленной на полу брезентине предварительно взбитую "расхлетской" шерсть, мастеря из нее намного увеличенную фигуру будущего валенка. Потом все это скатывалось в рулон, и они с Василием поочередно катали его до получения подобия кошмы. Из нее сотворялась большая по размеру заготовка валенка, опускалась в котел с кипящей водой, в которую добавлялась серная кислота для более быстрой усадки шерсти. Полуфабрикат неоднократно погружался в котел с последующей прогонкой его после каждого погружения специальным валиком. Когда изделие начинало приобретать форму и размеры, близкие будущему валенку, его насаживали на колодки нужного размера и сушили. Обычно окончательную сушку делали в доме, в русской печи. Завершалась пимокатная технология чисткой поверхности валенок куском пемзы. И так - день за днем, терпеливо, настойчиво, без выходных. И чем больше их изготовлялось, тем меньше оставалось отведенных пимокату дней. Тяжел и вреден для здоровья пимокатный труд, но он был в радость Николаю Владимировичу. Соскучившиеся по ремеслу руки делали все споро, привычно. Он с головой опускался в оторванную от него войною атмосферу детства, юности, молодости. Рядом с ним были и искренне помогали дорогие ему люди. Огорчало одно - быстро убывавшие листки календаря.
Через два дня на третий жена топила для Николая Владимировича баню. Каждый прожитый дома день был для него праздником, но эти, банные, считал неповторимыми. Вскоре он уже лихо отхлестывал себя березовым веником, а потом подолгу растирал им свое потихоньку набиравшее силу тело. Одев на голову шапку - ушанку, любил лежать в пышащей жаром бане, вытянувшись на полке. Ковш за ковшом плескал и плескал на раскаленную каменку настой трав и жадно, почти до ожогов, вдыхал и вдыхал в себя ароматный пар, пропуская его через простуженные легкие. Все вокруг шипело, скворчало, тонуло в обжигавших тело густых облаках. Баня превращалась в преисподнюю и, казалось, что все живое здесь должно сгореть, уйти в пепел и дым. Но только не Николай Владимирович! Изредка с полка слетало его довольное кряхтение, напоминавшее, что он жив и блажен. Ходившая с ним в баню жена не выдерживала такого ада, выскакивала в предбанник.
После бани, дома, пил горячее молоко с барсучьим жиром, заворачивался на голое тело в овчинный полушубок, ложился на русскую печь. Потел, потел и потел. Вместе с потом медленно отступал и недуг. Уже без боли мог дышать полной грудью, постепенно уходили удушье, кашель, исчезал серо - землистый цвет лица, на щеках появлялся здоровый румянец, крепло тело. Молодой организм быстро реагировал на элементарную, правильную заботу о нем.
В день отъезда Николай Владимирович проснулся раньше обычного. С грустью подумал о предстоящем расставании с родными. "Доведется ли еще встретиться и когда?" - Сверлил голову неприятный вопрос. Потом мысленно оказывался в лагере, в бригаде, где в холодных бараках его с надеждой ждут товарищи. От осознания своей нужности, полезности для них, исполненного данного им перед бригадиром обещания, становилось теплее, начинал чувствовать себя уверенней, лучше понимать необходимость, неизбежность грядущего, свой долг и обязанность в нем.
Николай Владимирович отъезжал в Макушино в полдень вместе с Василием, который должен был помочь перевезти ему вещи - восемь пар валенок и продукты - до узловой станции Свердловск. К вечернему поезду везла их Зина на выпрошенной в колхозе лошади, запряженной в сани. С грустью, со слезами попрощались. Мать перекрестила сына, и он тронулся в путь.
В Свердловск прибыли утром следующего дня. Братья вышли на вокзале и стали ожидать другой поезд, идущий до ближайшей к трудовому лагерю станции. Вскоре поступило объявление о его прибытии. Василий помог загрузиться в вагон. Братья обнялись на прощание, не догадываясь, что больше уже никогда не встретятся.
Накануне возвращения Николая Владимировича Егор Петрович сильно простудился и с разрешения руководства несколько дней отлеживался в бараке. В день приезда Ручкина он, ближе к полудню, заметно волнуясь, вышел на улицу и направился к лагерным воротам. Дежурные подводы, если не возникало острой хозяйственной необходимости, прибывали со станции в полдень и ближе к вечеру. Проходя мимо административного корпуса, расположенного недалеко от въездных ворот, заметил, как в обращенном к ним окне кабинета начальника лагеря дважды мелькал его силуэт. "Тоже волнуется", - подумал Егор Петрович.
Первая подвода прибыла без Николая Владимировича. "Стоп! Не паниковать", - мысленно успокаивал себя бригадир. - Дождемся второй".
В ожидании второй подводы время тянулось мучительно долго. Он несколько раз ложился на нары, вставал, бесцельно ходил по бараку. Потом одевался, выходил на улицу, бродил по припорошенным снегом тропинкам. Дважды, к удивлению дежурной медсестры, объявлялся в медпункте с одним и тем же вопросом. Незаметно для себя несколько раз оказывался у въездных ворот. У него спрашивали, не ожидает ли кого, но он отрицательно мотал головой, шел прочь.
И все же стрелки часов, хотя и невыносимо медленно, но приближались к времени прибытия второй подводы, к моменту истины для бригадира. Как назло, подвода задерживалась. Начинало вечереть. Напряжение нарастало. Егор Петрович уже несколько раз видел в окне встревоженное лицо Павла Тимофеевича. "Неужели ошибся в человеке?" - Назойливо стучало в голове. Почувствовал, как поползла температура, противно загулял по телу озноб.
Подъезжавшую подводу он услышал по фырканью уставшей лошади. Тотчас из-за поворота появилась ее голова, вся она, сани с людьми. Егор Петрович напряженно всматривался, пытаясь отыскать, нащупать глазами знакомый силуэт Николая Ручкина. И - не находил. В висках начинало больно стучать, в голове метаться обрывки мыслей.
Николая Владимировича он увидел, когда сани подкатили почти вплотную и остановились. На него, не мигая, смотрели два улыбающихся глаза. Ручкин вылез из саней и стал, неспешно, один за другим, доставать оттуда многочисленные узелки, свертки, сумки. У Егора Петровича росла, ширилась на все лицо улыбка. Он успел заметить у освещенного окна административного корпуса две фигуры - начальника лагеря и главного лагерного НКВДэшника, у которых на лицах тоже появились улыбки. Все они были сегодня особенно чистыми, светлыми, искренними и шли из глубины людской души, где живет доброта, сострадание и вера в человека.
От автора.
О Николае Владимировиче Ручкине я не нашел информации в доступных мне официальных документах, относящихся к описываемому периоду. Мой крестный умер в 1969, дождавшись внуков. Жить и выживать с таким тяжелым недугом ему помогла железная воля и вера в Бога. Это был добрейший души человек и безумной, до сих пор еще не виданной мною честности.
По всем вопросам, связанным с использованием представленных на okopka.ru материалов, обращайтесь напрямую к авторам произведений или к редактору сайта по email: okopka.ru@mail.ru
(с)okopka.ru, 2008-2019
