Аннотация: Эпизоды русско-японской войны. Фрагмент из вышедшего в 2014 году в издательстве "РИПОЛ классик" романа "Твердь небесная".
ПОСЛЕ ПОБОИЩА
В конце августа Маньчжурская армия отходила от Ляояна. Японцы, не только не одолевшие противника в почти двухнедельном сражении, но сами-то, отбитые повсюду с огромными потерями и уже готовые попятиться, поначалу натурально смутились от такого маневра русских: японский главнокомандующий маршал Ойяма первым делом по получении неожиданного известия подумал, а не является ли этот отход неким загадочным и потому небезопасным для его армий движением неприятеля. Но убедившись, что русские решительно отступают, японцы поняли, что поле боя вне всякого сомнения и в этот раз остается за ними.
Это было беспримерное в военном деле отступление победивших. Разумеется, никто не преследовал русские войска, не досаждал их арьергардам. Корпуса без какой-либо суматохи, будто на мирном переходе, переправились на северный берег Тай-цзы-хэ, и японцы даже не пытались хотя бы обстрелять их с сопок, порушить переправы: а ну как еще обозлятся и вернуться? - пусть уж уходят по добру, коли им воля такая. Врагу не оставалось ни самого пустячного трофея: ни единой поломанной пушки, ни единой повозки, ни вола, ни осла, никакого другого имущества. Само собою, и прежде всего, были вывезены раненые.
Если вообще можно говорить об отступлении как об успехе, то это отступление следует считать отменно успешным. Потому что оно было, как ни абсурдно это звучит, плодом победы самих же отступающих.
Но таково было решение главнокомандующего русскою армией. Получив известие, - оказавшееся подложным! - о движении неприятеля к нему в тыл и полагая это серьезною угрозой всей кампании, главнокомандующий нашел, что при таких условиях с его стороны возможна единственная ответная мера - отступление.
Казалось, это неоправданное малодушное решение военачальника должно было вызвать недовольство или, по крайней мере, недоумение войска. Ведь никто лучше простого солдата не чувствует, насколько он сам и его товарищи-окопники готовы сию минуту ожесточиться, упереться, готовы не уступить супротивнику. Да и сколько же, право дело, уступать-то можно? Войне седьмой месяц пошел. А япошка все так и не бит хорошенько ни разу. Пора бы уже ему и по шапке дать. И если здесь, в далекой чужой земле, не приходилось особенно надеяться на подъем патриотизма у солдат, то, во всяком случае, бойцовский азарт, как на кулачках, должен же пробудиться в русском человеке! К тому же в армии все до единого - от командующего до солдата - безусловно понимали, что означает их успех для осажденного Порт-Артура, - как ждут там маньчжурцев, как на них надеются. И вот теперь выходит, надеждам их товарищей, сидящих в осаде четыре месяца, сбыться не суждено. Не выручили своих маньчжурцы. Оплошали.
Но - удивительно! - хотя солдаты и готовы были наконец показать этому япошке, что на Руси не всё караси, хотя армию и вдохновлял благородный порыв не выдать своих в Порт-Артуре, - все равно отступление приходилось более согласным с настроением войска, нежели все прочие обстоятельства. Иные солдаты, конечно, хорохорились, - как же без этого? - да мы бы их! - но про себя в основном все рассуждали об отступлении так: начальству виднее, а нам покойнее.
Можайский полк, в котором теперь были записаны неразлучные друзья Мещерин и Самородов, оставался в арьергардах. Их 12-я рота получила приказ прикрывать артиллеристов, спускающих свою батарею с горной кручи. Артиллеристы, как на грех, замешкались, вовремя не снялись отчего-то, и отходить стали лишь уже в виду неприятеля. Ударь японцы здесь в штыковую, батарея наверно погибла бы, и слабое прикрытие нисколько не заслонило бы ее, а единственно разделило участь артиллеристов. Но японцы не атаковали, а ограничились лишь разрозненною ружейною пальбой, которая, тем не менее, вред отступающим нанесла: пуля угодила в кого-то из солдат, опускавших пушку на лямках, он упал, а остальные, больше от неожиданности, чем от недостатка сил, отпустили лямки, и пушка сорвалась и разбилась о камни.
Для солдат 12-й роты это были поистине роковые минуты. Они то всматривались напряженно в долину, - не раздастся ли сейчас из-за ближайшего уступа пронзительный крик "банзай!" и не выскочит ли оттуда японский батальон? то оглядывались на артиллеристов, кляня в душе земляков на чем свет стоит: да что же у вас, собачьи вы дети, пушки глиняные что ли!.. что же вы их так нежно... неужто нельзя малость быстрее!
Наконец артиллеристы управились и уехали. Но ротный, как будто испытывая собственную волю, еще минут десять не давал приказания своим солдатам отходить с позиций. Он прохаживался позади окопов и, казалось, был озабочен какими-то своими думами. Иногда поблизости от него звонко цокали по камням или глухо, совершенно с тем же звуком, с каким они входят в человека, ударяли в землю пули, и тогда ротный останавливался и какое-то время хмуро смотрел на это место. И только выждав им же самим положенный срок, он распорядился роте отходить.
12-я оказалась последнею во всей армии ротой, переправившейся за Тай-цзы-хе. Сразу же за переправой их встречал командующий Южною группой генерал-лейтенант Зарубаев. Очевидно угнетенный бездарно проигранным делом и отступлением, генерал, тем не менее, старался выглядеть довольным, чтобы видом своим ободрить честно выполнивших свой долг солдат.
Рота выстроилась перед ним во фронт. Признать военных в этих людях можно было только по винтовкам в их руках. Почти ничего из того, что называется военною формой на них не оставалось. До половины солдат стояли совершенно разутые. У некоторых на ногах были надеты китайские туфли - улы. Кто-то ухитрился перемотать развалившиеся сапоги веревкой. Большинство солдат было в самодельных бумажных рубахах и в китайских кофтах, крытых какой-то лоснящейся материей самых разнообразных цветов. Впрочем, наверно судить о цвете этих экзотических нарядов уже не приходилось: все солдаты с головы до ног были перемазаны землей и глиной.
Командир полка - полковник Сорокоумовский, - бывший тут же, что-то отрапортовал генералу. И Зарубаев, с трудом сдерживая разыгравшегося, свежего, по всей видимости, коня, крикнул:
- Спасибо, можайцы, за вашу службу!
Солдаты набрали побольше воздуха в грудь и выдохнули:
- Рады стараться, ваше превосходительство-о!
- Еще раз спасибо! Вы молодецки стояли на своем посту!
- Рады стараться, ваше превосходительство-о!
Зарубаев объехал строй, отдавая честь солдатам. Поравнявшись с ротным, таким же оборванным и грязным, как и солдаты, генерал придержал коня и сказал ему:
- Я хочу вполне наградить ваши действия, штабс-капитан. И поэтому представьте к награде всех, кого только захотите поощрить. А теперь всем отдыхать, отсыпаться. - И командующий, пришпорив своего беспокойного коня, ускакал прочь.
Последние слова генерала приходились теперь солдатам особенно по сердцу. Они больше недели почти не смыкали глаз. Если им и случалось иногда, под дождем, в окопном месиве, забыться, провалиться в беспамятство, то не более чем на полчаса - час, и тут же на постах поднимались тревоги, хотя и ложные чаще всего, тут же раздавались свистки, и бежал по окопам ротный, который, казалось, вообще никогда не спал, и расталкивал всех, пытался как-то ободрить людей, - иногда шуткой, иногда угрозами. И благодаря этому 12-я рота за все дни и ночи Ляоянского сражения ни разу не была застигнута неприятелем врасплох.
И хотя до устройных квартир, бани и нового обмундирования оставался еще по меньшей мере дневной переход по непролазной в эту пору мандаринской дороге, солдаты почти бодро отправились в путь.
На их счастье дождь теперь не шел, и по грязи идти было малость легче, - кое-где дорога начала подсыхать.
- Слыхали, ребята, что генерал распорядился? - сказал немолодой бородатый солдат, которого в роте все почтительно называли Егорычем. - Их благородие, всех, кого только пожелает, может представить к награде. Так это всю роту можно представить... Всех как есть...
- Ты, небось, думаешь, Егорыч, и тебе крестик полагается? - отозвался первый в роте зубоскал Васька Григорьев. - За что тебе его? Ты, вон, все обмундирование как есть растерял. Идешь, будто по миру. На тебе казенного осталось только что ремень на животе.
- Много ты понимаешь, молодец. За то и дадут, что в исподнем из боя идем. Значит не в тылах-резервах праздничали. А из самого адища выбрались. Соображаешь?
- Так что, Васька, скидывай свои китайски вулы, - поддержал Егорыча сибиряк Дормидонт Архипов, трехаршинный детина, тоже с большою бородой. - А то скажут, что ты в штабе при Куропаткине хоронился.
- Если бы и вправду так подумали, мне бы тогда быстрее всех крест пожаловали! - ответил Васька. - Когда это штабным награды задерживали?!
- Ну-ка вы там, говоруны! попридержите языки, - прикрикнул на них фельдфебель Стремоусов. - Неравен их благородие услышат: ужо вам будет!
Некоторое время солдаты шли молча. Скоро справа от дороги им повстречались два связанных из гаоляна креста над свежими могилами. Проходя мимо, солдаты крестились.
- Братцы! - воскликнул Самородов, - да это же наш унтер! Сумашедов!
На одном из крестов была дощечка с надписью: "Младший унтер-офицер 12-й роты Можайского полка Сумашедов. Убит в сражении 18 августа 1904 года. Вечная память!"
- Вот так так, - проговорил Мещерин. - Не выдюжил значит. Богу душу отдал.
Недавно, при ночном нападении японцев, Мещерин и Сумашедов оба были ранены. Унтер, как теперь выяснилось, - смертельно. Мещерин же получил тогда неопасное ранение и всего только провалялся в лазарете три дня. А прошлым вечером, когда лазарет эвакуировался, он не поехал вместе с ним в тыл, а сбежал в свою роту.
- А он не с тобой вместе лежал? - спросил Самородов.
- Нет. У него ранение тяжелое было. Его сразу отправили в госпиталь. Да вот не довезли...
- Где ж там, - отозвался солдат Тимонин. - В самый живот ему тогда штыком пришлось. Я видел, - страшное дело.
- Царствие Небесное, - вздохнул Егорыч и перекрестился.
И больше о покойном унтере они не говорили. Такое уж повелось у солдат правило, - думай каждый втихомолку о погибших однополчанах сколько душа пожелает, но вслух не сказывай. А иначе можно было только об этом и говорить всякое время.
Обычно после таких случаев наступало тяжелое молчание, когда каждому как-то боязно было заговорить первому. Но всегда находился кто-нибудь, кто, ко всеобщему удовлетворению, заводил новый разговор. Все равно о чем, пусть о самом пустом, но лишь бы не об этом.
- Чудной народ китайцы, - принялся рассуждать неуемный Васька Григорьев, - придумали же эти улы кожаные: когда жарко и сухо, они твердые, будто деревянные, ноги в кровь сбивают, когда вода - размокают, скользят, чисто по льду, того гляди - в грязь мордой полетишь.
- Тебе бы полезно было, - беззлобно заметил Дормидонт Архипов. - Угомонился бы глядишь.
В другой раз солдаты, может быть, и посмеялись бы или еще как-то подтрунили бы над Васькой, но теперь ни на какие забавы ни у кого не было охоты.
- Помню, где-то в начале войны читал в газете, как один генерал советовал всю нашу армию в Маньчжурии обуть на лето в лапти, - рассказал Самородов. - В них и не жарко, и воды он не боится, родной наш лапоток, да и покрепче сапог будет, окаянных! - кто их только шьет! какая вражина? - Алексей опустил голову, словно хотел воочию убедиться в верности своих слов: он уже считать сбился, который день ходил босиком.
- Вот это законно. Как бы сейчас ловко нам в лапотках-то было, - старательно умеряя могучий бас, проговорил Архипов.
- Да-а, зря не послушались умного человека, - поддержал его Егорыч. - Он, верно, солдатскую нужду понимает, генерал этот...
- Это все, Егорыч, не так просто, как кажется, - отозвался Мещерин. - Лапоть это не обувь. Лапоть - это символ.
- Да пущай он хоть кто ни на есть! - не удержал-таки голоса Архипов. - А лучше вот так, как мы теперь?! Я, скажу вам, братцы, так лаптей отродясь не носил. У нас в Сибири лапотники - это только самые нетелёпы-троеперстники. Пьяницы. У справных мужиков сапоги, что у твово генерала. А таких у нас, почитай, вся Сибирь. Но, истинный крест, теперь одел бы и лапти.
- Понимаете в чем дело, - авторитетно принялся объяснять Мещерин, - оно только на первый взгляд кажется, лапоть - пустяк. На самом же деле это причина политическая.
- Политическая! - не смутился Мещерин. - Правильно заметил Дормидонт, лапоть - это наш русский символ бедности, неустроенности. И надеть на солдат лапти, какова бы ни была от них практическая польза, означает показать всему миру, как бедна Россия, как не готова она к войне. Ну, представьте, например, что нас вооружили бы вилами или, того лучше, рогатинами, которые имеют хотя бы то преимущество перед винтовкой, что они не ржавеют. Как бы это выглядело? Как ни удивительно, но для государственной политики лучше пускай армия остается разутой и раздетой, - это можно объяснить жестокостью современной войны, - чем, если бы она была в лаптях. Кажется, лапти последний раз надевали партизаны в Отечественную двенадцатого года. А теперь, в двадцатом веке, регулярные войска снова в них обуются! Так что ли? Да Россию засмеют. Вы же видели, сколько кругом здесь заграничных военных наблюдателей.
- Да... что говорить... - вздохнул Егорыч. - Все верно. Как ни ворочай - одно другого короче.
- Не тужи, Егорыч, - успокоил его Васька, - выдадут тебе нынче новенькие сапожки. На картонных подметках. День-другой пофорсишь.
- Пофорсим... Дойти б только, Бог дал... Экая распутица... - Егорычу уже невмочь было отвечать на всякий Васькин вздор.
- И как сами-то китайцы ходят по таким дорогам? - пророкотал Архипов. - Ведь они, людишки малые, поди завязнут здесь, чисто в трясине.
- Я именно об этом как-то спросил одного китайца, - сказал Самородов, - как вы, говорю, сообщаетесь между собой, когда в сезон дождей по вашим дорогам пройти совершенно невозможно? - ни конному, ни пешему. Так он ответил, что они в это время и не пользуются дорогами. Сидят все дома. А осенью и зимой, говорит, у них дороги чудесные, крепкие.
- Чтобы и воевать-то так - в ведро. А когда дождь-непогодье - сиди дома.
- Тебя не спросили, как воевать, - со смехом сказал Васька. - Надо было военному министру с генералами приехать в твою сибирскую глухомань и спросить: скажи нам, Дормидонт, как нужно воевать ловчее?..
- А ну кончай разговоры! - опять урезонил солдат Стремоусов. - А вы, студенты, смотрите у меня! Будете еще мутить людей!
Солдаты притихли и больше уже не разговаривали. Им еще предстояло пройти добрых двенадцать верст. И тратить понапрасну силы на разговоры никому не хотелось.
Мещерина с Самородовым в полку так и прозвали студентами с тех пор, как стало известно, что до войны они учились в университете. Солдаты, отдавая должное их учености, относились к ним очень дружески, с почтительностью, и постоянно о чем-нибудь их расспрашивали, советовались с ними. А уж сколько писем во все концы России по просьбе своих однополчан написали друзья за это время, они и не считали, - сотни. У некоторых солдат в их деревнях не было ни единого грамотного человека, и прочитать писем от своих служивых там никто не мог. И все равно эти солдаты просили написать для них чего-нибудь, чтобы весточкой с войны, пусть она и останется непрочитанною, позабавить любезных сродников.
Слава о Мещерине и Самородове, как о людях с небезупречным прошлым, а, вернее сказать, именно неблагонадежных, исключенных за это из университета и преследуемых полицией, разнеслась по полку немедленно. И, вероятно, не без полицейского усердия. Конечно, ничего хорошего это им не сулило. Они сразу почувствовали на себе более пристальное, нежели к другим солдатам, внимание со стороны командиров. А иной раз они встречали к себе отношение просто-таки как к японским шпионам. Особенно от каких-нибудь унтеров. Это, наверное, из тех, в чьих деревнях не было ни единого грамотного.
Но неожиданно им вышел счастливый случай: где-то в июле, вместо раненого ротного, к ним был назначен новый командир - москвич, из запасников - штабс-капитан Тужилкин. Едва друзья узнали фамилию нового ротного, они тотчас припомнили, что эта же самая, довольно редкая, фамилия была у девушки - подруги Тани и Лены, - с которой они знакомы особенно не были, хотя и виделись несколько раз, но о которой много слышали в последние дни своей мирной жизни. Ее звали Лиза. И она тогда исчезла куда-то странным образом, оставив подруг и всех кругом в совершенном смятении. Сколько об этом велось разговоров. В газетах даже писали что-то.
Мещерин как-то улучил момент и спросил ротного, а не дочка ли ему та девушка? И оказалось, именно так, - дочка. Штабс-капитан Тужилкин, видно было, тяжело переживал случившееся. Он, хотя и обрадовался как будто знакомцам своей пропавшей дочери, но разговаривать с солдатами о ней не пожелал. И вообще он не стал каким-то образом выделять, привечать их, на том основании, что, де, они не совсем ему чужие люди. Но единственное, что он позаботился сделать для них, так это объявил всем своим субалтернам в роте, и унтерам, и фельдфебелю категорически воздержаться в какой-либо форме вменять Мещерину и Самородову в вину их прошлое.
К вечеру рота, в один дух отмахав верст двадцать, подошла к деревне, где им был определен постой. Солдаты разбрелись по фанзам и замертво свалились спать. В этот день из 12-й роты даже в секреты было приказано никого не наряжать.
На следующий день, никем не понуждаемые, люди неторопливо, обстоятельно приводили себя в порядок: чистили винтовки, сами мылись, чинили и стирали что-то из старого обмундирования, что еще, по их мнению, могло бы послужить на пользу, - новое был соблазн пока поберечь, припасти, так что офицерам даже приходилось заставлять иных слишком рачительных солдат одеваться во все новое.
И так несколько дней еще весь полк жил как будто в отпуске от службы: офицеры поочередно ездили в Мукден, где для них было устроено собрание, солдаты, чтобы не избивать понапрасну сапог, сидели больше по фанзам и без конца приготавливали для себя чего-нибудь съестного. За несколько дней постоя вся деревня пропахла русским духом - щами, кашами, жареным луком, квасом, заведенным на сухарях. Китайцы только дивились на все эти невиданные блюда и на сноровку русских солдат. Офицеры вначале снисходительно относились к этому массовому кашеварению, прерываемому лишь сном нижних чинов, и даже сами нередко угощались от солдатских щедрот, - да и то правда: как тут русскому человеку, будь он хоть обер благородных кровей, устоять - не отведать родимых щец или пшенной кашки на говяжьем сале с прожаренным зеленым луком! - но неделю спустя полковник все-таки распорядился в ротах запретить солдатам кухарничать.
А следом вышел новый приказ: в четверти версты от деревни начинать устраивать позиции, которые, по слухам, должны были служить фланговыми прикрытиями всей армии. И солдаты, словно истосковавшись в сытости и неге по военным занятиям, истово принялись за дело. Так 12-я рота под начальствованием своего командира штабс-капитана Тужилкина в какие-то дни воздвигла, опять же на удивление любопытным китайцам, совершенную твердыню. Это был окоп саженей пятьдесят в длину, с ходами сообщения для выноса раненых. Впереди окопа солдаты устроили еще треугольный ров, тоже с загнутыми фланками, и уложили на нем сильнейшую засеку. Когда все было готово, солдаты сами изумились от результата своих трудов. Они специально выходили подальше в поле, откуда предположительно могла быть атака японцев на них, разглядывали впечатляющие укрепления и только приговаривали: "Не дай, Господи, самим нарваться когда-нибудь на такую штуку!"
Как в роте и предполагали, их командир штабс-капитан Тужилкин представил к наградам очень многих, без выборов, а единственно по собственному своему произволению. И прежде всего, конечно, раненых, оставшихся в строю.
Награждал кавалеров сам начальник штаба корпуса. Прежде был отслужен молебен. К полудню из штаба главнокомандующего в расположение полка прибыла икона, которую генерал-адъютант Куропаткин привез с собой из Троице-Сергиевой лавры. Говорили, что икона эта в свое время была с Петром Великим и Александром Благословенным в их славных походах. Из этого как будто следовало, что и теперь русское войско ждет блестящая виктория, коли при нем этакая святыня.
Начальник штаба корпуса обходил строй кавалеров и сам прикалывал солдатам на грудь кресты, которые ему подавали щеголеватые и довольно равнодушные к происходящему ординарцы. Из 12-й роты, помимо прочих, Георгия получили Егорыч, Васька Григорьев, фельдфебель Стремоусов, имевший до того уже два креста. Дормидонт Архипов, кроме награды, был еще произведен в унтеры и назначен отделенным, вместо покойного Сумашедова. Включил в список штабс-капитан Тужилкин и обоих своих студентов. И, конечно, не за то, что они были как-то знакомы раньше с его дочерью. Мещерин с Самородовым действительно показали себя молодцами в последнем деле. К тому же первый получил ранение - неопасную царапину японским штыком. А второму раз в атаке удалось взять пленного. Но ни того, ни другого не наградили. Кто-то из вышестоящего командования все-таки припомнил, кто они такие и как именно попали на войну.
Раздав кресты, генерал вышел на середину, оглядел строй, разгладил усы. Требовалось что-то сказать солдатам, но кроме обычного "спасибо за службу", похоже, ничего больше в голову ему не приходило. И он сколько-то времени молча смотрел на солдат, нервно сжимая рукоятку сабли.
- Братцы! - наконец выкрикнул он. - О вашей доблестной службе донесено государю нашему императору Николаю Александровичу! - Он оборвался, сам не веря, что это сообщение теперь может вызвать у солдат прилив воодушевления. Конечно, служивые всему будут рады стараться прокричать "ура". Но впору ли было возжигать людей чувством верности государю, когда армия терпит лишь одни поражения и неизменно отступает под натиском неприятеля. Сколько уже командиры всякого ранга взывали к солдатам показать свою преданность верховной власти. Да только пользы от этого все не получалось. И в конце концов такие воззвания абсолютно утратили свое вдохновляющее значение. К счастью, у генерала были припасены по-настоящему желанные для солдат слова.
- Хочу вас всех обрадовать: нам шлет свои поздравления и пожелание скорейшей победы государыня императрица Александра Федоровна! Но, кроме этого, государыня прислала всем подарки! Всем без исключения! - и кавалерам, и тем, у кого крест еще впереди!
Генерал хотел пошутить, но вышло это у него пугающе двусмысленно: какой именно крест ждал солдат впереди? - медный на груди или деревянный в ногах? Многие так и подумали. Поэтому радостная весть о подарках от царицы оказалась омраченною неуместным напоминанием о невеселой перспективе, ждущей кого-то.
Вечером солдаты в своих фанзах разбирали подарки. Каждому полагался матерчатый пакет, годный, сам по себе, на портянки или еще для какой надобности, в котором было уложено много всяких полезных вещей: смена белья, полфунта мыла, два платка, фунт сахару, полфунта плиточного чая, четверть фунта табаку, две книжечки папиросной бумаги, карандаш, финский нож, кисет с пуговицами, крючками, наперстком, иголками и нитками, бумага и конверты.
Бывалый солдат Егорыч все не мог нарадоваться, налюбоваться на царицыны подарки. Они ему были, пожалуй, подороже креста. Он несколько раз вынимал вещицы из пакета, разглядывал их внимательно, хмыкал, покачивал головой, будто диву дивился и снова укладывал все аккуратно назад. Всем этим новым и чистым, право, и пользоваться-то было жаль.
- Видишь, Егорыч, как тебя царица одарила, - говорил Васька Григорьев. Он то и дело поглядывал на свой новенький крестик, поправлял его, протирал рукавом, чтобы прибавить ему блеску. Васька и сам весь сиял, как начищенная медь. - Ты бы взял, да написал ей в Петербург письмецо благодарственное: так, мол, и так, подарки твои, матушка, получили, низкий тебе наш солдатский поклон за заботу, за доброту...
- Дурья ты голова, - серьезно отвечал Егорыч, - да разве досуг государыне читать всякое солдатское письмо. У нее сколько забот! Не нам чета.
- Да ей, поди, и не прочитать по-русски, - отозвался Кондрат Тимонин, тоже с новеньким Георгием на груди.
- Это как же? - удивился Егорыч.
- Так она же самая, говорят, не русская вовсе, - немка.
Егорыч оглянулся на друзей-студентов, как бы ища у них ответа, - так ли это?
- Все верно, Егорыч, - подтвердил Мещерин. - Немка она прирожденная. Бывшая принцесса Дармштадтская Алиса.
Егорыч какое-то время молчал, нахмурясь, и раздумывая над услышанным.
- Ну и ладно... - сказал он примирительно, будто поборов расстройство. - Немка... даром что датская... а понимает нужду солдатскую. - И он бережно, с любовью погладил свой кулек.
- Да, они хорошо понимают солдатскую нужду, - вздохнул Тимонин.
- Ты это об чем? - спросил Васька Григорьев.
- Да все об тем же - о войне... будь она... Эти их подарки, как цигарка перед казнью: все одно жизнь у тебя отымают, да вроде как приятность делают напоследок. Нам еще и поблагодарить их за табачок! - Тимонин рванул облатку и высыпал горстку табаку на ладонь. - Так и есть - дрянной. Пересохший. Половина пыли будет. Верно, с турецкой на царевом складе лежит.
- Да пусть хоть сам Куропаткин слушает. Что нам может быть хуже окопов? - с вызовом произнес Тимонин. - Нынче вон самых революционеров интеллигентных, - он кивнул на Мещерина с Самородовым, - ссылают на войну заместо каторги. Куда уж с нас больше взыскивать, с брехунов темных!
- Тебе можно еще назначить отстегать по хребту за крамольные речи, - ухмыльнулся Васька. - Вон казаки хлещут своих нагайками за что ни попадя.
- А вот интересно, братцы, - оживился Самородов, - если бы нас всех, всю роту, собрали вот так же, как у казаков заведено, в круг, и спросили, достоин ли Тимонин наказания за свои взгляды, - как бы вы порешили? Вот ты, Вася, что ответил бы?
Васька хотел было в обычной своей манере как-то схохмить в адрес Тимонина, да вдруг посерьезнел почему-то, нахмурился, и сказал:
- Верно он говорит, в сущности. За что мы здесь воюем? - за эту китайскую мазанку? Мне, к примеру, она нужна, как летошний снег.
- Дормидонт, ну а ты что скажешь? - обратился Самородов к их новому отделенному.
- Его теперь галуны на погонах обязывают рассуждать не по совести, а так как полагается по начальственному предписанию, - все-таки не удержался съехидничать Васька.
Архипов даже не оглянулся на потешника. Видно было, что вопрос Самородова и его заставил крепко задуматься.
- Нам, староверам, ваши императоры своими сроду не были, - начал он издалека. - Если они не выдумывали чего-нибудь против нас, уже слава Богу. А уж на пользу нам ни самой малости не делали ни в жизнь. Но вот, что я подумал теперь: они, оказывается, и своим никонианам, вот вам всем, не радетели, не заступники, а самые что ни на есть изводчики.
- Я бы Тимонина не выдал, нет, - продолжал Дормидонт Архипов. - Но всыпать плетей вам всем не мешало! За то, что вы вере русской изменили, а через это превратились в натуральное стадо - куда ни погонят вас ваши... немки с немцами, хоть на закланье, всё идете бездумно, безропотно.
- Так что же тебе твоя вера правильная не помогла, что тебя вместе с нами, грешными, на убой погнали? - спросил Васька.
- Полоротый! Я ж про то и говорю: нас изводить полагается, нас испокон изводили за веру. А вот вас-то как свои не жалеют?
- Ну ты, Дормидонт, это уж загнул! - сказал Мещерин. - Царь Иван Грозный был вашей веры, то есть дониконовских обрядов, а изводил он своих единоверцев дай Бог! - и под Казанью, и в Ливонии, и в Новгороде, да и в самой Москве. Тысячами! - И Мещерин закатил целую лекцию:
- Понимаешь, в чем дело: какому-то обособленному от основного народа сообществу, такому, например, как вы - староверы, к тому же сообществу отверженному государственною властью, презираемому, пораженному в правах, всегда легче оставаться праведным, безгрешным. И прежде всего потому, что эти добродетели являются единственным их оружием против господствующей идеологии. К тому же эта группа людей, поставлена в такие условия, что и согрешить-то по крупному, на уровне высокой власти, она не в состоянии. Но все решительно меняется, когда это сообщество превращается в доминирующий социум, то есть становится именно основным государственным народом. Вот вы считаете, что до никоновских реформ ваша древлеправославная вера была господствующею в России. Не будем сейчас выяснять, так это или не так. Иначе уйдем в дебри богословия. Предположим, что так. Но тогда давай вспомним, что и Грозный, и Малюта Скуратов крестились двумя перстами, и самозванец Гришка Отрепьев - чудовский монах, - и бояре, отдавшие Москву латынянам-полякам в тысяча шестьсот десятом, были, с вашей точки зрения, людьми истиной веры. Но как-то не вяжется, согласись, с ними понятие праведности, безгрешности. И уверяю тебя, Дормидонт, если бы не было никаких реформ, никакого Никона, и старая вера, которой вы себя почитаете наследниками, господствовала бы на Руси, безусловно появились бы и свои древлеправославные Аракчеевы, и Бенкендорфы, и Победоносцевы, и Плеве, и прочие симпатичные личности.
- А мог бы старовер быть городничим Сквозник-Дмухановским? - весело спросил друга Самородов.
- И Чичиковым, и Раскольниковым, и Нехлюдовым. Всем, кем угодно! - твердо ответил Мещерин.
Его "ученую" речь солдаты едва понимали. Но если имена некоторых исторических лиц или современных государственных деятелей были большинству более или менее знакомы, и все в основном смекнули, что Мещерин их приводит как пример неправедности высокой власти, вне зависимости от верования, то уже фамилии литературных персонажей никому из присутствующих ни о чем не говорили. Поэтому Мещерин поспешил вернуться к основной теме их разговора.
- Ну будет об этом, - сказал он. - Давайте-ка послушаем мнение нашего уважаемого старейшины. Что ты, Егорыч, думаешь о войне? и прав ли Тимонин? Как по-твоему?
Старейшина, которому, впрочем, было едва за сорок, ответил не сразу. Он прежде посопел в усы, разгладил бороду и наконец произнес неторопливо:
- Я вам вот что скажу, ребятушки: правую или не правую войну ведет держава, лучше всех бабы знают. Они умом хотя и дуры и в политическом вопросе толку вовсе не смыслят, но нутренностями верно всё чуют. Вон Тимонин сейчас турецкую припомнил. Так вот, когда матушка моя покойная провожала папашу на турецкую, оно, конечно, бабы выли, но выли с понятием...
- Здорово как это ты говоришь: выли с понятием! - перебил Егорыча Самородов.
- Истинно так! - продолжал Егорыч. - И вот как они голосили тогда, послушайте:
- Не на пир тебя позвали, не в забавушку,
Грозна служба сочинилась государева:
Сволновался неприятель царства русского,
Посрамить решился веру христианскую,
Попытать который раз расейску силушку.
Так ступай, соколик, с миром в службу царскую,
С миром, Господом самим, да со святым крестом,
Ты оружьице возьми во праву рученьку,
А во левую возьми ты саблю вострую,
Да постой, да поборись за землю русскую,
Да не выдай православных наших братушек, -
Из турецкой из неволи лютой вызволи...
Егорыч продекламировал это причитание нараспев, подражая, верно, своим землячкам - сельским вопленицам. Солдаты, натурально, заслушались его.
- А вот нынче, - говорил Егорыч, - когда меня и других мужичков наряжали в солдаты, пели совсем по-другому бабы. - И он затянул:
- И почто Господь нас не помиловал?
Богородица и та почто оставила?
На лиху войну идут солдатушки,
В путь-дорожку долгу, незнакомую,
В сторону далекую, неведому,
На врага коварна, на невидана,
На свою погибель, нам на горюшко...
Какое-то время все солдаты, удрученные, сидели молча. Наверное, им припомнились собственные безотрадные проводы на войну с такими же приблизительно бабьими причитаниями и плачами.
- А когда я уходил, - лукаво заблестев глазами, проговорил Васька Григорьев, - у нас в деревне пели так:
- Наши девки, что снаряды!
Снарядили б нас походом,
Мы бы скинули наряды -
Отъяпонили б всех сходу!
Оценили шутку только несемейные Мещерин, Самородов, да самый молодой в роте, безбородый и безусый, солдат Филипп Королев. Они одобрительно усмехнулись. Все прочие солдаты, у которых в деревнях остались жены с детьми, сидели мрачные, задумавшись. Верно, пронял их Егорыч до самой глубины души.
В фанзу, шумно стуча сапогами, вошел фельфебель Стремоусов.
- А ну, полуночники! - загудел он сурово, - спать всем живо! Распелись на ночь глядя! Я вот вас завтра подыму чем свет! Архипов, смотри у меня! Дисциплину не соблюдаешь в отделении! Взыщу в другой раз, - будешь знать!
Назавтра штабс-капитан Тужилкин отправился по какому-то делу в Мукден. И он взял с собой сопровождающими Мещерина с Самородовым. После того, как на днях на одного офицера, возвращавшегося из главной квартиры, на самой Мандаринской дороге напали китайские разбойники - хунхузы, вышел приказ в одиночку, без сопровождения, офицерам больше не передвигаться где-либо вне расположения войска.
Штабс-капитан Тужилкин прежде нередко ездил в Мукден совершенно один. И как-то раз тоже повстречался с хунхузами: они неожиданно выскочили на него из гаоляна, не более чем в версте от деревни, где стояла его рота. Но удалой штабс-капитан не растерялся. Он выхватил наган, одного разбойника подстрелил, а прочие тотчас бросились врассыпную. Тужилкин нисколько не страшился этих трусливых, в сущности, шаек, кстати не только разбойничающих, но и, как русским было наверно известно, шпионивших в пользу японцев, но небречь приказом, как это все-таки делали иные бравые удальцы - его товарищи, ему не хотелось, потому что вовсе не интересно было безо всякой пользы для дела выставляться храбрецом.
Выехали они пораньше. Путь теперь предстоял довольно долгий. В одиночку-то ротный скоро доходил на рысях до Мукдена. Но кони у офицеров - и тех далеко не у всех имелись. Про солдат и говорить нечего. Для них приходилось в таких случаях брать у китайцев внаем ослов, - низкорослых и тщедушных, подстать самим китайцам. Вот и теперь ослики под Мещериным и Самородовым едва семенили по дороге, слава Богу хотя бы окрепшей за последние дни без дождей. Так они и ехали потихоньку, - посередине Тужилкин на рослой кобыле, как Дон-Кихот, а по бокам, головами едва доставая ротному до пояса, его оруженосцы.
- Я вот для чего еще вас взял с собой, - сказал Тужилкин, когда они проехали с версту. - Мне стало известно, что вы ведете с солдатами всякие политические разговоры и, в частности, втолковываете им мысли о том, будто бы эта война для народа совершенно чуждая, не нужная и тому подобное. Вообще, как вы, наверное, знаете, за это полагается весьма суровое наказание. А здесь, на самой войне - вплоть до казни. Но, поверьте, мне бы очень не хотелось доходить до таких мер. Мы с вами земляки - москвичи. Вы, к тому же, друзья моей дочери. И поэтому я вас прошу, очень прошу, впредь никаких таких вольнодумных разговоров с солдатами не вести. Покровительствовать социалистической кружковщине я у себя в роте, во всяком случае, не намерен. Это вам мое первое и последнее дружеское предупреждение. В другой раз, обещаю, церемонничать не стану.
Мещерин с Самородовым стали еще ниже, - они, словно ошельмованные, совсем уж пригнулись к макушкам своих мохнатых осликов.
- А что касается войны... - помолчав, продолжал Тужилкин, - хотите верьте, хотите нет, но я, к примеру, безо всякой социалистической агитации понимаю, что это самая ненужная России война за всю ее историю. Здесь уже, в Маньчжурии, понял. Но вы вот в чем ошибаетесь, - по молодости-то своей, вы возможно, этого не понимаете, - отдельные люди или даже целые правительства никогда не были вольны предотвратить войну. Не была вольна этого сделать теперь и наша верховная власть. Война всегда начинается, когда какой-либо народ переполняется энергией войны, и прекращается, когда эта энергия иссякает, когда она удовлетворена. В нынешней войне энергией переполнен наш неприятель. А у нас, у русских, как ее не было с самого начала, так все и нет. Но наше дело не думать об этом, наше дело военное - воевать. Насмерть, если потребуется.
- А может она еще появиться в нашей армии, - энергия-то? - робко спросил Самородов.
- Не думаю, - возразил Тужилкин. - Разве только выручит испытанное русское терпение. Если наше терпение превзойдет японскую энергию, может быть, только тогда не проиграем... Ну довольно об этом! Вам все ясно, что я сказал?
- Так точно, - покорно отозвались солдаты.
Постепенно дорога становилась все более людная. К полудню, когда Тужилкин и его спутники подъезжали уже к Мукдену, на дороге сделалось так просто тесно от людей. И в город, и обратно, обдавая их пылью, проносились вскачь офицеры и казаки, поодиночке и кавалькадой. Ехали телеги, двуколки и большеколесые китайские арбы, часто запряженные волами. Туда и обратно тянулись ослики, мулы, верблюды, груженые вьюками, иногда целыми караванами. Неторопливо шли русские солдаты. Проворно двигались китайцы, на которых, порою, нагружено было больше чем на мулах, - с коромыслами на плечах, с саженными корзинами на спине, переполненными всякою кладью. Солдаты тащили из города кур, уток, гусей, какие-то кульки и узелки. Двигающиеся в сторону расположения русской армии телеги были загружены хлебом, зеленью, овощами. Казалось, все русское войско возвращается с гигантского базара. Или, напротив, самый базар едет в расположение русского войска.
Мукден, хотя и считался главным городом Маньчжурии, почти ничем не отличался от любого другого китайского города, разве более внушительными размерами. Снаружи - обычная грязно-желтая потрескавшаяся глинобитная стена с причудливыми башнями, внутри - лабиринт хижин, лавок, пагод. Единственное, что выделяло Мукден из ряда единообразных китайских городов, так это оставшийся от прежней его славы "священный город" маньчжурских правителей - квадратная крепость с дворцом и садами, со всех сторон окруженная "новым городом", превратившимся теперь в натуральный базар.
Тужилкин и его солдаты едва въехали в Мукден, так сразу и очутились в этом столпотворении, по сравнению с которым Сухаревка в базарный день может показаться почти безлюдной. От самых городских ворот уходила вдаль и пропадала в мареве подсвеченной солнцем золотой пыли прямая немощеная улица, без тротуаров, забитая людьми и животными, всадниками, повозками. Вдали улица напоминала пчелиный рой - гудящий и шевелящийся. Вопли людей и рев животных решительно не позволяли здесь никому относиться друг к другу кроме как при помощи надрывного крика. По обе стороны улицы тянулись низкие фанзы, сплошь завешанные всякими товарами. Повсюду что-то жарилось, тушилось. Остро пахло чесноком, кипящим бобовым маслом. Почти перед каждой лавкой был вкопан столб с набитой на нем доской с иероглифами, обозначающими род торговли лавочника или ремесло живущего здесь мастера. На этих же столбах висели какие-то размалеванные деревянные рыбы и драконы, бумажные фонарики, обручи с лентами всех цветов. Изо всякой лавки проезжающим по улице русским пронзительно-истошно вопил китаец-хозяин: "Афисеря!" "Салдатя!" "Мая таваря харося!", причем он улыбался во всю ширь своего скуластого лица, так что глаза его совершенно исчезали в щелочках под бровями. Множество русских солдат, под предводительством своих фельдфебелей, здесь же закупали и грузили на телеги продовольствие - крупу, муку, зелень, сало, в мешках, в корзинах.
Обычно, если кто-то из офицеров ездил по делам в Мукден, другие офицеры сочиняли для него целый список всякого, чего он должен был им привезти. Также и сопровождающие его солдаты всегда исполняли уйму просьб своих товарищей. Тужилкин и теперь запасся всякою снедью, - и для себя, и для других офицеров. Мещерин с Самородовым тоже довольно нагрузили своих ослов. Одного табаку они накупили с пуд. Ротный даже пошутил на это, что на отдыхе солдаты переводят табаку куда больше чем на позициях. Покончив с продовольственным вопросом, Тужилкин направил свой караван к штабу армии: узнав, что он едет в Мукден, полковник поручил ему заодно передать в штаб какие-то бумаги.
Штаб главнокомандующего Маньчжурской армией генерала Куропаткина располагался в эшелоне и мог легко перемещаться с места на место. И сам Куропаткин, и его начальник штаба генерал Сахаров, и многие штабные жили в этом же эшелоне. Это было известно всей армии. И среди окопников - и солдат, и офицеров - постоянно шли разговоры о том, что, де, главнокомандующий вместе со штабом в любой момент готов к бегству. Нет, говорили так, конечно, чаще всего в шутку, иронично. Но все-таки эта ирония подразумевала какое-то недоверие армии к главному командованию, выдавала некоторое сомнение людей в безусловной решимости штаба драться и побеждать. И, естественно, веру в победу такие разговоры у солдат отнюдь не укрепляли.
Чем ближе ротный и его солдаты подъезжали к железной дороге, тем чаще им встречались соотечественники. А уже у самых путей, там где стояли военные эшелоны, слышалась единственно русская речь. Многолюдно здесь было почти так же, как и на мукденских улицах, только что крика меньше. Тужилкин разыскал штабной эшелон и, оставив своих провожатых возле постового, сам отправился в один из вагонов.
Хотя здесь, при главной квартире, и было довольно суетно, но все-таки на суету, царящую на улицах Мукдена, это массовое передвижение людей, коней, подвод, носилок с ранеными, нисколько не походило. Здесь, очевидно, каждый знал свой маневр.
Должно быть только что из очередного прибывшего из России эшелона разгрузилась казачья сотня: молодцы-донцы, по одному, по двое, друг за дружкой, выходили из этого многолюдья куда-то на простор, держа под уздцы своих лошадок. Одеты казаки были во все новенькое, чистое, у каждого из-под лихо заломленной фуражки выглядывал роскошный чуб, свидетельствующий о том, что на войну прибыли новички, - бывалые маньчжурцы все уже были накоротко острижены. Казачки были веселы, задорны, какими обычно бывают люди, ступившие на твердую землю, после многодневного путешествия на колесах. Для них все еще здесь было в диковину. Они с интересом рассматривали все вокруг, причем звонко перекликались между собой. Кто-то из них, увидев Мещерина с Самородовым с их навьюченными ослами, что-то сказал товарищам, и все они разом грохнули со смеху.
- Эй! землячки! - крикнул один из весельчаков. - Кони-то не слишком резвые для вас будут?
- Это местная горная порода! - отвечал Мещерин. - Вас теперь самих на таких пересадят!
- Да я скорей пешком, чем на такой породе!..
И снова все казаки дружно рассмеялись.
- Подождите, скоро не до смеху будет, когда с япошкой познакомитесь. Неискушенные. - Потихоньку, будто самому себе, проговорил Самородов.
- А как с вошками познакомятся, так и кудри свои живо срежут. Красавцы. - Отозвался Мещерин.
Едва прошли казаки, от станции к штабному эшелону направилась довольно большая группа офицеров. Мещерин с Самородовым вначале не придали им и значения, - идут и идут какие-то штабные, сверкают орденами и надраенными пуговицами: мало ли их тут ходит, - но заметив, как вытянулся, преобразился прямо весь вдруг, постовой солдат, и они внимательнее вгляделись в этих людей.
- Слушай! да это ж сам Куропаткин со свитой, - прошептал Мещерин, вытягиваясь, как тот постовой, в сторону главнокомандующего. - Вот еще незадача. Додумался же ротный нас оставить у самого штаба с этими ослами.
- Ты про каких ослов? - не шевеля губами, насмешливо спросил Самородов.
- Про тех и других, - отозвался Мещерин, стараясь не улыбаться.
Куропаткин, между тем, обратил внимание на двух отдающих ему честь солдат, очевидно, прибывших с позиций. Все-таки глаз многоопытного военного безошибочно отличал окопников от вновь мобилизованных. Хотя на Мещерине с Самородовым и была надета новая форма. Главнокомандующий со свитой направился к ним.
- Здорово, молодцы, - шагов двенадцати еще не доходя до них, весело сказал Куропаткин. - Откуда будете? На всю роту запаслись, поди? - он кивнул на их нагруженную потешную тройку, поникшую головами, - тоже, верно, почувствовавшую начальство.
Прокричать ответное приветствие солдаты не успели, - в ту же секунду между ними и главнокомандующим вырос Тужилкин. Увидев издали, что к Мещерину и Самородову направляется сам Куропаткин со свитой, он со всех ног бросился к своим солдатам.
- Ваше высокопревосходительство! Командир двенадцатой роты Можайского полка штабс-капитан Тужилкин. Прибыл с донесением из штаба полка! - отрапортовал он.
Главнокомандующий на секунду задумался, припоминая, верно, где именно действует у него этот полк и кто там командир. И, вспомнив, совсем обрадовался:
- Как же! Наслышан! Генерал Зарубаев только о вас и говорит который день уже. Это ваши герои, штабс-капитан?
- Так точно! Из моей роты. Сопровождающие.
Куропаткин подошел поближе к Мещерину и Самородову и внимательно посмотрел на того и другого, - в самые глаза им заглянул.
- Скажите-ка мне, бывалые воины, - спросил он их, - как вы думаете, почему мы японцев до сих пор не побили? Есть у солдат на этот счет какие-то свои соображения?
И, видя, что нижние чины не решаются ему отвечать, добавил:
- Ну смелее. Ничего кроме пользы от вашего ответа не будет. Надо и главнокомандующему знать, а как же солдаты сами понимают, отчего все никак успех не дается? Генералы, поди, виноваты?..
Мещерин с Самородовым вопросительно оглянулись на своего ротного, и тот кивнул им головой, показывая, чтобы они отвечали.
- Никак нет, ваше высокопревосходительство, - заговорил Мещерин, - не так уж генералы и виноваты... хотя не без этого...
- Так, так... - заинтересовался солдатскими рассуждениями Куропаткин. - Спасибо и на том. Тогда в чем же дело?
- Но я вот, что скажу, - совсем осмелел Мещерин, - у самих солдат нету никакого интереса в этой войне. Был бы интерес, мы бы и без генералов япошек разогнали. Виноват! - хватился он.
- Ничего, ничего, - успокоил его Куропаткин. - Ты разумно говоришь, братец. До войны-то чем занимался?
- Мы с другом были студентами...
- Это одни из лучших моих солдат, - похвалился Тужилкин. - Они и по-китайски могут, когда нужда. Научились уже.
Куропаткин нахмурился, услышав это.
- А вот это даже лишнее... Видите ли, в чем дело, - он обратился к Тужилкину и к обоим солдатам, - среди китайцев могут быть шпионы, собирающие для нашего противника сведения о русской армии. Поэтому лучше бы с ними со всеми вообще не разговаривать. Иное неосторожно оброненное слово может затем обернуться для нас бедствием, стоить кому-то жизни. Помните об этом.
И Куропаткин направился к своему вагону. Свита потянулась за ним. Ротный и его солдаты замерли, готовые стоять смирно и провожать главнокомандующего взглядом до тех пор, пока тот не скроется из виду.
ШТЫКАМИ ВПЕРЕД
С начала войны и до августа месяца русская армия, не считая беспрерывных боев на Квантуне у Порт-Артура, дала несколько сражений: на Ялу, у Вафангоу, у Тишичао, у Симучена. Но все эти дела решительного значения для кампании иметь не могли, потому что участвовали в них лишь отдельные корпуса и дивизии - равно русские и японские, - разбросанные по южной Маньчжурии. Увы, русские кругом уступали неприятелю поле боя. Но при этом разбиты ни в одном из этих сражений не были. Если понимать поражение как окончательную потерю одной из противоборствующих сторон способности к дальнейшим боевым действиям, как это было, например, под Аустерлицем или под Седаном, то, можно сказать, русские не потерпели ни одного поражения. Во всех случаях русские полки отходили, представляя для неприятеля не менее грозную силу, чем в начале сражения. И, что любопытно, - практически всегда японцы позволяли противнику уйти беспрепятственно. Так в деле у Вафангоу они вполне имели возможность охватить русских фланговым движениям. И даже начали было охватывать. Но действовали так медленно, так нерешительно, словно только изображали видимость маневра, нисколько не намереваясь осуществлять его вполне, а имея ввиду лишь понудить барона Штакельберга отвести свой корпус от греха подальше. И уж само собою не преследовали его.
Маршал Ойяма и его командующие армиями, считавшиеся учениками и последователями Мольтке, и как будто всегда пытавшиеся, по подобию своего учителя, применить фланговый охват, вполне повторить Седан, кажется, сами же и страшились. Но, может быть, в этом-то и был их расчет, их военная мудрость: все верно, - противник, доведенный до отчаяния, бьется исключительно жестоко, насмерть, и цена такой победы чаще всего несоизмеримо выше, нежели, если бы он просто отступил подобру-поздорову.
Почти во всех этих невеликих сражениях потери русских несколько превосходили японские. Но они не шли ни в какое сравнение с тем, что терпели японцы у Порт-Артура. К концу августа потери армии генерала Ноги, осаждавшей Порт-Артур, составили двадцать тысяч убитыми и ранеными. В то время как потери защитников крепости за это же время не превысили шести тысяч. И, таким образом, в целом по потерям кампания пока складывалась в пользу России.
Это давало основание русскому главному командованию, в общем-то, оптимистически оценивать дальнейший ход войны. Отступление - это отнюдь еще не поражение. Кстати, переход Суворова через Альпы, который в российской военной истории неизменно почитается выдающимся подвигом, блестящим успехом русского оружия, равным Полтаве и Бородину, в сущности, был ни чем иным, как отступлением. Нынешний же отход разрозненных русских корпусов к северу от побережья Желтого моря и сосредоточение их единою массой у города Ляояна не могло не напоминать генералам аналогию столетней давности - ретираду Барклая и Багратиона в 1812 году и соединение их в единую армию в Смоленске. Тогда этот маневр имел отменно положительное значение для всей кампании: он, возможно, сделался первым шагом на пути России к победе. Точно таким же образом можно было оценивать и действия русского войска в Маньчжурии: после нескольких локальных боев с более подготовленным противником, отступив и соединившись воедино, теперь наверно армия сможет успешно противостоять японцам.
У Ляояна генерал Куропаткин решился наконец дать японцам бой всеми имеющимися у него силами. По его замыслу это сражение должно было начаться как оборонительное. Но при благоприятных обстоятельствах не исключалось и наступление. В телеграмме главнокомандующему вооруженными силами на Дальнем Востоке адмиралу Алексееву накануне сражения генерал Куропаткин писал, что главною своею задачей он ставит "сосредоточение армии с прочно обеспеченными путями, стоя на которых спокойно выжидать подкреплений, пользуясь в то же время всеми случаями возможности для перехода в частные случаи наступления для поражения противника по частям". Разумеется, переписка военачальников между собой отнюдь не требует патетики, высокого стиля, как это делается обычно в обращении к войску перед битвой, имеющим целью воодушевить солдата, возжечь его пламенною страстью победить или, если придется, лечь костьми на пользу отечества, и все-таки намерение генерала Куропаткина "пользоваться в то же время всеми случаями возможности для перехода в частные случаи наступления" сформулировано так убого, с такою очевидною неуверенностью, что, кажется, относительно его намерений действовать решительно не может быть никаких сомнений: Куропаткин меньше всего полагал наступать и вообще попытаться как-то завладеть инициативой. Нередко, впрочем, бывает, что и доблестная оборона, стойкое сидение в осаде, оборачивается победой. Так Наполеон, не одолев сопротивления защитников Сен-Жан д`Акра в 1799 году и отступившись от этой крепости, по существу, проиграл свой египетский поход. Но, увы, как показало Ляоянское сражение, генерал Куропаткин, хотя у него и были прочно обеспеченные тыловые пути, не сумел и оборону удержать достойно. И, в конце концов, отступился перед меньшим по численности противником. А всего маршал Ойяма выставил против него сто тридцать тысяч человек. В то время как русского войска под Ляояном собралось сто шестьдесят тысяч.
Маньчжурская армия генерала Куропаткина занимала позиции полукольцом вокруг Ляояна преимущественно на левом южном берегу реки Тай-цзы-хе. Невеликая река эта, протекающая с востока на запад, большую часть года оставалась настолько мелководною, что практически не являлась препятствием для движения войск: едва ли не в любом месте она была проходима вброд. Но как раз в августе, в период дождей, вода в Тай-цзы-хе поднималась, и река делалась довольно своенравною. К тому же вблизи Ляояна в нее впадали две небольшие речки: несколько выше города слева Тан-хе, а чуть ниже справа - Ша-хе.
Резонно полагая, что река теперь может служить ему естественным прикрытием, генерал Куропаткин расположил армию таким образом, чтобы фланги русских позиций упирались в Тай-цзы-хе. Кроме того, имея ввиду, что выше речки Тан-хе Тай-цзы-хе все-таки не такая уж и непроходимая, и при некоторых усилиях японцы могли бы ее преодолеть и таки зайти ему в тыл, Куропаткин удлинил свои позиции слева еще и на северном берегу: он поставил там 17-й армейский корпус барона Бильдерлинга.
Итак, русская армия выстроилась на битву в таком порядке. На правом фланге стоял 4-й Сибирский корпус, которым командовал генерал-лейтенант Зарубаев, за ним следовал 1-й Сибирский корпус генерал-лейтенанта барона Штакельберга, дальше шли позиции 2-го Сибирского корпуса генерал-лейтенанта Засулича. Эти три корпуса составляли Южную группу, или - Южный фронт, Маньчжурской армии. Общее командование этою группой объединено было под начальством генерала Зарубаева. Далее шли корпуса Восточной группы, которою командовал генерал от кавалерии барон Бильдерлинг: 3-й Сибирский корпус генерал-лейтенанта Иванова, 10-й армейский корпус генерал-лейтенанта Случевского, и за рекой замыкал русские позиции упомянутый уже 17-й корпус. Из Мукдена в это же время к Куропаткину еще шел резервный 5-й Сибирский корпус. Русский фронт, как стороны обороняющейся, был выгнут наружу. Вся его длина составляла семьдесят верст.
Фронт японский охватывал русские позиции и, соответственно, был длиннее: он простирался на все сто верст. Против Южной русской группы стояли 2-я армия генерала Оку и 3-я армия генерала Нодзу. А против 3-го и 10-го корпусов Восточной группы находилась 1-я армия генерала Куроки.
Решившись давать здесь сражение, Куропаткин сказал: от Ляояна не уйду! Эти его слова мигом облетели армию и очень всех воодушевили. Когда начальство настроено решительно, то и у подчиненных появляется уверенность. Куропаткину это хорошо было известно. И хотя сам он решительно настроен отнюдь не был, но, как человек действительно очень неплохо знающий военное искусство, особенно теорию, имеющий большой опыт штабной службы и понимающий, какое значение в сражении имеет настроение солдата не уступить неприятелю, Куропаткин не мог не позаботиться как-то возбудить духом свою армию.
Главнокомандующий направил 10 августа генералу Зарубаеву следующее предписание: "Ввиду подходящих к нам подкреплений (5-го Сибирского, 1-го армейского и 6-го Сибирского армейского корпусов), предлагаю Вашему Превосходительству усиленно заняться разработкой соображений по переходу в наступление Южною группой корпусов. Общею целью действий армии ставится поражение противника на театре войны. Приступая к выполнению этой задачи, ближайшею целью действий является армия Куроки, которую, ввиду ее выдвинутого положения, для обеспечения левого фланга нашей южной операционной линии, необходимо разбить и отбросить, что ставится задачей войскам Восточного фронта и 5-му Сибирскому армейскому корпусу".
Сколько именно русский главнокомандующий намеревался разрабатывать соображения по поводу перехода в наступление целого фронта? По всей видимости, имелись в виду не часы. А скорее дни. Но неужели он полагал, что японцы так и будут ждать, пока противник разработает эти свои соображения?
Конечно, японцы ждать не стали. Куроки, который, по замыслу русского главнокомандующего, должен быть в ближайшее время разбит и отброшен, сам перешел в наступление. Уже в ночь на 11 августа гвардейская дивизия генерала Хасегавы атаковала правый фланг 3-го Сибирского корпуса генерала Иванова. Ляоянское сражение началось.
И сразу наступательное предписание генерала Куропаткина потеряло всякий смысл: неприятель захватил инициативу, и теперь надо было думать не о нападении, а о том, как бы лучше от него отбиться.
Утром Куроки начал атаку и на центр 3-го Сибирского корпуса. Японская бригада легко преодолела линию русского сторожевого охранения, но самый корпус Иванова сдвинуть не смогла. В виду расположения русских японцы стали окапываться и подтягивать артиллерию.
Эти их действия были приняты русским главным командованием, за подготовку к решительному наступлению. Куропаткин именно так и подумал. И поторопился направить в подкрепление генералу Иванову дивизию из резерва. На самом же деле на правом фланге и в центре 3-го Сибирского корпуса японцы лишь производили демонстрацию, отвлекая внимание от направления своего главного удара - на позиции 10-го корпуса генерала Случевского.
Вечером 12 августа две японские дивизии, состоящие каждая из двух бригад, начали наступление на 10-й корпус. Одной из японских бригад, подкрепленной резервным полком, удалось ночью пройти вдоль Тай-цзы-хэ и начать охватывать левый фланг Случевского. Довольно успешно действовали японцы и на правом фланге русского корпуса: там одна их бригада сбила русских с передовых позиций на очень важном по своему значению перевале, а другая оттеснила противника, атаковав его ночным штыковым ударом. В результате чего правый фланг русского корпуса оказался в совершенном замешательстве и утратил всякое управление. И введи здесь японцы в дело хоть какие-нибудь дополнительные силы, прорыв их мог бы стать весьма значительным, вплоть до катастрофы Маньчжурской армии.
Утром генерал Случевский обратился к барону Бильдерлингу с просьбой о немедленном подкреплении. Но не получив такового от начальника Восточного отряда, начал отходить всем корпусом на тыловую позицию.
Не прекращалась одновременно с этим и атака японцев на корпус генерала Иванова. В ночь на 13 августа дивизия генерала Хасегавы возобновила наступление. Зная уже об успехе соседей справа, Хасегава решился развить его и на своем направлении. На рассвете японцы начали артиллерийский обстрел русских позиций. Но встретив в ответ энергичный огонь русских батарей, японская артиллерия, неся значительные потери, умолкла. Невзирая на победу русских в артиллерийской дуэли, Хасегава бросил в атаку обе свои бригады. Одна из них пыталась обойти правый фланг корпуса Иванова. И опять же, получись у японцев этот маневр, сражение могло закончиться много раньше, и куда более печально для Маньчжурской армии, нежели оно закончилось в результате. Но японская бригада была отбита с огромными для нее потерями.
В это самое время от Ляояна в помощь генералу Иванову двигался 140-й Зарайский полк. Путь его лежал приблизительно к центру позиций 3-го Сибирского корпуса. Но, узнав о том, что японцы обходят фланг корпуса, командир полка полковник Мартынов, не раздумывая и не согласовывая свои действия ни с кем из начальства, переменил направление движения и всем полком ударил во фланг японской бригаде. Если бы Мартынов вздумал прежде испросить разрешения совершить этот дерзкий маневр, то, скорее всего, ему бы еще и не позволили этого делать. Но даже если бы и позволили, то, пока это позволение, пройдя все согласования в штабах корпуса, фронта, а то и самой армии, дошло бы до Мартынова, ему уже нужно было бы не наступать, а бежать, вместе со всею Восточною группой. К счастью, этот полковник оказался человеком решительным и инициативным, не боявшимся взять на себя ответственности. Зарайцы действовали так лихо и так неожиданно для неприятеля, что японская бригада, даже не пытаясь как-то организовать сопротивления, бежала в полном беспорядке, оставляя сотни убитых и раненых.
На этот раз уже у русских был верный случай наконец-таки разбить и отбросить армию Куроки. Но никто из русского командования не поторопился поддержать блестящий успех Зарайского пока. А сам Мартынов не стал продолжать наступления, потому что получил ложное донесение о скоплении впереди крупных неприятельских сил. Не получи Мартынов этих сведений, он бы и одним своим полком вполне мог добить расстроенную, понесшую большие потери, японскую бригаду.
Не вышла атака и второй бригады Хасегавы по центру 3-го корпуса: она была отбита огнем русской артиллерии. Разразившийся вслед за этим затяжной ливень прервал бой русской Восточной группы с 1-ю японскою армией.
Итак, боевые действия к востоку от Ляояна не дали ощутимого перевеса ни одной из сторон. Если японцы вынудили генерала Случевского оставить исходные позиции и несколько отойти, то от корпуса генерала Иванова, напротив, они сами едва не потерпели поражения.
В этой трехдневной схватке не было победителя. Но был выигравший. В выигрыше оказался японский генерал Куроки. Он приобрел самое, может быть, важное, что может приобрести полководец - бесценный военный опыт. Генерал Куроки в эти дни понял, что пытаться одолеть русских, имеющих превосходную артиллерию и перевес в штыках, лобовыми атаками - занятие абсолютно бессмысленное. Для достижения настоящего успеха ему необходим только какой-то экстраординарный маневр, хотя бы и явная авантюра, - но лишь так можно будет переломить сражение в свою пользу. Командующий 1-ю японскою армией не только приобрел опыт, но и сумел им распорядиться с наибольшею выгодой. Что для полководца еще важнее. И несколько дней спустя Куроки совершит этот свой довольно авантюрный маневр, в результате которого русские все-таки отдадут неприятелю ляоянское поле боя.
Сражение южнее и западнее Ляояна, где двум японским армиям противостояла Южная группа генерала Зарубаева, началось позже более чем на сутки - утром 12 августа. Естественно, боевые действия и той и другой стороной здесь велись с оглядкой на происходящее на востоке. И едва отступил Случевский, Куропаткин отдал приказ всей армии отходить на приготовленные прежде тыловые позиции вблизи Ляояна. Хотя на юге за два дня японцы нисколько не потеснили ни один из корпусов Зарубаева. Разве что согнали со своих мест авангарды и, приблизившись к русским позициям, изготовились для последующего удара.
Лило, как из ведра. Такого бездорожья, что установилось в Маньчжурии, русские, - народ вовсе не избалованный удобопроходимыми путями, - дома не знали и в самую несносную распутицу. В какие-то часы поля кругом превратились в болота, проселки - в реки. Солдаты, вымокшие до нитки, отходили, по колено увязая в размокшей глине, и еще помогали артиллерии - несли каждый на себе по снаряду. Артиллеристам же, хоть и с помощью инфантерии, приходилось много труднее: лафеты с пушками уходили в грязь по ступицы, и от лошадей проку было мало - они сами-то едва выпрастывали ноги из глубокого месива, то и дело спотыкались, падали, - тогда брались сами бравы ребятушки - кто за гуж, кто лафет подхватывал, кто наваливался на колеса, и, иной раз только что с "Дубинушкой", вытягивали-таки свою пушку. Мортиры, те вообще нечего было и думать выкатить, - их устанавливали на гигантские полозья и тянули по грязи не меньше, чем целою ротой.
Но, как говорится, нет худа без добра. Если переход на новые позиции русским давался с неимоверными трудностями, то японцам нисколько не легче было преследовать противника. К тому же они и не преследовали. Они вообще не ожидали этой ретирады. Спустя ночь, после отвода русских корпусов ближе к Ляояну, японцы начали артиллерийский обстрел противной стороны, нимало не подозревая, что стреляют по оставленным позициям. И только не встретив ответного огня, они потихоньку, крадучись приблизились к русским окопам. Там не было ни души. Маньчжурская армия отошла тихо и незаметно.
На некоторое время по всему фронту установилось затишье: русские устраивались на новых позициях, а японцы подтягивались и окапывались ближе к противнику.
Можайскому полку достались окопы, устроенные основательно, право же, на совесть - глубокие, просторные, с амбразурами в бруствере и, главное, с далеким обзором. Конечно, подработать чего, поправить где на свой лад, - солдату всегда дело отыщется. Не без этого. Но в целом позиции были добротные. Вроде прежних. Тех, что оставили давеча.
Но едва уже обустроив новое место, молодцы тотчас попадали в окопах и заснули. Они которую ночь не спали. Ночью командиры обычно не позволяли своим солдатам хотя бы глаз сомкнуть. Но днем, если, очевидно, не ожидалась атака со стороны неприятеля, офицеры не возражали, когда измученные вконец люди и поспят часок-другой.
Правее расположения Можайского полка была долина с разбросанными по ней, среди холмов и зарослей гаоляна, деревнями, белыми домиками своими издали напоминающими малороссийские. Слева к юго-западу тянулся горный хребет. В начале сражения по этим горам проходила линия обороны Восточной группы барона Бильдерлинга. Но теперь они перешли в руки японцев. И представляли собою удобные позиции для обстрела русских.
Не меньшая опасность угрожала русским и из долины, где стояли две японские армии: единственное для обороняющихся преимущество этого направления - простор наблюдения за неприятелем - служило на пользу лишь днем, ночью же долина была даже опаснее гор, - решись японцы ночью атаковать, а это был их излюбленный прием, они по ровной местности могли приблизиться к расположению противника куда стремительнее, чем, даже если бы спускались под гору.
Пока нижние чины отдыхали, командир полка полковник Сорокоумовский собрал у себя в палатке всех своих батальонных и ротных и объявил, что, по сведениям из штаба корпуса, на их участке ожидается наступление крупных неприятельских сил. Чтобы проверить эти сведения корпусное начальство распорядилось Можайскому полку произвести ночью сколько возможно глубокие разведки в расположение японцев и представить в штаб сведения об их числе, а, по возможности, причинить им и всякие диверсии. Полковник приказал всем своим ротным для этой цели подобрать по двенадцати охотников от каждой роты, - разумеется, это должны быть самые ловкие, самые отчаянные солдаты. Из них надо было собрать три команды, которые, под предводительством лучших в полку офицеров, пробрались бы в места сосредоточения японцев, разведали о них разные сведения и произвели бы там переполох. Если японцы замыслили на эту ночь или на утро атаку, то такая мера должна ее, если не предотвратить, то, по крайней мере, ослабить.
Охотников прогуляться "до япошки", как говорили солдаты, нашлось много больше, чем требовалось. И предводители отрядов уже среди них отбирали, кого они считали лучшими.
Один из таких отрядов командир 12-й роты штабс-капитан Тужилкин решился возглавить лично. Недавно прибывшему в полк и получившему роту, ему не терпелось проявить себя, а заодно поближе познакомиться с людьми, с которыми ему предстояло воевать. Пока о нем в полку никто толком ничего не знал. А близких знакомств он ни с кем заводить не спешил. Известно было лишь, что он из Москвы, что он довольно давно уже не на действительной, а призван из запаса. Крест на груди свидетельствовал о его прежней ревностной службе. Вот, пожалуй, и все, что можно было о нем сказать.
Тужилкин выбрал с собою в разведки одного офицера, необходимого, чтобы, если придется, заменить его, - взводного командира поручика Фон-Штейна, фельдфебеля Стремоусова, унтера Сумашедова, Мещерина с Самородовым, полагая, что земляки уж расстараются не подвести его, веселого удальца Ваську Григорьева, который хоть и молод был, но опыта имел побольше прочих в роте, потому что воевал еще с Тюренчена, великана Дормидонта Архипова, тоже воюющего с начала войны, взял своего ординарца Игошина - самого смекалистого и расторопного солдата в роте, и еще человек тридцать из разных взводов и из других рот.
Всем охотникам, кроме того, что они были вооружены винтовками, раздали наганы. Штыки Тужилкин велел замотать тряпками, чтобы ни дай Бог не блеснули где-нибудь в неподходящий момент и не выдали их.
Чтобы иметь впотьмах ориентир, было придумано на линии расположения полка развести три костра - один посередине, другой на правом фланге и третий - между ними. Тогда группы даже издали могли бы легко сориентироваться, где именно они находятся относительно своих окоп.
Вышли команды около полуночи. Тужилкин повел своих людей к деревне, находящейся от русских позиций верстах в четырех. Выбрал он ее не случайно. Зоркий Игошин, безо всякого бинокля видевший дальше, чем его командир в свой "Hensoldt", докладывал ротному днем, что, де, разглядел, как японцы туда подвозят батарею.
Японские позиции представляли собою три линии укреплений. Главная линия состояла из сплошного глубокого окопа, построенного зигзагами и приспособленного для ведения из него ярусного огня. Часто перед главной линией имелись проволочные заграждения и засеки, устроенные обычно там, где, по мнению японского командования, их позиции были наиболее уязвимы в случае атаки противника. Позади пехоты, саженях в трехстах-четырехстах, стояли батареи, как правило замаскированные. А впереди расположения главных сил, на расстоянии полуверсты, находились отдельные сторожевые окопы. Между аванпостами пространство было таково, чтобы солдаты могли в случае чего докричаться до соседей.
Охотникам была поставлена цель по крайней мере пробраться к батареям неприятеля. А если случится, то и дальше. По плану, придуманному в штабе полка, группы должны были действовать в следующим порядке: пройдя тихо и незаметно первую линию японских сторож, к главному сплошному окопу подобраться уже исключительно ползком, прямо-таки, если выйдет, к самому гласису. И затем, положившись единственно на Божие благоволение, решительно преодолеть эту линию, не теряя ни единой секунды. Вряд ли здесь удастся обойтись без схватки. Но, если эта схватка будет стоить русскому отряду хотя бы и до четверти людей, то можно считать переход через неприятельские позиции выполненным удачно. После чего остается только убежать от преследования. Для этого лучше всего, пользуясь темнотой, тотчас переменить направление движения и постараться укрыться где-нибудь в ближайших зарослях гаоляна. А уже дальше действовать по обстоятельствам.
Если на главных японских позициях команду встретят превосходные вражеские силы, которые без значительных потерь пройти не удастся, то тут уж остается только возвращаться назад. А случись, что прежде отряд выйдет прямо на японский дозор, тогда ничего не остается, как очень быстро и опять же бесшумно истребить его. Если же дозору паки всякого чаяния удастся поднять тревогу, то группе продолжать движение напрямик нельзя уже будет ни в коем случае, - тогда ей следует пройти между передовой и главной японскими линиями где-нибудь с версту, что очень опасно и, в сущности, безнадежно, и уже там пытаться преодолевать основной окоп.
Как стемнело, все три команды отправились в рейд в неприятельский тыл. Тужилкин построил свою группу в две колонны, на расстоянии шагов пятнадцати одна от другой. Впереди шел он сам и его верный Игошин.
Они благополучно миновали японские дозоры. То есть не повстречались с ними. Еще немного пройдя, Тужилкин приказал всем лечь на землю и дальше уже двигаться ползком. Так они приползли к проволочным заграждениям. До главной японской позиции, выходит, оставалось несколько десятков сажень.
- В обход надо бы, ваше благородие, - прошептал кто-то. - Не пройдем здесь.
Но у Тужилкина было иное мнение. Он решил именно здесь и идти. Потому что, где нет заграждений и засек, там окопы более неприступные - там больше людей, там может быть и пулемет. Сунуться туда - верная погибель. И он велел Игошину ползти первому и прокладывать путь остальным - перекусывать проволоку. Все прочие должны были двигаться за ним по одному, цепочкой.
Когда Игошин уже прошел под заграждениями, а последний из команды, - это был фельдфебель Стремоусов, - только пополз в проход, где-то справа, совсем близко, не более чем в полуверсте, ударил выстрел, за ним другой, третий, и там началась такая перепалка, будто сошлись два батальона. По всей видимости, одна из групп бросилась преодолевать главный окоп, да встретила там большие силы японцев. Стрельба продолжалась не более минуты. Скоро выстрелы зазвучали реже, а потом и вовсе прекратились. В лучшем случае, русский отряд отступил. А то и вообще погиб весь. Но эта минута, прервавшая гробовую тишину, при которой боязно было сделать хотя бы одно движение, - так и казалось, что слышно будет на всю долину, - эта минута очень помогла отряду штабс-капитана Тужилкина. Его люди успели быстро, уже не опасаясь наделать шума, проползти под проволокой и приблизиться к японскому окопу для последнего броска.
Медлить было нельзя. Японцы могли догадаться о замысле русских и поднять тревогу по всей линии.
Все разом вскочили и бросились на гласис. Из окопа в их сторону раздалось три или четыре выстрела. Не больше. В следующее мгновение команда попрыгала в темный окоп штыками вперед, и все, кто там находился, были переколоты.
Но в окопе японцев было немного. Тужилкин знал, что, если японцы в самое ближайшее время не наступают, то на ночь они оставляют на главных позициях незначительную часть состава, - в сущности, тех же дозорных. А главные их силы сидят в блиндажах, саженях в тридцати позади зигзага.
Само собою, в блиндажах уже все переполошились. Медлить Тужилкину нельзя было ни в коем случае. Сейчас из блиндажей, как растревоженные осы из земляных нор, посыплются японские взводы.
