- Иду, иду, что греметь-то?! - дед Василий, пожалуй, самый старый житель маленького шахтёрского посёлка, что возле Горловки, не зажигая света, ногами нащупал под скамейкой тапки, невесть когда вырезанные из старых валенок, и быстро, как сумел, засеменил к двери. Громко упала щеколда и дверь, нехотя, со скрипом отвалилась от косяка. Просочившийся из дома через дверной проём скудный пучок света от старого шахтёрского фонаря (обычный предмет в хозяйстве любого жителя в шахтёрском селении) обозначил в темноте контур нескольких фигур одетых в камуфляж с выцветшими "жовто-блакитными" шевронами на рукаве. Тот, что стоял ближе к входу, кто, вероятно, и колотил в дверь, человек с трудно угадываемым возрастом, со следами недельной щетины на багровом лице и трусливо бегающими глазками, грубо ткнул хозяина автоматным прикладом так, что тот отшатнулся и почти упал. Судя по всему, это был старший по званию среди пришедших вояк. Убрав таким образом с дороги хозяина дома, он бесцеремонно ввалился в хату. За ним последовали и остальные.
Вбежав в дом, Старший, пугливо озираясь и пригнувшись, как обычно делают во время обстрела, прошёлся кругом вдоль стен небольшой комнаты, выглянул в окно. Не обнаружив ничего опасного для себя, он откинул за спину автомат и распрямился, затем то ли прохрипел, то ли прорычал: "Що так довго не відкривав, ховаєш кого або як?" ("Что так долго не открывал, прячешь кого или как?"). В маленькой комнате мгновенно стало душно от недельного перегара, запаха пота и протухшей, давно не знавшей стирки, одежды незваных гостей.
- Некого мне прятать, один живу. - Старик медленно приподнялся от перенесённого удара, перевёл дух и расправил плечи. Потом с нескрываемым отвращением повернулся спиной к вломившимся в дом и сделал несколько шагов к старому комоду, что стоял у стены, чтобы положить на него фонарь. - Чего хотели-то? - не поворачиваясь, бросил через плечо непрошеным гостям хозяин дома. - Ночь-полночь, а всё бродите, покою от вас нет: весь день бабахают, стреляют, так ещё и ночью не угомонятся!
- Ты, старый хрыч, придержи язык, - взбешённый невозмутимостью деда почти завизжал Старший, неожиданно перейдя с мовы на русский, - мы быстро вправляем мозги особенно разговорчивым! С этими словами он подскочил к деду, судорожно схватил его нервно трясущимися руками за отворот рубахи и резко рванул к себе. Тут же другой, с бесцветными глазами-дырами альбиноса, отточенным движением выхватил со своего пояса длинный армейский нож с вырезанным на нём двумя молниями (знаком эсэсовцев во времена Второй мировой войны) на рукояти и приставил его остриё к лицу деда Василия.
- Говори быстро, гнида, есть ещё дома кто или нет? - вопил брызжа слюной Старший, почти уткнувшись в лицо деда.
- Нет никого, - медленно переведя взгляд на физиономию карателя, не разжимая зубов, спокойно и мерно ответил хозяин дома. - Те, кто жил раньше в посёлке, либо погиб под обстрелами, либо успел сбежать куда подальше, чтобы вас не видеть, оставшиеся - по своим подвалам от стрельбы прячутся. Собаки, и те из посёлка ушли, как только вы тут появились. - Голос старика ни на мгновенье не дрогнул, напротив - он с каждым звуком становился всё глубже, тяжелее, казалось, что голос этот нарастающим гулом всё растекался, раскатывался, обретая объём, заполнял собой пространство дома, каждый его угол, отчего обвешанным оружием воякам сделалось не по себе. В его дерзости не было ни тревоги, ни какого-нибудь страха перед незваными гостями. Скорее можно было ощутить в словах хозяина дома, и даже в том, как стоял этот беззащитный старик перед потерявшими человеческий облик вояками, и в том, как он своим ледяным взглядом вдавливал мечущиеся под редкими трясущимися ресницами восковые зрачки обезумевшего карателя в небритую его физиономию, на сколько твёрд и крепок был дух его. В мгновение всё замерло в ожидании того, что будет дальше. Накатившись на ледяное спокойствие хозяина дома, каратель разжал пальцы, выпустил ворот рубахи деда и отступил.
* * *
С тех пор, как ушли ополченцы и окрестная территория перешла под контроль "айдаровцев", привычная жизнь сельчан изменилась. Оставшиеся ещё на посёлке люди, в основном те, кому некуда было уехать от пришедшей войны, прятались по подвалам и старались, без крайней надобности, не выходить даже во двор.
Каждая семья в посёлке так или иначе была связана с работой в шахте и здешние шахтёры, проводя в забое значительную часть своей жизни, научились по особенному понимать значение дневного света. Так, наверное, чувствуют его, пробивающиеся из земли ростки деревьев, для которых свет даёт ощущение жизни и осознание того, что завтра, за ночной темнотой, снова придут проблески рассвета, проснутся птицы, утренняя роса смоет остатки ночного забвения и жизнь, полная красок, радостей и ожиданий, продолжится. Теперь здесь всё иначе. С войной тихий и светлый мир шахтёрского посёлка погрузился в темноту подвалов, а с её приходом исчезли птичьи голоса, детский смех, всё то, что человеческую жизнь наполняло радостью и смыслом. Кажется, что сама жизнь теперь закончилась, и люди из своего подземелья выбираются на поверхность только лишь для того, чтобы похоронить убитых во время очередного обстрела или облавы, или тех, кому довелось умереть своей смертью.
Первые пару дней после взятия посёлка батальоном "Айдар", когда никто ещё не знал, что приготовлено людям их "защитниками от сепаратистов", жители позволяли себе выбираться из своих уцелевших домов или подвалов, полагая, что стрельбы теперь уж не будет и им бояться больше нечего. Многие смирились и поверили, что война отступила, и хоть какой-то мир, но установился. Люди выбрались во дворы, вышли на улицы с тем, чтобы заняться привычными делами, которыми наполнена обыкновенная жизнь простого человека. Кто-то принялся за починку имевшейся техники: мотоцикла или машины, кто-то начал было править пострадавшую от обстрелов свою хату или хлев, кто-то занялся огородом. И казалось, что всё, разрушенное и изуродованное войной, теперь постепенно наладится. Но дальнейшее развеяло остатки надежды на эту хрупкую мирную жизнь. Оказалось, что страх, боль, людское горе, всё самое страшное, с чем приходит война, начинается только теперь.
Украинские "освободители" и "защитники", войдя в посёлок, бросились на людей, как стая обезумевших от голода волков на добычу. Они хватали, избивали любого, кто попадался на глаза, чей взгляд, походка, одежда или какой-то другой повод, вызывали подозрение. Но чаще всего никакого повода не требовалось, чтобы бросить прохожего лицом в землю, заставить, не обращая внимания на пол или возраст, ползти на четвереньках или по-пластунски, подгоняя жертву ударами ног или автоматных прикладов. А можно было поставить человека к стене или к дереву, а потом бросать пустые бутылки так, чтобы, намеренно не попадая в мишень, бутылка разбивалась рядом и разлеталась десятками осколков, впивающихся жертве в лицо, руки, тело, или привязать жертву за ноги к БТРу и "покатать" по кочкам. У "устроителей нового порядка" был широкий ассортимент всяческих забав и все они были грязными и кровавыми.
Каждый день на посёлке стали пропадать люди. Это мог быть кто угодно: и женщины, и дети, и старики. В особенности, часто стали приходить вести об исчезновении подростков: молодых девочек и парней. Так, оккупация "освободителей" обрушилась на людей расстрелами, доносами, арестами, вползла в семьи смертельным ужасом, страхом, беспросветным мраком душного и сырого подземелья - единственного убежища и единственной возможности спрятаться от пуль и бомбёжек, чтобы выжить.
Дед Василий, возможно, единственный из оставшихся в посёлке, кто не пожелал прятаться в подвале. "Стар я, чтоб по лестнице туда-сюда лазать, - сказал он однажды своему соседу, - да и совестно как-то в мои годы смерти бояться. Жизнь я, слава Богу, повидал, да и что такое война ещё помню, хоть и было мне, когда немец пришёл, шесть лет отроду.". Так и жил он один, как мог, в своей хате на самом краю посёлка, каждый день бросая вызов снова пришедшей в его жизнь войне.
* * *
- Собирайся, есть работа для тебя. Лопата в доме имеется? - несколько остыв, Старший подошёл к обеденному столу, заглянул в стоявшую на нём кастрюлю и, видимо, не найдя ничего, что могло бы его заинтересовать, с раздражением пнул стоявший у стола табурет.
Дед Василий прошёл в свою комнатёнку и начал одеваться. В это время остальные принялись шарить по всем углам дома и, бесцеремонно разбрасывая вещи, пытались найти что-нибудь ценное для себя.
- Де горілку зберігаєш, кліщ колорадський? ("Где горилку прячешь, клещ колорадский?") - крикнул один из карателей.
Надев старые, но ещё добротные штаны, в которых обычно занимался домашними делами, накинув поверх рубахи рыбацкую штормовку, дед Василий вышел к своим незваным посетителям.
- Нет у меня спиртного. Не пью я. По здоровью нельзя. - Также холодно, с длинными паузами, разделяя каждое слово на слоги, произнёс дед Василий. - Пошли, я готов. Лопату возьмём в сарае. Идти далеко?
- Не-ет, здесь рядом, устать не успеешь, - криво не много нараспев ухмыльнулся тот, что с глазами альбиноса. Все двинулись к выходу.
Возле двери старик на мгновение остановился, как будто вспомнил о чём-то, оглянулся и окинул взглядом комнату, словно прощаясь с домом. Потом тихо перекрестился, подобрал седые, но густые не по старчески волосы на голове и, надвинув кепку, шагнул за порог.
* * *
Выйдя за калитку, все направились в сторону от посёлка. "Жовто-блакитные" торопливо организовали подобие боевого построения. Тот, что с глазами альбиноса, и с ним ещё один, с вываливающимся из камуфляжа огромным животом на неестественно коротких ногах, шли впереди по разные стороны дороги, держа автоматы на изготовке. За ними в метрах десяти двое других. Старший шагал после остальных, двигаясь на расстоянии полутора - двух метров за замыкавшим это построение, и постоянно оглядывался при каждом тревожащем его звуке. Дед Василий шёл между шеренгами "айдаровцев", не опуская головы и не глядя под ноги, словно пытался что-то рассмотреть в густой темноте сквозь поднятые ветром столбы пыли. Он шёл молча, отмеряя стариковские шаги, опираясь на лопату, как на посох. "Однако, эти герои даже ночью ходят группой и в боевом порядке, - отметил старик, - стало быть боятся. Стало быть, нет им покоя на нашей земле...".
* * *
С утра в природе всё ещё было спокойно и тихо. Но с полудня начал подниматься ветер: сначала он, слегка утомившись за несколько последних дней от своего безделья, начал робко тревожить заспавшиеся деревья, осторожно шевелил им кроны, пробираясь под плотно одетую молодую листву, дразнил птиц. Затем, разгулявшись и повеселев, гонял по некошеным и уже начинавшим терять без дождей свою свежесть травам, то взъерошивая их, то раскачивая плавно перекатывающимися волнами. Потом ветер, осмелев, потерял интерес к земным делам и, набрав силу, принялся гонять разбухшие и лениво висевшие в небе кучевые облака. К вечеру они уже густо закрыли всё до самого горизонта и совсем спрятали солнце, отчего вечерние сумерки, а потом и ночная темнота, пришли в посёлок раньше обычного. Облака, растревоженные назойливостью ветра, явно не желали нарушать свою привычную жизнь, потакать ветряным шалостям и поддерживать навязываемую им игру и, постепенно раздражаясь, они темнели, всё ниже спускались на кроны пирамидальных тополей, а с наступлением темноты и вовсе рассерженно стали порыкивать приближающимися издалека громовыми раскатами. Собирался дождь. И когда погружающаяся в темноту группа прошла мимо пышного кустарника, условно обозначавшего границу посёлка, на завешенном густыми тучами горизонте засверкали зарницы, а на земле появились первые, ещё не частые, дождевые кляксы.
* * *
... "Что им нужно? - пытаясь понять происходящее, отмеряя шаги спрашивал себя старик. - Если хотели бы убить, это можно было бы сделать и в хате или во дворе. Зачем ночью, в такую погоду, вести куда-то? И для чего-то им лопата понадобилась? Что можно копать ночами, не цветы же сажать они собираются, в самом деле? На кого эти отморозки не похожи, так это на мирных садовников. Впрочем, они и на людей-то не очень похожи... Может им нужно, чтобы я сам себе могилу выкопал, а потом они в ней меня и зароют? Может. Но не слишком ли много суеты с прогулками на ночь глядя для одного старика? И не в их это правилах: они вон белым днём людей убивают хоть в домах, хоть на улице, ни от кого не прячутся и Бога не боятся. Нет, здесь что-то другое... На днях бои с ополченцами шли совсем недалеко отсюда. Говорят, что те контрнаступление начали. Может к штурму готовятся и хотят подступы к посёлку заминировать? Тогда им кто-то нужен, чтобы ямки для мин прикапывать? Или может они собираются скрытые окопы готовить?"
* * *
Между тем ветер становился сильнее, он высоко поднимал ещё не успевшую намокнуть и превратиться в грязь придорожную пыль, вихрем кружил её в завывающем хороводе, образуя воронки, а потом больно стегал ею лицо и руки. Уже всё было готово для прихода настоящего летнего ливня, но он, по какой-то причине не торопился приниматься за дело и пока только дразнил изголодавшуюся без воды природу, разбрасывая хоть и сочные, но редкие капли своей живительной влаги.
* * *
"Однако, они не пошли искать мужчин помоложе и посильнее, - продолжал думать старик, - и к тем, что прячутся семьями по подвалам, тоже не пошли. Значит им нужен такой, чтоб не смог долго сопротивляться, если что. Одинокий старик для этого подходит как нельзя лучше. А раз делают всё ночью, значит им не нужны лишние глаза. Что же это такое может быть, что даже эти озверевшие, потерявшие облик подонки, сеющие горе и смерть, захлёбывающиеся от своей безнаказанности, пытаются спрятать? Что бы это ни было, но после своих дел при таком раскладе, они меня не отпустят.
Ладно, скоро всё прояснится. И если это конец, то надо уйти так, чтобы перед Богом стыдно не было. Что ж, я пожил своё и всё, что должно у человека случиться в жизни, было у меня: и любовь была, и семья счастливая, и падал, и поднимался, и смерти в глаза заглядывал, и выжил. Дочки выросли и разъехались, у них теперь жизнь и судьба своя, и хорошо, что нет их здесь теперь. Можно было бы, наверное, что-то в прожитом и поправить, но за жизнь свою мне не стыдно. Ещё бы уйти достойно, если уж так будет суждено, и последними минутами всю жизнь свою бы не вымарать, не испортить, не перечеркнуть".
* * *
- Повертаємо ("Поворачиваем"), - прорезал тишину гнусавый голос одного из впереди идущих. Все, кто шёл в кордоне, свернули с дороги. Перебежали придорожную насыпь, гремя каким-то своим скарбом, кое-как навешенном на армейскую амуницию, и через несколько шагов оказались у небольшой лесопосадки.
- Ось тут давай, - шедший впереди "Альбинос" показал стволом автомата на участок с провалившимся на полметра грунтом и начинающем формироваться оврагом.
Подошёл Старший и подтолкнул деда к краю грунтового провала.
- Давай копай вот здесь,- Старший обозначил участок шириной примерно метра четыре, - землю сюда складывать будешь. Да побыстрее работай, погода портится, - каратель отошёл в сторону и присел. Он что-то шумно начал перебирать в своей амуниции, затем послышался звук отвинчивающейся крышки на жестяной фляге и нескольких громких глотков. Отхлебнув своего пойла, Старший громко выдохнул, закрыл флягу и затих.
- На какую глубину?
- Глубину? - чем-то чавкая, переспросил коротконогий толстяк. - Ну-у, на глубину окопа. ..Як думаєш, Микола, так нормально буде? ("Ну-у на глубину окопа, как думаешь, Микола, так нормально будет?")
- Нормально, приїде "Стоматолог" і вирішить ("Нормально, придёт "Стоматолог" и решит"), - просипел Старший.
"Значит, всё-таки, окапываются, к обороне готовятся. И ещё кого-то ждут, наверное, такого же, как и я - землю рыть." - почему-то почти с облегчением подумал Дед Василий и шагнул на дно грунтового провала. Потом поправил кепку, как бы приноравливаясь, несколько раз повернул в руке древко лопаты, и начал свою работу. Металл с лязгом вонзился в высохший от долгого ожидания дождя грунт.
Через какое-то время послышался мерный, глухой рокот небольшого грузовика, пробиравшегося со стороны посёлка. Недалеко от того места, где расположилась ночная группа, грузовик сбавил ход и свернул с дороги. Дед Василий узнал звук этой машины. Для всех оставшихся в посёлке за каких-то несколько недель оккупации звук её двигателя стал предвестником беды и страха. Какая-то догадка в одно мгновение током прожгла всё его тело, отчего по спине пробежала дрожь и какая-то невидимая сила сдавила горло так, что ему пришлось прервать работу, чтобы перевести дух. Ноги, руки и всё тело его, словно залитое свинцом, сразу отяжелело и отказывалось подчиняться. Деду Василию потребовалось время, чтобы перебороть себя и возобновить работу.
Это был фургон, на котором расположившиеся в посёлке каратели выезжали на свои "задания" и "рейды". На нём они свозили к омертвевшей поселковой больнице, где расположилось что-то вроде их штаба, награбленную еду, выпивку и всё ценное, что удавалось найти и забрать у перепуганных сельчан. На этом фургоне каратели устраивали свои пьяные объезды, горланя песни, и с криками "Слава Україні" расстреливали не успевших спрятаться собак, кошек, палили по кустарникам, по хатам, по всему, что могло вызвать опасение в залитой горилкой обезумевшей голове.
Но не грабежи или пьяные стрельбы, а нечто более ужасное, заставляло застывать кровь при появлении этого фургона: людей, которых хватали во время облав или обысков, и даже подростков и детей, неосторожно оказавшихся на улице или во дворе собственного дома, увозили куда-то именно на этом фургоне. И из попавших в этот фургон пока ещё никто домой не вернулся.
* * *
Медленно подкравшись, подъехавшая машина осветила поляну. Хлопнули двери и в лучах запылённых фар появились три фигуры в камуфляжной форме, касках, и даже в перчатках, но по какой-то причине без оружия. Среди них выделялся один, по его надменной походке, и нарочитому высокомерию угадывалось, что именно он здесь главный. К нему торопливо заковылял Старший.
- Слава Україні! - посмотрев по сторонам, пытаясь оглядеть площадку, небрежно сплюнув, бросил офицер и не поворачиваясь к Старшему, начальственным тоном продолжил, - Подивилися, де вивантажувати будемо? ("Посмотрели, где выгружать будем?").
- Героям слава! - подбежал старший и, суетливо перетаптываясь за спиной офицера, захрипел, - Ось тут краще всього, біля ями. Тільки дід ще не закінчив. ("Вот здесь, возле ямы. Только дед ещё не закончил").
- Гаразд, нехай порпається, тільки подшустри його, а то, я дивлюся, він зовсім заснув. Давай вивантажуй! ("Ладно, пусть копается, только подшустри его, а то я смотрю, он совсем заснул. Давай, выгружай!"), - окликнул он остальных. - Розверни машину, та світло погаси, доки нас не накрили. ("Разверни машину, да свет погаси, пока нас не накрыли"), - сказал он, повернувшись к стоявшему рядом громиле с засученными по локоть рукавами на гимнастёрке, из под которой торчала татуировка в виде оскалившейся волчьей головы во всю ширину его мускулистой руки. Он, по-видимому, выполнял роль водителя.
- Добре, Стоматолог, - обратился громила к офицеру и пошёл к машине.
Через минуту фургон несколько раз фыркнул, вздрогнул, нервно зарычал, недовольный тем, что ему не дают покоя, потом машина развернулась и подъехала, встав под разгрузку недалеко от края ямы. Свет от фар погас и снова опустилась непроглядная тьма. Четверо подошли к задним дверям фургона, дверь с лязгом открылась и из глубины салона послышался чей-то сиплый голос:
Все подошедшие к фургону принялись за разгрузку и стали сбрасывать на землю привезённый груз.
Через несколько минут Старик, почти по плечи закопавшись в податливую землю, опираясь на лопату по заранее сделанным ступеням принялся выбираться из ямы, чтобы сказать о сделанной работе.
* * *
Ветер, между тем, окреп. Ошалев от ощущения своей силы и вседозволенности, не находя сколь-нибудь заметного противоборства или препятствия, и, видимо, совершенно разругавшись с тучами, всё злее метался, по полям, по кустарникам, вздымал клубы пыли и песка и гонял, гонял их по всей округе. Он рвал листву, ломился в опустевшие дома, грозно выл печными трубами. Он словно пытался показать всему на земле, что здесь теперь установлен новый порядок, и он в нём главная сила.
Так продолжалось ещё некоторое время. И вот ветер, ненадолго затихнув и затаившись, чтобы перевести дух перед очередным своим бесчинством, взмыл к уже почти лежавшим на верхушках пирамидальных тополей разорванным в клочья тучам, и оттуда, бешено разогнавшись, обрушился на землю с мощью настоящего штормового шквала. Охваченные паникой деревья и кустарники содрогнулись и, как будто желая защититься от ударов урагана, судорожно закачались, пытаясь закрыться ветвями, да так, что их тела, застонали, захрипели, заглушая нарастающий рёв бури. В природе, казалось, воцарился хаос, всё пришло в неистовое беспорядочное движение, смешалось, заметалось, ища спасения. Но где было найти это спасение? Как было защититься от эдакой стихии здесь, в этом мире, таком беззащитном, привыкшем к своей размеренности и тишине, где жизнь каждого существа была наполнена покоем, безмятежностью и простым желанием жить в ожидании своих маленьких радостей? Ведь ещё недавно ничто не предвещало такой стихии, такой беспощадной и безжалостной бури. Да и как можно было поверить в то, что такую то беду может принести тот самый ветер, который был частью твоей предсказуемой и тихой жизни, твой сосед, твой приятель, твой помощник? Откуда появилось вдруг столько злобы, столько желания подчинять себе всё, с чем раньше был дружен, с кем тебя столько связывало, с кем ты давно сосуществуешь в единой жизни, создавая целостный, полный любви, красок и гармонии мир? Что за напасть вселила в лёгкую, весёлую, добродетельную душу его такую безмерную злобу и ненависть, откуда взялась эта страсть подавлять чьи-то волю и достоинство, упиваясь своей безнаказанностью, заставлять всех, дрожать от страха? Как овладела им жажда получать удовольствие от возможности топтать и глумиться над тем, кто не может ответить и кто вынужден безропотно склоняться перед его силой?
* * *
Едва удерживаясь на ногах под ударами шквала, опираясь на свою помощницу лопату, дед Василий вылез из выкопанной ямы. Из-за тьмы и урагана, где в бешеном хороводе кружили и пыль, и песок, и сорванные с деревьев листья, нельзя было что-нибудь увидеть даже на расстоянии вытянутой руки. По голосам вояк он понял, что они стоят где-то совсем рядом с ним.
- Зараз подивимося. Стоматолог, давай по швидкому закінчимо. Дивися що з погодою робиться ("Сейчас посмотрим. Стоматолог, давай по-быстрому закончим, смотри, что с погодой делается"), - кто-то ответил скороговоркой из темноты.
- Включи ліхтар ("Включи фонарь"),- вошёл в разговор тот, кого называли "Стоматолог".
Свет фонаря сквозь поднятую пыль сначала ударил в лицо старику, а потом осветил выкопанную яму.
- Мало викопав, потрібно було глибше ("Мало выкопал, надо было глубже"), - с раздражением сказал Стоматолог, - Та пес з ним, давайте скидайте усе це лайно ("Да пёс с ним, давайте сбрасывайте всё это дерьмо").
И тут луч света от фонаря упал на выброшенный из фургона груз. Дальнейшее повергло деда Василия в оцепенение. Глазам открылась страшная картина, в реальность которой ещё совсем недавно ни один человек, кто в ясном рассудке, не смог бы поверить: перед ним лежало два десятка мёртвых тел. Их руки были туго скручены за спиной у кого скотчем, у кого проволокой. Также были обездвижены и ноги. Лица у большей части тех, кого успел увидеть старик, были сплошным кровавым месивом: разорванные ноздри и губы, вывороченные конечности, чернеющие запёкшиеся раны с висящими кусками кожи. У одного из тел, лежавшего совсем без одежды, сквозь пробитую грудь торчало сломанное ребро. Ниже лежал ещё кто-то с обожжёнными ногами без ногтей.
Тела и лица этих несчастных были так изуродованы, что вряд ли кого-то из них можно было бы узнать. И всё же по их телосложению, по остаткам изорванной одежды можно было понять, что убитые большей частью были молодые девушки и ребята. Всё увиденное было столь чудовищным и противоестественным, что разум и всё существо этого старика оказались не способными принять такую реальность. Да и возможно ли простому человеку, за всю его долгую жизнь не видавшему столь изощрённой и столь бессмысленной жестокости, поверить в такое? Руки его задрожали, глаза налились кровью. Стало трудно дышать, сердце, словно поражённая смертоносными щупальцами ядовитой медузы морская рыбёшка, беспомощно задрожало в груди.
Трудно представить себе тот ужас, те немыслимые страдания, ту нечеловеческую боль, через которую прошли эти несчастные прежде, чем смерть облегчила их муки. Но также трудно было себе представить и то, как могла человеческая суть дойти до такого непостижимого предела, чтобы причинять живому человеку столько зла. Чем могли быть наполнены мысли и души этих людей, что черпают они в своём кровавом деле, противном Богу, противном всему, для чего дана человеку жизнь? Разве для того породили их на свет их матери, чтобы стать насильниками, палачами? Чей это промысел и как могло случилось такое, что кто-то позволил себе присвоить право отнимать Богом данную жизнь и с одной лишь только целью: установить своё всевластие?
Полный ужаса взгляд старика вдруг остановился и замер. Он увидел на тонкой шее лежавшего на земле хрупкого, совсем ещё детского тела мёртвой девочки родимое пятно, похожее на изогнутое заячье ушко. Эту родинку нельзя было спутать ни с чем и он сразу узнал этого ребёнка. Сомнений быть не могло, это была Дашутка, его крестница, внучка старого друга, с которым только месяц назад они отметили её десятую весну. Она пропала несколько дней назад и её убитая горем мать приходила и, навзрыд рыдая, не готовая поверить в то, что с её ребёнком могло произойти что-нибудь страшное, всё расспрашивала и расспрашивала его, не слышал ли он, чтобы кто-то встретил её девочку, и она искала в его глазах и в словах хоть какой-нибудь надежды. Она так и ушла, не видя дороги и не понимая куда идти, безжизненно склонив голову, растворилась в ночном сумраке.
Он вспомнил, как Дашутка прошлым летом часто приходила к нему собирать малину. Дед Василий давал ей небольшое ведёрко и она с лукавым взглядом бежала в кустарник и долго-долго там возилась, больше закладывая сочные, сладкие ягоды за пухленькие, ещё детские щёчки, чем в ведро, которое так и оставалось к вечеру почти пустым... "Да как же это?! Что этот ребёнок-то мог сделать вам?! Звери! Нет Вы и не звери вовсе, вы нелюди, вы то, чего не должно быть на земле этой!" - всё, весь разум, и всё существо старика, закипевшее по-началу, вдруг успокоились, глаза его, погрузились в непроглядную бездну, глубины которой нельзя было постичь. Он ощутил, как всё вокруг: и грозный, сбивающий с ног ураган, и звуки, и счёт времени, и даже сама его жизнь остановились. И только глаза этой маленькой девочки, как отголосок теперь и его прерванной жизни, всё смотрели на него, словно пытаясь что-то сказать.
...А каратели уже сбрасывали тела в яму, молча и так обыденно, будто это была для них привычная, каждодневная работа.
- Глянь, а цей, здається, ще живий? ("Смотри, а этот, кажется, ещё живой?") - сказал кто-то из карателей, показывая на тело парня с жёстко скрученными проволокой руками.
- Та пес з ним, все одно він нежилец, сам здохне ("Да пёс с ним, всё равно он нежилец, сам сдохнет"), - услышал он в ответ и они продолжили свою страшную работу.
Старик как каменное изваяние стоял в оцепенении возле ещё не отправленных на дно вырытой им могилы тел.
- Ну, что оцепенел, что-то не нравится? - откуда-то из-за спины по-кошачьи гнусавой ухмылкой обратился к старику тот, кого каратели называли "Стоматологом", - или кого-то знакомого увидел?
Дед Василий повернулся и взглянул в глаза обратившемуся к нему карателю, словно не расслышал, о чём его спросили. Перед ним стоял средних лет тип с впалыми щеками и провалившимися, как у обглоданного черепа, отверстиями для глаз. Губы его были столь тонкими, что казалось, будто их вовсе нет на лице и это делало его облик ещё более отталкивающим.
- Что? - тихо переспросил старик. Его пальцы в это время крепко впились в древко лопаты. Голос карателя будто вернул деда Василия в происходящее.
- Ты никак привидение увидел? - издевательски прицокнул Стоматолог. И в этот миг старческие руки, забывшие о прожитых годах, об усталости с неведомо откуда взявшейся силой выбросили вверх штык лопаты, на которую только что опирался старик. Стальное лезвие лопатного штыка взлетело пулей и, переворачиваясь в воздухе, полосонуло карателя по горлу. Это смертоносное движение старика кажется вобрало всю злость, на которую был он способен, весь гнев за истерзанные тела, за загубленные молодые души и за всех тех, кого накрыло горе с приходом убийц-"освободителей". Холодный металл рассёк жиденькую шею "жовто-блакитного" героя и из перерезанной гортани вырвалась наружу его гнилая кровь, которая тут же заполнила его рот, и, клокоча, полилась на землю. Стоматолог с застывшим удивлением на лице даже не успел понять, что произошло, что он уже на пути в чистилище. Он, схватившись руками за рассечённое горло, упал сначала на колени, а потом рухнул лицом на ещё не убранные тела тех, над кем только недавно он глумился со своими соплеменниками.
- Хлопці, дід Стоматолога пришив, ("Братцы, дед Стоматолога пришил") - оцепенев промямлил коротконогий толстяк. Не дожидаясь, пока каратели поймут, что произошло, старик, управляемый какой-то неведомой силой, поднял лопату - своё оружие и как копьё метнул, что было сил в толстяка. Удар был такой мощи, что остриё лопаты пробило карателю переносицу и глубоко врезалось в глазницы до самого виска. Из горла Толстяка вырвался истошный предсмертный крик, потом он качнулся и рухнул замертво.
Обжигающая ненависть полностью поглотила старика, наполнила его рассудок и душу, вытеснив из них всякую способность чувствовать что-то кроме желания мстить, и это придавало ему какую-то противоестественную силу. Это уже был не человек, а хищный зверь, который, встретив на своей тропе врага, не думая ни об опасности, ни о боли, ни о том, что враг моложе и сильнее его самого, и враг этот не один, бросался в схватку.
Ещё не успело тело Толстяка упасть, Старик шагнул к стоявшему ближе всех карателю и освободившимися руками схватил его за горло с такой силой, что послышался хруст на шейных позвонках. Каратель упал под тяжестью навалившегося на него тела, пальцы Старика впились в его шею мёртвой хваткой так, что уже никто, и даже он сам, не смог бы их разжать.
Прошло ещё несколько секунд прежде чем каратели вышли из оцепенения. Тут же щёлкнули затворы и спину старика прошили несколько автоматных очередей. Прострелянная старая рыбацкая штормовка на дедовой спине протекла негустыми багровыми пятнами, тело старика чуть вздрогнуло и навсегда затихло. Так закончилась его жизнь, как он и хотел: без сожаления и без страха, без повода стыдиться за последние минуты свои...
- Як це? Цей хрін старий один трьох поклав? І Стоматолога пришив!І Звірюка, а на вигляд не скажеш! Що тепер скажемо? ("Как это? Этот старый хрен троих положил? И Стоматолога пришил! Зверюга, а по виду не скажешь! Что теперь скажем?") - ошалевши от произошедшего выдавил Альбинос.
- Скажімо, що на диверсантів напоролися, там і підстрілили його. Гаразд, линяти звідси потрібно. ("Скажем, что на диверсантов напоролись, там и подстрелили его. Ладно, линять отсюда надо.") - Старший заторопил остальных.
Потом оставшиеся "жовто-блакитные" сначала безуспешно попытались разжать сделавшиеся каменными пальцы расстрелянного старика и сросшиеся с горлом их соплеменника и, но так и не сумев, сбросили труп мёртвого карателя с закончившим свой земной путь дедом Василием в ставшую общей для всех: и жертв, и палачей могилу.
"Освободители", то ли спасаясь от разбушевавшейся непогоды, но, скорее, боясь более оставаться в месте, осквернённом их чудовищным злодеянием, наспех присыпали брошенные в яму тела, потом быстро запрыгнули в фургон, тот кое-как завёлся и, уже не разбирая дороги, зло, беспощадно растряхивая и взбивая погрузившиеся в него остатки от группы карателей, скрылся в темноте заглушаемый гулом урагана.
* * *
Только лишь закончилось это страшное действо, всё в природе решительно изменилось. Огромная молния, раскинувшая по провисшему небу свои могучие руки, где-то совсем рядом ударила о землю и тут же всё содрогнулось от оглушительного раската грома. За первым разрядом последовал следующий, потом ещё и ещё. Раскаты грома едва успевали за своей небесной слепящей предвестницей. Одно мгновение - и из туч мощной стеной, словно из прорванных молнией небесных резервуаров, на землю обвалились потоки воды. Всё вокруг сначала вздохнуло, оправилось и будто, воспрянув духом, стало подниматься с колен, хотя ещё только минуту назад вся природа в страхе и беспомощности дрожала от нескончаемых ударов шквалистого ветра. Началась гроза, объявившая миру о появлении новой, могучей силы, способной остановить бесчинство урагана. Не желающий терять власть и признавать своё поражение шквал попытался было собрать остаток своей прежней мощи, чтобы ударить ещё раз по восставшей природе, но он уже был не властен над происходящим. Теперь уж ветер, с таким усердием и злобой нагнетавший грозу, оказался бессильным перед её мощью и вынужден был отступить.
А гроза с грохотом разбрасывала молнии, иссохшая земля уже не успевала проглатывать хлынувший с небес водопад и из воды стали образовываться маленькие ручейки, которых становилось всё больше и больше, и вот уже они стали сливаться в одну большую реку, полностью покрывавшую землю. Воздух очистился от пыли и наполнился живительным, ароматным грозовым озоном. Вдруг захотелось дышать. Казалось, что всё на этой земле бросилось смывать с себя накопившуюся грязь, с которой должно уйти всё зло, ещё недавно заставлявшее дрожать каждый куст, каждое деревце, каждую травинку. В мир пришло и тревожное, и радостное ощущение неизбежности грядущих перемен.
По всем вопросам, связанным с использованием представленных на okopka.ru материалов, обращайтесь напрямую к авторам произведений или к редактору сайта по email: okopka.ru@mail.ru
(с)okopka.ru, 2008-2019
