После Пасхи мне предложили долгожданную приват-доцентуру в университете. По этому случаю я позволил себе немного кутнуть, что называется, и пригласил невесту свою на ужин в "Прагу". Новая должность теперь не только избавляла меня от весьма тягостных, в общем-то, частных уроков в купеческих домах, но позволяла наконец-то жить вполне, а значит, подумать и о женитьбе. Лизонька тоже понимала, какие перспективы у нас теперь открываются, и обрадовалась, кажется, больше моего.
Метрдотель проводил нас к столику напротив окна, заказанному мною накануне по телефону, оставил карту и убежал навстречу новым посетителям.
Едва нам подали закуски, в зал вошел знакомый мне отставной подполковник, густоволосый, но совершенно седой человек высокого роста, бравый, лет сорока пяти. Мы с ним пользовались у одного дантиста. Это и послужило причиной для ближайшего знакомства. Сошлись мы с ним довольно коротко, но в пределах этикета, принятого в среде людей, считающих себя интеллигенцией. К тому же по возрасту я ему годился, пожалуй, в сыновья.
Перед ним тотчас вырос метрдотель и, вероятно, стал извиняться за отсутствие свободных мест. Подполковник сразу же как-то весь поник, сделал рукой неловкое движение, означающее сожаление, и хотел было уходить прочь, но ту я приподнялся из-за столика и знаком пригласил его присоединяться к нам. Он очень обрадовался, подсел к нам, заказал графинчик водки, барашка с кашей, пирожки с грибами, еще чего-то. Хорошенько закусив и выпив, он спросил меня:
- А что вы думаете: чья возьмет на Балканах?
- Да уж, верно, не наша, - отшутился я, имея в виду неучастие России в событиях. Я вообще немного интересовался этими бесконечными балканскими неурядицами. Хотя кругом только об этом и говорили.
- Да-а, - собеседнику, кажется, не очень-то понравилось мое к этому отношение. - Встретил сейчас одного знакомого. Полковник. Служит еще. Говорит: хотел ехать в Сербию, да раздумал - маленькое жалованье сербы положили.
- Практический человек ваш знакомец. Что ж тут удивительного. Таких офицеров, что были в двенадцатом году, теперь поискать. Разве нынче кто-то прельстится одними только саблей, водкой да гусарским конем? Двадцатый век - век практических людей.
- Верно. Времечко-то наступило... э-эх! Но только ни в какую не соглашусь, что ваши книжные победители Наполеона были первыми в России храбрецами. Когда я начинал службу, я видел офицеров, способных на такое самоотречение, с таким обостренным честолюбием, о каких не слыхал никогда до того и не встречал после.
- Что вы имеете в виду?
- Вам интересно? Хотите сравнить с тем, что читали в журналах? Убежден, сравнение будет не в пользу ваших персонажей из надуманных романов. Но, извольте, послушайте.
Это случилось, помню, в первый год царствования Александра Александровича. Наш полк стоял тогда на летних квартирах в ***ской губернии, обычном, ничем не примечательном степном крае южной России. Скука там, надо сказать, страшная. В ближайшем уездном городе офицерского собрания, разумеется, не было. Но предводитель, сам в прошлом пехотный офицер, открыл нам на милость доступ в свой огромный и крайне неуютный особняк, где обыкновенно собиралось местное дворянство, поскольку и дворянского собрания в городе не было. Впрочем, особого веселья мы и там не нашли. Шампанское, карты - такое-то удовольствие мы и в полку имели. И тем не менее, чтобы как-то разнообразить наше безрадостное существование, мы чуть ли не ежедневно проделывали две версты с лишком до города и назад.
Служил у нас тогда в полку один поручик по фамилии Ельчанинов. Много всякого о нем рассказывали. Будто бы его изгнали из гвардии за дуэль. Еще раньше, говорили, он проиграл карты имение. Потом служил в каком-то захолустном гарнизоне. Но и там с ним приключилась история. Не то он влюбился в жену своего начальника, не то она в него. Так или иначе, это ему дорого обошлось. Он стрелялся с мужем красавицы, убил его, но и сам получил изрядное ранение. В результате Ельчанинова разжаловали и отправили в армию к Николаю Николаевичу. На его счастье война за Дунаем еще не закончилась. Он побывал в нескольких делах и снова получил поручика. После всего этого он и оказался у нас в полку. Должен сказать, что внешний облик и самое поведение Ельчанинова нимало не соответствовали слухам о его бурном прошлом. Я его знал человеком даже не тихим, а каким-то незаметным, что, сами понимаете, не может быть заслугой для офицера. В разговорах он почти не принимал участия, больше слушал других, со всеми соглашался всегда, всем уступал, в карты играл редко и по самой маленькой. Знаете, мне даже казалось, что если бы его кто-нибудь оскорбил, он бы не вызвал обидчика. Но наши офицеры, к их чести, никогда не выказывали своей доблести, пользуясь безответностью Ельчанинова. Не знаю уж почему, но со мной Ельчанинов завязал отношения более, чем с кем-либо. Может быть, ему со мной, как с самым молодым тогда офицером в полку, было проще общаться, чем с однолетками. Не скажу наверно. Иногда он мне что-нибудь советовал, предостерегал от чего-нибудь. Но всякий раз он это делал с таким виноватым и просящим пощады лицом, что я насилу сдерживался, чтобы не порвать сию минуту нашей, с позволения сказать, дружбы. И вообразите, этот незаметный человек однажды переполошил весь полк, выкинул такое, о чем я до сих пор не могу вспоминать без содрогания.
По окончании маневров предводитель решил дать обед для офицеров. Как бы искупая свою вину за то, что все лето потчевал нас только дрянным шампанским, обед он закатил по-провинциальному грандиозный. На длинном столе лежало с дюжину улыбающихся поросят, были блины с икрой, много фруктов, не говоря уже о салатах и прочих мелочах. А от изобилия вин и оковитки наши офицеры пришли в полный восторг. Кроме предводителя, нескольких уже знакомых нам дворян и местной поповки, появился в собрании и некий гусарский ротмистр, как говорили, только что приехавший из Петербурга в свое имение в отпуск. Вам, наверное, приходилось слышать о ком-нибудь такие слова: "блестящий офицер". Так вот этого ротмистра иначе и не назовешь. И не только потому, что на нем безукоризненно сидел великолепный, новенький, расшитый золотым шнуром гусарский мундир. От него, знаете ли, исходила такая внутренняя неукротимая сила, дополненная отменною выправкой. Вы видели, может быть, портрет Ермолова в Военной галерее в Петербурге? Он очень походил гордым своим профилем на тот портрет, разве что был моложе. Но при всем этом он не выставлял себя напоказ, как делают некоторые, не бравировал и держался почти скромно. Только с лица его ни на минуту не сходила многозначительная такая улыбочка. Натурально, некоторые наши офицеры его тотчас невзлюбили.
Когда все наполнили бокалы, с места своего поднялся предводитель, а я вам уже говорил, что он служил в свое время в пехоте, и предложил тост "за доблестную русскую инфантерию". Не знаю уж почему, но ротмистр взял со стола свой бокал, когда все уже выпили. Убежден, что он это сделал без злого умысла, не подразумевая, что вынужден, скрепя сердце, следовать тосту предводителя, хотя всем известно, какие войска на самом-то деле в армии первые, - конечно, гусары! Кажется, ему помешал выпить одновременно со всеми сидевший с ним рядом старик-помещик в допотопном николаевском сюртуке и с зелеными от табака усами. Он все время пытался рассказать своему красавцу-соседу несомненно что-то очень пикантное. Наши офицеры заметили это, переглянулись, и один штабс-капитан, не дождавшись даже пока гусар допьет, громко ему сказал: "А вы ротмистр не торопитесь засвидетельствовать своего уважения к пехоте". Ротмистр спокойно допил, не торопясь поставил бокал на стол и с обычною улыбкой своею ответил: "То, что по-настоящему является уважаемым, не нуждается в дополнительном подтверждении".
Может быть, все бы еще и обошлось, потому что поспешно встал предводитель и открыл было рот, чтобы привлечь речью своею внимание собравшихся и предотвратить таким образом скандал, но все окончательно испортил наш командир полка. Должен сказать, в полку его не любили. Мы считали его человеком не благородным. На словах полковник не упускал случая показать, что он отечески радеет о чести полка, но делом этого никогда не подкреплял и только ронял в результате полковую честь. Ему очень хотелось блеснуть лишний раз перед своими офицерами умом и находчивостью, и для этого он решил урезонить столичного франта. "Господа, - сказал он, - будем снисходительны к словам капитана, он кавалерист и по долгу службы вынужден проводить много времени среди лошадей". Офицеры сдержанно рассмеялись. Все знали, что сейчас ротмистр его вызовет, а полковник изобразит из себя главнокомандующего и на этом основании с достоинством откажется от поединка с "неровней".
Так и случилось. Гусар спокойным, нисколько не изменившим ему голосом произнес: "Господин полковник, я избавлю вас от необходимости впредь проявлять свое великодушное снисхождение к человеку, предпочитающего лошадей вашему обществу. Извольте теперь разговаривать с моим доверенным". И хотя гусар проговорил свою тираду сидя и даже не меняя позы, настолько он умел владеть собою, полковник порывисто вскочил, театрально бросил на стол салфетку и сказал, едва сдерживая дрожь в голосе: "Милостивый государь! Вы пользуетесь тем, что я в силу своего положения лишен возможности стреляться с вами, но поскольку нынче в городе нет офицера выше меня чином, и я пользуюсь правами коменданта города, то я велю сейчас вас заключить под арест!"
Ротмистр огляделся по сторонам, вероятно, ища подсвечника. И быть бы в тот день нашему полковнику битым, если бы вдруг откуда-то с края стола негромко, но уверенно и отчетливо не прозвучал голос Ельчанинова: "Господин ротмистр, в старину существовал замечательный обычай: если в силу каких-либо причин один из противников не мог участвовать в поединке, за него выходил добровольный боец. Если у вас нет возражений, я вам дом удовлетворение".
Предложение всем нам показалось тем более странным, что исходило из уст поручика Ельчанинова. Но ротмистр нашел такой вариант вполне для себя подходящим. Более того, на лице его изобразилась превеликая радость, будто все сложилось для него самым благоприятным образом. Он встал из-за стола, сказал Ельчанинову: "Совсем по Корнелю, господин поручик". Потом по-военному поклонился всем коротким кивком головы и вышел вон. Полковник тоже остался доволен таким исходом, хотя и сделал Ельчанинову тут же предостережения о ждущем его суровом взыскании в случае участия в дуэли. Но это были уже совсем пустые слова. Все понимали, что поединок состоится наверно.
По дороге в село, где стоял наш полк, пропустив кавалькаду офицеров вперед, Ельчанинов попросил меня быть его секундантом. Я согласился, ни о чем не расспрашивая. Мне казалось все ясным: скромный мой товарищ не посрамил своего полка в роковую минуту, вступился за его честь. Но каков же подлец полковник! Ведь он, по сути, подставил под пулю своего офицера.
Вечером в полк приехал секундант ротмистра - наш добрый знакомый предводитель. Мы втроем оговорили условия. Драться было решено завтра на рассвете в роще неподалеку от города. Предводитель откланялся. Я также собрался уходить, но, прежде чем оставить Ельчанинова в покое, сказал ему: "Знаете, я не уверен, что полковник достоин той услуги, которую вы ему оказываете и поэтому считаю своим долгом начать завтрашнее дело с предложения о примирении, убежден, что и секундант противника меня поддержит".
Ельчанинов улыбнулся, как обычно улыбаются на замечания детей. Вообще, с ним произошли, как я заметил, некоторые превращения с момента вызова. Раньше он если и улыбался, то всегда виноватою, просящею улыбкой, да и то редко. Другое дело сейчас. В нем появилась уверенность что ли какая-то или, я бы сказал, неукротимость. Он предложил мне задержаться, и когда я снова сел подле него, Ельчанинов сказал: "Пустое. Полковник здесь ни при чем. Может случиться так, подпоручик, что вы будете последним человеком, с кем я разговариваю. Поэтому я хотел бы, чтобы вы знали эту историю. Дело, конечно, не в полковнике. Бог с ним. Вам, наверное, будет небезынтересно узнать, что ротмистр - мой давнишний знакомец. И должен сказать, что большего храбреца и человека благороднее я не встречал в своей жизни. Эти-то его доблести и погубили меня. Однажды я уступил ему в храбрости и благородстве, в результате положительно поломал себе жизнь. Я никогда не искал мести ему, поэтому и не вызывал его раньше. Но раз уж сама судьба так распорядилась, подарила такой достойный повод - постоять за честь полка, значит, посему и быть. Пусть один из нас прекратит стеснять другого своим присутствием на этом свете. Он тоже меня узнал. Вы заметили верно, что он почти обрадовался, когда я решился с ним драться".
Ельчанинов помолчал немного, прикурил и продолжил: "Как вы знаете, наверное, я служил когда-то в гвардии в Петербурге. Был довольно богат и полон юношеского кипучего задора. День без подвига, пусть даже это был весьма сомнительный подвиг, казался мне днем прожитым бездарно..."
Я ушел от Ельчанинова уже в сумерках. Мысль о примирении противников мне пришлось оставить. Меня мучило только одно: почему же завтра один из этих двух достойнейших людей будет мертв, а такой мерзавец, как наш полковник, еще поживет порядком и, может быть, даже еще не раз "порадеет" о чести полка, как он это сделал сегодня.
Признаюсь вам, я не спал в ту ночь. Я все думал о Ельчанинове и о гусарском ротмистре. Какие же это были офицеры. Вот такими офицерами и сильна испокон русская армия. Да что только армия. Как говорится, эти люди есть сила и слава самой России.
Было уже под утро. Я собирался вот-вот крикнуть денщика, чтобы он седлал мне коня, как в дверь вдруг начали неистово колотить. Я открыл. На пороге стоял бледный, совсем задохнувшийся денщик Ельчанинова. "Ты что?" - спросил я его. "И-их благородие..." - едва сумел выговорить он и замолк. "Что их благородие?" - "Их благородие застрелилися..." Я отступил на шаг. "Как застрелились?" - ничего умнее я не мог спросить у очумевшего солдата, потому что сам, признаться сказать, порядком очумел. "Н-насмерть", - только и вымолвил он.
Через минуту, прихватив и своего денщика, я был у Ельчанинова. Картину я застал потрясающую. Посреди комнаты, в кресле сидел сам Ельчанинов. Вся правая сторона его мундира была залита засохшею уже кровью. Голову он уронил на грудь. На виске его налился и тоже уже засох кровавый сгусток. Рядом валялся револьвер. Правая рука несчастного самоубийцы свисала как раз над револьвером. Мне совсем глупо и некстати припомнилась строчка из Кукольника: "Оружия ищет рука".
Весть о случившемся разнеслась по полку мгновенно. Скоро пришел полковник, врач, еще несколько офицеров. Врач зачем-то стал заглядывать Ельчанинову в зрачки, будто у человека с размозженною головой можно найти в зрачках признаки жизни. Я подумал, он еще зеркальце ему ко рту подносить будет. Вся эта депутация только и сделала, что постановила переложить покойника на кровать и накрыть простыней. Я совершенно потрясенный и растерянный вышел на улицу. Я даже забыл совсем, что у нас на этот час назначена дуэль.
Через некоторое время приехал в старомодной коляске удивленный предводитель. Узнав, в чем дело, он опрометью умчался назад. Полчаса где-то спустя прискакал ротмистр. Хоть у меня уже и заходил ум за разум, я не мог не оценить, каким же чертом он держался в седле. Куда нам, пехоте. Возле дома Ельчанинова нас стояло офицеров человек пять-семь. Он спросил меня. И когда я назвался, он откозырял мне и отвел в сторону. "Поручик, - сказал ротмистр, - он ничего вам не рассказывал накануне?" - "Как же, господин ротмистр, он мне давеча рассказал всю вашу с ним историю. Но если бы вы знали, с какою симпатией он о вас отзывался..."
Гусар не сразу ответил. И смотрел он все больше в землю. От знаменитой его улыбочки не осталось теперь и следа. Он проговорил как будто самому себе: "Поручик Ельчанинов был благороднейший человек, каких, увы, редко встретишь. И храбрости беззаветной". Потом он словно очнулся и, уже как обычно твердо глядя в глаза собеседнику, спросил: "А скажите, где пистолет, из которого он застрелился? Нельзя ли мне на него взглянуть?" Я отвечал, что револьвер пока там же, в комнате. Если господину ротмистру угодно, то можно и взглянуть.
Ельчанинова еще не вынесли. Он по-прежнему лежал под простыней. Ротмистр несколько секунд глядел на тело, потом опять будто очнулся и спросил о револьвере. Я молча указал ему на стол. Он взял револьвер в руки и тотчас проговорил: "Так я и думал", - и, видя мой недоуменный взгляд, продолжил: "Вы сейчас сказали, подпоручик, что знаете нашу историю. Взгляните сюда, и вам, может быть, станет ясно, чем эта история завершилась". Он протянул мне револьвер. Я осмотрел его, прокрутил барабан и... не поверите ли, сел. К счастью, позади стоял стул, не то быть бы мне на полу.
Чтобы вы могли в полной мере представить испытанное мною потрясение, я должен здесь вернуться назад и рассказать историю злосчастного своего однополчанина, случившуюся с ним до того, как он попал в наш полк, и которую он сам мне поведал в тот последний наш вечер, накануне несостоявшейся дуэли.
Карьера Ельчанинова началась блестяще. Из кадетского корпуса, а в то время, если знаете, корпуса назывались военными гимназиями, его выпустили подпоручиком в один из славнейших полков лейб-гвардии. Он был довольно богат. Потому что отец его, вторично женившись, выделил ему роскошное имение покойной матушки. Как говорил Ельчанинов, в нем в то время было столько необузданных сил и юношеского кипучего задора, что всякий день без подвига, хотя бы и без подвига весьма сомнительного, казался ему днем, прожитым бездарно. Столичные красавицы, актерки, карты, цыгане - казалось бы, только этим и была наполнена жизнь. Полицейские прятались, когда господа гвардейцы неслись на лихаче на очередной кутеж. Но не приведи Господь гвардейцу по какой-то причине не исправить своей службы. Это считалось наивысшим позором. Гвардеец должен уметь одинаково легко и кутить, и служить. Ельчанинов прославился повсюду. Он был и самый отчаянный кутила, и самый безупречный офицер в полку, за что вскоре был произведен в поручики.
Потеря состояния, казалось, только освободила его от лишних пут. Говорили, что он проиграл имение. Как раз напротив - он и играть-то по крупному стал только после потери имения. А имение он заложил, чтобы выкупить из ямы своего товарища. Товарищ пообещал завтра же вернуть залог, но получил утром пулю на дуэли, и ельчаниновское имение ушло с молотка. В единый миг обнищав, Ельчанинов стал в игре пытать счастья. Он выигрывал целые состояния и проигрывал столько же. Если ему везло, гуляла вся гвардия, если он проигрывался в пух, товарищи оплачивали по его векселям.
Однажды к ним в полк приехал Великий Князь. Его Высочество пребывал, верно, в дурном настроении духа и устроил несправедливый разнос одному из офицеров, ближайшему другу Ельчанинова. Ельчанинов почел за долг тотчас вступиться за товарища. И сделал это в нарочито вызывающей форме. Великий Князь понял, что этот молодец, попирая все правила этикета, ищет дуэли с августейшею особой. Он шепнул что-то командиру полка, и тот был вынужден принять у своего любимца саблю. Выйдя из-под ареста, Ельчанинов узнал, что в гвардии он больше не состоит.
С понижением в чине он был отправлен в забытую Богом фортецию где-то в киргиз-кайсацких степях. Для иных это было бы полнейшею катастрофой всей жизни, гибелью. Ельчанинов же, вспоминая этот период, говорил, что он был лучшим в его жизни. Он никогда прежде не чувствовал себя таким свободным и таким сильным, как теперь. Он мне сказал, что испытания, опасности, трудности были ему как воздух необходимы. Он начисто отрицал общественную мораль, проповедующую высшим благом порядок, спокойствие, тишь и другие "тлительные светские обычаи". Всякая новая удалая выходка, желательно сопряженная с риском для жизни, удесятеряла его силы. Он доставлял себе удовольствие, калеча свою жизнь. Опять-таки, калечил он жизнь свою только с точки зрения столь ему ненавистной общественной морали.
Для того чтобы вволю чудесить, Ельчанинову не нужны были столицы. Очень скоро крепостица, где выпало ему служить, стояла вверх дном. Не желая отставать от своего подвигоначальника, смирные прежде офицеры крепости начали взапуски показывать свои доблести. Участились кутежи, потасовки, дуэли. Из Петербурга Ельчанинов привез револьвер и обучил офицеров гусарской рулетке, бывшей тогда еще в диковинку, особенно в такой глухомани. В результате двое продырявили себе головы. Комендант крепости приказал Ельчанинову сдать ему револьвер и пригрозил судом на будущее. Знал бы старый комендант, какое удовольствие он доставил Ельчанинову такою перспективой.
Оставив на время в покое крепость, Ельчанинов обратил свое внимание на ближайший городок, стоявший верстах в пяти. Ельчанинов предложил офицерам перенести намеченный по какому-то поводу кутеж из скучной крепости в прелестный азиатский городок. Все радостно поддержали такое предложение. Вы видели когда-нибудь картину "Последний день Помпеи"? Нечто подобное произошло и в этом заштатном городке, оставшимся на карте России по счастливой случайности - в городе была только одна винная лавка. Это его и спасло.
Несколько дней кряду город никем не управлялся, будто в нем не было никаких властей. И то верно. Дня через три за много почему-то верст от города, в степи, нашли едва живого полицмейстера, связанного по рукам и ногам, с кляпом во рту. Он был накрепко прикручен к ослице, которая везла его неизвестно куда. Вообразите! - три дня встречные киргизцы принимали его за дервиша. Наконец настоящий дервиш растолковал соплеменникам, что не бывает дервишей со стянутыми локтями и с онучиной во рту.
Градоначальник, спасавшийся эти дни в погребе у вдовой попадьи, по окончании офицерского кутежа подал в отставку. Но так как на несколько сотен верст вокруг не было чиновника главнее его, то он же и рассматривал свое прошение. И не удовлетворил его. На удивление в городе не произошло ни одной кражи, ни одного грабежа, если не считать вычищенной под чистую винной лавки. Половина города пьянствовала с господами офицерами, другая половина пряталась на манер градоначальника. Поэтому и мнение горожан разделилось. И многие еще годы одна половина считала, что пережила апокалипсис, другая же была убеждена, что их городу посчастливилось ненадолго сделаться царством Божиим на земле.
И хотя в крепость многие офицеры возвратились с побитыми физиономиями, а одного привезли с пулей в груди, случай этот, представьте себе, не имел никаких последствий ни для Ельчанинова, ни для кого другого. Как ни странно, но для того, чтобы начальство не заметило скандала, его надо устроить как можно грандиознее. Пусть это будет вселенский скандал. И тогда всякий начальник сделает вид, будто ничего особенного не произошло. Иначе с него же и спустят шкуру. Очередные перемены в судьбе Ельчанинова произошли совсем по другому случаю.
У одного из их офицеров была жена такой красоты, какую и в Петербурге не часто встретишь. И муж, натурально, ревновал ее ко всякому, и особенно к Ельчанинову. В кого может влюбиться женщина? - рассуждал он. Ясно - в самого отчаянного еру и повесу. Но ошибался капитан. Жена его влюблена была в молодого подпоручика, приятеля Ельчанинова, с которым они квартировали в одном доме. Иногда красавица украдкой приходила к подпоручику. А потом он ее выводил задами. Так было и на этот раз. Едва влюбленные ушли, как в дом ворвался ревнивец и сразу набросился на Ельчанинова: "Я все знаю! Я выследил!.. Вы!.. Вы!.." Ельчанинов ему спокойно заметил, что если он все знает, то было бы умнее об этом помалкивать, а не кричать во всю степь. Капитан лишился речи. Он сумел вымолвить лишь одно слово: "Секунданты!" - "Вы хотите сказать, - развил его мысль Ельчанинов, - что вызываете меня и пришлете секундантов?" - "Да!" - вскрикнул капитан и убежал.
На другой день красавица сделалась вдовой. Но и Ельчанинова здорово ранило. Он с месяц провалялся в лазарете. А когда поправился, был судим и разжалован. Приятность Ельчанинова умножалась еще более оттого, что его отправляли на Балканы, в действующую армию, которую, кстати, в это время теснили турки. Да и получившие полную свободу капитанша и подпоручик были счастливы вполне. В общем, все устроилось для всех лучше как не бывает.
Если предыдущие свои подвиги Ельчанинов считал одними только развлечениями, то к военным случайностям он отнесся очень даже серьезно. Кроме того, ему не нужно было теперь самому изобретать всякие для себя опасности. Готовые опасности ждали его. Но относился к ним Ельчанинов теперь по-другому. Теперь он горел желанием не только себе доставлять удовольствия, но и в кровавой схватке с супостатом послужить своему Государю, поусердствовать во славу России. Он погнался за ратными подвигами и нашел их вдоволь.
Он очень страдал, если в бою находился кто-нибудь ловчее его. Он чуть не заболел нервною горячкой, когда в решительном сражении один из солдат раньше его добежал до неприятельских позиций. Но добыл и Ельчанинов скоро свою славу. В деле под Ташкисеном он первым ворвался на турецкую батарею, за что был произведен в прапорщики. А под Филиппополем взял с бою неприятельское знамя. И когда русская армия входила в Адрианополь, Ельчанинов был уже снова поручиком. В Адрианополе он и повстречал впервые гусарского ротмистра. Тогда тот был еще чином ниже - штабс-ротмистром.
В один из дней адрианопольского стояния, когда до Константинополя оставалось менее двухсот верст, и когда все еще думали, что вот-вот главнокомандующий прикажет своим войскам вступить в столицу православия, в русском лагере в огромной палатке собрались офицеры разных полков, числом этак до пятидесяти. Сидели тесно. Играли. Пили. Говорили пламенные речи. Что это были за люди, знали вы! Рискну даже высказать мнение, что никогда больше в русской армии ни до, ни после этого не было столь славных офицеров, потому что не было в нашей истории настолько потрясающего по своей величине и значению события, как скорое освобождение Второго Рима. Занять Париж - это лишь военный подвиг. Вступить же в Константинополь - еще и невиданный духовный подвиг. А для русских духовное подвижничество всегда было выше военного. Наш народ долго хранил идею, что высшее предназначение России заключается в том, чтобы сберечь православие и вернуть его миру, освободив от неверных святыни и, прежде всего, главный православный город. То, к чему шла Россия веками, выпало совершить Святославовым внукам, собравшимся в палатке под Адрианополем. Всякий из них грезил о своем щите над вратами Царьграда.
Но грядущая слава России не давала покоя завистливой Европе. Не крестовые походы ее королей вернули христианскому миру Константинополь, а православное воинство русского царя. И уже раздавалось из просвещенных столиц злобное шипение. Уже летели во все концы курьеры с нотами, угрожающими предупреждениями, серьезными заявлениями о том, что такого допустить никак невозможно, это чему-то противоречит, чего-то там нарушает и тому подобное. И европейская дипломатия свела на нет кровью добытый успех русской армии. Русские не только ушли из-под Константинополя, но еще и, коварно преданные болгарами, потеряли всякое влияние в этой нами же воскрешенной стране. Но, виноват, я отвлекся.
Собравшиеся в палатке офицеры едва ли в чем уступали Ельчанинову. Все они, красавцы удалые, были отчаянными храбрецами и в прошлом проказили не меньше его. И ни во что не ставили свою жизнь, а вперед всего искали славы и дорожили честью. Большинство присутствующих толпились вокруг установленных вместо стола и покрытых сукном ящиков. Здесь шла игра. Метал банк пожилой, но очень крепкий и подтянутый драгунский подполковник, сиявший весь удовольствием ровно под стать новенькому своему кресту, полученному нынче же утром из рук Гурко.
Неожиданно Ельчанинов сделал игрокам такое предложение: "Господа! По-моему нашему развлечению не достает приятной остроты. Пусть проигравший, кроме того, что он расплатится, еще и пытает счастье на рулетке".
Стало тише. Но никто из игроков не посмел отказаться от чудовищного испытания. А те, кто не играл, побросали свои занятия и подошли к столу. Ельчанинов достал револьвер, вынул из барабана пять патронов, оставив лишь один, и положил оружие на сукно. Когда легла последняя карта, все подняли глаза на Ельчанинова, кто с сожалением, а кто и с облегчением. "Убита ваша карта, поручик", - банкер проговорил очень тихо, но тишина стояла такая, что голос подполковника показался всем громом небесным. Ельчанинов с полминуты стоял молча, глядя на зловеще блестевшую сталь. Затем он взял револьвер, прокрутил об левый рукав барабан, приставил дуло к виску и спустил курок. Сухой щелчок вызвал в палатке единый вздох облегчения. И вслед за этим все зашумели сразу, заулыбались друг другу. Всюду зажурчало разливаемое по бокалам вино. Но тут снова заговорил Ельчанинов: "Господа! Господа! Однако же продолжим нашу игру. Я должен отыграться. И предлагаю обострить игру еще более". С этими словами он взял еще один патрон, из тех пяти, что вынул раньше из револьвера, и вложил его в барабан. Игроки, занявшие снова было свои места, тотчас сделали вид, что они просто зрители, толпящиеся вокруг стола с другими такими же любопытными.
"Так что же, господа, - продолжал Ельчанинов, - будем ли мы играть?" Никто не ответствовал. Предложение было слишком уж безрассудно смелым. Ельчанинов внимательно всех оглядел, пожал плечами и стал собирать рассыпанные патроны. "Дозвольте, - раздался вдруг красивый баритон откуда-то из толпы. - Дозвольте сделать ставку". Ельчанинов нашел глазами говорящего. "Сделайте милость, штабс-ротмистр", - сказал он.
К столу с бокалом в руке и с приятною улыбочкой на лице вышел молодой красавец-гусар, тоже с новеньким крестом на груди. Под Филиппополем этот штабс-ротмистр со своим эскадроном разогнал многажды превосходящую его неприятельскую силу и пленил пашу. Описывать его я не буду, потому что вы догадались, наверное, уже кто это был такой. Играли они вдвоем. Никто больше не поставил своих карт. Гусар опустил на стол бокал, готовясь понтировать противу Ельчанинова, которому пришлось занять место банкера.
Гусар взял у него карту из колоды и сделал на нее ставку. Ельчанинов с убийственным спокойствием начал метать. После второй прокидки гусар жестом остановил его и открыл свою карту. Он проиграл.
Все потихоньку отступили от него шага на два. Самое жестокое, что мог в это мгновение сделать гусар по отношению к присутствующим, это продолжать улыбаться как ни в чем не бывало. Даже Ельчанинов похолодел от этой улыбочки. Гусар взял револьвер, рассмотрел его внимательно, будто бы интересовался его маркой или любовался изделием, потом очень аккуратно, чтобы не испортить мундира, крутанул барабан об рукав, приставил револьвер к голове (в палатке никто не дышал) и спустил курок. Исполнив формальности, он положил пистолет, осторожно поднял почти полный бокал, сделал два или три маленьких глоточка и едва заметно поморщился, находя, вероятно, вино недостаточно добрым.
На всех, и в особенности на Ельчанинова, это произвело сильнейшее впечатление. Если бы гусар хватил вино залпом, да еще потом разбил бокал, такие его действия были бы всем сочувственны. Но как можно через секунду, после столь рискованного опыта, думать о добросъедобности вина?! А перед тем заботиться об исправности мундира! Такого нечеловеческого хладнокровия Ельчанинов не встречал еще никогда в жизни. Потрясение его было настолько велико, что он не слышал даже обращенных к нему слов штабс-ротмистра. А между тем тот уже с минуту ему что-то говорил.
"Господин поручик, - повторил гусар, - вы, кажется, меня не слушаете. Я хотел бы продолжить с вами игру. Но при этом, если не возражаете, ужесточить условия. Я предлагаю довести до трех количество патронов в вашем револьвере". И после паузы с усмешкой добавил: "Иду на вы". Лицо Ельчанинова приобрело выражение, как если бы, скажем, палач на эшафоте ломал ему кости, а он бы силился сохранять спокойствие, чтобы не показать толпе своего малодушия.
Ельчанинов, ни в чем не имевший доселе себе равного соперника, потерялся оттого, что встретил человека во многом сильнейшего. Это безжалостно разрушало все его представление о мироустройстве. Он жил с убеждением, что, презрев ценности мира, он занял место на самой вершине пирамиды мирозданья. Ан нет. Находится сильнейший и теснит его с этой вершины. Да что там теснит? - изгоняет прочь, сталкивает, уже столкнул. Ведь все эти люди вокруг уже знают, кто здесь первый. Это хуже самой смерти. Если бы ему перед этим выпала на рулетке пуля, он бы застрелился, но остался непобежденным. Теперь же, даже если он примет предложение гусара и ему выпадет играть на рулетке, первенства ему уже не вернуть и в этом случае. Потому что теперь не он уже первоначальствующий здесь. Еще хуже, если застрелится соперник. Это его игра. По его правилам. И пуля для него будет не поражением, а лишь утверждением собственной силы и презрения к оставшимся малодушным живым. Схватка проиграна по всем статьям. Ристалище остается за победителем.
Ничего больше не видя и не слыша, не обращая ни на кого внимания, Ельчанинов повернулся и пошел к выходу. Перед ним все расступились. Уже на улице кто-то из офицеров его догнал и вложил ему в одну руку оставленный револьвер, а в другую выигранные им деньги. Так он и шел через весь лагерь к своей палатке с револьвером и со скомканными ассигнациями в руках, не замечая устремленных на него отовсюду недоуменных взглядов. Ночью с ним приключилась жесточайшая лихорадка. Наутро его увезли в госпиталь. И провалялся он там почти до самого мира с турками. Потом его отправили в Россию, и Ельчанинов вступил в наш полк. Остальное вам уже известно.
Подполковник подлил себе водочки, шумно вздохнул и по-офицерски опрокинул рюмку.
- Ба, молодые люди! - почти вскрикнул он, хрустя огурчиком. - Да мы одни остались. Половой! Эй, половой!
Подбежал половой. Мы расплатились и вышли. Подполковник хотел уже откланяться, но у меня было чувство, будто я чего-то не так понял в этой истории или рассказчик чего-то недосказал.
- Ах, да, - вспомнил я, - так что же вы обнаружили тогда на ельчаниновском револьвере? Почему вам ротмистр сказал: взгляните и поймете, чем эта история закончилась?
- Как, вы не догадались? Его револьвер был заряжен четырьмя патронами. Это же была гусарская рулетка, господа. Он зарядил револьвер четырьмя патронами, крутанул барабан и... застрелился.
- Но зачем же было так рисковать перед дуэлью?! Четыре патрона! Это же больше чем безумие!
- Э-э, да вы ничего не поняли. Век практических людей! Вот именно - больше чем безумие. Ельчанинов доказал всем и себе в первую очередь свое превосходство над гусаром. Спустив курок, он вновь стал первым. И ему очень повезло, что барабан остановился именно так, а не иначе. Он ушел победителем. А главное, лишил своего соперника возможности отыграться. Не будет же гусар ставить пять патронов, если некому больше показывать своей удали. Не с кем состязаться. Кстати, мне потом уже рассказывали: после этого случая ротмистр вышел в отставку и затворился в своем имении, там же в ***ской губернии. И, говорят, вообще очень сильно переменился. Подозреваю, с ним произошло такое же превращение, как с Ельчаниновым под Адрианополем. Такие-то в наше время были офицеры. Но поздно уже, господа. Честь имею.
Подполковник откозырял нам и пошел рядиться с извозчиком.
По всем вопросам, связанным с использованием представленных на okopka.ru материалов, обращайтесь напрямую к авторам произведений или к редактору сайта по email: okopka.ru@mail.ru
(с)okopka.ru, 2008-2019
