Она та же, что и у любого художественного произведения. Тут мы вспоминаем категории художественного содержания и художественной формы. Независимо от споров вокруг всего этого, есть простое, что и примем мы пока во внимание. Во всяком явлении природы, духа есть некая суть, пусть и неизвестная нам, не понятая нами до конца, и ее видимое выражение, т.е. то, как, через что, каким образом эта суть нам явлена, предстает перед нами. Вот растение. Суть его, видимо, та скрытая жизнь ("оживляющий принцип"!), которая определяет и всю его внешность, но о сути мы судим исключительно через самое внешность - иного способа у нас нет: мы о ней судим по вот этой округло-зубчатой форме листьев, по их ворсу, по цветам, жилам стебля. Даже если мы разрежем, вскроем все это, все равно оно - лишь внешность той незримой, невидимой жизни, которая одушевляет растение. Мы идем вглубь его внешности, но еще не постигаем всей сути. При этом очевидно, что все это - наши приемы анализа, а само по себе растение являет то некое и великое ЦЕЛОЕ, в котором суть и внешность есть именно суть и внешность, но практически неделимы без умерщвления самого целого.
Идет троллейбус: в чем суть? В фарах, дугах, колесах? Мы знаем: там электричество, без него он со всеми атрибутами - груда металла. Но и оно не сработает должным образом, не помещенное в должную форму.
И все же троллейбус - машина, мы знаем, что все же он может и отдельно от электричества, хотя уж и не будет исправным троллейбусом. Поправим - так снова будет. Но вот эта отдельность...
Отсюда родились знаменитые теории ОРГАНИЧНОСТИ творчества, вновь особенно актуальные ныне. Растение, животное (организм!) или живы, или уж мертвы - среднее не считается. Из смерти возврата нет. Во всем ЖИВОМ суть и выражение - содержание и форма - воистину неделимы, кроме как лишь условно; так и в произведении творчества. Можно отсечь палец, даже ногу - человек жив; но уж если умер... Можно уродовать и произведение до определенных пределов - оно хуже, но оно живо; но если умерло... Гегель, у нас Аполлон Григорьев, Герберт Спенсер, а потом - с неожиданной, с естественно-научной стороны - В.И.Вернадский (художество как живое, теория диссимметрии из "Записок натуралиста") поддержали эту идею. Платонов перевел ее в духовно-космический план.
Идея в принципе плодотворна, хотя условна. Ибо, первое, живой организм имеет своей формой материю в самом "буквальном" и внешнем смысле этого слова. Содержание ее - жизнь, которая находится с понятием "духа" в сложном и напряженном соотношении. Произведение же искусства духовно по своей чистой сути, а форма его есть выражение непосредственной (в широком смысле), целостной духовности. В искусстве материален лишь материал (краски, звук и пр.), а форма есть тоже "внутреннее" - тоже "идеальна", тоже "отражение", как говорят материалисты. С помощью гносеологически-психологического аппарата представлений, понятий форма вызывает те чувства, мысли и ощущения в их целом, в их нераздельности, которые и есть признак - перед нами искусство, творчество.
В наших школьных учебниках появление слов "содержание творчества" автоматически вызывает скуку. Между тем содержание - это дух, радость, это "оживляющий принцип". Это жизнь, это электричество. Искусство "празднично" (Блок), и такой праздник - это прежде всего живое художественное содержание, дух, которое оживляет и форму, то есть собственное внешнее бытие. Это Истина, Добро и Красота как внутреннее единство, как некое Одно, как подоснова всего духовного мира. Внутренние Истина, Добро и Красота как их единство, переданные в красоте внешней, т.е. в художественной форме.
В переводе на язык трезвой школьной теории все это называют темой, проблемой, идеей художественного произведения, выраженными в формальных средствах. Не наше дело - разбирать сейчас эти понятия. Напомню лишь, что в слове "тема" отражается объективная сторона художественного содержания ("что?"), в слове "проблема" - ракурс темы ("в каком плане?"), а в слове "идея" - то содержательно новое, индивидуальное, что хочет автор сказать о мире. Некоторые говорят просто - "художественная идея", подразумевая под этим все компоненты.
Все это можно было бы и не повторять, но дело в том, что именно к прозаическому произведению практически чаще всего и приложимы эти понятия.
Как правило, произведение прозы, особенно средних и больших форм, т.е. практически повесть или роман, - это явление эпического искусства слова с развитой тематически-проблемной, идейной основой. Достаточно, например, вступить в сферу все той же стихотворной поэзии, которая, независимо от пространства формы (малая, большая), в новейшее время к тому же чаще всего является и просто лирикой или, как говорится, в сильнейшей мере лиризована, - и все тут же осложнится. Не только аналитические категории темы, проблемы, идеи в поэзии выглядят более размыто и условно, но и само КОНКРЕТНОЕ содержание как целое выглядит иначе, чем в прозе. И речь не только о непосредственности и опосредованности, о которых мы говорили выше, речь и о том, что перед нами чаще всего тут - именно лирика.
Лирическое творчество в каждом отдельном своем проявлении не дает нам того, что мы называем художественным ХАРАКТЕРОМ: перед нами лишь отдельное состояние этого характера или, как говорят теоретики, лирическое, художественнее переживание, добавлением этих эпитетов делая слабую попытку разграничить собственно житейское "переживание", чувство, и чисто художественное его претворение и воплощение, что, как известно, далеко не одно и то же (см. труды А.А.Потебни, Д Н.Овсянико-Куликовского и др.). Любимое занятие нашей критики и малосведущего читателя - судить о творчестве лирика в целом или даже о нем самом как о человеке по тем или иным отдельным его стихотворениям - неграмотно в принципе. Психология лирического чувствования такова, что поэт буквально рядом может написать "Не для житейского волненья, Не для корысти, не для битв, Мы рождены для вдохновенья, Для звуков сладких и молитв" и "Дар напрасный, дар случайный, Жизнь, Зачем ты мне дана... Цели нет передо мною, Пусто сердце, празден ум...": это разные лирические состояния. Лишь из творчества в целом косвенно "восстанавливается" общий характер "поэта" - лирического героя.
Черты поэзии и черты лирики, "сочетаясь", а вернее - составляя опять-таки неразрывное исходное целое, сильно именно осложняют проблему характера в современной поэзии; конечно, если перед нами произведение в основном эпическое, как "Василий Теркин", то с точки зрения теории все упрощается, но и здесь идет "взаимодействие" между объективным характером и характером "автора". Если же перед нами нечто вроде "Облака в штанах", "Люблю!" или "Про это", ситуация трудная: та, о которой шла речь выше.
Совсем иначе - в прозаическом творчестве, которое, как мы помним, одновременно все же чаще всего остается в принципе эпическим, несмотря на вторжение в новейшую прозу особых форм, о чем и выше и ниже. Приходится признать, что центральным содержательным понятием современной прозы все же остается понятие художественного характера, как минимум - характера "автора" (кавычки, ибо имеется в виду не житейский автор, а автор как художественное явление). Это справедливо и для Белова, и для Катаева, только содержательные, духовные акценты, - разные. В прозаическом-эпическом характере, как целостной системе, в соотношении и взаимодействии характеров художественно, конкретно выражаются и тема, и проблема, и идеи, и все вообще духовное наполнение творчества. Известно, что философская эстетика и теория творчества нашего века не раз выступала против категории "характер", считая ее устаревшей в связи с художественно-стилевыми открытиями Д.Джойса, М.Пруста, Ф.Кафки, у нас А.Белого и др., а также "нового романа" и других школ новейшей западной прозы. Характера как целого нет, характер распался, характер - это догма и др. Не вдаваясь пока в подробности, надо заметить, что наше понятие характера традиционно несколько шире западного, оно включает в себя и формы, не обладающие догматической замкнутостью, "цельностью" в схематичном и рассудочном смысле этого слова. Подробней об этом далее. Мы вообще целостней, шире, расплывчатей Запада в терминах. Там если уж характер, так рrоtаgоnista, аntаgonista, т.е. персонажи. А у нас и "реализм" вмещает все на свете, и "характер" иногда - это сама духовная позиция автора. Сейчас же следует лишь заметить, что в практике прозы живой художественный характер, пусть и предельно разомкнутый,и динамически понятый, - это и есть dе fасtо внешний признак "оживляющего принципа", жизни произведения. Надо ли при этом пояснять, что и художественный характер - еще не вся ГЛУБИНА, не вся художественность подлинного прозаического произведения, что и за ним есть тайна, "световое пятно", которое не пересказуемо дискретно и к сути характера, пусть и автора, не сводится. Но это относится к тайне творчества, а не к тайне прозы. Что до последней, то "характер" - одна из тех "замет" ее сущности, что для нее обыкновенно специфичны и очевидны.
Говоря это, не имеем в виду ту прозу, которая попросту является чистой лирикой в форме прозаической речи; о ней позднее тоже.
Кроме художественного характера, для анализа содержания прозаического произведения существенны категории художественного мировоззрения, метода, рода, жанра, конфликта и др., все это разбирается в курсе теории литературы.
Анализируя содержание, мы, как уже замечено, не можем "оторвать" его от формы - от выражения, однако же сами акценты анализа могут быть разные. Через форму - о содержании или через содержание - о форме: да, это разное.
Возможен, разумеется, и равномерный анализ: все зависит от специальной цели и внутренней установки.
Художественную форму мы здесь понимаем "искусствоведчески", т.е. как систему ВСЕХ выразительных средств, по объему равную сфере стиля. Но понятия художественной формы и стиля просто лежат в несколько разных плоскостях. "Форма" отвечает на вопрос "как?" в смысле адекватно или неадекватно, "хорошо" или "плохо"; "стиль" является категорией более аналитической и отвечает на вопрос "как" в смысле "как сделано?" - каким способом, каким образом. Важнейшая для прозаика сфера стиля - художественная композиция, особенно опять-таки в средних и больших прозаических формах: здесь вступает в силу та типологическая техника дела, которая никогда не поддается лишь вдохновению и требует усидчивости и учебы, индивидуальной или иной. Чаще всего на практике - это просто учеба путем аналитического чтения мастеров прозы. Но возможно, как мы заметили, и ускорить, облегчить этот процесс. Более "темными" и интуитивными являются другие проблемы стиля: проблема художественной детали, проблема "языка" (говорят практики прозы), или, теоретически точнее, художественной речи, в прозе, т.е. собственно прозы как таковой. Как нетрудно заметить и как уж отмечалось, мы тут придерживаемся СТИЛЕВОГО, а не стилистического уровня в трактовке произведения прозы; придерживаясь буквы курса, мы должны были бы подробней остановиться на проблемах "языка" (художественной речи) и снивелировать все остальное, однако же целостность, динамическая целостность в понимании художественного произведения прозы, да и попросту прикладной характер этого курса, требующий опять-таки не столько специализации, сколько единства предмета, не позволяет нам это сделать.
Жизненный материал прозаика
Ясно, что эта тема не может быть взята в ее полном объеме: на это потребовался бы специальный обширный курс. Мы скажем о том, что, по опыту, является наиболее трудным и острым для молодого прозаика. С точки зрения теоретической речь идет не о чем ином, как о жизненных источниках художественного содержания в произведении прозы как ОСОБОМ явлении самой жизни; с точки-зрения литературно-практического быта проблема обыкновенно формулируется именно так, как она здесь сформулирована, - "жизненный материал" художника. И, снова напомним, наши-то цели здесь - не сугубо теоретические.
Всякий, кто работал в газете, в журнале, знает, что редакции завалены рукописями под названиями "Моя жизнь", "Жизнь моего современника", "История одной жизни" и подобными.
Есть странная потребность почти в любой душе человеческой - рассказать о себе. Одни для этого шли на исповедь к священнику, другие искали друга. Одни исповедуются, оправдываются и каются устно, другие предпочитают писание. Эти последние и заполняют редакции.
Психология того свойства, по которому человек, не имеющий литературных способностей, все же берется писать, еще будет изучена. В самом деле, это странный феномен. Обычно человек берется за то самое дело, к которому он способен. Искусство - исключение. Во всяком случае, так или иначе известно, что почти все эти рукописи - графоманские.
Но все было бы слишком просто, если б мы так решили и пошли дальше.
Между тем мировая высокая проза ведает целую литературу исповедей - автобиографий, ставших фактом культуры. Для Европы у истоков жанра - сам блаженный Августин. Иногда значение их в данной традиции столь существенно, что приходится говорить о преобладании их над прочим. Пример - французская прозаическая традиция. Начавшись с "Истории моих бедствий" Пьера Абеляра, дав колоссальные образцы в виде "Мемуаров" Сен-Симона и "Исповеди" Руссо, она продолжалась и в прозе М.Пруста, и в ином многом. Влияние именно "Исповеди" Руссо на мировую литературу было громадным и ощутимо до сих пор: его романы во многом устарели, а "Исповедь" стала не только одним из знаков, под которыми прошла жизнь Л.Толстого (его дневниковое слово "огромное" тут так и противостоит знаменитому толстовскому "дурно", которым он давит культуру, жизнь), но и сформировала, например, всю собственно северо-американскую прозаическую традицию от Купера до Фолкнера. Разумеется, не минуя Мелвилла, Марка Твена и многих. Самая индустриализированная страна дала, в общем, самую "руссоистскую" (т.е. сориентированную на чисто природные, "естественные) ценности) литературу. С этим может поспорить лишь русская классика, но она в Природе искала Дух; американец именно более биологичен.
В самой русской литературе автобиография как таковая, что и известно, имела огромное значение, достаточно просто лишь вспомнить имена Герцена, Аксакова, Горького, А.Белого, Б.Пастернака и др. Само слово "исповедь" встречаем у Толстого, у Горького и др. Феномен "Былого и дум" - отчасти тот же, что "Исповеди" Руссо. Мы пытаемся и уже не можем отделаться от того образа первой половины XIX века, который "навязал" нам Герцен. Притом это яркая и стилистически современная именно проза. Повести Герцена тоже во многом забыты, во всяком случае, "для себя" не читаются, "Былое" - остается.
Если же мы к исповедям прибавим различные мемуары, литературные дневники и пр., т.е. Гонкуров, Жюля Ренара, Достоевского, того же Белого и другие мемуары XX века, то перед нами обширная проблема.
Но покамест речь шла об "исповеди" и ином подобном как жанре - о том, что формально не претендует на сферу беллетристики как таковой. (Употребляем слово "беллетристика", ибо другого, повторяем, в русском нет для различения "собственно художественных" и откровенно исповедально-автобиографических форм в прозе). Однако же утешения не предвидится, ибо известно, сколь огромно порой значение чисто автобиографического начала и в самой-то "беллетристике" - романах, новеллах, повестях и рассказах. Первейший, очевидный и неопровержи-мый пример из классики - Лев Толстой. Хрестоматийно известно, сколь многие реалии для художества он брал попросту из своего личного опы- ! та, из своей жизни как таковой. Иногда он был даже болезнен в этом, как в том случае, когда велел Софье Андреевне исправить описание платья у Кити, с этим знаменитым бантом. Что и возмутило Флобера: гений, а позволил "этой бабе" ломать свою гениальную фразу. Вообще хлопоты с автобиографизмом Толстого стали трюизмом, благо автобиографизм этот легко доказуем: дневники самого Толстого, бесконечные мемуары, дневники Софьи, реалии Ясной Поляны и пр. Объяснение на зеленом сукне, лес Чапыж, дерево бедных, черный, а затем зеленый дуб князя Андрея, замученный школьниками, "арзамасский ужас" - все есть в романах, повестях. А герои? Не только тонкий лирик и крепкий помещик, но и ехидный, умный человек Фет недаром же как-то заметил, что "все эти" Волконские, Безуховы, Левины, Нехлюдовы, Оленины - все это "80 тысяч верст вокруг себя".
Мировая литература XX века, по ряду причин, порою крайне, демонстративно автобиографична, иногда на этом строится вся художественная концепция и аура: те же Пруст, Джойс (хотя автобиографизм их не буквален, о чем ниже!), в Америке - Томас Вулф, который описал и самое житейскую драму своего художественного автобиографизма в романе "Домой возврата нет" (см. там и статью А.Зверева об этом) и в статье, опубликованной у нас в сборнике "Писатели США о литературе" еще в 1974-м; есть и такие эпатирующие фигуры в этой сфере, как Генри Миллер и др. У нас в чисто автобиографической манере любили писать М.Горький, К.Паустовский, Ф.Гладков, Ю.Казаков, А.Яшин и др., часто пишут В.Астафьев, А.Битов, В.Ли-хоносов и мн. др.
Наряду с советами поменьше писать о себе и побольше изучать объективную жизнь, в последние десятилетия все чаще и советы старших писателей в адрес молодых звучат как раз в том духе, что, мол, пишите о себе, о том, что сами видели, нечего ничего выдумывать. Напоминают известные слова Толстого о том, что в будущем стыдно будет выдумывать. "Вижу - пишу". В этих советах, несомненно, выражается влияние той прозаической школы, которая сложилась в свое время вокруг "старого "Нового мира" и проповедовала очерковую и полуочерковую прозу как эталон прозы вообще. И каждый, кто не разделял лозунга "Отречемся от "Нового мира", не смел и с этим спорить.
И все бы концы сошлись, если бы, как мы помним, в мире не существовало колоссальной прозаической традиций обратного склада - традиции прозы романтической, гротескной, мифологической и т.п. и просто фантастической. Рабле, Свифт, Сервантес, Гофман, Гоголь, В.Ф.Одоевский, Щедрин, Булгаков... Если же прибавить "иные жанры", то картина и вовсе сложная. Данте, Мильтон, Гете, поздний Пушкин, Лермонтов "Демона", Блок... Где тут автобиографизм? Где тут "Вижу - пишу"? Конечно, Гете, кроме "Фауста", писал и "Вильгельма Мейстера", и "Поэзию и действительность", где вновь доказал плодотворность чисто автобиографического метода, но "Фауст"-то был. А то вот "Лолита" Набокова - роман о том, как пожилой человек не может любить никого, кроме двенадцатилетних. И "автобиографически" мучится по этому поводу. Роман, посвященный при этом вовсе не двенадцатилетней родной жене.
И, что самое главное, все эти, как мы говорим, предельно условные и предельно автобиографические формы сливаются где-то в скрытом единстве; характерно, что часто это одни и те же авторы (Гете, Лермонтов). Скажут, что литература романтического гротеска ныне элитарна и не может соперничать с "исповедями" по степени влияния на прямое сознание; отчасти это так, но в общем не так. Мы при таких доводах забываем о столь массовой форме нынешнего романтического сознания, как художественная фантастика. А ее забывать нельзя. Это современный миф и современные малые Гоголи, Шамиссо и Гофманы.
Как быть молодому писателю?
Неслучаен этот вопрос.
Не секрет, что три четверти первых книг прозы пишутся на автобиографическом материале. Хотя тут же и полезно сказать, что я знаю талантливого молодого автора, который первую свою книгу-роман написал на материале инков XVI века... В то же время сейчас громадно влияние Булгакова и др. Иногда гротеск и автобиография соединяются, как, впрочем, часто делал и сам Булгаков. И все же? Отказаться от автобиографии, боясь прослыть графоманом и боясь открыть себя миру как именно себя? Или, сжав зубы, идти на последнюю откровенность? Или открывать миры через миф?..
Советы, которые тут можно подать, конечно, скромного свойства.
Можно просто лишь назвать наиболее обычные из ошибок, которые бывают в сфере автобиографизма в прозе. А там - дело каждого. Соб ственно, от этих-то ошибок и идут сами-то "конструктивные советы".
Тот же Лев Толстой, который незыблемо прославился как писатель сугубо автобиографический, сказал однажды важнейшую вещь: "Можно выдумывать детали, нельзя выдумывать психологию". Да еще написал Волконским, что ему бы "стыдно" было печататься, пиши он с натуры. Правда, в последнем случае возможен момент простой маскировки, тоже обычный для писателей; тем более что речь идет об Андрее Болконском. Об этом письме мы еще скажем, а тот афоризм - да, серьезен.
Афоризм этот емок и, как всегда у Толстого, при нарочито инфантильной форме неимоверно умен; мы не можем анализировать все его значение, обратим внимание лишь на одно обстоятельство. Толстой требует от нас не столько внешнего, сколько внутреннего, духовного автобиографизма и вообще, как видим, именно тайной правдивости. И это Толстой, который был столь болезненно скрупулезен и в правде внешней - не только скрытой... Но главное для него - чувство правды внутренней. НЕ ПЕРЕЖИТОЕ - не получится. Пережитое - получается. ЗАВЕТНОЕ, заветность нужна.
Здесь секрет того, что многие писатели умели изнутри изображать все такое, чего житейски не испытали. Самый напряженный пример - ситуация самоубийства в художественной прозе. В прозе именно. Проза - это подробности и эффект присутствия, в ней нет той общей собирательности, что в поэтическом образе на любые "предельные" темы.
Тема самоубийства в прозе требует длительной личной пережитости этой ситуации: так написаны "Мартин Идеи" и иное. Рядом - тема убийства. Достоевский никого не убивал, тем не менее роман детально анализирует психологию убийцы. Видимо, точно сказал об этом обо всем Грэм Грин: чтобы описать убийство, не надо никого убивать, надо хоть раз в жизни ощутить импульс к убийству. А тема собственной смерти? Предсказания Пушкина и Лермонтова самим себе, причем у Лермонтова - с обратным знаком: в жизни Грушницкие сильнее Печориных... Сент-Экзюпери погиб... Да и "Мартин Идеи" оказался пророческим... Все эти наиболее темные и подспудные ситуации психологии творчества не могут сейчас, конечно, быть объяснены чисто рассудочно. Но ясно одно, что каждый раз нужна тайная заветная ПЕРЕЖИТОСТЬ - внутренний автобиографизм в данной ситуации. Это дает проникающую и даже пророческую силу. Видимо, одно из свойств прозаического таланта - эта умение из некоего зерна, свернутого компактного целого ("импульс") разворачивать колос. Вообще возникновение прозаического образа приводит на ум философский термин "развертывание" в противовес более прямолинейному для данного случая термину "развитие". Из пережитого импульса разворачивается сама реальная ситуация.
Что касается автобиографизма внешнего, то об этом можно говорить куда более определенно. Так или иначе, в той или иной степени необходимо ПРЕОДОЛЕНИЕ автобиографического факта. 20-ые годы хорошо знали этот термин - "преодоление материала", потом он был забыт. Искусство - не сама автобиография, а возвышение над нею: это во многом касается и самих художественных собственно автобиографий и уж непреложно касается автобиографической беллетристики в прозе. Сюда более всего относятся слова Горького о том, что писатель должен быть не внутри материала и не вне его, а над ним (кстати, это заявление имело место в период автобиографических повестей). Видимо, кроме тактических целей, отчасти тот же смысл имело и упомянутое письмо Л.Толстого Л.И.Волконской от 3 мая 1865 года на вопрос о прототипе Андрея Болконского. Это то письмо, где он говорит, что стыдился бы печататься, если бы писал прямо с себя и с живых лиц. (См. об этом и "Вопросы литературы", 1977, ? 9, с.186). И действительно, в самых автобиографичных вещах Л.Толстого есть поразительные отступления от биографического факта - преодоление его, возвышение над ним ради художественных целей. Классический пример - мать Иртеньева в "Детстве". Реальному Толстому было куда меньше лет, когда умерла его мать... Но Толстому был дорог развитый образ матери, а для этого ребенок должен быть старше.
Интересные суждения на подобные темы есть у того же Т.Вулфа в "Домой возврата нет" на с.362 и далее (М., "ХЛ", 1977) и у многих прочих авторов.
Главная опасность, стерегущая молодого прозаика в автобиографической художественной книге, особенно если это первая его книга - оказаться слишком ВНУТРИ материала. "Вне" тут бессмысленно: как он может быть вне себя, вне своей заветной жизни до 20 лет, вне своих детства, отрочества и юности и их окружения? По мнению многих, это вообще главные годы нашей жизни, это жизнь как таковая, остальное - опыт и доживание. Яркие первые впечатления остаются существеннейшими на всю жизнь и давят на сознание, подсознание.
Все это предстоит дать так, чтоб тут были форма и дух, высота художественного чувства. Между тем автору жаль деталей своего неповторимого детства, ему хочется оправдаться за все плохое, показать, что в основе его было хорошее, ему хочется выпятить само хорошее; ему хочется, наконец, сказать и обо всем том заветном, тайном и смутном, что так дорого сердцу, но невыразимо дневными словами. Обо всем этом хорошо сообщает Герцен в предисловии к "Былому и думам". Это не надо цитировать, это надо просто перечитать целиком. Он там выражает это знаменитое тяжелое опасение, что все то, что так дорого его сердцу, окажется неинтересно постороннему... Получается, что описательных деталей слишком уж много, что герой слишком положителен и так далее; оно и все такое может быть духовно преодолено, освящено, но, если дух не справляется, здание это сыплется. Так бывает не только и с молодыми: И.Эренбург слишком любит себя в мемуарах "Люди, годы, жизнь", от этого они и не стали тем, чем быть посягали.
Пример духовного преодоления автобиографического факта можно видеть и при самом начале нашей крупной прозы - в "Житии протопопа Аввакума". Аввакум как социальный характер - предтеча Толстого, Солженицына. Это волевой человек, столп духа, для коего писание - средство, не цель. А талант при этом - здесь, очевиден. Вот описывает одно из своих злоключений: "Таж меня взяли от всенощнаго Борис Нелединской со стрельцами; человек со мною с шестьдесят взяли: их в тюрьму отвели, а меня на патриархове дворе на чепь посадили ночью. Егда ж россветало в день недельный, посадили меня на телегу, и ростянули руки, и везли от патриархова двора до Андроньева монастыря и тут на чепи кинули в темную полатку, ушла в землю, и сидел три дни, ни ел, ни пил; во тьме сидя, кланялся на чепи, не знаю - на восток, не знаю - на запад. Никто ко мне не приходил, токмо мыши, и тараканы, и сверчки кричат, и блох довольно. Бысть же я в третий день приалчен, - сиречь есть захотел, - и после вечерни ста предо мною, не вем - ангел, не вем - человек, и по се время не знаю, токмо в потемках молитву сотворил и, взяв меня за плечо, с чепью к лавке привел и посадил и лошку в руки дал и хлебца немношко и штец дал похлебать, - зело прикусны, хороши! - и рекл мне: "полно, довлеет ти ко укреплению!" Да и не стало ево. Двери не отворялись, а ево не стало!.." (Иркутск, 1979, с.28). Был ли ангел? Не знаем: так говорит и сам автор. Он интуитивно применяет тут прием, хорошо известный в высокой позднейшей прозе, особенно романтической. Сам прототип - сугубый реалист, но ВСЕ знает о прозе... Заворожив читателя деталями реальными, точными, несомненными (эти "чепи", эти руки, растянутые ими, эта телега, эти мыши, сверчки, эти люди, которые, как он скажет ниже, "торкают" его за "чепи"), деталями, плотно и сознательно сориентированными на полный автобиографизм повествования (эти "шестьдесят", взятые с ним: для сюжета не нужно, а было - куда денешься?), Аввакум дает этот странный образ: то ли ангел, то ли человек, пришедший кормить его. Аввакум как прозаик очень талантлив; надо ли говорить, что он проявляет тут особый композиционно-художественный такт и так и не разъясняет нам, был ли ангел, был ли человек, был ли сон, был ли бред от голода. Художнически намекнул - и все. И мы верим. А скажи он: да, был ангел, мы бы не поверили, в контексте его-то правдоподобия; а скажи он: нет, то был человек, - не произошло бы художественного сдвига - был бы и остался б обыкновенный автобиографический факт. Но Аввакуму не нужен просто факт, ему нужен дух факта. Ему нужно видеть, что высшие силы за него, что он не одинок, хотя и одинок в борьбе; что дело его право. Он мог бы все это выразить прямым текстом - риторически, публицистически; он пошел иным путем, преодолел биографический факт, духовно возвысился над ним - и остался художником. Даром что не называет он "Житие" романом. Иные же скажут: роман, а там и самой прозы-то нет. Через врага своего Аввакума духовный революционер сверху Никон, за которым, как водится, последовал практический революционер сверху - Петр, косвенным образом остался и в истории творчества, а не только в иных историях... Если мы проследим в этим плане, как действуют, например, Сент-Экзюпери в начале "Маленького принца" ("Нарисуй мне барашка"), Булгаков в "Мастере" и т.д., то увидим тот же прием: густоту бытовой, всамделишной, как бы автобиографической прозы, заставляющей верить в ситуацию, - и вторжение тайных, потусторонних сил, не отрицающих внешней жизни, однако обнажающих ее рельефную подоснову.
Похожим образом решаются проблемы документализма в собственно художественном творчестве, а также проблемы и всего того, что мы называем "изучением жизни" художником. Фатсш в искусстве должен быть духовно преодолен. Это практически незыблемая истина: одна из немногих. Даже если кажется, что это не так, то это так. Есть много, особенно в новейшей литературе, ДОКУМЕНТООБРАЗНЫХ произведений, построенных на "реальных фактах" и сориентированных на усталость современного человека от лжи, от дедукции, от красивых доктрин, не оправдывающих надежд, от веселого вымысла, за которым ничего не стоит, и так далее. Подайте, мол, факт, документ, он не подведет... Ну, во-первых, подведет, и много раз подводил. Факт, документ односторонен, он в плоскости, в линии; он не дает того ЖИВОГО сцепления жизненных деталей, звеньев и действий, жизненных связей во все стороны, которое дает непосредственное движение всей целостной художественной атмосферы. Отсюда разные "магические", а на деле естественные ситуации, когда выходило, что художник на основе чутья и "вымысла", на основе угаданного сцепления деталей по смежности, когда одна из них законно и неизбежно ведет соседнюю, неизбывную, сами-то факты и документы угадывал лучше, чем аналитики. Они его уличали, а потом оказывалось, что он прав. Так было, например, с "Русской Правдой" Пестеля. Пока ее искали, историки на основе всяких документов-отрывков судили о ее содержании. Пушкин и Толстой судили о Пестеле или о его атмосфере иначе, и, когда в начале XX века "Русская Правда" случайно была найдена, оказалось, что они были более правы. На это лишь одна сторона дела. Художник, имеющий дело с реальным фактом и документом, но возможности должен следовать ему. Есть закон для исторического романиста: ты можешь писать не по фактам, а между фактами; ты можешь писать то, что могло быть, а могло не быть; но ты не можешь писать того, чего не могло быть. Нельзя сказать, что и это не нарушалось: характер Наполеона у Толстого - извечный тому пример. И это опять-таки у Толстого-то, с его, снова и снова, поклонением ВСЯКОЙ правде и его интуицией!... Но он тут знает, что делает: ему^ для его художест венных целей, нужен ТАКОЙ Бонапарт - и все.По многим фактам и документам Наполеон Бонапарт был как раз не человек рассудка, а "человек судьбы", он был неимоверно суеверен и т.д. - и, что самое главное, суеверия его подтверждались. Старая Гвардия накануне его женитьбы на австрийской принцессе объявила, что со "старой", т.е. с Жозефиной Богарнэ, ему была удача, а теперь ее не будет, и Бонапарт был поражен этим в самое сердце, хотя все-таки пошел за судьбой. А год был - 1809, впереди были Испания, Россия, 100 дней и Ватерлоо. "Он был Бонапартом, а стал всего лишь императором." Остается вспомнить и прочие французские афоризмы типа "Он гений, но не талант" и "Мученикам не хватало иронии", кои были применимы к Наполеону в новом его положении. И не только к нему в новейшее время. Последний из афоризмов ядовит и требует преодоления...
Но ради духовных, художественных своих целей Л.Толстой идет даже и против фактов - естественно, крепко ему известных... Случай крайний.
Еще более крайний, когда "факты" просто выдумываются, как сделал В.Богомолов с "реальными" циркулярами в романе "Момент истины", прежде названном "В августе сорок четвертого". Но это слишком походило на заголовок документообразного романа А.Солженицына "Август четырнадцатого"... В.Богомолов использует обаяние реального факта в той степени, когда слово "документообразность" обретает самый буквальный смысл. А вот Т.Уайлдер выдумал все письма Цезаря и Клеопатры ("Мартовские иды"), за что был поощрен критикой как документалист, и написал правдивую автобиографическую историю "Те-офиль Норт", за что был выруган как большой выдумщик.
Но даже если произведение нарочито состоит из одних именно реальных документов и фактов, как пьесы о Шоу ("Милый-лжец") и затем о Чехове ("Насмешливое мое счастье"), то КОМПОНОВКА этих фактов - дело духа и стиля художника-автора. Иначе произведения нет.
В любом случае решает не факт, а система фактов. И то, что сверх нее.
Еще один, и самый общий, источник содержания прозаических произведений - это, как упомянуто, так называемое "изучение жизни" художником. В свое время в "Вопросах литературы" была большая дискуссия: надо ли "просто жить" или следует "изучать жизнь". Не умаляя значения этой дискуссии, где были и крайние точки зрения, следует заметить, что элемент и того, и другого всегда присутствует в жизни художника. А попеременно выступает на первый план то это, то то. "Просто живя", художник невольно и "изучает" - в нем минимум два человека, и в этом один из простых секретов Печорина как образа: тут черта самого автора; в то же время в иные часы и минуты художник непосредствен как никто, и тогда-то ему нужен - материал, а его вот, глядишь, и нет; а в иных ситуациях, и они-то наиболее прозаичны в бытовом смысле и характерны дли многих явлений позднейшей прозы, материала от "просто жизни" просто элементарно недостаточно для эпического прозаического произведения, и в этом случае "изучение" и "технологически" необходимо. Изучение как документов и пр., так и самой жизни, фактуры, пусть косвенной (чтобы описать гору в Грузии, можно видеть и гору в Армении: хотя все это относительно и зависит от конкретной художественной задачи). Здесь иногда вступает в силу опасность, обратная отсутствию материала, - чрезмерная "дотошность", аналитичность в освоении его, снимающая момент извечной свежести, непосредственности самого-то искусства. Найти золотое сечение - конкретная задача таланта, здесь рецепты бессмысленны.
Но важно и здесь запомнить, что сырой материал еще не есть произведение, что САМОЕ трудное - не собрать, а художественно освоить, "преодолеть" его; что произведение - явление не собирательское, а духовное. "Это повествование, вобравшее в себя слишком много внешней жизни, чтобы быть очень глубоким" (Т.Манн. Письма., М., 1975, с.214)... Нехватка материала - обычная ситуация при второй, третьей, четвертой прозаических книгах; первая чаще всего (хотя и далеко не всегда!) - это, да, подножный корм: опыт детства, отрочества и юности, родные, знакомые, их родные, знакомые, произведшие наибольшее впечатление... Но вот все это описано. Дальше - проблемы материала. Важно, чтоб в его освоении соединились новое знание и заветный душевный опыт - тайный, внутренний автобиографизм. Голый материал - это журналистика, опыт без материала - ситуация особая, но трудная, особенно для таланта среднего...
Вообще же извечно должны мы помнить, что все эти истины относительны; что даже в таком деле, как прозаический талант, где более, чем в ином случае, все зависит от техники и от материала, есть вещи настолько не прямые и темные, что пытаться их всуе разгадывать просто неприлично (а наша критика не стесняется). Ну, во-первых, многое в искусстве делается не по принципу прямого опыта, а по принципу параллели или отталкивания, и в этом секрет того, что молодой писатель, вовсе и не быв на войне, а, напротив, лишь раз провалившись на газетном газике под лед зимой, очень даже может описать страх смерти во время выхода из окопа (а ему говорят: юнец! о чем ты, молчи, опомнись); что Хемингуэй, по своему обыкновению не без эпатажа судя великих, заметил о Достоевском, что тот сам был сукин сын и поэтому у него лучше всего получались сукины сыны и СВЯТЫЕ (кивок профессионала на силу другого). И уж вовсе не ясно, в чем секрет Гете, который говорит свою известную фразу о "Геце", что он сочинил его в 22 года, когда ничего не знал, а потом 50 лет убеждался, что написал правильно... Вообще в "Разговорах" с Эккерманом много крайне острого и поучительного для молодых именно прозаиков. "Гец фон Берлихинген" - пьеса в прозе. В ней эпос, много характеров, крестьянская война, мощные государственные и личные страсти и т.п...
Видимо, есть не только "дневное", обыденное, но и некое генетическое знание жизни художником; некие вещи заложены не в его умении расспросить прохожего, а как раз в его темном генетическом коде.
Или как это назвать ныне?
Непосредственное содержание прозаического произведения
Мы так и не будем теоретизировать о темах, проблемах, идеях; задачи курса, мы повторяем, иные.
В связи с практическим содержанием курса заметим одно понятие, имеющее прямое отношение к содержанию любого произведения, а особенно произведений известных стилей; это понятие подтекста.
Термин этот не общепринят в строгом теории, и именно потому, что сама суть его, так сказать, ненаучна, если науку понимать слегка плоско, как у нас принято. | Термин "подтекст" возник не в 50-е годы нашего века, и не в СССР, и не в связи с поэзией Евтушенко, и не по поводу того, чтоб обозначить ! политические намеки. Это вторичное и поверхностное его значение. Термин "подтекст" восходит к Метерлинку и обозначает, попросту говоря, "глубину текста" (см. Э.Герштейн. "Герой нашего времени" М.Ю. Лермонтова". М., "ХЛ", 1976, с.74 и др.). Подтекст - это все то в художественном содержании, что нельзя вычленить логически, что не поддается рассудочному анализу. Мы ведь, думая и надеясь, что ана-| лизируем содержание, на деле анализируем в лучшем случае лишь СТЕРЖЕНЬ, ведущую тенденцию, идею его; но художественное содержание в его объеме, рельефе остается вне дискурсивных (абстрактно-аналитических) методов, и здесь причина недовольства подлинных художников, когда их просят объяснить или пересказать простыми словами содержание. Здесь причина того, что Гете отвечал в таком случае: | "Почем я знаю. Передо мною была жизнь Тассо", а Толстой отвечал, , что, дабы исполнить просьбу, ему надо заново написать весь роман I (речь шла об "Анне Карениной", "содержанием" которой извечно была недовольна "прогрессивная критика"). Говоря строго, сам вопрос "Что такое подтекст?" некорректен, поставлен неправильно.
Термин "подтекст" а догматичен по своему существу, и его, в свою очередь, не следует понимать догматически, т.е. не следует в произведении "искать" то, что нерасчленимо. Все, что может быть рационалистически освоено, должно быть освоено, таков закон науки и вообще познания. Между рассудочно познаваемым и рассудочно непознаваемым нет явной грани. Другое дело, если рассудок претендует на абсолютное знание, да еще на то, что оно уже достигнуто в том или ином случае. Ошибка, характерная сначала для позитивизма, извечно выдававшего свои частные истины за истины абсолютные, а потом уж - ошибка почти всего XX века почти во всех сферах человеческой деятельности и мысли. Неабсолютное выдавали за абсолютное, частное - за общее и в слишком важных сферах; и поплатились за это. Запомним же этот "полулегальный" термин - "подтекст".
Поскольку наш курс непосредственно касается "ткани", речевых и структурных масс живого художества, специально и особо отмобилизуем для своего сознания этот нестрогий термин; напомним также, что главной содержательной атмосферой прозы для нас будет явление художественного характера, понятого предельно широко: в основном это - некое целое, возникающее от взаимодействия "духа автора" с "духом, духами", существующими вовне. Вся Природа и весь вообще мир входит в освоение этой сферой.
Главное и острейшее в этом ныне - "АВТОР И ГЕРОЙ".
Эта тема, разумеется, продолжится и на уровне стиля: о диалоге, о внутреннем монологе, о несобственно прямой речи, о сказе и о прочем. Сейчас - об исходном.
Тут-то мы вспоминаем М.М.Бахтина еще конкретней, чем ранее; в самом деле, не только содержание, но и сами стили новейшей прозы весьма решительно обращают нас к этой проблеме. Все эти десятилетия актуальна она и применительно к современной нашей литературе. Так, вся дискуссия о "40-летних" шла бы иначе, если бы, с одной стороны, не тайное давление Бахтина на умы, а с другой стороны, если б самого Бахтина знали глубже.
Сложное сознание и подсознание новейшего человечества напряженнейше ищут форм для своего адекватного художественного выражения. Здесь сталкиваются не только разные типы мировоззрений, но и разные типы самого состояния личности, ищущей самовыражения, разные тенденции и порывы такой личности. Бахтин рассматривает, условно говоря, толстовский и достоевский способы освоения материала и видения мира. В толстовской прозе автор - это всеведущий господь-бог, демиург, творец. Он знает о героях все, а герои, даже такие близкие ему, как Пьер и Болконский, рассмотрены сверху: "он думал", "он чувствовал", "он полагал" так и мелькает в произведении и ведет его и как описание, и как повествование. Словом, автор над всеми героями. Иное дело - Достоевский. В его героях, как полагает М.М.Бахтин, изнутри предельно выражено собственно авторское начало - "последняя авторская позиция". Но раз так, герои находятся не в соподчинении автору, а в состоянии непрерывного диалога между собою на равных. Отсюда термины "диалогический роман", "полифонический роман". Сама структура и атмосфера такого произведения принципиально иная, чем у
Л.Толстого. "За кого" автор - за Митю или за Ивана Карамазовых? Ни за кого, отвечает Бахтин. Там и там предельно выражен автор, а вы - разбирайтесь. Диалогизм, многоголосие.
Следует специально предупредить, что лишь подготовленный интеллект и лишь на духовном уровне плодотворно выдерживает до конца учение Бахтина, в чем-то соглашаясь, а в чем-то и отчуждаясь от него. Вульгарные уровни этой системы крайне неблагоприятны для текущей литературы в известных ситуациях. Абсолютизация неабсолютного ("последняя позиция" внутри всего, чисто "личная" точка зрения в роли абсолютной), неуважение к самому объективно абсолютному, как таковому, "равенство", а на деле уравнивание истинно высокого и истинно низкого, добра и зла, таланта и бездарности и т.д. ("равенство" "слонов и мосек" в духовной сфере); а на литературно-техническом уровне - обострение проблемы целостности в искусстве (если каждый герой выражает последнюю авторскую позицию, то что же выражает произведение в целом?) - таковы последствия бахтинского взгляда на искусство, проведенного слишком плоско, "последовательно" и расширительно, т.е. на низших, недуховных уровнях.
Система М.М.Бахтина негласно противостоит, например, системе В.В.Виноградова, основанной на категории "образа автора" как незыблемой ("Проблема авторства и теория стилей"), и другим системам, не менее авторитетным. Как упоминалось, в эти десятилетия она имела огромнейший резонанс в кругах не только теоретических, но и литературно-практических.
Есть неизбывный соблазн и соответствие заветным мыслям, мечтам художника в том, чтоб быть полностью проявленным в каждом своем персонаже; чтоб художественное равновесие изнутри себя полных сил было признаком творчества, а различные тезисные выводы и суждения были оттеснены за скобки толпе и критикам. Новые принципы отношения автора и героев существенно увлекли наш литературный процесс. Двойку, раздвоенность, диалог стали искать повсюду, тем более что в искусстве "двойка" по сути везде и присутствует (другое дело, насколько она относится к корню данного дела). Не только "диалогический роман", но и "сказ" во всех его видах, и различные составные прозаически-драматургические формы вошли в оборот обсуждения.
Тут следует еще раз напомнить, что сама идея "диалога" в принципе не так уж нова и восходит к антиномиям Канта, что вокруг этого мыслили Генри Джеймс и иные, что, вообще-то, вся новейшая проза уж знает и более острые формы раздвоения и вообще внутренней "диалектики" материала, чем у Достоевского. Уж канонический пример - "Улисс" Джеймса Джойса. Именно не "Дублинцы", не "Портрет художника в юности" и др., а "Улисс". В 1935 г. (с ? 3) он печатался в "Интернациональной литературе" с предисловием Б.Пильняка, но был недопечатан. В 1989-м он, как упоминалось, напечатан в 12-ти номерах "ИЛ". Влияние "Улисса" громадно в литературе, в кино; что касается последнего, то это прежде всего "8 1/2" Феллини. Специальная статья об "Улиссе" в последнее время - А.Анастасьев. "Преодоление "Улисса". - "Вопросы литературы", 1985, ? 11. По нашей теме это самый острый случай в XX веке.
Джойс в "Улиссе" ведет повествование в двух планах - мифологическом и современном; его новая методика в изображении человеческого "внутреннего" касается в основном плана современности. Действие огромного романа происходит в течение одного июньского дня 16-го, 1904 г. Столь детальные описания не новы для английской литературы, их демонстрировал еще Ричардсон; но детальность другая. Причина длины романа - в скрупулезнейшем изображении сознания - подсознания, во всем том, что было названо "внутренним монологом" у Джойса. Он весьма отличен от более целостного и рационалистически более препарированного "потока сознания" у М.Пруста: все это, скорее, ближе Стерну и др. Сам Джойс при толках о своей традиции ссылался на... "Героя нашего времени" М.Ю.Лермонтова, о чем мелькало и в нашей прессе. В частности, об этом упоминал Д.Урнов в статье о "Портрете художника в юности", который печатался у нас в 1976-м в "Иностранной литературе", в 10-12 номерах.
Главной чертой его, этого монолога, является не то что раздвоение, а полное и принципиальное снятие разницы между автором и героем, во-первых, и между тем, что мы называем реальным миром, и миром души, во-вторых. Мы порой не знаем, что в душе, а что - "на самом деле". Приблизительное понятие об этом методе дают философские термины солипсизм и (наш, сердитый!) субъективизм. Все происходит изнутри субъекта, но мы не знаем, кого - автора ли, героя, хотя имя героя известно - это знаменитый ныне Стивен Дедалус, ирландский газетчик. (Все главные английские писатели, кроме Шекспира и Диккенса, - из Ирландии! Байрон не ирландец, но он шотландец). Подсознательные импульсы, пожелания, реальные события, приметы пейзажа, мечты и думы героя - все наравне. Так постигается и одновременно снимается сложность мира. Пафос тут - против догмы, реальность жизнеощущения. Остается добавить, что новый перевод, к сожалению, значительно сглаживает, рационализирует оригинал. Об этом писали Д.Урнов и иные. Крепость слова и фразы живут тут за счет некоеого упрощения общей атмосферы произведения.
Есть и иные особые способы обращения с героем и материалом; тут вспомним знаменитейший термин Шкловского - ОСТРАНЕНИЕ. Как видим, это от слова "странный", а не от слова "отстранить", но оба значения по сути-то связаны, да и сам Шкловский, в своей манере, обыгрывает это... По мысли Шкловского, писатель с помощью остранения как бы освежает восприятие персонажей и всего материала. Это-то и отстраняет их как бы... Еще Гете говорил, что главная мечта художника - это сбросить с плеч груз культуры и взглянуть на мир свеже, детски: это если есть что сбрасывать. И действительно, любимая поза многих писателей - это поза ребенка, воспринимающего мир взрослых. Тот же Сент-Экзюпери в "Маленьком принце", а в литературе первого ряда - "Котик Летаев" А.Белого, где реальный взор ребенка, однако, осложнен рефлексией изложения с позиции взрослого возраста. В "Жизни Арсеньева" у Бунина эта позиция сверху еще очевидней... Кстати, мотив А.Белого у нас иногда связан с мотивом Джойса. Пильняк в предисловии к "Улиссу" утверждает, что А.Белый предвосхитил метод "Улисса", а Вл.Н.Орлов в "Гамаюне" связывает с Джойсом образы Облеуховых из "Петербурга" - образы, как известно, связанные, в свою очередь, с прототипией Блока. Так переплетаются судьбы литератур.
Итак, поза ребенка; а еще лучше - это мир людей с точки зрения животных или растений - детей Природы. Здесь эффект остранения достигает своей крайней степени. Иногда это просто сознательно утрируется и обыгрывается, как в рассказе К.Чапека "S nazaru cocki" ("С точки зрения КОШКИ"); иногда случаи типичны. Достаточно проследить, ну, историю КОТА в искусстве и воооще в духовной жизни людей. В древней северо-восточной Африке и всем восточном Средиземноморье был религиозный и мистический культ кошки, в Европе одно время, наоборот, боролись с кошкой как с ведьмой, что тоже нашло отражение в скульптуре, символике, живописи и пр. Извечны коты в устных байках, в литературе. Кот в Сапогах, Кот Мур, Мурлыка, Мо-рес, Шпигель, На цепи, Сам-по-себе, Базилио, Черный Кот, Кот-Бегемот, Кот-Ворюга, Кот-Воркот. Известна острота о разнице между английским и русским котом. Тот ходит сам по себе, а этот - по цепи кругом. Но кот - там и там. Для чего это? Что это вдруг мировую духовность, фольклор и литературу так взволновала проблема кота? Не вдаваясь в черную и белую магию, можно ответить, что кот - и воистину странное явление: тысячелетиями он живет при человеке и при этом остается при нем представителем тайной и смутной, не понятой Человеком Природы. Собака - друг, антропоморфна, а кот - тайна, свобода. Такая точка зрения очень приятна художнику, всегда интересует его. Что думает кот о нас?.. Это - остранение.
А деревья у Метерлинка?
Здесь, кстати, впервые есть гениальная мысль, что звери, они ближе к человеку, а уж растения, те никогда не простят ему...
От этого надо отличать прямую аллегорию в "Attalea princeps" Гаршина, в стихотворении в прозе о Юнгфрау у Тургенева. Но все это - тоже об авторе и герое, персонаже; об авторе и объективном материале.
В последнее время в отношении искусства, в частности прозы,к природе наметилось нечто новое. Отчасти об этом пишет Рильке в "Ворпсведе". От наивного антропоморфизма, когда на природу, в общем-то, просто переносятся черты человека, искусство идет к стремлению постигнуть Природу изнутри ее, в ее собственных законах; на этом возникла и наука бионика, а не только художество новое.
И в этом стремлении, кстати, более перспектив для уважения и сохранения природы, чем в риторике "об экологии"; снова и снова мы приходим к проблеме органичности, глубины - духовного...
Все это - еще неизведанное поле для вскрытия "характера" как системы и как духовного.
Духовного видения мира.
Это лишь немногие примеры того, как разнообразно и сложно выражается в новейшем искусстве прозы ее великая коллизия - "автор и герой"; шире - автор и действующее лицо, автор и материал.
Хочется в этом отметить и частную острую проблему - "автор и рассказчик". Причем именно отметить: не вдаваясь в подробности. Ибо их, в нашем случае, просто надо смотреть по текстам.
Классический образец проблемы в русской литературе - "Герой нашего времени". Здесь автор-рассказчик и герой-рассказчик взаимодействуют не динамически, как у самого Джойса и др., а архитектонически - как бы ступенчато. От первых глав "Бэла" и "Максим Макси-мыч" к "Журналу Печорина" идет углубление позиции героя и как бы устранение автора-рассказчика. Перекресток, как известно, в "Максим Максимыче", когда оба "встречаются" . Печорин дан сначала извне не понимающим его человеком, затем извне - понимающим (встреча с "автором"), затем - изнутри себя, причем сначала тоже по нарастающей ("Тамань" - "Княжна Мери"), затем - как бы в паузе. Дело осложняется тем, что Печорин изнутри себя, несомненно, более "аутогенен" (близок к автору), чем тот странствующий офицер-рассказчик в первых главах, чьего характера, собственно, в романе и нет. Это "просто автор": записывает, сочиняет стихи... Такова строжайшая и высокозеркальная композиция "Героя нашего времени", отражающая архитектоническую диалектику автора и героя.
Тот же принцип, но в более разветвленном решении - в знаменитом романе Томаса Манна "Доктор Фаустус", который необходимо прочесть любому человеку, посвятившему себя тому иль иному творчеству. Психология и трагедия новейшего творческого человека здесь раскрыта наиболее подробно и объемно почти из всего прочего; разве лишь те же Гессе, Набоков и еще двое-трое могут тут соперничать. Но Манн аналитичней, информативней своих коллег.
Все это отражается и в решении, в частности, в соотношении образов автора, рассказчика и героя. Это четкий треугольник, в котором взаимно "зеркально" участвуют рассказчик доктор Цейтблом, реальный главный герой композитор Адриан Леверкюн и, конечно, сам настоящий автор - Томас Манн. Цейтблом нужен именно для отражения, контраста, противопоставления: эти факторы - извечная забота всякого художника. Адриан - гений, работающий на срезе, на грани мирового света и тьмы, Цейтблом - аккуратный мастер и гуманист, немец в старом и филологическом смысле этого слова. В задумчивом ужасе он наблюдает духовную трагедию одинокого художника, всего искусства и всего человечества в этом ХХ-м веке.
Итак, формы соотношения автора и героя, субъективного и объективного сознания в прозе ныне крайне разнообразны и, главное, напряженны, и в них прослеживаются и динамический, "размытый", и архитектонический типы.
Тот и другой не лучше и не хуже, а входят каждый в свою систему стиля.
Если, конечно, само произведение художественно полноценно.
В беседе об особых чертах художественного содержания прозаического произведения интересны также темы жанров и родов творчества, художественного метода в прозе и пр. Однако тут нет существенных добавлений к тому, что излагается в курсе теории литературы, не будем повторяться.
Заметим только, что в нынешней прозе порою "размыты" внешние жанры, но жанровость сохраняется; что наиболее живые и действенные жанры нынешней прозы - это роман, повесть, рассказ, новелла, да еще эссе, о котором говорят, что в прозе это то, что не является ничем иным, как и верлибр в сфере стиха (свободная проза, prose libre: сам термин был бы хорош, хотя он и явно шире эссе: опять оно ускользает); что разговоры о смерти романа ныне сами умерли, ибо латиноамериканцы и другие положили на стол роман: "Движенья нет, сказал мудрец брадатый, Другой смолчал и стал пред ним ходить"; что меняются внешние формы романа, да остается суть его - универсализм, многосторонность, многоплановость изображения; что стилевые тенденции в новейшем романе крайне резко разошлись по самым полюсам: от острейше-сюжетной формы детективно-уголовной, приключенческой композиции в серьезном романе, где этот напор сюжета "вдрызг" взаимодействует со стилистикой - с речевым, "языковым" материалом, до нарочитой, демонстративной, абсолютной бессюжетности, основанной на теории, что любой сюжет - догма и схема, след слепого рассудка в творчестве. Первое в новейшем варианте взято от Достоевского (а сам он использовал тут опыт и Бальзака, и Гюго, и Эжена Сю) и представлено в мировой прозе XX века и Фолкнером ("Осквернитель праха", где четыре раза лишь разрывают могилу), и Грэмом Грином и прочими. Второе - "новый роман", "антироман" в Париже: Роб-Грийе, Бютор, а также Натали Саррот и др.; все они используют опыт Джойса и др... Что если говорить о родовых чертах прозы, то можно вспомнить, что обычно это эпос; но, как мы понимаем, снова острый тут случай не этот, а тот, когда ПРОЗА является ЛИРИКОЙ. Непонимание данной ситуации вело критиков и вообще "литспорщиков" ко многим недоразумениям при оценке произведений в прозе О.Берггольц ("Дневные звезды"), В.Солоухина ("Капля росы"), некоторых текстов Ю.Казакова и др. От них требовали законов эпоса, а они жили по иным законам. Вообще, споры о лирической прозе были у нас бесплодны, но бурны... Типичные образцы прозы-лирики - конечно же, "Стихотворения в прозе" Тургенева, некоторые произведения раннего Горького, разумеется "Симфонии" А.Белого и др. Есть, мы видели, термин - "поэтическая проза"; с точки зрения строгой теории он несколько именно нестрог, но он любим в среде самих писателей; впрочем, в 10-20-е годы его часто употребляли и теоретики.
В нем, мы чувствуем, есть некий твердый оттенок, коего слегка недостает "мягкому", "влажному" (Блок) термину "лирическая проза", "проза-лирика"; но в общем это близко.
А чаще всего практически одно и то же.
Таковы примеры стилевых, стилистических проявлений тех СОДЕРЖАТЕЛЬНЫХ ОСОБЕННОСТЕЙ ХУДОЖЕСТВЕННОЙ прозы, которые - конечно, относительно! - замыкают ее в самой себе как именно художественную прозу.
III. Стиль прозы
Возможно, стиль в прозе, а не стиль прозы, ибо, применив вторую формулу, мы невольно делаем установку на стилевые черты прозы как прозы в изоляции от общего художественого целого, что противоречит нашей исходной методике. Вместе с тем специальность установки на изучение прозы как именно прозы тоже, как мы помним, не может не учитываться, иначе наш курс не имеет смысла. На диалектике этих соотношений методически строятся дальнейшие рассуждения.
Композиция прозаического произведения
Говоря специально о стиле, требуется начать с композиции, ибо эта характеристика наиболее типологична в искусстве вообще, а в искусстве слова в прозе особенно. Понятно, и в композиционном решении главное все же - не сами типы и приемы, а то "чуть-чуть" (Толстой), которое вообще столь важно в искусстве, ибо вдруг уводит в глубину, в простор. Но это "чуть-чуть", как мы знаем, неопределимо, что о нем толковать; другое дело, что закономерно-техническая сторона прозаического стиля, и особенно в сфере большой формы в прозе, явственна прежде всего в композиции. Как известно, техническая работа над "языком" (речевым стилем) бывает и продолжительной и объемной, однако же в этой работе, даже и после первого вдохновения, огромную и чаще всего определяющую роль играет интуитивный момент. "Язык" - наиболее темное, индивидуальное в искусстве, с него, а точнее с "гула", ритма, с интонации, которые являются одновременно его компонентом и его предчувствием, начинается и сама-то индивидуальность художника. Что же до композиции, то она, в ее типах, приемах, куда формальней, типологичней, т.е. повторяется, принадлежит многим. А раз так, то подлежит изучению, как нечто, заведомое знание чего нам именно сокращает опыты. В стихах это еще и метрика, строфика; их законы часто и называют законами стиховой композиции. (Внутри и вне стиха как стиха). В прозе ритмы сложнее или свободнее. Композиция здесь, конечно, начинается с принципов построения фразы, периода, т.е. синтаксиса; но четко, закономерно выявляется на более широких уровнях.
О композиции, в разных системах терминов, писали почти все, кто специально интересовался темой мастерства художника, самой художественности художества. Сюжет, фабула, мотив, мотивировка, архитектоника, наконец, напряженный в последние десятилетия термин "художественное время" - все это так или иначе касается общей проблемы композиции в прозе - композиции прозаического произведении, а также образа, линии и т.д.
Предпочитая слова "сюжет", "построение", о композиции в прозе в 20-е годы чрезвычайно много и скрупулезно пишет В.Б.Шкловский, он же дает необходимые ссылки. Основа его собственных суждений - проблемы композиции в "Исторической поэтике" Ал-дра Н.Веселовского и другие труды... Были и авторы, которые предпочитали выносить в заглавие само слово "композиция": М.Рыбникова. "По вопросам композиции". М.,"Федерация", 1924. Много полезного по композиции в прозе попутно высказывается в стиховедческих работах Андрея Белого, В.М.Жирмунского, Ю.Н.Тынянова и др.
Что есть композиция? Композиция есть построение (сотропо - складываю, располагаю). Практически же композиция есть и развитие (точнее, развертывание), принципы самого движения художественной "стихии". Это сложное соотношение: с одной стороны, композиция - это первая духовная реализация того неясного образа, который доселе маячил в сознании и подсознании, и в этом смысле композиция сразу целостна - архитектонична, статична, заведома; с другой стороны, эта реализация художественно-словесного произведения идет во времени, точнее - в пространстве-времени, хотя по букве своего преосуществ-ления искусство слова является временным, не пространственным; и, таким образом, эта реализация проявляется постепенно - движется, разливается, ширится, завершается, т.е. живет во времени.
Содержательным смыслом прозаической композиции является категория художественного времени, точнее, повторим, пространства-времени, ибо, развертываясь во времени, словесные массы неизменно дают и весомое ощущение пространства текста, хотя это ощущение и можно и счесть условным - ощущением второго порядка (ибо "реального" пространства, единовременно данного, тут нет). Мало того, всякий практик знает, что художник слова в процессе исполнения текста ритмически и образно ощущает этот текст СКОРЕЕ именно как разворачиваемое пространство, чем как время. Тем не менее процесс протекает во времени, и ритм фразы, периода и пр. - формально временной, а не пространственный.
Само ощущение объективного времени и воплощение его во времени художественном наглядно, "лабораторно" видно, например, на текстах летописей, это хорошо показано в книге Д.С.Лихачева "Поэтика древнерусской литературы" (Л., "ХЛ", 1971 и др. издания), где, кстати, дано и еще одно обоснование самой категории художественного времени.
Итак, пространство, время. Перед автором задача - воплотить смутный образ некой "второй жизни", маячащий у него в уме и в душе, в словесные формы. Возникает проблема композиции; это первое, что возникает: относительно произведения как целого.
Как стихотворец на русском языке практически почти не может выйти из "фона" силлабо-тоники, так автор прозаического произведения практически не может выйти за пределы тех трех-четырех общих типовых решений, которые предлагают ему законы материала жизни и слова как материала самого творчества. Сорок лет говорил прозой и не знал об этом... Так и здесь. Дедуктивное, заведомое незнание не избавляет от исполнения самого закона.
Первый и очевидный тип композиции - это композиция прямая, прямого времени; следует тотчас же заметить, что термины такие не общеприняты и, как нетрудно догадаться, представляют собой контаминацию и обобщение разных прочих терминов, выражающих ситуацию, на наш взгляд, более дробно и частно. Итак, прямое время.
В этом стиле много работала великая русская проза ее золотого века. Что еще раз доказывает, что прием - не сам по себе и что внешняя простота или изощренность приема не являются ни порицанием, ни хвалой в искусстве... Русская "малая" проза, особенно рассказ как "русский жанр", с ее типичной (хотя и далеко не всегдашней!) установкой на особую непринужденность, не только внутреннюю, но и внешнюю правдивость, ЕСТЕСТВЕННОСТЬ форм высказывания, явно предпочитала вот эту "простую" и "безыскусственную" композицию прямого течения действия, материала. Начало - в начале, конец - в конце. Экспозиция, завязка, развитие, кульминация и развязка - все по школьной схеме, ну, разумеется, плюс-минус какой-нибудь компонент, компоненты.
Перед нами рассказ Тургенева "Льгов". Почему "Льгов"? Да он нагляден и характерен. Для иллюстрации глубинных, исходных законов не всегда хороши экзотические примеры, даже чаще они не хороши. "Банальное" есть самое верное, глубинное, потому и примелькалось, и потеряло свежесть для нашего восприятия. Надо лишь восстановить ее, эту свежесть.
В "Льгове" противостоят охотники Ермолай и Владимир, тут же - знаменитый Сучок, с тех пор вошедший отдельно во все хрестоматии и, кстати, по нашему мнению, как образ повлиявший на Ивана Афри-каныча Василия Белова; здесь и автор-рассказчик. Энергичный Ермолай правит действием: каждое его появление (начиная с первой же фразы "Поедемте-ка во Льгов... Мы там уток настреляем вдоволь") движет сюжет как сюжет. Владимир неприятен, это некое явление полуцивилизации, на изображение которого Тургенев не жалеет снижающих жестов; оно и волосы у него мыты квасом, и мажет-то он, каждый раз объясняя, почему промазал, и трус-то он, наконец, полный - в конце. Но все это ясно, и в нашем случае дело не в этом.
Нас, разумеется интересуют те сложности простой композиции, которые не тут же заметны и столь часто подводят неопытных авторов, беспечных при виде всей этой мыслимой простоты.
Есть в рассказе место, которое не вошло в хрестоматии. Если спросить в любой аудитории, никто не назовет, откуда это. Что же это за место?
Поговорим подробней.
Рассказывающий сидит и ждет Ермолая. А рядом камень: "Под сим камнем погребено тело французского подданного, графа Бланжия; родился 1737, умре 1799 года, всего жития его было 62 года...
Под камнем сим лежит французский эмигрант; Породу знатную имел он и талант. Супругу и семью оплакав избиянну, Покинул родину, тиранами попранну; Российский страны достигнув берегов, Обрел на старости гостеприимный кров; Учил детей, родителей покоил... Всевышний судия его здесь успокоил.
Приход Ермолая, Владимира и человека с странным прозвищем Сучок прервал мои размышления". Для чего это?
Ясно, что это не только никак не связано с проблемой крепостного права, самим образом Сучка и т.д., но и вообще никак не ложится в сюжет рассказа "Льгов", как мы его знаем (охота, Ермолай и Владимир), и, таким образом, трое из четырех современных редакторов "безболезненно" сняли бы "это место" как композиционно лишнее. Между тем "Льгов" - один из самых именно хрестоматийных рассказов, много раз перепечатывался самим автором, и всегда "это место" оставалось. Отчего бы так?
Видимо, Тургенев был все-таки не глупей современных редакторов, и он знал, что в произведении "кроме" движения и сюжета, и "нужных" описаний и рассуждений должны еще быть свобода, "воздух". Вернее, все это не отдельно одно от другого, а одно в одном. Всякая кульминация в повествовании прямого времени, как и в других, более "сложных", случаях, с тем и существует, что является одновременно величайшей свободой и величайшим уплотнением материала, чем и выявляет предел его, этого материала, испытывает его до конца, до выхода из третьего в четвертое измерение - в объем, в рельеф, в многозначность, во всю глубину жизни. Но то кульминация, а здесь ее еще нет, но скрытый закон материала - тот же: одновременно стремление, как бы стеснение в ущелий, материала - и свобода; и особенно это характерно именно вот для такого "бесхитростного" прямого повествования: в нем важен тот принцип естественности, который, как мы говорим, вообще столь типичен для многих стилей русской прозы и который в данном случае и сливается с принципом свободы. Несколько бестактно гадать за Тургенева, но если данный эксперимент все-таки позволителен, то, можно думать, он не менее нашего редактора знал, что "это место" не связано с сюжетом, с характерами, но оставил его, по своему ощущению, которое диктовало, чтоб в тексте было привольно, чтоб в нем было чем дышать - чтоб был воздух; чтоб ни на миг не уходило чувство, что перед нами не предзаданный смысл ("телеграфный столб есть хорошо отредактированная сосна"), а свободное повествование. Это лишь один пример сложности, тонкости простой прозаической формы - композиции прямого времени. Ясно при этом, что случай сложен и иначе: ведь перед всяким автором, в том числе и Тургеневым, и верно извечно стоит проклятие удаления из текста всего лишнего, и кто этого не умеет, тот ничего не умеет, и это тотчас и видно; искусство прозы - искусство вычеркивания, по Чехову; в данной ситуации оставить в тексте явно "лишний" эпизод - это мужество, а самое меру лишнего и необходимого подсказывает лишь интуиция, такт таланта.
Очевидно, что обратный вариант композиции так и можно бы назвать - композиция обратного времени; это тот тип композиции, которым в нашей классической романистике столь виртуозно владел Достоевский, учитывавший, в свою очередь, композиционный опыт Бальзака, Гюго, Эжена Сю и всего западного уголовного романа. В свою очередь западный роман XX века в одной из своих ветвей прямо опирается не только на духовный, моральный, психологический, но и на композиционный опыт Достоевского. Фолкнер, Грэм Грин, Дюрренматт... Любимый ход Достоевского - в самом начале оповестить читателя, что он, автор-рассказчик, уже знает конец; на протяжении всех "Бесов" мы ничего не знаем о Ставрогине, автор же все время не только знает, но и дает нам понять об этом; собственно, во многом на этом держится и сам интерес повествования: вот-вот "он" раскроется - но он не раскрывается даже и на дуэли, которая в русской литературе традиционно была моментом полного выявления героя (Пушкин, Марлинский, Лермонтов, Тургенев, Чехов); это было настолько четко, что герои "Дуэли" Чехова, чтоб как-то смотивировать "автоматизированную" ситуацию для читателя, на дуэли вспоминают: как там у Лермонтова, у Тургенева?.. А Ставрогин и тут неясен; в промежутках меж его загадками, в разных сценах, автор, под этот сюжетный интерес читателя, успевает дать разные сложные свои суждения на темы состояния душ, умов, характеров и морали века, что особенно красноречиво, например, в заключительной VIII главке 1-й части, в сцене с Шатовым; в общем, это композиция обратного романного времени.
Ее конкретные черты, как водится, в разговоре такого типа лучше видны на материале малой прозаической формы. Из самых ярких - пример Бунина.
Перед нами "Легкое дыхание".
Различные интенсивные композиционные приемы здесь сочетаются с полной непринужденностью самой речи. Как это в принципе получается - тайна мастера, но нас-то сейчас интересует сама внешняя техника этого сочетания. Собственно, первым-то секретом и является само-то это сочетание. Непринужденность речи "прячет" в себе резкость композиционного приема, и все же он именно резок. Вот начало: "На кладбище, над свежей глиняной насыпью, стоит новый крест из дуба, крепкий, тяжелый, гладкий, такой, что на него приятно смотреть...
В самый же крест вделан довольно большой бронзовый медальон...
Это Оля Мещерская.
Девочкой она ничем не выделялась в той шумной толпе коричневых платьиц..."
Резкость временных приемов, как видим, очевидна и с первых строк. Пласты времени переставлены, конец предшествует началу, сообщение "Это Оля Мещерская" тут же через абзац (красную строку) как бы отбрасывает нас к этому самому началу. И все это - в манере, где автор не стесняется в трех первых строках дать семь своих знаменитых изобразительных эпитетов (лишь "приятно" не "видно"!), где напевный, плавный, естественный говор автора скрывает тяжелую и волевую работу с художественным временем. Интенсивность этих нагрузок вновь резко возрастает по мере приближения к концовке. Как бы несколько волн этой концовки - волн, идущих по нарастающей и с каждой новой попыткой приближающих нас к той свободе, объему, рельефу, глубине жизни, которая является духовной целью. Выставляется на первый план эта фигура старой девы, учительницы. Такова первая "неожиданность". Менее опытный, менее сильный автор, додумавшись до этой "неожиданности", здесь бы и закончил повествование: вот снова кладбище, печальный пейзаж, а вот эта женщина, которая думает о смерти и жизни. О легкости смерти, за которой стоит некая тайна жизни. Однако идет и новая волна - на НОЕОМ уровне художественного времени, духа и композиции: автор, опять "неожиданно", возвращает нас к самой Оле Мещерской. Делает он это столь же естественно: "классная дама" просто мысленно воспроизводит эту знаменитую речь Оли: "Я в одной папиной книге, - у него много старинных, смешных книг,
прочла, какая красота должна быть у женщины... Там, понимаешь, столько насказано, что всего не упомнишь: ну, конечно, черные, кипящие смолой глаза, - ей-богу, так и написано: кипящие смолой! - черные, как ночь, ресницы, нежно играющий румянец, тонкий стан, длиннее обыкновенного рука, - понимаешь, длиннее обыкновенного!
маленькая ножка, в меру большая грудь, правильно округленная икра, колено цвета раковины, покатые, но высокие плечи, - я многое почти наизусть выучила, так все это верно, - но главное, знаешь что? - Легкое дыхание! А ведь оно у меня есть, - ты послушай, как я вздыхаю, - ведь правда, есть?"
Заключительный аккорд-волна - вновь возврат к смерти, к сегодня, но возврат уж не уровне космоса, онтологии, открытого простора: абзац (красная строка): "Теперь это легкое дыхание снова рассеялось в мире, в этом облачном небе, в этом холодном весеннем ветре". Да, тут автор не ставит плоских точек над 1 ("поэзия двух измерений", Блок), а именно уводит во глубину Жизни. Не в пустоту, как - впрочем, несправедливо - Г.Шенгели говорит о Маяковском ("увод в пустоту", "Маяковский во весь рост"), а в глубину. Дан намек на нечто, что выше, глубже нашего понимания, доказано его, этого "чего-то", присутствие в этом мире, но доказано без досужих, именно линейных или плоских, рассудочных расшифровок - и тут уж и поставлена и точка в рассказе. Точка, равная высокому и смутному многоточию... Бунин, по своему обыкновению, не боится и поставить дату. Это "Ш.1916". Дата, конечно, и ныне вызывает раздумье, а ранее, чем далее ранее, назад, тем более, вызывала раздумье еще сильнее: не было ли в марте 1916 года в России "более важных" проблем, чем смерть от идиотского выстрела неудачливого любовника молодой и ветреной гимназистки с "легким дыханием"? Не нарочно ли Бунин столь скрупулезно ставил свои даты в типографских, печатных текстах? Все же точно не знаем. Однако победителей именно не судят в искусстве. В те годы, по воспоминаниям свидетелей, публичное чтение Буниным его рассказов собирало лишь скудную аудиторию. Однако прошли десятилетия, и разные "очень серьезные" произведения тех времен - где они; а "Легкое дыхание", несмотря на смерть героини и вопреки ей, живет и перечитывается как хрестоматийная страница высокого стиля в сфере малой прозаической формы. Даже сам "прием пейзажа" в последних строках тогда ведь был нов и свеж в этом виде, хотя уж и Чехов был позади; далее прием был "затрепан" в прозе, но непредумышленная, непринужденная, грустная, естественная свежесть рассказа Бунина по-прежнему веет на нас, напоминая о всегдашней борьбе житейского с вечным, о тихой победе вечного.
Очень популярен в кино и в новейшей прозе тип композиции, который можно назвать композицией ретроспекции. Ретроспективной композицией, если угодно. ("Ретро" - назад, "спекция" - смотрение). Элементы его мы видели и у Бунина. Но часты произведении, которые целиком и четко строятся но этому принципу. Собственно, острейшим, новейшим подтипом такой композиции, ставшим, сам по себе, уж целой философией жизни и творчества, является мифологическая композиция "Улисса" Джойса и всех последовавших за этим произведений того же строения. Так построен и "Мастер и Маргарита" М.Булгакова; последний отрекался от Джойса, но тут возможен и известный прием художнической маскировки. Действие в этих случаях, как известно, идет в двух планах: реально-сегодняшнем и мифологически-символическом. Так осуществляется идея целостности человечества, единства его истории, его тайны. Есть и более скромные образцы композиции ретроспекции - уже как таковой. Таковы, например, многие повести о войне, написанные в уж далекие от войны эти послевоенные годы. Можно вспомнить Василя Быкова, Бондарева и иных. В этих повестях сопоставляется нынешняя мирная жизнь и те годы, когда человек держал экзамен на максимальную проверку своих жизненных и моральных сил. На этом сопоставлении высекается искра морали, притчи и художественности. Сама эта атмосфера таких произведений обычно выдержана в духе морального максимализма, ригоризма. Проверка современного человека через максималистские категории прошлого становится как бы "навязчивым" лейтмотивом повествования. Разумеется, не только о войне идет речь; техника такой композиции наглядно просматривается, например, в повести Ч.Айтматова "Прощай, Гульсары". Ретроспективно чередуются главы: современность, прошлое; ретроспекция пронизывает и внутреннюю ткань самих глав. Через прошлое, через ВСЮ жизнь героя и его коня художественно освещается невеселое настоящее, в котором "старый человек ехал на старой лошади". В конце эти мотивы, приподнятые мифом, как и принято, сливаются; вновь возникает открытое и одновременно плотное, литое пространство ("лирические мотивы" о верблюжонке и пр.). Композиция прояснена.
Есть и вовсе уж "частный" прием, который тоже нередко становится общим принципом. Это так называемое нагнетание. Свойственный не только лишь прозе, обычный в музыке (эти сгезсепйо) и заметный в поэзии ("За все, за все тебя благодарю я" и далее), этот прием особенно остро и проблематично выглядит именно в повествовательной прозе и иногда и на уровне "просто приема", а не общего типа композиции, предопределяет чисто художественный, точнее - стилевой, художественно-технический успех или неуспех автора. Как мы уже видели, перед прозаиком вечно стоит особая проблема одновременных предельной свободы и предельного уплотнения, вообще ПРЕДЕЛА преодолеваемого материала. Отсюда явление нагнетания. Отчасти мы его косвенно видели и в концовке у Бунина: понятно, что все "приемы", особенно "интенсивные", не живут отдельно и порознь, что все это - целое-Нагнетание - это нарастание свободы и плотности, это рост препятствий со стороны материала и воля к его одолению. Шкловский и иные, применяя тут термины "ретардация" (задержка) и иные, склонны отчасти фетишизировать специально рассудочную волю автора в организации и самих-то "задержек"; и в слове-то "задержка" ясен, как видите, оттенок специальности, заданности, организованного усилия. Думается, все же вряд ли это столь уж продуманно: просто художник-прозаик ОЩУЩАЕТ внутреннее, имманентное сопротивление материала, этой "вещи в себе", и, если он художественно добросовестен, пытается и показать это реальное сопротивление, и столь же ВНУТРЕННЕ одолеть и преодолеть его. Если это не удается, часто возникает дефект повествования, обычней всего известный под девизом "зияние"; нет преодоления материала - и нет чувства свободы, предела, полноты сил. Все это хорошо пояснить одним непрямым примером. В "Короле Лире" есть персонаж - старый Глостер. Ослепленный, покинутый, проклиная своих сыновей, он желает покончить самоубийством. Между тем "положительный" сын его, Эдгар, в противовес инфернальному бастарду, псу Эдмунду, желает отцу добра. Он сопровождает его инкогнито. Отец спрашивает, где он. Сын знает о его намерениях и отвечает, что старик на краю ужасной бездны, внизу океан и скалы. Сын предостерегает: еще шаг - и вниз. Старик вежливо благодарит неведомого провожатого, но делает этот шаг. Между тем он стоял на кочке - почти что на ровном месте. Он, конечно, падает, но жив и долго не может определить, по ту иль по эту сторону двери в ад он теперь находится. Сын подходит к отцу и затем спасает его.
Что было для старого Глостера благотворным шоком, для неопытного или несильного повествователя-прозаика обычно является поражением. Заявленные пропасть, скалы и волны так и должны быть - пропасть, скалы и волны: проверкою на пределе. Иначе - "мах на солнце, бах об землю", мизер, зияние. Отсутствие и самого материала, и победы над ним, т.е. "густоты" жизни, высоты и свободы.
Целиком по принципу нагнетания построен искусно сделанный роман Хемингуэя "По ком звонит колокол" - типичный "роман-событие" (по терминологии некоторых: роман XX века в противовес "роману-судьбе" века XIX вроде "Саги о Форсайтах", хотя формально и "Сага" - XX век). Требуется взорвать мост, Роберт Джордан прибыл для этого. Но это нехитрое действие все оттягивается, а СОБЫТИЯ нагнетаются. За это время совершается столько, сколько в ином романном времени - за десятилетия. Событие, этот взрыв моста, все время готово произойти, но есть ситуация, которую и в жизни, и в искусстве можно бы называть - система совпадений, хотя эти совпадения имеют, по-видимому, некий таинственный общий ритмический источник и совпадениями как таковыми, строго говоря, вероятно, не являются. Ибо совпадение - это чистая случайность, а мы тут ощущаем некий закон ритмического сгущения. Это, конечно, зависит и от уровня и характера таланта автора - почувствовать для текста такую закономерность, освоить ее как именно естественную, а не насильственную, интуитивно определить ее меру. Хемингуэй тут мастер в этом. За три дня чего только не происходит: герой влюбляется и успевает пройти весь роман, как если бы он длился десять лет; в горах Испании идет снег, чего там в этом месте не случалось отроду, а вот нате - и это откладывает действие; появляются вражеские истребители, которых так давно не было, возникает фашистский карательный отряд, чего тут тоже не видели, герой "случайно" едет со знакомыми по всем позициям, что, конечно, дает автору возможность представить нам общую панораму республикано-фашистской войны в Испании; происходит и масса всякого прочего. По ходу дела даются, разумеется, истории и биографии героев, рассказываются разные сказки и были, идут должные ретроспекции и т.д. Идет сгущение, у з н а в а е мое нами. Но вот и развязка: гибнут герои, ощутима глубина жизни... Таков роман-событие - одна из форм реакции большой эпической формы на динамику века.
При желании можно выявить и другие композиционные типы, особенно как раз того рода, когда частный прием становится общим решением, как в случае с нагнетанием; однако нам важно не объять необъятное, а уловить, так сказать, пафос темы.
Нет нужды еще раз подробно напоминать, что все эти подразделении условны, что они реальны как импульсы, а не как статические законы, что они "сочетаются", - а на деле являют собою ту или иную живую, безусловную целостность, которую лишь наш рассудок осмысливает как сочетание; все это ясно, но и, надо надеяться, исходная мысль ясна.
Кроме общих типов, полезно рассмотреть и некоторые более частные приемы как таковые; без этого не понять "механику композиции" современной прозы и прозы вообще. И прежде всего перед нами, разумеется, проблемы начала и концовки произведения.
"Разумеется" - ибо ВСЯКИЙ пишущий знает, сколь важны, а порой и решающи эти композиционные пункты, если так можно выразиться, в общем контексте текста; Шкловский и на этом даже построил целую теорию... Заметим еще, что мы сказали не "начало, концовка повествования", как любят говорить литераторы, а "начало, концовка произведения": наше изложение хотя и свободно, однако в ответственном месте требуется соблюдать хотя бы минимальную точность термина... Структуралисты сказали бы - "текста", это тоже было бы по-своему точно.
Шкловский считает, что начало и концовка должны быть поэтическими, т.е. изобразительными, пластичными, непосредственными, в той системе формул; а уж середина текста возможна, бывает и даже порой и желательна как прозаичная, т.е. более аналитическая, рассуждательная, описательная в нестрогом смысле и пр. Эта тенденция очевидна, однако же в искусстве вообще и в искусстве прозы новейших стилей особенно и в этом отношении следует быть настороже: иногда автор просто "нарушает", а иногда и "сознательно", установочно нарушает "принятую" традицию. Надо ли объяснять, что само это нарушение, как и прочие подобные нарушения, поэтически интенсифицирует, сгущает текст. Впрочем, так бывало, повторяю, и прежде. Ну, например, Горький и другие, неосознанно перекликаясь тут со Шкловским, считают, что прозу не следует начинать с диалога, ибо диалог как начало вял. Тоже в общем верно. Дело за малым: с диалога начато ну, например, столь нехарактерное произведение русской прозы, как эпопея Л.Н.Толстого "Война и мир". Да еще по-французски (слова Анны Ше-рер)... Нам все время приходится оговариваться и напоминать, что искусство не плоско, а рельефно и динамично... Повторы; но лучше пусть такие повторы, чем те вульгаризации века, от которых все устали и которые касаются не только искусства.
Значение начала огромно. Все это чрезвычайно трудно выразить в аналитических категориях; каждый практик, т.е. человек, писавший что-либо СТИЛЕВОЕ, поверит мне на слово, каждому "неписавшему" доказывать тщетно. Муки начала - это не муки слова как такового, отдельно взятого; слово можно найти, можно опустить; это муки того тайного ритма, который есть - ритм, знак, признак Целого . Автор ждет, ищет этих знаков от Целого - мудрит, пробует; в задумчивости он произносит без слов - не то, не то; вдруг - зазвенело: вот - то.
Неопытный автор сплошь и рядом сами эти поиски оставляет в тексте: ему жаль своих именно СЛОВ; отсюда то свойство текста не-мастера, над которым иронизирует Чехов устами одного из своих героев, литератора: я-де у молодого автора, не читая, выбрасываю четыре, что ли, первых страницы, зачеркиваю половину пятой, и уж тогда начинаю читать. Шутка опытнейшего мастера. Но когда ТОТ ритм найден, то и начало - есть.
Все же, какое оно? Есть ли хоть какая-то типология?
Мнения, как мы чувствуем, разные, хотя и ТЕНДЕНЦИИ, как мы уже тоже видели, налицо. Мы уж рассмотрели мысль о "поэтичности" прозаического начала. Мы говорили о скрытом ритме, об интонации. И многое еще тут можно сказать. И говорили б, если б не знали: сугубо общих рецептов нет. Однако следует разобрать одну острую стилевую проблему начала произведения в нынешней, да и в новейшей как целом, прозе. Это проблема ударности, эффекта, силы, динамизма, лаконизма в начале (все это немного разное, но опять-таки "проникает" одно в другое).
Многие наши писатели 20-х годов, не без влияния стиля газеты и не без давления всех крепнущих новых средств массовой информации, резко утверждали, что начало произведения должно быть четко ударным и динамичным: "Он поет по утрам в клозете", "Пешехода надо любить". Читателю следует дать "по мозгам", взять в плен - и чтоб далее он уж не шелохнулся: не оторвался от книги.
Мы понимаем всю соль и профессионализм этой стилевой позиции, однако многие русские произведения начинаются демонстративно нединамично. Хрестоматийная классика - начало "Обломова", со всеми этими вещами, которые "тоже обломовы", на ряд страниц, и с этим Захаром, который по сути тоже Обломов. "Война и мир" начата опять-таки с длинной реплики по-французски, входящей в контекст отнюдь не динамичного диалога о Буонапарте; вообще Толстой, как мы помним, презирает читателя и не гонится за ним. Т.е., и это надо наконец сказать, он презирает, как мы бы теперь выразились, среднего или массового читателя, а рассчитывает на умного, своего. Но и тут ясно, однако, что все это не просто небрежности или причуды гениев и не следствие того, что вся русская классика в основе своей - это гениальный дилетантизм (есть это мнение), - а стилевые установки. Вспомним, что Толстой, которому надоели упреки в небрежностях, корявости и вообще в этом самом неуважении к читателю, дал как-то Страхову свой текст для выправления. И затем снова выправил все назад, - в сторону "корявости". Гончаров, разумеется, тоже не может не видеть, что на нескольких страницах в самом начале повествования у него как раз нет-то повествования, а есть одно лишь описание, т.е. нечто самое тяжкое для среднего читателя прозы. Однако же побеждает все та же внутренняя установка на природность, естественность, на немедленное соблюдение того композиционного ритма, который и господствует в атмосфере. Искусственный динамизм в начале вошел бы в противоречие со всем тем, что мы называем органичностью искусства. Автор жертвует неким возможным читателем ради истины творчества.
Еще более напряженное - это концовки. Завершается целое, в то же время всеми фибрами связанное с толщей, глубиной жизни, которая не имеет начала, конца. Все это должно почувствоваться в концовке, ибо в начале если чего и нет, то оно ведь все обещает. А концовка? Здесь у автора та ситуация, о которой говорят, что безвыходное положение
- это положение, в котором только один выход. Концовка должна быть концовкой - завершить целое и в то же время именно указать и на толщу, глубину жизни: "зажми ее крепко - тебя проколят, отпусти ее слабо - она улетит" (старые французские мастера о рукояти шпаги). Разные авторы сугубо по-разному решают эту напряженнейшую стилевую проблему. В общем это, конечно, можно свести к двум тенденциям, но понятно, что "посредине" там - миллион решений.
Сами эти тенденции очевидны, но характер их проявления в искусстве разных времен, конечно, различен. Условно обозначив типы концовок как закрытая, открытая, мы, подумав, быстро приходим к выводу, что классическая строгая форма склонялась к первому, а позднейшая
ко второму. Старая новелла или роман с эпилогом - вот чистые образцы закрытых концовок. "Пиковая дама", повести-романы Тургенева. Германн сидит в сумасшедшем доме "в 17 нумере... и бормочет необыкновенно скоро" свои "тройка, семерка, туз", Лиза вышла замуж и т.д. (В опере иначе, вообще оперы, начиная с "Фауста", включая свою специфику, сильно "сбивают" форму литературы. "Пиковая дама"
шедевр оперы, одна из двух лучших опер в мире, по мнению аутогенного героя Томаса Манна в "Волшебной горе", и с этим можно согласиться, ибо вторая там - "Кармен". Но тем хуже для новеллы, которую окончательно заслонили. Как, кстати, и "Кармен" - тоже типичную новеллу с ее закрытой концовкой, написанную к тому же с учетом опыта Пушкина...). В эпилогах Тургенева тоже обычно сообщается, кто за кого вышел, кто теперь где и пр.; ставятся точки над 1, а в самом конце иногда какая-нибудь неоднозначная, камерная авторская или диалогическая сентенция вроде пассажа о поднятом пальце Увар Ивановича: шаг в сторону будущих открытых концовок... При закрытой концовке конец произведения совпадает о концом сюжета: действие завершено, произведение отделено от жизни и в то же время как бы грустно намекает, что вот, все судьбы героев ясны, а что-то нам о жизни все же не ясно. Это чувство - один из моментов той вообще грусти, которая сопровождает окончание чтения хорошего произведения. Здесь же один из секретов желания наивных читателей снова "увидеть" героев в новом произведении, а то и в реальной жизни: тут "фокус" в том, что читатель, ему кажется, все уже знает о любимых героях и в то же время ему и кажется, что встреть он их снова - и они ему откроют что-то невиданно-новое, теплое и большое. Таково мастерство хорошей четкой концовки, которая, разумеется, выступает не сама по себе, а как ясная "логика" всего вообще хода произведения.
В новейшем искусстве кино и прозы концовка часто открытая, т.е. автор "сознательно" не ставит точек над 1, ПРЯМО указывает на эти самые толщу и глубину жизни, на невозможность свести в ней концы с концами. Надо ли говорить, что тут, в этом частном стилевом факторе, - конечно, влияние всего опыта новейшего времени, стремление уж бесповоротно уйти, откреститься от рационализма прошлых веков... Конечно, так чаще в малой прозе - рассказе, небольшой повести, где значение мастерства концовки особенно возрастает; хороший роман завершается как бы сам собой: там большой сюжет, который вот исчерпан, там "ход", герои; там не надо "мудрить". Малая проза (т.е. проза малых форм, мы тут говорим для краткости), и это надо заведомо знать, всегда стоит перед более жесткими, напряженными формальными трудностями: здесь нет того пространства и времени и той вольной "логики саморазвития", которая предоставлена большой прозаической форме. А между тем и "эффект присутствия", и "сопереживание", и "узнавание" (как узнание), и вся вообще "органичность" как признаки художественной удачи, "решения", должны присутствовать. Недаром многие прозаики любят говорить, что мастерство прозы проверяется в рассказе, а не в романе. В этих заявлениях есть, разумеется, элемент снобизма, однако, мы помним, не бывает и дыма без огня... Писатель ищет "интенсификации" средств выражения, одно из них - современное мастерство открытой концовки. Ее цель - завершить произведение и одновременно именно явственно указать на его связь с неизбывным и тайным, закрытым в жизни, и как бы сослаться на эту связь: мол, что мы можем? Мы - лишь странники в этой Вселенной.
Как ни странно, ОТКРЫТО заканчивается "Тихий Дон" - четырехтомная мощная эпопея, в которой, казалось бы, в соответствии со всеми законами эпического стиля, не место недоговоренностям. Однако, если подумать, концовка логична. Собственно, фактически особых неясностей тут и нет: мы хорошо представляем ближайшую судьбу Григория, и хотя желаем, чтоб было чудо и все у него уладилось, но понимаем, что ничего такого не будет. На том берегу - Кошевой и прочие. Однако сама фигура человека с ребенком на руках перед лицом родного Дона, дома и неба обладает вот этой великой незавершенностью. Все ясно, но неисповедимы судьбы самого человечества на грани последних, высоких его испытаний, и об этом говорят и "холодное" небо, и ясный простор державной весенней реки. Печально все это, и чего-то главного мы - не знаем. Такова открытая концовка "Тихого Дона". Это - проза новейшего времени.
Кроме общих типов, кроме начал и концовок, "между началом и концовкой" есть мириады композиционных моментов в прозе, которые каждый раз решает конкретно извечное художественное чувство "сообразности и соразмерности" - чувство пространства и времени, чувство целого, чувство внутренней композиции, исходящей вовне. Понятно, что перечислить сие нельзя. Мы "пройдем" лишь некоторые из частных композиционных приемов, известных в прозе.
Простейший из них - свойственный, впрочем, и поэзии, - это композиция кольца. Произведение начинается и кончается одним и тем же мотивом. Смысл приема понятен: кольцо - это и есть кольцо, оно замыкает целое, посылает именно от полюса к полюсу - устанавливает художественные силовые линии очевидным и четким способом. Так написаны многие хрестоматийные произведения русской поэзии и прозы, как-то "Не пой, красавица, при мне...", "После бала", "Крыжовник" и т.д. Мы знаем композицию по спирали (термин, любимый Шкловским и вообще в 20-е годы, с их приязнью к четким приемам). Смысл ее в том, что действие как бы воспроизводит само себя от картины к картине, от события к событию, но воспроизводит как бы на новой, более глубокой основе: характеры все яснее, сюжет идет. Так, пожалуй, построен и "Дон Кихот" - шедевр прозы всех времен и народов: вот мельницы, "шлем Мамбрина", двор герцога - а "движение" нарастает. "Пожалую" ибо в каждой сцене "Дон Кихота" все "новое качество", ПОЖАЛУЙ, не так уж четко и выражено: модная в те годы диалектическая терминология ("спираль") тут, может, более "тащит" за собой материал, чем он ее: характеры Дон-Кихота и Санчо нам в общем ясны довольно скоро, а все последующие эпизоды - лишь "нагнетание" (см.выше), но не "движение" как таковое и не раскрытие. В этом смысле прямым антиподом является, конечно, опять-таки роман Достоевского, особенно "Бесы", при всей громадной и неоднократно заявленной любви Достоевского к "Дон Кихоту". Сервантес как бы демонстративен, возрожденчески откровенен, ему скрывать нечего. Ставрогин, этот сын новейшего и смутного времени, неясен, как мы помним, до самого финиша, и Достоевский не только сознательно ведет прием, но и как бы вообще колеблется, имеет ли он право на полное и однозначное вскрытие такого характера.
Так что "Дон Кихот", возможно, это композиция не столько-то "по спирали" (хотя элемент восхождения тут, повторим, и налицо: иначе б и не было заключительного и как бы неожиданного мощного сдвига в характере Дон-Кихота, а ныне "простого" Алонсо Кеханы!), сколько, как говорили опять-таки классики литературоведения, по цепи: сцены соединены между собой (в данном случае путешествием героев), но в общем на одной горизонтали: они Не развивают характеров и действия в глубину и "ввысь".
Из частных приемов одними из наиболее острых и актуальных являются, без сомнения, внутренне связанные между собой по принципу степени интенсивности, именно остроты обращения с материалом стилевые "ходы", получившие когда-то названия: "обнажение приема", "снятие", "минус-прием". Их обычно демонстрировали на материале новейшей прозы; впрочем, упоминаемый и мной ниже Стерн, - как известно, любимый "персонаж" Шкловского по всем поводам и в 20-е годы... Однако, по ряду причин, лучше объяснять это не на материале новейшего, а на материале классики, в основном Пушкина, да еще поэзии.
Причины эти такие. Мысль в том, что в художественно-духовной деятельности в принципе нет и не может быть ничего нового не только на уровне самого "объективного духа", но и на уровне высокой формы. Кроме того, в принципе и законы прозы, поэзии как художества "в глубях" едины, а дело лишь в видах распределения художественной энергии, в качестве тайного и явного ритма (ср. выше Бунин об этом). Поэтому, как мы уж убедились, в тех случаях, когда стилистически удобнее тот иль иной актуальный закон (тенденция) в прозе выявляется на старых или на "смежных" (поэзия) образцах, используем это. Данный случай как раз таков. А высокий дух в принципе един во всех временах. Что, разумеется, пусть и через "передаточные звенья", в конечном итоге действенно и в поэтике.
"Обнажение приема" демонстрируют не только Маяковский, Алексей Ремизов и Артем Веселый и др. в 10-20-е годы "нарочитого" XX века в его начале, но, конечно, и Стерн, не столько в "Тристраме Шенди", любимом Шкловским, сколько в "Сентиментальном путешествии" - Стерн, родоначальник этой новейшей рефектирующей прозы; и Байрон, особенно в "Дон Жуане", и, несомненно, Пушкин, особенно, конечно, в "Онегине". Правда, и Стерн, и иные тогда - это чаще все же не очень резкий прием обнажения, а именно "снятие" - прием более органичный, объемный и мягкий, идущий в конечном итоге от цельности рефлектирующей (именно так!) духовности; но мы не будем терминологическими догматиками и лишь запомним, что "обнажение" - это резкая степень "снятия".
Банальный пример из Пушкина, не раз разобранный и тем же всюду успевающим Шкловским, тут будет вполне уместен:
И вот уже трещат морозы
И серебрятся средь полей... (Читатель ждет уж рифмы "розы";
На вот, возьми ее скорей!)
Шкловского тут больше всего волнует, что Пушкин обманул читателя, сняв этот штамп: тут рифма - не трюистическая "морозы - розы", а "морозы - ...мы розы", т. е. рифма глубокая и свежая; но нам-то важно не столько это, сколько сам общийприем. Художник как бы обнажает механику своего образа и тем добивается и снятия банальности, и особой степени "доверительности", искренности разговора вовне; мы понимаем, что это именно прием, и все же радуемся, ибо за этим приемом - цельное и свободное мировоззрение: оно-то и ощутимо. Обнажение приема в 10-20-е годы XX века достигло своих сгущенных, утрированных форм. Маяковский не боится п р о д е монстрировать собственные метафоризм, ритм и звукопись, напротив, он, если так можно выразиться, еще и демонстративно демонстративен:
Лезем земле под ресницами высохших пальм
Выколоть бельма пустынь...
Дней бык пег.
Медленна лет арба...
Темно свинцовоночие
И дождик толст как жгут...
Алексей Ремизов пишет изобразительно-фольклорно-сказовыми "эссенциями" (выражение Достоевского), не стесняясь того, что тут все время "видно как сделано" и, наоборот, стилистически это подчеркивая: "А из-за пустынных болот со всех четырех сторон, почуя голос, идут к нему звери без попяту, без завороту". Тут виден принцип. Достоевский в "Дневнике писателя" предупреждал против работы "эссенциями" как против стилевого промаха: искусственность, нажим. Здесь же сам "промах" становится стилевым законом.
Как мы говорили, более непринужден и мягок прием "снятия". Снова Пушкин:
Стихи на случай сохранились;
Я их имею; вот они:
"Куда, куда вы удалились,
Весны моей златые дни?
и т.д. -
снова текст, который мы помним скорее по арии из оперы, чем по самому Пушкину! И снова нас опера подводит: что делать, там свои законы. Ария Ленского в опере идет на полном серьезе, причем либретто сделано так, что Ленского тут же вслед за этим и убивают; лирический "тенор русской школы" подает ее неизменно печально и, если опять-таки так позволительно тут выразиться, жалобно. У Пушкина Ленский пишет свои строки накануне, и Пушкин, хотя он-то, и никто другой, уже знает, что Ленский завтра погибнет ("блеснет заутра луч денницы"), беспощадно снимает сентиментальность - снимает весь этот стиль, прием, ход ложного романтизма, которым дышит поэзия Ленского; вступает в силу знаменитая гармония, рельеф, объемность, многозначность решения, духа и стиля Пушкина:
...Сердечный друг, желанный друг,
Приди, приди: я твой супруг!..
Тут ария кончается, если не считать усиления в повторах да вставок вроде "Я жду тебя" и др. А у Пушкина?
Так он писал темно и вяло
(Что романтизмом мы зовем
Хоть романтизма тут нимало
Не вижу я; да что нам в том?)
И наконец перед зарею,
Склонясь усталой головою,
На модном слове идеал
Тихонько Ленский задремал.
"Прямой" романтический прием снят в пользу более объемнего, гармоничного, цельного мироощущения - в пользу романтизма истинного.
Есть произведения, которые Шкловский обозначает как "минус-прием": настолько естествен тут композиционный ход; здесь как бы и неловко говорить о приеме, настолько все жизненно и само собой. Лишь решительный В.Б.Шкловский позволяет себе и тут ввести "досужий" теоретический термин, а многие литературоведы в таких случаях вообще стараются избежать терминологии: термины тут "не в стиле", они тут на грани дурного тона, отсутствия художественного и нравственного такта. Ну, где это? Первым приходит в голову, конечно, гениальнейший рассказ Чехова "Тоска". Кучер Иона желает рассказать седокам о своем горе - о смерти сына; погода соответственна - снег, темно; седоки меняются, но никто не хочет слушать Иону. Гений Чехова тут и в том, что поведение седоков не утрируется, а ведь Чехов - такой искусный мастер всяческих утрировок! Вспомним "Смерть чиновника" и иное! Соблазн велик, он напрашивается! Но чутье тут подсказывает Чехову, как будет единственно сильно. Седоки не проявляют очевидных черствости, равнодушия, они в общем ведут себя как "нормальные" средние люди, но именно посторонние. А куда тут деться? Посторонний он и есть посторонний. Каждый из нас как бы именно с тоской ощущает, что, наверно, он вел бы себя как-то примерно так же. Ну, не стал бы толкать Иону а спину, как тот горбун, а в общем... Кучер есть кучер, а жизнь есть жизнь. Ну да, жаль твоего сына, но давай, брат, поехали. Такова атмосфера и интонация. И от этого "жуть" и сила. И думаем: что же сделает автор? Куда он денется от этой жесточайшей неведомой безысходности, при отсутствии этой очевидной жестокости и, следовательно, при отсутствии материала для решения, обвинения?.. Мы не знаем. А Чехов знает: он делает этот мощный "ход"; перед нами - истинный "удар мастера": Иона в конце все рассказывает своей этой лошаденке. Лошадь молчит, жует, но, по крайней мере, тепла, никуда не спешит и, кажется, слушает; мы чувствуем, как пронзающе убедительно это решение. Вот это и названо: композиционный "минус-прием". "Приема" как такового нет, а решение сильно.
В сфере композиции, да, есть та техника, что и требует от прозаика лишь усидчивости, прямого трудолюбия и терпения, при почти полном неучастии таланта как такового. Это те сферы, благодаря которым есть афоризм, что прозу пишут не чем, а задницей. Как мы уже говорили, композиция вообще - это техника, но есть сферы, где это почти голая техника. Во многом это относится ко всему тому, что названо "скучным" словом "мотивировка". Слово скучно, а стоящее за ним - скучно для автора вдвойне. Причем усмешка-то дьявола тут и в том,что эта скука автора продиктована как раз интересами очевидной убедительности для читателя - интересами его веры автору. Давно известно, что читатель простит и путешествие на Луну, и подводное царство, и появление привидения, но не простит прямых внешних неувязок - немотивированных сцен, деталей. Не простит "львицы с косматой гривой на хребте". Смех смехом, а до сих пор по поводу этой львицы ворчат и на гения. Львица, по словам сатирика, свое уж отпрыгала: сколько можно. Нет, вспоминают снова. И это - стихи, притом обнаженно романтические: там вроде и можно. Что же о прозе, тем более резко повествовательной? Здесь все должно быть мотивировано, т.е. рационалистически увязано, объяснено во внешнем плане. Ну, разумеется, в соответствии с законом игры: если автор опять-таки настаивает, что привидения есть на свете, то пусть: как у Гофмана, у Уайлда в ироническом контексте и пр. Но если при этом привидение было сначала в белом, а потом, как ни в чем не бывало, без всяких объяснений (мотивировок!) со стороны автора, вдруг оказалось в своем голубом предвенчальном платье, - вот тут читатель взыграет: как? о чем? почему? нас надули!
Обыкновенны жалобы литераторов, особенно, конечно, прозаиков, повествователей, на унылость этой работы - соединять, связывать, давать "проходные" места, чтоб ничто не противоречило ничему "недиалектически", чтоб не было "промахов", "неувязок". Известны жалобы на это Толстого. Известны уныло-завистливые слова Гете о Шиллере: он не охотник был до мотивировок, а я вот только и делаю, что мотивирую. Ну, тут еще включается простое: чистому романтику, каковым был Шиллер-художник, разумеется, все же более позволено; а от писателя того типа, что Гете и особенно уж Толстой, в соответствии с их же собственными, принятыми на себя законами стиля, требуется куда более скрупулезное правдоподобие. Как говорится, "эффект присутствия..." Вот и надо трудиться, хотя, повторим, именно этот труд обычно не приносит самому автору никакой радости, а лишь раздражает его: здесь не участвует "1с1", заветное, задушевное, здесь - забота о внешнем. Но и мы сами, литераторы-профессионалы, ловим себя на том, что самим-то нам мотивировать неохота, а вот у другого мы не прощаем отсутствия и ничтожной, внешней мотивировки. Вспомнить эти бесконечные наши же споры после какого-нибудь фестивального кинодетектива: а куда же тот делся, а как эту забыли, а почему же он сначала сказал: "Я из Кливленда", а потом объяснил: "Мой папаша из Тенесси?" И спорим, пока кто-нибудь не скажет: "Тьфу! да это просто авторы нахалтурили". Тогда все вокруг успокаиваются. Особенно это было актуально, когда выходили наши советские фильмы с купюрами и торопливыми связками-переделками. Мотивировочные связи при этом, конечно, существенно нарушались, и зритель спорил о том, на что ответ могли нам дать лишь спешные ножницы "слуг" и цензоров.
Как бы то ни было, закон мотивировки, как видим, очень существенен для зрителя, читателя - "перцепиента", восприемника творчества; и авторы это знают.
Иногда они и обыгрывают это печальное для себя обстоятельство. Возьмем два крайние в разных отношениях случая. Вот перед нами Гоголь в "Как поссорился Иван Иваныч с Иваном Никифоровичем". Гоголь, как известно, тут "морочит" нас с невиданной силой, идиотизм и бестолковщина жизни все время тут в атмосфере; и в частности, в одном там месте к герою Иван Иванычу присоединен новый Иван Иваныч. Как сказать? В жизни такое бывает. У нас однажды за столом на четверых оказалось четыре Владимира Иваныча, за что мы и выпили. В семинаре критики на Высших литературных курсах тоже было четыре, причем двое руководителей и один староста, а один активист... Да, в жизни такое бывает, и мы лишь смеемся совпадению. Не то в искусстве. Здесь все свободней и в то же время более стеснено: стиль есть стиль, "сообразность и соразмерность" есть "сообразность и соразмерность" - явная или тайная гармония, даже при самом свободном стиле. Гоголь, конечно, знает, что просто так двух Иван Иванычей быть в тексте не может, читатель это тотчас воспримет как зевок, промах автора, как, мы говорим, не консонанс и не ассонанс, а диссонанс в стиле. Что же он делает? Он, конечно, с самого начала знал, что у него за игра, и вводит вот это свое знаменитое - эту свою ехидную присказку: "Не наш Иван Иваныч, а другой". И пошло, поехало: "Тот Иван Иваныч", "наш Иван Иваныч", снова "не наш Иван Иваныч, а другой". Мы видим, что нас морочат, но мы довольны; мы видим: художник ведет игру, он владеет материалом, преодолевает его.
Другой случай - из области современного массового искусства; речь идет о Джеймсе Бонде. Его авторы, а это целая армия профессионалов-"технарей"-специалистов, понятно, хорошо знают психологию своего потребителя - своей толпы зрителей и болельщиков; они, конечно, знают и о законе мотивировок.
Отсюда этот "смешной", а на деле серьезный случай, когда группа реальных летчиков, взрослых дядь, болельщиков Джеймса Бонда, написала, да и опубликовала письмо, где выражает восхищение, кроме всего прочего, правдивостью и честностью "нашего парня" Бонда. Ты, мол, дорогой Джеймс, такой малый, все говоришь точно, а мы проверили. На такой-то авеню балка между двумя домами, по которой ты пробежал на высоте шестнадцати этажей, действительно составляет тридцать три фута от края до края, как ты и сообщил. В центральном парке озеро, по дну которого ты прошел, действительно завалено банками из-под оранжада и пр. Ну, ты молодец, Джеймс, так держать. Привет, старина. Составители фильма, конечно знали, что, при их зрителе, с внешней логикой и просто с внешней правдивостью, мотивированностью всего такого невероятного, что происходит с их Джеймсом Бондом, шутить нельзя. И все предусмотрели.
Таковы примеры о композиции.
Мы могли бы говорить тут и о художественное конфликте, который реализуется в композиции, и о законах проведенности образа; промахи по этой части иногда заметны опять-таки даже и у великих: так, при первом чтении "Войны и мира" мы считаем, что Андрей погиб на поле Аустерлица - так он там описан и после долго и немотивированно не появляется, а потом он вдруг входит в мягких сапожках, что было бы у места в "Графе Монте-Кристо", но тут-то другие законы... И о более общих законах "столкновения" и контраста. Однако, повторим, цель тут - не обнимать необъятное, а лишь привести типичное, по возможности избегая параллельных примеров.
Итак, композиция - это конструкция или, если угодно (динамическая модель!), развитие Целого. ЧТО ЖЕ она конструирует? ЧТО развивает?
Описание, повествование, психологизм, диалоги.
Здесь не будет особо тонких подробностей; это объясняется тем же: наша с вами цель - не исчерпывать глубину, толщу произведения, что и невозможно, если перед нами истинно художественное произведение, а, напоминаем, дать какие-то вехи в технике прозы на основании ее новейшего и старого опыта, что, повторим, по сути один и тот же извечный опыт.
Описание - это сцепление деталей описательных, изобразительных, собственно предметных, вещных, пластических - как угодно; описание - это отражение "материального мира" в произведении - мира вещей и Природы.
Как мы в общем знали всегда, но как-то не помнили это передней памятью, а теперь вот вынуждены и вспоминать в свете именно этой памяти, - Природа и "вещи" - это разные вещи, если опять-таки позволительно этак каламбурить. Природа исконна, первоначальна, "вещи" вторичны и в резких случаях составляют тот "косный" быт, который, собственно, противостоит Природе. Это тут не для философии, а к тому, что такое исходное противостояние невольно отражено и в терминологии нашей. Описание описанию рознь. Определяя его в общем как сцепление тех или иных собственно предметных деталей, мы мысленно тотчас же резко различаем, конечно, ну, во-первых, природный пейзаж (есть теперь еще и "урбанистический", хотя по сути это и не пейзаж опять-таки в исконном смысле) и затем портрет (куда, конечно, как подчиненные этому ЧАСТНОМУ ЦЕЛОМУ могут входить и детали быта), - и "детали обстановки": "реквизит", "интерьер". Это для начала: чтоб далее не было недоразумений в терминах, при их слитном употреблении, при неразличении их "по ходу".
Современное описание - тяжкая задача для прозаика в проекции на мыслимого читателя. Эта "тяжесть" намечалась уже и в классике, хотя, как мы уже убедились, относительно читателя она у нас была и более свободна, и более счастлива. Лермонтов с тайной горькой усмешкой советует читателю перелистнуть несколько страниц, если его, читателя, интересует лишь история Бэлы, а сам "намерен", как он говорит, заняться описанием перевала, вообще природы. Здесь - горечь и свобода художника, который уж чувствует, что читатель недостоин его. В частности, его любви к Природе, его художественной силы при ее описании. Все это, не побоимся слова, страшно усугубляется в современном искусстве прозы, при в общем неимоверно понизившейся культуре художественного чтения, при "дьяволовой" конкуренции кино, теле, видео и вообще средств массового искусства. Дело в том, что, как знает всякий профессионал, читатель в целом не любит описания в прозе, он любит диалог и особенно, конечно, сюжет, повествование как таковое, е па!иге11е. Такова уж его психология. Проза родилась из простого эпоса, из "рассказывания историй", и на массовом уровне имеет тенденцию вернуться к своему первоистоку как к примитиву; обвинять ее за это трудно - первоисток есть первоисток, да и та конкуренция, повторим, тут играет не последнюю роль. Если говорить о самом описании, как о таковом, в точном смысле, то что предпочтет наш средний читатель, зритель, читатель-зритель: мгновенную и эффектную картину гор, лесов и лугов при южном небе в кино - или описание того же даже и у Лермонтова? То-то и оно.
Писатель борется за пейзажи и вообще за описание средствами "слова как такового" и интонации (см. ниже о Толстом), средствами "субъекти-визации" описания (см. о Гоголе и о Чехове и т.д. ниже), что невозможно или возможно лишь до известных, весьма ограниченных пределов в кино, теле и видео с их экранами, т.е. "как ни верти" господством внешнего, зрительного ряда (опыт даже и Феллини говорит об этом наглядно). Однако, во всяком случае, следует знать заранее эту трудность и не теряться при ее появлении - при общении с читателем, который говорит о тебе "хорошо, да скучно", при разочаровании от воздействия твоего любимого текста на массовую аудиторию во время столкновения с ней, при самой работе над текстом и "мелькнувшей" при этом мысли о читателе и т.д.
Описание классическое - это Лев Толстой в его знаменитых пейзажах: "Ночью был осенний холодный дождик, по небу бежали остатки вылившейся ночью тучи, сквозь которую неярко просвечивало обозначившееся светлым кругом, довольно высоко уже стоявшее солнце. Было ветрено, сыро и сиверко. Дверь в сад была открыта, на почерневшем от мокроты полу террасы высыхали лужи ночного дождя. Открытая дверь подергивалась от ветра на железном крючке, дорожки были сыры и грязны; старые березы с оголенными белыми ветвями, кусты и травы, крапива, смородина, бузина с вывернутыми бледной стороной листьями бились на одном месте и, казалось, хотели оторваться от корней; из липовой аллеи, вертясь и обгоняя друг друга, летели желтые круглые листья и, промокая, ложились на мокрую дорогу и на мокрую темно-зеленую отаву луга". Толстой верит в обыкновенную мощь, в могучее бытие природы независимо от человеческого сознания, и в этом сила его торжественной, спокойно-победительной интонации, которую не передашь ни в каком кино (в чем мы и убеждались неоднократно: все его экранизации лишь описательно, в дурном смысле, иллюстративны); вот они, эти интонации и детали крупным планом: "на почерневшем от мокроты полу", "с вывернутыми бледной стороной листьями", "темно-зеленая отава луга". Сами деревья и трава у Толстого не просто деревья и трава, как у какого-нибудь писателя до него, а - "старые березы с оголенными белыми ветвями", крапива, смородина, бузина, отава: предельно конкретны и объективны.
А вот и Гоголь: "Как упоителен, как роскошен летний день в Малороссии! Как томительно-жарки те часы, когда полдень блещет в тишине и зное и голубой неизмеримый океан, сладострастным куполом нагнувшийся над землею, кажется заснул, весь потонувши в неге, обнимая и сжимая прекрасную в воздушных объятиях своих!" "Что-то тяжко застонало, и стон перенесся через поле и лес. Из-за леса поднялись тощие, сухие руки с длинными когтями; затряслись и пропали". "Слышится часто по Карпату свист, как будто тысяча мельниц шумит колесами по воде. То в безвыходной пропасти, которой не видал еще ни один человек, страшащийся проходить мимо, мертвецы грызут мертвеца. Нередко бывало по всему миру, что земля тряслась от одного конца до другого: то оттого делается, толкуют грамотные люди, что есть где-то близ моря гора, из которой выхватывается пламя и текут горящие реки. Но старики, которые живут и в Венгрии, и в Галичской земле, лучше знают это и говорят: что то хочет подняться выросший в земле великий, великий мертвец и трясет землю".
Здесь тот случай, когда дело уж не только в интонации, столь субъективный пейзаж вряд ли может быть заменен киносредствами: "...океан, сладострастным куполом нагнувшийся над землею, кажется заснул, весь потонувши в неге, обнимая и сжимая прекрасную в воздушных объятиях своих..." Попытка представить все это наглядно привела бы к тому, что спародировал Саша Черный: если буквально изобразить в живописи, что губы - это кораллы, перси - это виноград, щеки - яблоки и т.д., то можно заслужить и казнь от царя. Да и костлявые руки, поднявшиеся над лесом, в чисто зрительном ряду не сработают. У Гоголя важен контекст эмоции, ужаса - а что есть просто "тощие, сухие" руки над лесом, появившиеся на экране?
Чеховский пейзаж "промежуточного" оттенка.
В искусстве портрета в новой прозе тоже обозначились два начала: это портреты, условно говоря, статический и динамический. В слове "статика" есть уж для нас оттенок "минуса" в самом себе, однако же следует снова напомнить, что все тут важно именно не само по себе, а на своем месте. Очевидная классика статического портрета - знаменитый портрет Печорина; как и многое у Лермонтова, он сделан настолько явственно и "наивно", что диву даешься, как не трещит ткань, не исчезает эффект присутствия. Рассказчик видит Печорина несколько минут издали. При этом Печорин в основном сидит сгорбившись, подобно бальзаковой тридцатилетней кокетке. Однако автор-рассказчик замечает и то, что он не махал на ходьбе руками - признак скрытности характера, и то, какое у него "белье" - привычки порядочного человека, и многое иное, и, наконец, что глаза его не смеялись, когда он смеялся. Это все "высыпано как из ведра" подряд почти на страницу. Правда, в итоге автор, разумеется спохватившись, дает небрежную мотивировку (см. выше!) в одной фразе в том смысле, что, может, он кое-что додумал, многое зная заранее о Печорине. Но это никого не обманет. Портрет, он и есть портрет - это описание внешности, как мы ее видим непосредственно, здесь секрет его именно эффекта присутствия. Каким образом Лермонтову удается все время быть столь небрежным в мотивировках (и эти подслушивания, подглядывания, "вдруг" и т.п., специально "осмысливаемые" еще и Набоковым!) и при этом столь убедительным - одна из его загадок.
Динамичный портрет у нас представлен Толстым. Это входит в его общую систему видения мира. Со времен Чернышевского считается, что у Толстого - "диалектика души". Но как-то никто не заметил, что у Толстого - диалектика всего в человеке, и вся эта текучесть, изменчивость человека, в противовес великому миру Природы, всю жизнь преследовала его как проклятие: как я могу вам рассказать мою биографию, ежели я каждые 5 минут разный... Толстой и портреты пишет соответственно: у него нет статического портрета - персонаж вводится динамично. Андрей Болконский появляется в самом начале, но мы его почти и не видим: "Небольшого роста, весьма красивый молодой человек с определенными и сухими чертами" - и все. Далее уж не портрет, а психологизмы... Постепенно, по мере движения жизни и действия, мы видим и другие детали: маленькая сухая рука, визгливый голос, когда зол, и мягкий, когда при нем приятный ему человек, похож на Марью, но красив, а Марья похожа на него, но и некрасива, лишь "прекрасные правдивые глаза" - но, стало быть, и у Андрея они прекрасные и правдивые - динамика сказывается и в этом, вот в таком взаимном портрете; его смуглоту оттеняет его светлый мундир и так далее. Все - в контексте, все - лишь на своем месте; впрочем, у Лермонтова на своем месте оказался и весь портрет сразу... В итоге мы имеем такую галлюцинативно точную, конкретную картину внешности Андрея Болконского, что у художников-иллюстраторов неизбывно принято изображать его в чисто реалистической манере. Как, впрочем, и другие персонажи романа, хотя все они даны так же или похоже в той или иной степени. Во всяком случае, в основном тем же методом.
Таким образом, как мы понимаем, в искусстве описания в прозе есть свое незаменимое и неповторимое: как того и следовало ожидать; однако же с точки зрения принципиальной эта проблема, так сказать, не является ныне особой проблемой. Всем понятно, что без описания в прозе так или иначе не обойтись, хотя многие авторы, особенно явно или тайно тяготеющие к массовому искусству, и стараются его, описание, урезать до минимума; способы вскрытия материала при этом - сугубо индивидуальное дело автора. (Мы старались заострить внимание кое на чем из того, в чем проза не заменима параллельными средствами). Хотя заметим, что не всегда это было так. В 10-20-е годы Шкловский энергично вел борьбу за "ощутимый прием", за искусство, рассчитанное "на видение, а не на узнавание". Т.е., говоря школьно, боролся за свежее описание против психологизмов (см. ниже), считал все незримое - непоэтичным. В начале 60-х эту линию поддержал В.Н.Турбин своей когда-то бурно обсуждавшейся книгой "Товарищ время и товарищ искусство". Сейчас это все ушло, и многие понимают, что есть искусство прозы и чисто зримое, и аналитично-психологическое (см. ниже), и - чаще всего! - то и другое сразу.
Сама же проблема "психологизма", т.е. приема, в принципе-то противостоящего чистому описанию, продолжает и в принципе оставаться куда более острой, чем проблема такого описания. Ибо это более связано с самоновейшими трактовками мира и человека. И начинать тут надо с элементарного - с терминов.
Слово "психологизм" в философской и теоретически-литератур ной трактовке новейшего времени весьма напряженно и имеет много значений. Постараемся выделить главные. Собственно, "новейшее" и тут относительно: четкое различение духа (у Плотина - Ума) и души восходит к Плотину, а от него отчасти к Платону и ранее. Однако в XIX-XX веках по ряду причин все это обострилось. Жизнь поставила вопрос о неравноправии "слоев" в самом внутреннем (термин). Наступление материализма и очевидная его убедительность в том, что какие-то из внутренних импульсов прямо зависят от факторов материальных или, во всяком случае, тесно связаны и переплетены с ними, заставило философов иного толка задуматься о внутренней жизни человека именно более строго. Здесь не место подробностям на эти темы, но имена Ницше, Николая Гартмана, а у нас Блока, Вяч.Иванова, Бердяева и многих других нас наводят на особые сложности, связанные ныне со словом "психологизм". Оно часто производно от слов "душа", psyche (греч.) - "психе", "психология" вот в каком смысле. "Душа" - это индивидуальная внутренняя жизнь, именно неразрывная с существованием данного отдельного индивида. Она незрима, неощутима, но во многом определяется материальными факторами. Пример: иду, а навстречу женщина. Я дарю ей цветок. Она улыбается, тогда я разворачиваюсь на 180 градусов, иду рядом и начинаю: "А куда вы по такой погоде" и пр.
В отличие от этого Дух, как истина, благо (добро), красота (по традиции платоновской), не подлежит материальному, а является самостоятельной содержательной субстанцией бытия (я иду - дарю цветок - женщина улыбается - я улыбаюсь и иду далее: я сделал доброе дело). Дух в известном смысле противостоит душе, о чем жестко пишут Блок в статье "Интеллигенция и революция" (речь о наиболее известном и популярном) и иные многие. "Психологизм" в этом смысле - это нечто противостоящее Духу, более низкий (или мелкий) слой внутренней жизни, чем духовное. Так и следует понимать, например, принятые слова о Достоевском, что он пишет бытие, а не быт, и тому подобное: что это не психологизм. Это Достоевский-то не психологизм, с его грандиозным психологическим анализом и т.д.? Но тут дело в терминах. Ну а бытие тут - Дух. У нас многие до сих пор не знают, в чем же, например, "онтологичность" понятия Дух. Ведь онтология - это учение о бытии, а бытие - это материя. Но для подавляющего большинства из авторов мировой философии бытие - это как раз Дух, и Достоевский его и пишет, минуя быт.
Нас, однако, занимает в данном случае более приземленное и литературно-конкретное значение слова. "Психологизм" как стиль, ткань, как "психологический анализ": именно. То есть в том смысле, в каком и Достоевский - это грандиозный психолог.
Изобразительной детали внутри самой сферы "статичных" деталей противостоит выразительная - деталь "психологии", т.е. просто внутренней жизни в данном случае. Это прямое, внепредметное называние внутренних состояний. Сцепление этих деталей дает все то, что и называют психологическим анализом применительно к прозе. Относительно поэзии все это так же, но самого-то "анализа", конечно, обыкновенно значительно меньше - есть просто называние состояний. Здесь, вслед за Д.Н.Овсянико-Куликовским, обычно говорят просто о выразительной детали в противовес детали изобразительной. Впрочем, как мы знаем, стоит назвать стилевой "закон", как тут же просятся "исключения", претендующие на роль самих правил. Психологический анализ в стихах у Баратынского, Брюсова вот он, а в "Страшной мести", в прозе у Гоголя, его нет.
Психологический анализ как стиль, как, если угодно, само понимание мира на стилевом уровне напряженно проведен у Пруста, у Джойса, часто у Альберто Моравиа и других менее значительных авторов. У нас часто - у А.Битова, М.Слуцкиса и иных. Изобразительных деталей не то что нет - их не может не быть, - но они втянуты в систему психологизма, служат ей. Ради этого "потока" размыт и характер как таковой. Каждый по-своему Пруст и Джойс исходят из того, что объективного мира нет, целого нет - есть неизъяснимый поток импульсов внутренней человеческой жизни. Отсюда и метод. Здесь и отличие от все тех же Толстого и Достоевского, на которых сам Пруст справедливо ссылается как на основоположников нового психологического анализа (хотя до них были Сен-Симон, автор "Мемуаров", Руссо, Стендаль, Рескин и др.); но у Толстого и по-иному у Достоевского такой анализ входит в систему целого, прежде всего характера, а новизна самого Пруста иная: "И только для того, чтобы ответить: "Нет, спасибо", - приходилось сразу остановиться и извлечь из глубин свой голос, который, позади губ, бесшумно, бегло повторял все слова, прочитанные глазами; нужно было остановить этот голос, исторгнуть его из себя для того, чтобы вежливо сказать: "Нет, спасибо", - придать ему видимость обычной жизни, интонацию ответа, которую он утратил". "Лицом к лицу лица не увидать", а видится нечто - и смутно-тайное и текучее: вот метод и новизна самого Пруста в контраст с Толстым. Пруст смотрит слишком близко, лицо в лицо - не видит целого, видит лишь поры, отсветы и изменчивость; Толстой же, при всем своем упомянутом динамизме, смотрит более отстраненно и целостно: "Графиня Шофинг соединяла в себе все условия, чтобы внушить любовь, в особенности такому молодому мальчику, как Сереже. Она была необыкновенно хороша и хороша как женщина и ребенок... детское личико, дышащее кротостью и веселием, кроме того, она имела прелесть женщины, стоящей в главе высшего света; а ничто не придает женщине более прелести, как репутация прелестной женщины. Графиня Шофинг имела еще очарование, общее очень немногим, это очарование простоты - не простоты, противуположной аффектации, но той милой наивной простоты, которая так редко встречается, что составляет самую привлекательную оригинальность в светской женщине. Всякий вопрос она делала просто и так же отвечала на все вопросы; в ее словах никогда не заметно было и тени скрытой мысли; она говорила все, что приходило в ее хорошенькую умную головку, и все выходило чрезвычайно мило. Она была одна из тех редких женщин, которых все любят, даже те, которые должны бы были завидовать".
Психологический анализ есть мощное средство в тех острых и жгучих случаях, когда имеем дело со сложной и разветвленной, разработанной психикой, когда чрезмерная обобщенность и опосредованность предметного символа уже не дает результата, является как бы лишним и к тому же "неадекватным" звеном: требуется именно прямое называние тонкостей и динамики всего внутреннего. Отсюда распространение психологического анализа в зрелой и "стареющей" европейской, в русской прозе.
Повествование - это практически мастерство сюжета, т.е. событийного ряда произведения. Это из той сферы, что обозначается: "Интересно, что там дальше будет", часто вообще - "интересно". "Рассказывание историй".
Голое мастерство сюжета - это новелла. С точки зрения принципов детализации всякая типичная новелла есть, прежде всего, сцепление событийных деталей. Еще конкретней и "грамматичнее" говоря - глагольных деталей как сгустков, символов, эмблем действия. В русской прозе и высший, и в своем роде единственный образец всего этого - новеллистический стиль Пушкина. Это стиль его ранней прозы. Или, скажем так, более ранней, ибо в короткой жизни Пушкина и хронологические отрезки, "периоды", очень коротки, да и, как водится, во всех периодах есть все периоды. "Путешествие в Арзрум" - почти самое раннее из произведений прозы у Пушкина, но оно не новеллистично. Правда, оно и не беллетристично и в известном смысле является не собственно прозой, а подготовкой прозы у Пушкина. Это все же очерк, т.е. не собственно fiction как таковое. Другие более ранние произведения не закончены или просто отрывочны и т.д. Первое "правильно" беллетристическое явление прозы у Пушкина - "Повести Белкина"; это, конечно, никакие не повести, а новеллы. Краткость, действие и глагол. Кто он такой, этот Белкин? Кто бы он ни был, а вот так и надо писать: коротко и ясно. (Мнение Пушкина.) Но высший из образцов новеллы - "Пиковая дама". "Однажды играли в карты у конногвардейца Нарумова. Долгая зимняя ночь прошла незаметно..." Мощные непрямолинейные эпиграфы, сразу дающие глубину тона; Пушкин, как известно, вообще мастер эпиграфа. Это кратчайший и энергичный настрой. На 13-й строке введен главный герой во всем своем антураже и с главной своей проблемой ("Игра занимает меня сильно... но я не в состоянии жертвовать необходимым в надежде приобрести излишнее"), в одном из следующих за этим абзацев 16 глаголов и ни одной описательной предметной детали. Наконец появляются эти мушки, которые отлепливают, и эти фижмы, которые отвязывают, - но разве это детали? Помним: "с вывернутыми бледной стороной листьями"... Повествование мощно и непрерывно глагольно-сюжетно идет к своей закрытой - новеллистической же - концовке.
Новеллистические стиль и стилистика Пушкина, как мы помним, неоднократно и оживленно у нас обсуждались применительно к судьбам текущей литературы различных лет. После Пушкина литература пошла не вперед и не назад, а "вкось" (Тынянов), и стиль прозы - один из поводов к этому заявлению. Как мы помним, Зощенко, считая, что после Пушкина все было неправильно, сочинил "Шестую повесть Белкина" с назиданием о том, как прозе надо вернуться от описатель-ности и психологизма к простоте и динамике Пушкина. Как бы то ни было, мастерство повествовательных деталей и их сцепления мы по-прежнему изучаем прежде всего по его "Пиковой даме". Новеллистов у нас и доселе мало. "Новелла - конспект романа", а у нас они растянуты до романов... Кто вспоминается сразу? Ранний Чехов с его новеллистической поэтикой казуса ("Смерть чиновника"), а из современных, конечно, - прежде всего Шукшин. А критика наша и тут преуспела. Его талантливые новеллистические ходы, казусы, вполне отвечающие своеобразию жанра (тещу заколотили в уборной), выдавали за нежизненность, нехудожественность, а его динамизм воспринимался опять-таки как отсутствие силы изображения.
Мастерство новеллы, как и вообще мастерство, повторим, полезно изучать по второстепенным, но четким писателям, которых колоритно дала новелла (ОТенри, "Дары волхвов" с этим перевертышем о гребенках и о часах, "Персик" с этим эффектным "I want an orange" в конце). Образцом новеллы является и современный высокохудожественный устный анекдот (напомню снова).
Однако всего этого мы так или иначе уже касались и будем касаться, а сейчас полезно подробней остановиться на том виде прозаического изображения, который коротко называется диалогом, но, при современной его трактовке, включает в себя различные острые формы соотношения диалогической и монологической речи. В общем ее виде эта тема для нас тоже не нова, но сейчас вот важны именно конкретности.
Не касаясь общего принципа монологизма, диалогизма, о чем говорилось выше в связи с Бахтиным, назову здесь некоторые практические виды и самого диалога как такового, и его косвенных форм. Вообще, как уже говорилось тоже, диалог, наряду с повествованием, является действенной "коммуникабельной" формой речи и детализации в плане читателя. Это, что известно, используют театр и кино. Нас интересуют судьбы диалогических деталей и их сцепления в прозе, и с этой точки зрения можно условно выделить два типа диалога. Это диалог информационный и диалог подтекста.
Первый свойствен многим, прежде всего классическим и современным образцам прозы. Коротко говоря, это диалог, который движет сюжет. Работает на него. В диалоге дается реальная информация, касающаяся героев, их взаимосвязи и ближайшего или прошлого (необходимого по сюжету: ретроспекция и так далее) действия, и произведение идет. Так у Пушкина:
" - Германн - немец: он расчетлив, вот и все! - заметил Томский. - А если кто для меня непонятен, так это моя бабушка, графиня Анна Федотовна.
- Как? Что? - закричали гости.
Не могу постигнуть, - продолжал Томский: - каким образом бабушка моя не понтирует!
Да что ж тут удивительного, - сказал Нарумов, - что осьми-десятилетняя старуха не понтирует?
Так вы ничего про нее не знаете?
Нет! Право, ничего!..
О, так послушайте:
Надобно знать, что бабушка моя, лет шестьдесят тому назад, ездила в Париж" и т.д.
Так у Бальзака и у Стендаля. Здесь диалектика центростремительного повествования-описания.
Иначе бывает в новейшее время, конкретно у Хемингуэя. И разумеется, у писателей его школы и его подражателей.
Повальный культ иррационального, который начался после краха самодовольного рассудка XIX века, не мог не повлиять и на такие четкие грани стиля, каковой всегда и был диалог. Хемингуэй ищет в диалоге его второй слой. Слов нет, и сам Хемингуэй тут идет от Джойса и от других, но он акцентирует новый диалог, делает из него доминанту. Принцип айсберга относится к диалогу прежде всего. Тут не имеет значения прямой смысл фраз, слов, а имеет значение то, что "за ними", что подразумевается:
" - Хочу крепко стянуть волосы, и чтобы они были гладкие, и чтобы был большой узел на затылке, и чтобы можно было его потрогать, - сказала она. - Хочу кошку, чтобы она сидела у меня на коленях и мурлыкала, когда я ее глажу.
- Мм, - сказал Джордж с кровати.
И хочу есть за своим столом, и чтоб были свои ножи и вилки, и хочу, чтоб горели свечи. И хочу, чтоб была весна, и хочу расчесывать волосы перед зеркалом, и хочу кошку, и хочу новое платье...
Замолчи. Возьми почитай книжку, - сказал Джордж. Он уже снова читал".
