Аннотация: Рассказ из сборника "Теплое крыльцо" 1987-й г.
Госпиталь
I
Над близким лесом, клубясь и разрастаясь, темнело облако. Колючие хлопья студили лоб. Иван опустил козырек ушанки и наклонил голову. Он шел по свободной от сугробов дороге. Ветер подвывал, как собака на привязи, телеграфные провода метались, словно кто бежал по ним -- неведомый и тяжелый. Из-за размотанных ветром туч появилась и замерла луна.
Снег внезапно перестал; только ветер, разбиваясь о лес, продолжал носиться со свистом. В этом сосновом лесу, в километре от железнодорожного полустанка, был санаторий. Вчера Иван уехал из него навсегда, не застал в городе родственника, у которого хотел погостить, и решил не встречать Новый год на вокзале.
Нелегко возвращаться туда, где уже нет дорогих людей. Если крикнуть с порога: "Вера!" -- эхо пронесется по знакомым коридорам и, нигде не споткнувшись, вернется к нему -- совсем одному в новогодний вечер.
Тропинка, которая вела к санаторию, петляла между высоких, к вершине густоветвистых сосен. Тускло мерцая, перебегали тропинку тени, иногда с ветвей падал снег, а на столбе заброшенно светился огонек лампы. Месяц назад вечером Иван так же шел к санаторию. Земля и лес ждали снега, а он -- выздоровления.
Позади остался столб с тусклым фонарем и ржавыми останками репродуктора. В подростковом санатории, куда шел переночевать Иван, всю войну был эвакуационный госпиталь, и репродуктор, прибитый на столбе, сообщал сводки информбюро. Гуляя в лесу, раненые садились под деревья и молчали.
Иван вспомнил, как однажды вышел из палаты на свет ночника. Нянечка за покрытым белой скатеркой столом не дремала, он спросил: "Что не спите?" -- "Вы, школьники, бедовый народ. Напроказите", -- хмуро сказала нянечка, но не прогнала. Она давно работала в санатории. "Пришла девчонкой, еще до войны, -- рассказала, -- когда командиры лечились. Все больше люди хорошие". Никого из них она потом не встречала.
После этого разговора Иван с Верой гуляли по лесным тропинкам, словно стеснялись кому помешать.
В лунном свете здание санатория серебрилось, как прожилки в скальном разломе. Иван увидел лестницу на чердак, округлость бревенчатых стен, ставни первого этажа и вспомнил: в черном отцовском полушубке, с шапкой под мышкой он объясняет Вере, как закрывать ставнями окно: "Надо развернуть их, как гармошку, и, прижав к окну, перепоясать кованой полосой, а узкий стальной наконечник пропустить в комнату через стену -- в ней круглое, с пятак, отверстие..." Вера щурилась от солнца и отвечала, что впервые живет в доме со ставнями. А Иван рос в пятистеннике деда. Мальчуганом, когда расходилась метель, он вынимал кудель из отверстия для штыря и, прислонив ухо, слушал бурчание непогоды. Тонкой струей, принося запах снега, в комнату врывался морозный воздух. Утром бабушка открывала ставни, и он слышал сквозь сон, как за окном скрипят ее подшитые валенки.
Иван вдруг ясно представил: на дворе большой снег, глубоко в небе мигают звезды, в Битевском поселке, за полем, лают собаки, стынет непокрытая голова, а он, стоя на крыльце, думает: "Где-то живет девочка, которую я полюблю". Тогда ему казалось, что девчонки не могут любить и выбирать по сердцу. Ощущая любовь, как боль, Иван не мог поверить, что ее может вынести тоненькая, в радости светящаяся Марина, соседка по дому, или одноклассница Люда, которая однажды, по дороге из школы, обняла его, когда они, пятиклассники, возвращались домой среди гаражей, и он подумал: "Не может быть, чтобы Люда полюбила меня". Девочки были тайной. Трудно было представить, что они могут плакать из-за парня, переживать, когда он говорит с соседкой по парте веселее обычного.
Иван остановился под окнами санатория, потрогал ставень. Тот подался без лязга и скрипа. Тени от сосен полосовали осветленный луной снег. Иван медленно обошел дом. У входа, на расчищенной от снега площадке, вчера стояли автобусы. Отдыхавших отвозили из санатория прямо к вокзалу. На перроне Иван с Верой долго стояли у вагона, а проводник, махая желтым флажком, торопил: "Простились -- и будет!" Потом, ночуя на вокзале, днем гуляя по новогоднему городу, Иван впервые ощущал одиночество. Родственник, у которого он собирался остановиться, уехал по делам в Карелию, а Иван думал, что, как и год назад, летом, они сядут за стол, зажгут лампу с зеленым абажуром и он расскажет дяде о том, что отец его по-прежнему дежурный по вагонному парку, мама все так же ходит на завод пешком по улице Кирова, мимо обмелевшего озера, и не увольняется, хотя работа с кислотами. В последний день старого года не было солнца, и, гуляя по улицам города, Иван перебирал в памяти все, что было связано с Верой. Провожая ее, он не знал, что вернется в санаторий и это будет, как пробуждение.
Держа в памяти заледеневшие окна вагона и руки проводника, не пускающие Веру из поезда, и ее плачущий крик: "Не забывай!", Иван постучал в дверь санатория. За спиной кто-то живой прыгнул с высоты. Он вздрогнул и обернулся -- это с поля прорвался ветер и сбил с дерева снег. Потом ветер ткнулся в темные окна -- они ответили перезвоном. Здание санатория больше не походило на отваленный от скалы валун, Иван чувствовал: там есть живая душа -- и стал бить в дверь кулаком. Окна не зажигались.
- Откройте! -- закричал он. -- Ну откройте же!
II знакомый пожилой голос спросил:
- Чего вам? Чего шум поднял?
Иван крикнул:
- Марья Васильевна! Это я, Челядин!
Приоткрыв дверь, не снимая цепочку, Мария Васильевна спросила:
- Ты как здесь? -- Иван увидел, что узкие, теряющие цвет глаза глядят недовольно и заспанно.
- Переночевать бы мне...
- Начальства никого нет, -- с раздражением ответила нянечка.
Чувствуя, как на скулах натянулась кожа, судорожно глотнув, Иван с обидой сказал:
-- Тогда извините.
Дверь захлопнулась и снова, уже со снятой цепочкой, открылась. Нянечка громко спросила:
- А Вера твоя где?
- Вчера еще проводил.
- Заходи. Снег отряхни. -- Она с трудом наклонилась, пошарила за дверью и подала ощипанный веник.
Иван чистил от снега ботинки и думал: "Конечно, кто я ей? Отдыхающий... бывший".
Нянечка, стоя на сквозняке, назидательно говорила:
-- Задники не почистил. Мокро разведешь. Да резче сбивай!
Войдя в освещенный коридор, Иван потопал ногами. На чистой красной дорожке остались слетевшие с ботинок льдинки, и он заметил, как недовольно поморщилась нянечка.
- И куда же тебя девать? -- сказала она и повела его в раздевалку.
- Голодный? -- суховато спросила.
- Нет. Мне переночевать только.
- Переночевать только,-- передразнила нянечка. - На дворе девятый час вечера. Где заночуешь?
- В своей палате,-- ответил Иван.
Отойдя ото сна, нянечка уже без раздражения говорила:
-- Значит, вернулся?
Не отвечая, Иван открыл дверь в раздевалку. Здесь, в этой комнатке, вернувшись с вечерней прогулки, он впервые увидел Веру. Болезненно-вяло, чувствуя тяжесть в руках, он тогда неловко снимал полушубок, как вдруг, прижимая к груди дубленую шубу, легонько толкнув его, вбежала в раздевалку девчонка в синем клетчатом платье...
Нянечка, заглянув в раздевальную, спросила:
- Уснул? Электричество переводишь.
Иван улыбнулся.
- Не надо сердиться. Сегодня Новый год.
И нянечка потушила за ним свет.
Палата Ивана окном выходила на лес. Опять падал снег. За лесом подал голос электровоз. Тишина была, как в тот день, когда он слег от простуды. Вера вошла в палату неслышно. Иван вспомнил, как взял ее за руку и попросил сесть на кровать. Она сидела, прикрывая коленки синим коротким платьем, но стоило ей шевельнуться, платье вновь задиралось, и она закрыла коленки руками. За окном с елки на елку, сбрасывая с веток снег, прыгала белка. На душе было хорошо, и он чувствовал, что скоро поправится.
Войдя в палату, нянечка с порога заговорила:
- В темноте, при свете -- все сам не свой. Постельное белье тебе принесла. Отдыхай.
- Я передумал. Ночевать буду на втором этаже. -- Иван взял стопку белья, и нянечка пошла досыпать прерванный сон, а он по неширокой скрипучей лестнице поднялся в комнату номер двадцать четыре.
Узкая деревянная кровать Веры тоже стояла у окна. Четыре койки с одноцветными одеялами казались давно оставленными. Заходить к девчонкам не разрешалось, и в гостях у Веры за смену он побывал всего один раз. Они сидели за столиком, и он рассказывал, как прошедшим летом, после девятого класса, работал в гидрологической экспедиции. Подперев голову кулачком, Вера задавала вопросы: какого цвета вода в Иртыше, какие люди живут по его берегам...
В Казахстане Иван рубил теодолитчикам просеки, таскал грузы. Иногда греб на веслах -- надо было на большом участке промерить эхолотом глубину Иртыша. Как-то в конце рабочего дня Иван стал задыхаться: лодку уже выносило из створа. С отчаянной руганью, привстав с сиденья, он налег на весла и сумел выправить лодку. До следующего, в двадцати метрах, створа, он волок ее за собой на цепи; на быстрине играли мальки, а он черпал воду горячей ладонью, пил и не мог напиться.
Потом Иван рассказал Вере, как однажды дед привез из леса раненного дробью филина. Его вытряхнули и мешка и унесли в сарайку. Но скоро, услыхав громки голоса у ворот, все, кто был в доме, выскочили во двор. На высоком дощатом заборе окаменело сидел филин, а прохожие стояли заворожено.
Иван вспоминал для Веры, как мохнатый, широкогрудый пес Боб дружелюбно позволял ему, трехлетнему, садиться к себе на спину, а зимой, запряженный в санки, весело катал его за старицей. У Ивана была фотография: они с Бобом сидят на прогретой солнцем земле, а бабушка рассыпает курицам корм.
Дед учил Ваню рыбачить. Бабушка открывала ворота, и они на мотоцикле уносились со двора. Деду было под семьдесят, но с техникой он справлялся, а в лесу и на речке был своим человеком. Восьмикратный бинокль и умение деда маскироваться открыли Ивану, что ласка может отбиться от болотного луня, а жаворонок поет о том, что видит кругом.
Однажды они с дедом привезли на озеро покатать на резиновой лодке маму: после ушиба позвоночника она долго не выходила на улицу. Пока приводили в порядок лодку, ветер надул тучи. Иван все же решил спустить на воду лодку, но ударом волны ее вышибло на прибрежные камни. Дождь сыпанул сразу. Они с дедом кинулись собираться к отъезду, а мама, полулежа в мотоциклетной люльке, смотрела на взлохмаченные облака, дождь бил ее по рукам и в устремленное к небу лицо, но она радостно улыбалась.
Иван посидел за столиком. Решив застелить кровать, поправил матрац. Коротко вспыхнуло зеркальце -- круглое, маленькое. Оставленное неизвестной девушке, оно досталось Ивану. Вера говорила, что в пионерском лагере, где она отдыхала раньше, было принято оставлять подарок следующей смене, и она, девятиклассница, не забыла детский обычай. Иван подышал на зеркальце...
Застелив постель, он погасил свет. Сильный снежный ветер бился в окно. На потолке и в оконном проеме мелькали тени от близких веток: сумрачно отмахивались от снега ели, сосны принимали его, а оголенные березы растревожено бились. С восточной стороны узкой полосой дом окружал смешанный лес. Ветер редко пробирался к санаторию с колхозного поля, но стоило человеку к ночи выйти из леса, как он бил так, что срывалось дыхание. Прогулки Ивана и Веры обычно кончались у поля.
Вера пряталась за спину Ивана, и они уходили от ветра. В хорошую же погоду на западной окраине леса они иногда смотрели, как уходит солнце и в ранних сумерках загораются светлячки близкого за полем села. В конце декабря, ближе к вечеру, они пошли до него пешком. Солнце рвалось сквозь полные снега тучи, поземка была рассыпной. Вера, чтобы не оступиться, держалась за его руку. Беспокоясь, не замерзла ли она, Иван сказал, что ей нельзя простужаться, а Вера посмотрела на него с удивлением -- в санатории не было принято говорить о болезнях. Спохватившись, Иван выпалил, что в селе живут знакомые из санатория дворничихи.
- А я и не знала, -- с улыбкой сказала Вера,-- что ты им помогаешь.
-- Просто я очень рано встаю, а женщины уже чистят снег. Иногда помогаю...
- Где они были во время войны? -- Если речь заходила о взрослых людях, Вера часто задавала этот вопрос.
-- Землю пахали.
Они шли по стылой земле, и Ваня говорил, что из Челядиных на фронте погибли трое. В память о старшем его и назвали Ваней. Говорили, что он на него похож: русоголовые оба и нос прямой, и улыбка одинаковая -- челядинская, от которой морщинки разбегаются по лицу.
- Они сражались в пехоте? -- спросила Вера.
- Сергей -- в пехоте, а Иван -- в танковых. В 1942 году к бабушке заехал после госпиталя офицер и рассказал, что его колонну на марше накрыли "Юнкерсы" и наши легкие танки сгорели, как свечки. После этого разговора бабушка заболела. Спать не могла, говорила: "Закрою глаза, и сразу незнакомый лес... Кто-то выходит из чащи, а это Ванечка -- военная одежда на нем разорвана, побитый на лицо, темный. В руке танкистская шапка. Кивает стриженой головой, улыбается. Я к нему кинуться хочу, и не могу -- ноги отнялись..." Она уверена, когда сын в танке горел, то звал ее.
Село лежало в низине. На холме с подветренных сторон тополя берегли статную белую церковь. Лучами от нее расходились дома и приусадебные участки. Околица начиналась торчащими из оврага крышами; и с каждым шагом дома как бы выходили навстречу: сначала виднелись занесенные снегом кровли, обшитые досками чердаки, а потом рубленные из бревен стены, при обычной погоде бурые, мрачноватые, а на восходе и закате с теплым свечением. Молодые, набирающие силу дубки кое-где поднимались над крышами.
Огороды, не разделенные заборами, открытые непогоде, были обильно занесены снегом. Пройдя между участками по натоптанной дорожке в пустующий двор, Вера с Иваном открыли калитку на улицу. Свернув в пpoyлoк, они увидели мост через затерянную в снегу речушку. Играя в войну, на нем, как сорочата, стрекотали мальчишки: один в стареньком, подпоясанном солдатским ремнем пальто, в валенках и сползающей на глаза шапке пронзительно закричал в их сторону:
-- Ванька! Иди сюда!
Иван вздрогнул и оглянулся... Во двор невысокого дома сумрачно открывал калитку парнишка с портфелем в руке. Опустив голову, не посмотрев на занятых игрой друзей, он вошел во двор, а Вера сказала:
-- Двойку за четверть получил! -- и улыбнулась грустно.
За мостом на них опаленно глянуло дупло огромного дуба. Разваленный молнией, дорубленный топорами, он был свален очень давно. Кряжистый, отполированный ногами мальчишек, вмерзший в речку дуб лежал, как выброшенный волной, всеми забытый лесной бог. Обожженное огнем дупло уходило в землю. Иван заглянул в него, как в колодец. Чуть дальше лежала, раскорячив оголенные ветки, отпиленная верхушка дуба, и в живом изгибе ветвей Иван увидел взметнувшуюся гриву и застылое на последнем судорожном вздохе лошадиное горло.
От моста дорога вела на холм -- к окруженной тополями церкви. Рядом с поповским домом рос молодой тополь, к нему ржавыми гвоздями был прибит почтовый ящик. В углу двора за зеленым с белыми крестами забором стоял бревенчатый сарай. Они обошли закрытую на замок церковь. Фрески на стенах были скупы. От леса над полем летели чистые, облегченные облака, в заснеженном поле не было ни души.
Спускаясь с холма, Вера увидела правее дороги в ивовых кустах странно изломанный могильный курган. Сначала они не распознали, что перед ними. Обмерзлые, покрытые снегом деревяшки, веревки и ремни лежали в одной куче, как сметенные ураганом. Иван вгляделся и стал узнавать истлевшую конскую упряжь, старые седла, спутанные в клубок вожжи, проржавелые тележные оси, вырванные оглобли. Он вытащил из-под снега колесо от телеги и, не зная зачем, пересчитал спицы.
-- Десять, -- сказал он. -- А я раньше не знал.
Самодельные, стянутые па изгибах выцветшими веревками упряжные сани валялись на боку, а полозьями кверху -- другие. Торчали из-под снега опрокинутые, без колес, телеги, старинные, с деревянными зубьями, бороны. К иве была прислонена соха, а к ее отбеленным водилинам привязаны плечевые ремни. И тут Иван понял, что в военное безлошадье, впрягаясь в эти ременные петли, женщины и подростки пахали на себе... Тяжелый лемех нелегко вспарывал землю, самодельная деревянная станина дрожала от напряжения. Взяв соху за водилины, Иван потянул ее на себя. Искореженный лемех загреб снег. Иван чуть поддернул, но соха больше не двинулась. Он прислонил ее к иве, потрогал рукой. Держалки были белесыми от влаги и старости; крепления станины еле держались; привязанный к отвалу, сложенный в валик, мешочек со следами земли мерзло хрустел под рукой...
Они возвращались полем, когда сосновый лес осветили прорвавшие облачность солнечные лучи. Солнце уходило за церковь, и в ослепляющем белом свете не было видно ни куполов, ни крестов.
II
В коридоре потаенно, еле слышно скрипнули половицы. Иван поднял с подушки голову и подумал: "Нянечка ходит". На потолке сидели неясные, синие тени. Стены комнаты, зеленовато светясь, казались высокими. "Какая странная пустота кругом, -- думал Иван, -- будто никого нет на земле, или я в огромном, гулком колодце, а Вера среди тысяч людей идет по Невскому -- нарядная, красивая, ей так идет синее пальто с капюшоном. Падает мокрый снег, щекочет лицо, она отмахивается от снежинок варежкой. Я не знаю, кто рядом с ней, но чувствую, как и мне, ей тоскливо в эту новогоднюю ночь. Пусть рядом с Верой самый красивый человек на земле -- в большом городе так много красивых людей,-- я знаю, она любит меня. Вера так плакала на вокзале. Неужели мы больше никогда не увидимся? Зачем я приехал сюда, где мы были так счастливы? Это пытка -- сидеть на ее кровати, дышать ее воздухом, смотреть в окно на лес, который она любила, удивляясь, почему днем над ним всегда грязно-серое облако. В лесу нам было легко и свободно. Вера, родная! Теперь я знаю -- любовь есть на земле. Как две кометы из огромной черной пустоты мы неслись навстречу друг другу. И вот я один, и душа в капкане. Между нами, Вера, полторы тысячи километров, а будет еще больше".
Половицы под дверью опять скрипнули -- прогнулись под легким шагом. "Кто там ходит?"
- Марья Васильевна! Нянечка!
За стеной знакомо, с гулким звоном щелкнул переключатель, и в холле, который был рядом с палатой, по-шмелиному загудел телевизор. "Заскучала", -- подумал Иван о нянечке. Басовитое гудение прекратилось, и глубокий девичий голос рассказал, где какая погода.
- На юге Западной Сибири минус тридцать два градуса, -- услышал Иван и подумал, что дома сейчас последние хлопоты: бабушка, конечно, помогает маме на кухне, а отец в выходном костюме, при галстуке занимает дедушку разговором.
Тяжело вздохнув, Иван стал одеваться. Скоро он вышел в холл. В люстре, как всегда по вечерам, горела одна лампа. В кресле у телевизора сидела девушка. Он увидел каштановые, прямые до плеч волосы и тонкую с бледными пальцами руку на подлокотнике кресла. На журнальном столике нянечка раскладывала чайные блюдца.
- Здравствуйте, -- сказал Иван, подумав: "Откуда здесь девушка?" - и встретил ее утомленный взгляд.
- А вот и кавалер, Надя, -- шутливо-серьезно сказала нянечка. - Повеселит нас.
- Нет, Марья Васильевна, -- смущенно ответил Иван. -- Кто пировать, а я горевать.
- Ты это брось, парень, сегодня Новый год, -- искренне удивилась нянечка. -- Чай с баранками будем пить.
-- А это кто? -- наклонившись к старушке, стараясь, чтобы не слышала девушка, спросил Иван.
А Марья Васильевна выпалила:
- Она с тобой в одной смене была! Надя, ты ж его знаешь?
- Знаю, -- не оборачиваясь, ответила девушка.
- Да? -- Иван растерянно сел рядом с ней и, помедлив, сказал: -- Странно... Как это мы раньше не виделись?
У девушки были карие с восточной грустинкой глаза, светлые тонкие брови, красивого рисунка губы. Она пристально посмотрела на Ивана, но ничего не ответила.
Иван откинулся в кресле и стал смотреть телевизор... В редких, освещенных солнцем тростниках, подминая крепкими ботинками молодую траву, одетые в маскировочную форму, осторожно передвигались наемники. Hа их суровых, выжидающих лицах был профессионально спрятанный, но все же заснятый оператором страх. В небе, нервно гудя, появился вертолет, и наемники сразу стали стрелять по густому впереди них далекому тростнику. Припадая на колени, падая и поднимаясь, они перебежками скрылись в зарослях, и оператор еще показал их напряженные, согнутые, тесно обтянутые пятнистой одеждой спины. А потом те, кто прятался в зарослях тростника и по кому наемники вели огонь, мирным шагом, одетые в невоенное, тоже прошли перед кинокамерой: бесстрастно нес винтовку плотный, смуглолицый крепыш, у высокого улыбающегося парня на костистом плече был гранатомет, а у кудрявого, строгого на вид мужчины через шею на выцветшем ремне висел трофейный американский автомат. Замыкающий цепочку черноглазый парень в хаки шел чуть раскачиваясь. Его удлиненное, усталое лицо было в поту, хаки во многих местах разорвано. Парень крепко нес ручной пулемет, и по тому, как он ловко держал его, было видно, что повстанец прошел не одной военной дорогой.
- Воюют, -- грустно вздохнула нянечка.
- Воюют, -- ответил Иван.
...Юноши и девушки в светлых рубашках и брюках строили баррикады, опрокидывали машины. В небе опять висел вертолет, и солдаты в маскировочных одеждах в тумане слезоточивых газов рысцой бежали в атаку на баррикаду.
Потом на экране снова шел бой. Среди больших наваленных друг на друга камней двое юношей, спотыкаясь и сгибаясь от тяжести, тащили носилки с раненым партизаном, а тот закрывал лицо согнутым локтем.
- Мальчишки совсем, -- говорила нянечка. -- Тяжело им. Куда они его? Камни кругом.
- В госпиталь несут, -- вслух подумал Иван.
-- В нашем санатории в войну хороший госпиталь был, -- посмотрев себе на руки, сказала нянечка и, нахмурив брови, достала из хозяйственной сумки, прислоненной к ножке стола, связку баранок. -- Давайте, ребята, чай пить. Новый год за окном. Вот-вот постучится.
Иван с Надей поднялись и, не глядя друг на друга, как незнакомые, сели к журнальному столику.
- Ты, Иван, родом откуда? -- наливая заварку в стакан, спросила нянечка.
- Из Сибири.
- Ну? -- Глаза нянечки радостно оживились.-- Да не похож ты на сибиряка!
- Почему? -- смутился Иван.
- Да росту ты невысокого.
-- Дак я из тех мест, где Сибирь начало берет. Это дальше, за нами крупный народ.
-- Ох, парень! -- горделиво сказала нянечка.-- Повидала я сибиряков, когда их в сорок первом году под Москву везли. Росту все двухметрового, в белых полушубках, валенки до половины кожей обшиты, варежки специальные, чтобы стрелять, с тремя пальцами, шапки на голове -- ладный, красивый народ...
- Марья Васильевна, -- перебила старушку девушка. -- Вы нам расскажите про госпиталь.
- А что рассказывать? Чего старое ворошить. Паботали, да и все. Я за ранеными ходила.
- К вам в госпиталь, когда первых раненых привезли? -- спросил Иван.
- Да как война началась, через две недели. Поезд пришел, отцепили для нас несколько вагонов, а состав дальше по России пошел. До войны в этом доме, как и теперь, санаторий был, но для военных. Я в нем и работала. Э, да что старую боль вспоминать! Все-таки Новый год. Лучше будем телевизор смотреть.
- Нет! Нет! Марья Васильевна! -- взволнованно заговорила девушка.-- Расскажите про госпиталь. Вы говорили, что санитарный поезд пришел через две недели после начала войны. Какие они были, наши солдаты?
- Что значит, какие? -- удивленно переспросила нянечка.
- Ну, отступали ведь. Какие они были?
- Этого я не помню.
"А ведь она помнит", -- подумал Иван.
-- Работали все, -- негромко сказала нянечка.-- Я, например, разную работу вела. У меня на руках было несколько палат. Мыла ребят, которые сами не могли. У нас в подвале -- там теперь склад, вы не знаете, -- была вроде как баня. Многие, особенно молоденькие, помню, стеснялись, не хотели, чтобы мы, женщины, их обмывали, а я говорила: "Закрой глаза и думай, что ты дома у матери, а она тебя разным видала. А уж мы, как мама, постараемся тебя хорошо помыть". Какие пораненные были! Боже ты мой! Вынимали их из вагонов беспомощных. Самые-то первые наспех обработанные были, а какие и хорошо перевязанные -- все зависело от человека, который перевязку делал. А один танкист, помню, -- и Мария Васильевна заулыбалась, а потом засмеялась в кулак, и ее лицо неожиданно помолодело, -- ну до чего забавный оказался. Сначала совсем ничего не говорил. Контуженный. Лежал немой да слабый после контузии три недели. Я ему обед принесла. У него как раз аппетит разыгрался. Тарелку он взял, а ложку в руке не удержал. Упала на пол. Он в сердцах как даст матерка и покраснел так, что вся палата захохотала. А мне радостно - человек ожил! Ох, и юморной был! Такой острослов оказался. Мы, нянечки, тоже лечили. Следили, чтобы везде была чистота. А как мы мыли полы! Ножами скоблили, горячей водой шпарили, чтобы заразы какой не осталось.. Людей любили, старались для них.
- А как они, солдаты, в часть возвращались? -- спросил Иван.
- Им все новое выдавали: гимнастерку, шинель, сапоги - bce. Придут к нам, слов хороших наговорят, расцелуем их на прощание. Бывало и так: пройдет месяца три - и опять тот же солдат или офицер штопаться пришел. Вот какая судьба.
- После войны ни одного солдата, который у вас лежал, не встречали? -- спросила Надя.
- Нет.
- А кого из раненых особенно помните?
- Многих, кажется, помню. А может, мне это только кажется... Ой, внизу, вроде, телефон звонит! Вы не слышите? Директор меня проверяет или дочка звонит... -- Нянечка заторопилась на первый этаж.
- Спасибо вам, -- сказала ей Надя.
- Да за что, милая?
- Просто. Спасибо и все.
- Всем спасибо, милая.
- Славная она, -- сказала ей вслед девушка.
- Да, -- согласился Иван.
- Давай поговорим. -- Надя внимательно посмотрела ему в глаза.
- О чем?
- Обо всем. О нянечке, например.
- Почему о нянечке? Сегодня Новый год. Поговорим о будущем.
- Знаешь, мне повезло, что я узнала обо всем сейчас, в начале смены. Я буду думать, как тут жили и выздоравливали раненые...
- Слушай, -- решился спросить Иван.-- Нянечка сказала, что мы с тобой были в одной смене. Почему я ни разу не видел тебя?
- Ты и не мог меня видеть. Первую неделю, когда все еще только осматривались, я простудилась и весь месяц была в изоляторе.
- Вот как, -- посочувствовал Иван. -- Теперь эти пропущенные по болезни недели ты будешь жить в санатории?
- Да.
- Понятно. Надо же, как не повезло тебе. Знаешь, я тоже лежал в больнице, не раз...
- Знаю. Мы же не на турбазе, а в санатории, Тут здоровых не держат. Но больше не будем говорить об этом. С Новым годом тебя!
- И тебя, Надя!
В люстре по-прежнему горела одна лампа. Светился экран телевизора, диктор объявляла, что самодеятельный хор из Пинежья споет обрядовую песню.
- Надя, в Пинежье хочешь поехать? -- спросил Иван.
- Очень хочу.
Ветер покряхтывал за окном. Пинежцы водили хороводы: старушки в крестьянских уборах и старики в белых, вышитых на груди рубахах и черных заправленных в сапоги штанах пели:
Родимый ты мой батюшко,
Отпадает да право крылышко,
Отлетает да сизо перышко.
Разве крылышку да не больно,
Разве перышка тебе не жалко...
Потом три старика играли на дудках, и один, бородатый, с озорными глазами, еще молодцеватый, весело помаргивал, словно куда звал за собой.
- Этот старик на моего деда похож, -- грустно сказал Иван.
- Он жив?
- Да.
- Счастливый. А у меня ни дедушек, ни бабушек. В Гродно под бомбежкой погибли.
- Знаешь, Надя, что если бы все, кто на войне померз, утонул, сгорел, враз бы ожили. Куда бы они пошли?
-- Сначала домой. К матерям, детям, женам.
III
Иван лежал головой к окну и думал о Вере. Синеглазая, светло-русая девочка в синем клетчатом платье неотступно стояла перед ним; никогда в жизни он не переживал такой необыкновенно сладкой тоски и одиночества, от которых хотелось заплакать. "Вот и Новый год, -- думал он, -- а праздника нет, потому что я без тебя, Вера, дорогая моя. Вот как случилось... Мне труднее, чем тебе, потому что я там, где мы были вдвоем..." И еще Иван с горечью думал, что он в своей жизни еще ничего не смог и, наверное, Вера через полгода забудет его... Здесь, в палате, сорок лет назад, может быть, на этом месте стояла не деревянная, как сейчас, а металлическая, с никелированными шишечками на спинках кровать, и на ней маялся от ран танкист ненамного старше его и в предсмертной тоске звал любимую девушку, а в эту минуту, пока он, Иван, в чистой постели мечтает о Вере, где-то его сверстники выносят из-под огня раненых. "А могу я? Ходить на веслах, пилить дрова, ловить рыбу, разжечь костер в сырую погоду, плавать. А спасти человека, когда он тонет? Нет! Силенок не хватит. Как ни сопротивлялся болезни, она все же отбросила меня от здоровых людей. Я отстал. В детстве я так любил слушать радио. За несколько минут можно было побывать где угодно: люди говорили, смеялись, пели, играли на гитарах. Хлопанье паруса, шум океана, морзянка -- за каждым движением был человек, который знал ремесла, жил, выздоравливал. Куда ни поверни ручку настройки - везде были люди, работники, а я не с ними. Все мимо меня. Внизу, на первом этаже, спит нянечка, тоже всю жизнь работница, которая поднимала израненных на ноги, и это было главной в ее жизни, самой нужной работой, и ей спокойно".
И после всех этих мыслей ему вдруг стало обидно и стыдно за себя, что он слабый, не готовый к серьезному делу парень, в котором никто не нуждается, у которого никто не просит помощи. Ему нечего было рассказать о себе Вере, нянечке, Наде и даже вспомнить нечего, здесь, в госпитале, неловко вспоминать о своей жизни такой неинтересной, маленькой. Но он вдруг почувствовал, что вспомнить о своем ему зачем-то надо, даже я необходимо, без этого что-то не прояснится, не сложится, не встанет на место. И Иван вспомнил, как он выходит из дедушкиного дома во двор и взбирается по старой лестнице на чердак. С крыши виден далекий лес. Сжавшись в комочек, он смотрит за старицу. Тополиный пух касается рук. Во дворе играют щенки, а совсем одряхлевший пес Боб, греясь на солнце, лежит в огороде. Ивану всегда казалось, на чердаке есть какая-то тайна, и крючок от дверцы он всегда снимал с трепетом и надеждой. На входе дурманила голову собранная и развешенная дедом лекарственная трава, под ногами неслышно рассыпался песок, сквозь прорехи в крыше точились мелкие лучики. Свет бил через открытую дверцу, и впереди Ивана шла ломкая тень. Он закрывал глаза и через минуту видел порванную конскую упряжь, тележные оси, колеса, а на иссохшем бревне почернелое седло. Все, что отслужило дому, прибранное дедом лежало как бы на отдыхе. Висели на гвозде уздечки, у печной трубы стояла тумбочка, в которой лежали куски резины, паяльники и россыпью бракованный шрифт. До войны дядя Шура, типографский слесарь, принес его на грузила. Осторожно ступая, трогая незнакомые вещи руками, неожиданно для себя Иван понимал их назначение -- это было как воспоминание, как дорога на пашню, где горит костер, а подле него усталые от пахоты те, от кого родились дед, убитые на войне Иван и Шура, Сергеи, мама -- родные, близкие, в жизни которых пашня была за обычай... И больше не чувствуя себя одиноким, Иван крепко заснул.
А в эти минуты Нового года, за тысячи километров от бывшего госпиталя, в старом доме, на третьем этаже, в комнате с очень высоким потолком Вера писала ему письмо. Она сидела в огромном глубоком кресле, подобрав под себя ноги, ее острые локотки по школьной привычке ровно лежали на старинном красного дерева столе, а бумага билась в такт ее сердцу.
"Здравствуй, мой милый Ванечка! Вот я и в Ленинграде. Эти слова звучат для меня как приговор. Как грустно и тоскливо. Мне хочется вернуть все назад. Сердце рвется на части. Хочется кричать, плакать, бежать от этого жуткого чувства разлуки, утраты и горечи. Я не знаю, что задержало меня тогда в вагоне, еще минута и - я бы прыгнула к тебе на платформу. Видимо, меня удержал проводник. Я не помню, что он говорил, не помню, что делалось кругом. Мне было все равно. Все перемешалось в голове, твое лицо стояло в глазах, сердце обливалось кровью. Мне казалось, это поезд во всем виноват, это он, противный поезд, увозит меня от тебя. Как хотелось остановить эту железную машину, хотелось бежать к тебе, обнять крепко-крепко, чтобы никто не мог отнять тебя у меня. Потом я сидела у окна, но видеть ничего не могла, слезы туманили глаза. Так прошло даже не знаю сколько часов. Вдруг я вспомнила про твою фотографию, вскочила, побежала искать свою сумку, но никак не могла найти ее. Она оказалась у проводника. Он принес ее, и я машинально открыла замок, достала фотографию. Я смотрела на тебя и все более успокаивалась, теперь мне казалось, что ты со мной. Пусть даже я не увижу тебя никогда, ты останешься со мной, в моей памяти на всю жизнь, ведь ничто не исчезает бесследно.
Дома я была тридцать первого декабря. Не знаю, как уж так получилось, но я сразу стала рассказывать о тебе, а мама с сестрой сказали мне: "Какая же ты наивная. Не залетай так высоко. Спустись на землю". Поэтому я не встречала Новый год дома. Я сразу собралась и уехала к двоюродной бабушке Тане. Я говорила тебе о ней. Она старая, очень больная, в блокаду погибли ее муж и единственный сын - офицеры, она осталась верна им. Бабушка Таня совсем одна, и мы никогда не забываем ее.
Я пришла в небольшой дом, зашла в подъезд, поднялась на третий этаж, открыла квартиру. Из современной обстановки я сразу попала в старинную. Огромная прихожая, высокие потолки, какие-то сундуки, чуланчики, полочки. Все очень напоминало старые времена. Такие квартиры бывают только в кино. Мне даже казалось, вот-вот появится красивая барыня в длинном-предлинном платье и скажет: "Бонжур". Но ко мне вышла старенькая, радостная, с ясными синими глазами бабушка Таня. Она так хорошо и ласково приняла меня. Обогрела, напоила чаем, я все рассказала ей. Какая она хорошая. Обняла меня, расцеловала и пожелала нам счастья.
Потом я принялась за дело: помыла полы, сняла редкую пыль и паутину. Вечером я вышла на улицу. Погода была великолепная. Настоящая русская зима. Все сверкало и переливалось. Деревья и дома, оттененные в сумерках белизной снега, будто плыли по воздуху. Снег, настолько легкий, что его подымало малейшее дуновение ветерка, хрустел под ногами. На улице было немноголюдно. Я перешла Львиный мостик, вышла на Театральную площадь, здесь находятся театр оперы и балета имени С. М. Кирова, консерватория. Пройдя еще небольшое расстояние, я вышла к Исаакиевскому собору. Дальше я пошла на Неву, гуляла по набережной. Вот я и на Дворцовой площади. Здесь я остановилась, достала твою фотографию и стала показывать тебе Александрийский столп, Зимний дворец. Хотя я порядком замерзла, но торопиться к бабушке Тане не стала, пока не показала тебе ростральные колонны и Медного всадника. Наконец, мы с тобой, Ванечка, поспешили домой. Мы пришли домой замерзшие. И я не раз пожалела, что была в открытом капроновом платье, а ты говорил, что это ты во всем виноват, не проследил, чтобы я оделась теплее. Отогревшись, мы сели за стол, и на нас нахлынули воспоминания о нашем житье-бытье в госпитале. Это был самый лучший Новый год в моей жизни. Когда пробило двенадцать часов, я зажгла Нашу Свечу и стала танцевать с ней, помнишь, как тогда, на прощальном вечере... А слезы катились сами собой. Все было так, как нам хотелось. Вот так прошел зимний праздник, он прошел вместе с тобой. Мне трудно сейчас; я не могу смириться с тем, что не увижу тебя долгое время или не увижу совсем; мне очень трудно потерять тебя, я не хочу терять тебя, не должна! Ты не сомневайся во мне, а я не буду сомневаться в тебе. Обещай мне. Обещай, что будешь любить. Мне нужна твоя любовь для того, чтобы жить, а я буду любить тебя так, как уже после меня не сможет любить никто. Я буду всегда такой, какой ты любишь меня. У нас все будет хорошо. Я хочу быть счастливой! Но для этого мне просто необходимо хоть раз еще увидеть тебя. Все проверяется на расстоянии", -- говорил ты. Пусть проверяется! Чему быть, тому не миновать. И все же... меня всю жизнь будет сторожить Белый Клык, которого ты подаришь мне, долго, долго мне будет сниться наш госпиталь, зимняя дорога к селу и река подо льдом".
IV
Когда рано утром нянечка пришла разбудить Ивана, он уже завязывал шарф.
- Едешь? -- спросила. -- Может, и не свидимся больше. -- Нянечка грустно глядела на него.
- Отбываю.
Иван переложил Верино зеркальце в нагрудный карман, осторожно, бережно пожал нянечке руку, сказав:
-- Спасибо за все.
На улице был легкий, сухой мороз. Деревья стояли обновленные. Иван оглядел здание госпиталя запоминающим взглядом и вспомнил, как лихо катился на санках лицом к стоящей на горке Вере, а она закричала: "Берегись!" -- и он выкинулся из санок недалеко от столба.
Занесенной снегом тропинкой он шел вдоль леса. Позади остались горка и место, откуда они с Верой начинали путь к селу. Тропинка сменилась дорогой. Колол глаза искрящийся снег. Сухой морозец прихватывал щеки. Иван захотел еще раз оглянуться на лес. Из его глубины вышла и замерла девочка в длинном зимнем пальто и вязаной шапочке. Он узнал Надю, снял перчатку, радостно помахал ей и подумал: "Почему болезнь и смерть выбирают самых лучших, ни в чем не виновных?" Надя ответила коротким взмахом. Иван Челядин уходил медленно, прощально оглядываясь, пока девичья фигурка не затерялась в багряном свечении соснового леса.
По всем вопросам, связанным с использованием представленных на okopka.ru материалов, обращайтесь напрямую к авторам произведений или к редактору сайта по email: okopka.ru@mail.ru
(с)okopka.ru, 2008-2019
