В этой пустынной ночи нельзя указать никакого пути. Можно только помочь людям ждать, приготовив свои души в надежде, что забрезжит рассвет и дорога появится там, где никто не ожидал.
Мартин Бубер
Все лучшее, как всегда -- детям
1
Шмон тянулся невыносимо медленно; минуты едкой щелочью натужно цедились по нервам. И не помещались в них, грозили разорвать. Троих уже отфильтровали, мучился четвертый. Не миновать и пятому, а может, и шестому -- времени должно было хватить, и кто окажется пятым и шестым -- хрен знает. На кого бог пошлет. Подавляло и бесило чувство даже не страха -- ну чего, в сущности, бояться-то? чего они, в сущности, могут такого уж сделать, ур-роды? -- но унижения: везде ты уже как бы вполне самостоятельный, самодостаточный человек, свободный гражданин в свободной стране: хочешь -- сплюнул, хочешь -- пива дернул, все дороги открыты; и только тут, в проклятом застенке, у тебя никаких прав, одни обязанности; становишься, будто детсадовский, снова мелочью, пылью, сопляком подневольным, типа в ГУЛАГе каком-нибудь.
Ну и, конечно, очень не хотелось оказаться у доски.
Впрочем, пока такой наезд как бы не грозил; Толян тянул капитально, дебил дебилом. Старик Хотябыч -- выцветший и заскорузлый, в кривых пыльных окулярчиках, одной ногой на пенсии препод (все знали, что со свистом ушел бы и двумя, да голодать почему-то не хотел), получивший погонялу свою за страсть к делу и не к делу жалобно взывать "хотя бы" ("Хотя бы это вы могли выучить!", или: "Хотя бы дату вы могли запомнить! Ведь скоро все мы будем торжественно отмечать эту знаменательную годовщину!"), -- поставив локоть на открытый классный журнал и подпершись кулачишком, снизу вверх смотрел на Толяна и терпеливо, с привычной тоской внимал.
-- Ну... это... -- тянул Толян. -- Я и говорю... Советские с немцами тоже один раз конкретно повоевали, под этим... ну... Сталинградом...
-- Можешь показать на карте? -- тут же прикопался Хотябыч.
Вот садюга.
Лэй слегка расслабился и перевел дух. Даже откинулся на спинку стула. Теперь призовая игра еще минут на пять, стопудово.
Толян, морщась, будто закусил мухомором, заторможенно повернулся к косовато прикнопленной к доске карте и принялся близоруко обнюхивать ее от Кольского полуострова до Турции и обратно. Он не прикалывался -- все было у него от природы. Такой уж интеллект.
-- Он располагался на Волге, -- через некоторое время подсказал Хотябыч. -- Фашисты хотели отрезать индустриальный центр страны от бакинской нефти, а ее тогда возили главным образом по воде.
Если он надеялся этак ненавязчиво вложить Толяну в башню хоть напоследок еще одну крупицу никому не нужных сведений, то облом ему. Лэй по себе знал -- Толян сейчас просто ни фига не слышит. Воспринял Волгу -- и хватит, хорошенького понемножку. Круги Толянова носа над картой стали менее размашистыми -- Волга вещь приметная, он ее скоро засек.
Не помогло.
-- А потому, что он располагался на Волге, -- не выдержав томительного ожидания, Хотябыч повел свою былину дальше, -- его потом переименовали. Нельзя же было, чтобы город назывался именем величайшего убийцы, правильно?
-- Ну, и как его тогда искать? -- сварливо спросил Толян.
-- Его назвали... -- Хотябыч цедил через час по чайной ложке. -- По имени... Волги.
Снова настала тишина. Толян вновь трудился.
-- Волгоград, -- сказал он еще через минуту, ткнул пальцем и протяжно вздохнул с чувством глубокого удовлетворения: вес взят!
-- Верно, -- неподдельно обрадовавшись, согласился Хотябыч. -- Молодец, хорошо. И что же там случилось, под Сталинградом?
-- Ну... -- после долгой паузы возобновил показания Толян. -- Они... Они там долго бились и никто никого никак не мог победить. Но потом прилетели американцы и всех немцев сверху разбомбили, и тогда советские по пояс в снегу пошли вперед.
Откуда он взял эту угарную картинку: по пояс в снегу? Лэй едва не прицокнул языком от восхищения.
-- Хорошо, -- повторил Хотябыч и несколько раз кивнул, но в голосе уже не было радости, а лицо его жалось и ежилось, точно теперь уж это он кусал лимоны; небось, при коммуняках иначе учить приходилось, подумал Лэй, по сю пору старый успокоиться не может. Все знали, что Хотябыч проработал здесь учителем истории сорок лет с хвостиком -- той зимой круглая дата стряслась, педсостав отмечал.
Интересно, подумал Лэй, а как конкретно-то дело было? Под Сталинградом там, и вообще... Фиг узнаешь.
Интересно, а вот когда, скажем, родаки учились -- в учебниках больше вранья писали или меньше? Наверное, не меньше. Только, наверное, в другую сторону. Но, блин, врать про себя, чтобы выглядеть получше -- естественно, по жизни все нормальные так делают. Иначе на рынке и пяти минут не продержишься, схарчат. А вот врать про себя, чтобы выглядеть хуже... Дурка, в натуре.
Но разве это про себя? Это ж про СССР...
Хорошо Толяну: сам он в том, что сообщал, ни фига не сомневался; не то чтобы верил каждому слову свеженького учебника , авторитетно изданного при финансовой поддержке международного фонда "Истинное наследие" -- просто ему вообще навалить было, где там конкретно говорят, а где гонят...
-- Это ты знаешь, -- с отчетливым внутренним усилием выдавил Хотябыч. -- А вот скажи нам, пожалуйста... Как же все-таки получилось такое противоречие, что тоталитарный Советский Союз оказался в союзе не с тоталитарной Германией против прогрессивных мировых демократий, а наоборот, в союзе с демократиями против Германии? Казалось бы, нелогично...
Толян опасливо отступил от доски -- чувствовалось, что близость карты его буквально шпарит, типа ее только что привезли из учиненного неграмотными коммунистами Чернобыля; потом приосанился и расправил плечи. Вопрос не требовал знаний; знай себе грузи насчет идей, да громких слов побольше. Типа по пояс в снегу. Толян такие вопросы любил. Впрочем, кто таких вопросов не любит?
-- Всему виной азиатская хитрость кровавого кремлевского диктатора Сталина, -- с радостным клекотом полетел в жаркие страны Толян. -- Гитлер вовсе не собирался нападать на СССР, он дружить с ним хотел, но Сталин его спровоцировал. Ученым уже давно стало известно, что по большевистскому плану... это... "Гроза" СССР должен был напасть на Германию. Но это историческое открытие не объясняло всех фактов, были противоречия и... это... нестыковки. Но все встало на свои места, когда стало ясно, что "Гроза" был планом не настоящего нападения, а... это... демонстрационной подготовкой нападения, чтобы Гитлер, когда его разведка об ней ему донесет, испугался и напал первым. Тогда Сталин выставил свой режим как жертву агрессии и получил поддержку могучих западных демократий, и даже сам чуть было не влился в мировое сообщество... из-за этого в конце войны и после нее смертельная опасность висела над человечеством...
Хотябыч, подпершись кулачком и глядя на Толяна снизу вверх, слегка кивал; что творилось у него в голове -- не поймешь. Лэю казалось, что в блеклых глазах под очочками стынет смертная тоска; но, в натуре, то были Хотябычевы проблемы, чего он там тоскует.
В окна, открытые настежь по случаю теплого мая, валил нескончаемый гул машин и душный, вязкий угар плохо прогоревших солярки да бензина; и мощно, время от времени выкликая себе в ответ протяжные, звонкие судороги стекол в рамах, рокотали вдали, близ бывшего музея Суворова, бульдозеры и прочая гремящая железная рухлядь, снося Таврический сад -- едва снег потаял, Тавригу лихорадочно принялись корчевать под очередной элитный жилой комплекс; настал и ее черед наконец, и то долго держалась. Жужжали мухи. На соседней колонке слева самозабвенно резались в чекушку. Девки за спиной, почти не понижая голоса и совершенно не выбирая слов, обсуждали сравнительные достоинства прокладок и тампонов.
С громом распахнулась дверь, и в класс строевым шагом, вся на понтах, вошла распаленная завучиха. Погоняла у ней была Обся; завучей часто звали Обсями, хоть мужчин, хоть женщин, потому что именно завучи по совместительству выполняли в школах обязанности наблюдателей комиссии ОБСЕ по денацификации (непроворачиваемое во рту слово народ в разговорах меж собой давно уж сократил до "дефекации", да так реально, что теперь и высшие чины на тусовках иногда оговаривались по привычке; прошлой зимой даже кто-то из депутатов сейма ляпнул по ТВ в прямом эфире: успехи дефекации, мол, в Санкт-Петербурге неоспоримы). Но эту еще и звали Руслана Викторовна, сокращенно -- Руся; так что Обся Русей завучиха ходила стопудово на законных основаниях.
Щеки у Обси шли красными пятнами от какого-то недавнего потрясения; даже шея рдела.
Все уставились на нее. Толян у доски с готовностью замолк; Хотябыч, еще сидя, обернулся на стук двери и вскочил типа по стойке "смирно". Не мог он, видите ли, сидеть, если дама стоит. Не забыл препод тоталитарных времен, не забыл... Игры и треп затихли. Лишь сзади Роза по инерции начала с напором на "я": "А вот я когда засовываю..." -- и тоже осеклась.
Лэй внутренне напрягся. Обся свалилась явно не к добру -- а Лэй, если покопаться, был кругом виноват. Всерьез виноват. Это вам не Волгу в Карелии искать или никаким на урок ввалиться с утреца.
-- Вынуждена прервать опрос, -- рвущимся от возмущения и ярости голосом выговорила, едва сдерживаясь, Обся. -- В классе произошло из ряда вон выходящее событие. Отвратительное и немыслимое.
Хотябыч каким-то очень привычным жестом схватился за сердце, прикрытое серой мятой тряпкой пиджака. Помимо истории и прочего он был тут классным, значит, ему тоже могли засадить по самые гланды. Если предчувствия Лэя не обманули.
Нет, блин. Не обманули.
Обся пристально на Лэя уставилась и медленно, чеканя каждое слово, начала вещать, не мигая и не отводя белесых глаз. Лэй похолодел. Да как же так?
-- Только что я получила записку, к сожалению, неподписанную. Она даже отпечатана на принтере -- надо думать, для сохранения анонимности. Видимо, у ее автора не хватило гражданского мужества быть последовательным до конца. Но в ней совершенно определенно и недвусмысленно указывается, что один из учеников 10-ого "б" несколько дней назад устроил для друзей у себя на дому тайный просмотр запрещенного фильма.
Вау, смятенно подумал Лэй. Катастрофа оказалась столь внезапной и всеобъемлющей, что он чувствовал пока лишь изумление. Такого просто не могло быть!
Документ N 1
Тогда же в целях противодействия глубоко укоренившимся националистическим традициям из библиотек был изъят ряд книг: от произведений ярого сталиниста и несомненного предтечи красно-коричневых Симонова, безудержно воспевавшего фанатичное коммунистическое сопротивление немецкой оккупации -- хотя понятно, что во многих отношениях она могла бы оказаться благом для России и ее колоний, в особенности -- если бы не несколько предвзятое отношение официальных лиц тогдашней Германии к евреям (впрочем, как раз об этом-то, самом главном, Симонов, в сущности, и не писал), до безграмотной и безответственной стряпни некоего полумифического Зайчика, имевшего наглость намекать, будто вовлечение всего человечества в свободный рынок евроатлантического типа не тождественно историческому прогрессу; авторитетными экспертными комиссиями было признано, что проводимая им идея равной ценности и перспективности различных культур питает деструктивные, питающие агрессивность иллюзии и чревата оболваниванием и растлением населения.
Безусловному запрету подверглись также фильмы таких режиссеров, как одиозные Эйзенштейн и Рифеншталь, или, например, Ростоцкий с его нескончаемыми потугами создать впечатление, будто в тоталитарном обществе возможны хорошие люди -- потугами, столь же художественно беспомощными, сколь и оскорбительными для памяти миллионов невинно убиенных в советских лагерях...
Ярослав Светлояров. И КУЛЬТУРА РАСЦВЕЛА. Нижний Новгород, 2003.
Документ N 2
...Может быть, запретив фильм Гайдая "Иван Васильевич меняет профессию", эксперты и переборщили. Лично я именно так думаю, честно сказать. Но понять их можно. В горячке первых лет демократизации уже сама сюжетная канва -- будто российский ученый оказался способен у себя на дому сделать некое гениальное открытие или изобретение, еще не сделанное в цивилизованных странах -- выглядела прямым вызовом. Да и фраза из фильма "Бориску на царство? Презлым отплатил за предобрейшее, повинен смерти!" звучала в ту пору дестабилизирующим образом. Как отмечали современники, ее не раз цитировали в анти-ельцински настроенных аудиториях, и она неизменно вызывала злобный хохот. А недвусмысленно высказанное осуждение возвращения шведской короне насильственно захваченной Московией исконно шведской территории -- так называемой Кемской волости?
Впрочем, у нас по тому же сюжету вскоре сделали специально для жителей построссийского пространства прекрасный римэйк на русском языке, с живописным киданием тортами и озорным пердежом чуть ли не в каждой сцене. Кто не видел или забыл: машина времени, например, там работает на сперме, которую главный герой -- редкостный придурок, мастерски сыгранный одним из лучших комиков Голливуда -- добывает, мастурбируя во время отлучек жены под размышления о том, с кем именно и в какой именно позиции она ему изменяет на сей раз. Действительно очень смешной и милый фильм. Ну, а кому он кажется не смешным -- что ж поделаешь, им прямая дорога в ближайшую клинику центра психоневрологической денацификации имени Новодворской.
Кстати сказать, сама Валерия Новодворская, не раз посещавшая эти клиники с благотворительными целями, не устает повторять, что лечение в них не имеет ничего общего с пресловутой карательной психиатрией недоброй памяти советских времен, отличается от нее кардинально и несет несчастным больным только благо, помогая им избавиться от застарелых фобий и патологических пристрастий, от которых тяжко и бессмысленно страдают в первую очередь они же сами (в то же время представляя несомненную и немалую опасность для окружающих).
И она, бесспорно, права.
Бывая в русской глубинке, я многократно имел случаи убедиться сам, что в народе эти клиники ласково называют "новыми дворами" или даже "новодворками". Я слышал такие фразы, как, например: "Надысь на новый двор свезли дурака -- теперь не скоро вернется, а и вернется, так не скоро оклемается..." Или: "Вот те в новодворке-то мозги, колоброду, вправят, коммуняка хренов!"
Но я отвлекся...
Хью Владимцев. ПУТЕШЕСТВИЕ С ЧАРЛИ В ПОИСКАХ РОССИИ. Нью-Йорк, 2004.
Обся, неторопливо и веско бамкая модными копытами во вздутый пузырями, трещащий линолеум пола, сделала несколько шагов по направлению к столу Лэя. Она не сводила с него стеклянных глаз.
-- Я о тебе говорю, Леонид, -- произнесла она. -- Встань. Не стесняйся.
Мысли скакали невесомо и бестолково, как просыпавшиеся мячики от настольного тенниса. Как шарики в лотерее, когда барабан раскрутили вовсю.
Да уж, лотерея... пан или пропал. Чего говорить-то?
Кто-то ссучился и стукнул... Кто? Зачем?
Отпираться, по любому. Не было! Навет, брехня... Мои показания против неподписанной записки -- моя возьмет!
Да, но если один настучал, то, когда будут разбираться, еще и второй кто-то может стукнуть, и третий... Тогда -- полный пинцет. Мало того, что фильм запретный крутил по видаку, да коллективно крутил, распространял, можно сказать -- так еще и прямой обман школьной администрации припаяют...
Шесть кассет, упрятанных далеко в глубину завалов на антресолях, Лэй нашел случайно еще зимой. Сейчас даже не вспомнить, что ему там приспичило искать. И не надо. Папашка ли их туда утрамбовал в те поры, когда жил дома, или мама сама -- Лэй не знал и не стал выяснять у матери. Если она про них забыла -- то и слава богу, меньше волнений в быту. И так хватает -- чуть ли не через день в городе то обрушится что-нибудь, то взорвется... Если кассеты папашкины -- незачем маме про урода напоминать, она и без того, как Лэю временами казалось, никак не может забыть это чмо. Чего там выяснять, на кой? Достаточно того, что он получил такой подарок. Скажи "спасибо" и забей.
В дневном одиночестве, пока мама на работе, он иссмотрел все шесть чуть ли не до дыр. И "Доживем до понедельника", и "Иван-Василича", и "Зори здесь тихие"... Поразительную там показывали жизнь. Невероятную. Совершенно нереальную, но почему-то в нее очень хотелось. И почему-то совсем не так, совсем иначе, чем хочется попасть в экран, когда показывают, скажем, миллионерские хаты во Флориде или Завидове, и как они там квасят и трахаются...
Скоро стало невмоготу пользоваться этакими сокровищами одному. С друзьями-то надо же поделиться! Ведь друзья!
С Натом, Толяном и их девками они в прошлом сезоне единственные из школы прошли все три этапа летней игры: и "Наезд", и "Зону", и "Побег". Наверное, и спасло их от общей судьбы, от проигрыша, только поразительное взаимопонимание, слаженность, как у шестеренок, и полное, безоговорочное доверие друг другу. На торжественном закрытии летнего сезона их пятерых, будто одного нераздельного героя, чествовали перед общим строем, и директор школы -- не столько для них, Совдепа не заставших и не понимавших толком, про что базар, сколько для невесть для чего и зачем залетевшего на праздник мелкого пристебая из Европарламента, долго и упоенно грузил: как данная игра важна для подрастающего поколения и какое это достижение демократии -- что теперь вместо милитаристской "Зарницы", насквозь пронизанной духом агрессивных устремлений коммунистического Кремля, радением городского отдела народного образования, которому, кстати, не помешали бы дополнительные валютные вливания, дети от всей души играют в исполненную искренней заботы о них, готовящую их к реальной взрослой жизни игру "Паханы"... Пристебай, похоже, про "Зарницу" тоже не слыхал, но моргал и кивал авторитетно, инициативу похвалил, влить пообещал, выпил, закусил и слинял, а чествование пошло по нарастающей, с игрищами и дискотекой...
Документ N 3
...Дети разбиваются на две приблизительно равные группы и расходятся по сторонам сцены. Из глубины по проходу, оставленному между группами, военным шагом выходят мальчик и девочка, несущие широкое полотнище с лозунгом "Родина" или "Да здравствует Родина!" Их костюмы оставляются на местное усмотрение, однако крайне желательно, чтобы на предплечьях у них были одеты повязки с фашистской свастикой, которую дети обычно хорошо узнают благодаря хотя бы фильму "Спасти рядового Райана". Левая группа детей хором скандирует: "Слово "Родина" придумали фашисты!" Правая хором отвечает: "Прочь, уроды!" Мальчик и девочка роняют свой лозунг, срывают повязки со свастиками и поспешно убегают в глубину сцены, демонстрируя стыд и испуг. Им навстречу, сгорбившись и едва волоча ноги, на середину выходит другая пара с лозунгом "Долг". Мальчик в темных брюках, девочка в темной юбке и оба -- в белых (белый верх, темный низ) футболках с портретом Сталина или надписью "СССР" (в зависимости от ассортимента местных промыслов). Весьма желательно, чтобы они были в красных пионерских галстуках на случай, если кто-то из детей видел старые фильмы, не попавшие под запрет ПАСЕ. Левая группа хором скандирует: "Слово "долг" -- садисты-сталинисты!" Правая хором отвечает: "Хотим свободы!" Мальчик и девочка посреди сцены смятенно роняют свой лозунг, срывают красные галстуки, а потом, как бы освободившись от тяжкого груза, расправляют плечи. Затем они начинают энергично топтать брошенные на пол галстуки и лозунг. К ним присоединяется первая пара, они топчут свой лозунг и повязки со свастиками. Левая и правая группы, протягивая друг к другу руки, сходятся, вовлекая в себя и первую, и вторую пары, вступает музыка, и все вместе начинают веселый танец...
МЕТОДИЧЕСКОЕ ПОСОБИЕ ДЛЯ ВОСПИТАТЕЛЕЙ И ОРГАНИЗАТОРОВ ДЕТСКОГО ДОСУГА. Издание второе, переработанное и дополненное. Санкт-Петербург, 2000.
А они сидели рядышком, на почетных местах, раздувались от неимоверного тщеславия и смотрели на всех свысока, отчаянно гордые и малость датые, будто отцы города...
А вот теперь кто-то из пятерых стукнул.
Кто же может быть надежнее, если даже такие друзья ссучиваются?
Лэй медленно встал, затравленно озираясь.
Только не смотреть на тех, кому видак крутил! Она этого и ждет!! По взгляду засечь, с кем я был!
Он уставился в пол. Но все равно каким-то шестым чувством видел, слышал, ощущал, как Нат, сгорбившись, буквально одеревенев, тупо глядит в свою тетрадку; как пятится и пятится обратно к доске со столь нелюбой ему картой Толян, и в глазах у него -- растерянность и страх, и вот он уже прижался лопатками к Сталинграду; как Марьяна нервно расстегивает косметичку и ни с того ни с сего принимается посреди урока подкрашивать губы, а пальцы у нее чуть дрожат...
Или ему казалось? Не мог он этого видеть, в пол-то глядя!
А Натовой Таньки не было -- уже три дня не ходит в школу, как бы простудилась... Ее счастье.
-- Посмотрите на него! -- патетически воскликнула Обся.
Могла бы и не голосить. Все и так смотрели на Лэя. Без осуждения и без восхищения. Недоуменно смотрели. Типа: ну надо же, блин, чего бывает...
Странно, но лишь в маленьких блеклых глазках Хотябыча, упакованных за мощные стекла пыльных захватанных очков, мелькнуло что-то человеческое. Вроде даже сочувствие, что ли... Только этого мне и не хватало, подумал Лэй, внезапно озлобляясь. Чтобы такие вот, типа Хотябыч, мне сочувствовали. Приехал!
-- К сожалению, -- Обся повела миссию дальше, -- автор записки, видимо, был скован ложно понятым чувством порядочности и товарищества, и потому не назвал других имен. Только зачинщика. Относительно остальных он упомянул, что в просмотре участвовало пять одноклассников. Но я думаю, может быть, у них достанет смелости встать сейчас и назвать себя? Прежде чем мы так или иначе выясним их имена иными способами!
В классе сделалось так тихо, как только может при сплошном потоке машин, валящем по Кирочной под окнами. Сладковатый бензиновый угар забух у Лэя в горле. Он ждал мгновение, два... нет. Накатила какая-то странная тоска. Хрен кто-нибудь встанет. Это вам не на летней игре цацки пецкать.
Может, и правильно. То, что говорила Обся, могло быть правдой, а могло -- и пургой. Все эти педагогические прихваты и подходцы... В записке вполне могли значиться все имена. А Обся хочет, чтобы те, про кого она уже и так знает, сломались сами, на месте. Собственно, если встанут те же, кто назван в телеге, это и будет доказательством ее соответствия фактам. Вот если бы никто -- тогда я бы точно попробовал в несознанку уйти...
Нет, не перехитрить мне Обсю. У нее опыт, и информации в сто раз больше... Лэю сделалось пусто и безнадежно.
И очень одиноко.
-- Н-ну, хорошо... -- начала было Обся с угрозой, но тут Нат шумно вскочил и сказал несколько громче, чем полагалось бы говорить о таких вещах, почти выкрикнул:
-- Я там был!
Обся изумленно перевела взгляд на него. Не Ната она ждала, похоже. Или вообще никого не ждала...
Стало быть, понял Лэй, и впрямь в телеге не было других имен.
А у Хотябыча на сморщенной мордочке вдруг проскочило такое выражение, будто он ставит Нату пять баллов.
Быстро проскочило, мигом. Как тень от пролетевшего воробья.
-- Натан... -- обескураженно проговорила Обся. -- Ты-то как попал в эту компанию? Я понимаю, Леонида воспитывает одна работающая мать, она не может уделять должного внимания его воспитанию...
Лэй скрипнул зубами. Придушить ведьму, что ли? Или взорвать?
Чтобы прикупить один дозняк пластида, маме год пахать надо... или два...
-- Но ты-то, Натан! Мальчик из такой приличной семьи!
Натан не ответил.
Весь класс смотрел уже на него. В глазах читалось: обкурился, что ли, что сам лезешь?
Некоторое время Обся безмолвствовала. Густое молчание можно было есть ложками; только, подумал Лэй, был риск обжечься и отравиться. Типа уксусом.
-- Больше никто? -- как-то опустошенно, без прежней уверенности спросила Обся.
Наконец, раз уж Нат все равно объявился сам, Лэй решился посмотреть на друга. Они встретились взглядами. И оба одновременно сделали морды валенками. Выпятили челюсти, зенки вылупили с независимым видом и уставились в стену за спиной Обси.
А на душе у Лэя почему-то стало тепло. Даже весело.
Толян совсем растекся спиной по карте -- будто жвачка, которую шмякнули в стену да еще и пальцем притиснули. Все по нему ясно было -- но Обся, дурища, стояла к нему затылком и ни разу не обернулась. Забыла про него.
А Марьяна пудрилась. Гордо так, независимо. Увлеченно. Исключительно в зеркальце глядела -- ни влево, ни вправо; типа сто лет своей физиономии не видела и никак ей не налюбоваться.
-- Ну, пойдемте, -- проговорила Обся, совладав с растерянностью. -- А те, кто надеется отсидеться и скрывает свой проступок -- смею вас уверить, поступает так напрасно. Совершенно напрасно! -- она величаво повернулась к Хотябычу. -- Продолжайте урок, Радий Кирилыч. У вас еще семь минут.
Вот теперь уж меня точно к доске не потянут, подумал Лэй, проходя вслед за Обсей в дверь класса. Коридор впереди был пуст и гулок.
И очень скрипуч.
Как это пол еще не провалился -- загадка.
2
Ната оставили в тесном предбаннике, а Лэя Обся отконвоировала в директорский. Там тоже было тесно и темно; сто лет не мытое единственное окошко выходило во двор, а забитые бумажным барахлом почернелые, рассохшиеся шкафы -- они стояли тут, верно, еще в те времена, когда школа, по рассказам мамы, была каким-то, блин, "спутником семилетки", -- доедали придушенный бурым стеклом свет. За широченным, как сексодром, столом -- достойным ровесником шкафов -- тускло мерцая лысиной, восседал, типа какая-нибудь будда, рыхлый, пузатый Бугор и брезгливо глядел на вошедших.
-- Вот Леня, господин директор, -- сказала Обся. -- И еще один мальчик признался сам, Натан Хайкин.
-- Ага, -- сказал Бугор и вязко провел ребром ладони по столу, словно сгребая пыль. -- Натан Хайкин... -- Пожевал губами. -- Ну, Леонид? И как же ты дошел до жизни такой?
-- А чего? -- угрюмо спросил Лэй.
Бугор опять, будто морж ластом, повел ладонью по столу. И неожиданно мирно, почти приятельски спросил:
-- Тебе что, хороших фильмов не хватает?
-- Хватает, -- угрюмо отозвался Лэй.
-- Ну, и правильно, ну и молодец... Киоски на каждом углу просто ломятся от кассет. И про американский спецназ, и про привидения, и про космических пришельцев... И для мальчиков специальные... у меня вот внук на той неделе принес новый... "Последний питерский девственник" называется. Раз пять уже крутил, наверное. Настоящий детский фильм. Ты смотрел?
Лэй еще в марте пробовал заценить эту хрень. Ржачно, конечно, первые минут десять...
-- Смотрел... -- угрюмо сказал он.
-- Так что же тебя на... э... клубничку потянуло?
-- А я откуда знал, чего там? -- с обидой и даже некоторым возмущением прогундосил Лэй. Он уже выбрал линию поведения. Зона, зона... Нет, хорошая все же игра, полезная. Прямо в школе и пригодилась, вот смех.
Бугор откинулся на спинку своего стула с утрированным удивлением.
-- Э... То есть?
-- Ну! Я ж эту кассету на помойке нашел!
Висячие, как уши спаниеля, щеки Бугра лукаво подтянулись. Чуть поматывая головой от избытка сочувствия тем, кому попадаются на помойках подобные находки, он очень серьезно спросил:
-- Вот так прямо и нашел?
Обся высилась сбоку и смотрела на Лэя с торжествующей иронией. Мол, я тебя насквозь вижу, врун...
Ну и пусть видит. А доказать -- фига с два.
-- Ну да, на помойке. Я время от времени там роюсь... мало ли чего полезного нет-нет да найдешь...
-- Ага, ага, -- понимающе кивнул Бугор.
-- А на ней как бы не написано, что ее кто-то там когда-то запретил. Ну, поюзерил малехо. Думаю: во угарно, блин... Такого еще не видал. И позвал ребят тоже поржать вместе. Если б я сразу знал, что она тоталитарная -- сам бы про себя в полицию нравов написал! -- и он позволил себе придурковато улыбнуться.
-- Незнание законов не освобождает от их соблюдения, -- ввернула Обся.
Лэй в ответ только с обидой шмыгнул носом.
-- А что потом с той кассетой стало? -- спросил Бугор.
-- А я ее в Неву выкинул, -- с готовностью сообщил Лэй.
Обсю аж передернуло. Дело, что называется, разваливалось на глазах.
-- Ах, в Неву? -- с пониманием протянул Бугор. -- Прямо вот так взял и выкинул? И не жалко было?
-- Так она ж мне на халяву досталась, -- обезоруживающе просто ответил Лэй. -- Чего жалеть?
Он не знал, шастает ли по делам такого масштаба полиция нравов с обысками по домам, вряд ли, типа не сталинские же времена -- но даже и обыска не боялся. Все шесть кассет он аккуратнейшим образом утрамбовал в три полиэтиленовых мешка, один поверх другого, и держал их теперь в подвале соседнего дома, за трубами -- в дальней клети, еще глубже той, где у мелких было что-то вроде ночного клуба; первоклашки-второклашки всякие там сходились родакам кости помыть, травки выкурить... Без очень уж большой нужды взросляки туда соваться не решались.
-- Н-ну, понятно, -- протянул Бугор. -- Бравый ты юноша. Решительный. И где же вы ее выкинули, и когда?
Лэй не дал себя поймать.
-- Я сказал: выкинул, -- поправил он. -- Один. Ребята не знают, мы так... Посмотрели, побалдели и разошлись, а я и думаю потом: чего дома держать всякую хрень, места и так не хватает, мама вечно жалуется, что все забито. А они тонут красиво. Вы не пробовали, Семен Борисыч?
-- Нет, -- ответил Бугор, опять проведя ладонью по столу. -- Не доводилось.
Он чуть пожал плечами. Обся торчала бдительным штырем, похожая на лагерную вышку; только пулемета на морде не хватало. Бугор обернулся к ней.
-- Ну, мне кажется, Леня все очень убедительно объяснил, -- проговорил он. -- Действительно, чего только не найдешь на помойках. Ведь так, Руслана Викторовна?
-- Семен Борисович!.. -- с возмущением и, как показалось Лэю, даже несколько с угрозой начала было Обся, но Бугор ее прервал.
-- Нет, я не говорю, что все это пустяки. Отнюдь не пустяки, отнюдь. Обязательно надо разобраться и принять меры. Надлежащие. Соразмерные, я бы сказал. И мы обязательно узнаем, кто еще участвовал в просмотре -- но не от Лени. Пусть ребята сами придут и расскажут, так будет лучше. В первую очередь для них самих. А они непременно придут. Подумают каждый сам наедине с собой, и когда будут уверены, что их не видят другие дети -- придут, -- он задумчиво пошлепал мягкими губами. -- А вопрос об исключении, по-моему, ставить преждевременно.
Обся шумно втянула воздух носом.
-- Мы, я полагаю, обсудим инцидент всем коллективом педагогов, -- сказала она. -- Позже. В отсутствии детей.
-- Да, несомненно, -- охотно покивал Бугор. -- Но ведь именно мы с вами, любезная Руслана Викторовна, будем определять предмет обсуждения. Так вот вопрос об исключении таким предметом не станет.
В его жирном голосе прорезался неожиданный металл.
-- Посмотрим, что покажет Натан... -- сказала Обся, внутренне уступая, но явно стараясь сохранить лицо и не показать, что сдается так скоро.
-- Ну, конечно, конечно, -- несколько раз кивнул Бугор. Так от души кивнул, что даже брюхо его заколыхалось. -- Впрочем, Натан славный и порядочный мальчик, я думаю, он все покажет правильно... -- как-то это двусмысленно прозвучало.
-- Иди, Небошлепов, -- почти не скрывая раздражения, процедила Обся. -- И без родителей в класс не возвращайся. Обоих приведи непременно, -- злорадно, даже мстительно добавила она. Она прекрасно знала, что отец Лэя давно живет отдельно и не поддерживает с прежней семьей никаких отношений. -- В противном случае...
-- Ступай, Леня, -- прервал ее Бугор. -- И позови Натана.
Уже приоткрыв дверь, Лэй остановился на пороге, обернулся к Обсе и, глядя ей прямо в глаза, заявил:
-- Лучше бы тот, кто вам телегу катал, нам сразу сказал прямо, что фильм запрещенный. Если уж он такой эрудит. Мы бы его все вместе тогда сразу в Неву выкинули.
-- Фильм или эрудита? -- с усмешечкой спросил Бугор. Лэй даже задохнулся на мгновение. Вот это я сказанул, подумал он. Язык мой -- враг мой...
-- Иди, Небошлепов, иди! -- почти со злобой выкрикнула Обся. У нее опять пошла пятнами шея.
В предбаннике не было ни души, лишь Натан смирно сидел на кособоком стульчике в ожидании. Надсадно гудела и щелкала газосветка, екая светящимся нутром. Увидев выходящего из учительской Лэя, Нат вскочил.
-- Ну, чего?
-- Нормалек. А на кой ты раскололся-то?
Натан чуть пожал плечом. Сказал:
-- А противно стало сидеть.
Лэй улыбнулся. Натан тоже улыбнулся. Они хлопнулись ладонями, и Лэй громко сообщил:
-- Я все как на духу рассказал: нашел на помойке, показал вам и выкинул в Неву.
Натан поразмыслил мгновение.
-- Вау! Так ты ее выкинул? -- его коричневые глаза смеялись.
-- Конечно.
-- Ну и правильно.
-- А про остальных меня даже не спросили, -- тоном ниже добавил Лэй.
-- Бугор -- мужик с яйцами, -- одобрительно сказал Натан. -- Мне идти туда?
-- А то, -- ответил Лэй.
3
Ната промурыжили еще меньше, но следующий урок-таки успел начаться. Впрочем, только дебил после такой встряски стал бы стремиться обратно к знаниям.
-- Пойдем-ка покурим-ка, -- предложил Нат.
-- И попьем-ка, -- добавил Лэй.
Все вроде бы прокатывало на тормозах, но поручиться было нельзя -- Обся баба въедливая, еще попортит кровушку. Исключение не исключение, а и без исключения могут много веселого нахлобучить. И наверняка жирный штраф -- это теперь сплошь и рядом: образование бесплатное, но типа оплачивается штрафами, которые платят родители нерадивых учеников. Социальная справедливость: пусть лодыри и долбаки обеспечивают учебу трудолюбивых и добродетельных...
В общем, стресс. А стресс надо выгулять. Выходить. Адреналин, блин.
Они, благо покинутый ими столь нежданно класс сейчас пустовал, невозбранно заскочили туда за своим барахлом, одиноко скучавшим на столах; потом спустились в буфет за пивом. В позапрошлом году городское здравоохранение, вдохновленное местными чинами из Всемирной Организации Здоровья, пришло к выводу, что построссийским детям умеренные дозы алкоголя не только не вредны, но, наоборот, вызывают несомненное повышение способностей и к социальной адаптации, и к усвоению нового материала -- и всем школьным буфетам было рекомендовано постоянно иметь в продаже напитки типа пива и джин-тоника. С тех пор жить стало легче и веселей, не приходилось на переменках бегать по морозу или под дождем к ларькам на Суворовском.
Наскребли по карманам никелей, хватило. Лэй взял "Власовского", а Нат маниакально запросил "Сахарова", чтобы заглянуть под крышку; фирма-изготовитель проводила лотерею и в числе призов объявила несколько ноутбуков на базе пятого пентюха; Нату такую тачку просто припекло.
-- "Сахаров", ребятки, только темный, -- заботливо и даже чуточку виновато предупредила из-за прилавка добрая тетя Наташа.
-- Пускай темный, -- Нату, как почему-то любят повторять телеюмористы, не было преград ни в море, ни на суше.
-- Да от темного "Сахарова" башка трещит, -- напомнил Лэй.
-- Забили, -- отмахнулся Нат. И, едва тетя Наташа сунула ему запотевшую бутылку, содрал крышку, перевернул ее и уставился на мелкие циферки. Поставил бутылку обратно на прилавок (тетя Наташа, сложив пухлые, голые по локоть руки на прилавке, с улыбкой глядела на него, благо во время урока в буфете было безлюдно, никто ее не гонял), и сунулся свободной рукой в карман; вытянул изрядно потасканную вырезку из газеты. Лэй, хлебнув из горлышка объемный глоток и с удовольствием гоняя пиво от щеки к щеке, заглядывал Нату через плечо. Нат нашел в перечне тот номер, который наехал на него с крышки...
Лэй, прочитав, только заржал. Под этим номером значились упаковки презервативов "Русский размер". Свезло Нату, что тут скажешь...
-- Вау, -- в сердцах проговорил Нат и кинул крышку в приспособленный под урну картонный ящик из-под пивных бутылок. -- Вот всю жизнь мечтал. Вот только, понимаешь, русский размер мне с детства и снился!
-- Ну ты не злись так, не злись, -- попыталась успокоить его добрая тетя Наташа. -- Не бог весть что, но все ж таки вещь полезная...
Нат фыркнул и взялся за бутылку. Приник.
-- А кстати, ты обрезанный? -- спросил Лэй.
Нат чуть не поперхнулся.
Молча, степенно прихлебывая, они спустились по лестнице и вышли из школы. Обычно, вот уж сколько лет, они поворачивали направо, к Тавриге -- но там теперь дым стоял коромыслом, лес рубили, щепки летели... Повернули налево, на Суворовский. Не разговаривали. Трендеть по-обычному, про футбол или рэп, или про безбашенных типа зеленых чего-то не хотелось, чего-то серьезность накатила; а разговаривать о серьезном привычки не было ни малейшей. Даже слов-то типа не существовало в языке -- перетирать такие темы. Просто приятно вместе. Туса их тройственная сложилась уж года четыре назад (девицы начали появляться позднее), но такой дружелюбной близости друг к другу Лэй и Нат, пожалуй, ни разу еще не испытывали -- даже в самый разгар "Паханов", даже во время награждения... На игре такого единства не бывает, как бы игра ни напрягала. Это не игра, а жизнь, подумал Лэй и даже удивился взрослой занудности залетевшей в башню мысли. Так и шли, помалкивая и прихлебывая; пиво должно было помочь.
Прямо перед Смольным тоже обнаруживался скверик, карликовый такой, зато, по близости к властям, по сю пору нетронутый; когда Лэй был еще совсем мелкий, родаки часто с ним тут гуляли -- по большей части мама, но иногда и папашка, который был тогда не смутной сволочью, мало-помалу растворяющейся в кислоте памяти, а самым умным, сильным и теплым человеком в мире. Наверное, поэтому Лэй этот скверик любил -- и малехо помнил, как он выглядел прежде. Там, где поверху желтых башен-воротин тянулись когда-то железные буковки тоталитарных надписей, теперь накололи буковки правильные: слева, где помнилось что-то про диктатуру, было написано "Первый демократический сейм новой России", а справа, где помнилось что-то насчет пролетариев -- "Приобретайте себе друзей богатством неправедным". Лэй знал, это из Священного Писания: препод основ безопасности жизни любил, когда приходил на урок датым, повторять: "Помните, ребятки, мудрость сию еще Христос заповедал! "Похвалил господин управителя неверного, что догадливо поступил; ибо сыны века сего догадливее сынов света в своем роде. И Я говорю вам: приобретайте себе друзей богатством неправедным"! Поняли, в чем фокус? А уж остальная-то безопасность тогда сама приложится..." Похоже, притча про удачливого коррупционера была единственным, что он знал из Писания -- но уж ее-то он знал назубок по любому. Он лишь не говорил, откуда богатство взять -- и потому завет пропадал впустую. Дайте богатство сперва -- а до столь нехитрого рецепта любой децил и сам допетрит...
Да еще сменились персонажи на каменных граненках по сторонам главной аллеи: слева торчала башка какого-то хомяка с подписью "Гайдар", а справа -- какого-то кощея с подписью "Бурбулис". Лэй не знал, кто они такие, да и не особо жаждал: наверняка типа первые инспектора от ОБСЕ какие-нибудь. Раньше там были головы тоже двух нерусских, только обе бородатые -- почему-то они помнились очень четко: одна с бородой подлиннее, другая с бородой пошире, маленький Лэй их очень любил, потому что смешные. Да и папа -- тогда еще папа, а не папашка -- иногда начинал прикалываться: "А если б эту бороду да расстелить по городу...", и маленький Лэй хохотал до упаду; он жалел, что не стало бородатых.
Да еще круглый высокий постамент перед самым парадным входом в Смольный, пустовавший, сколько Лэй его помнил, года три назад увенчался многотонной, типа дрессированный бегемот на задних лапах, чугунной чушкой в виде дирижирующего Ельцина, а на постаменте возникла надпись золотом: "Россия должна быть ограничена территорией Московской области"; и ниже -- надпись помельче, она типа сообщала, откуда цитата: "Декларация о государственном суверенитете России".
А в остальном сквер не изменился.
Зеленым свежим дымом дымили майские деревья, пахло размякшими, распаренными газонами, птицы ошалело дребездели, будто депутаты, каждая свое и все разом... бабки на лавочках... вот мам с колясками -- совсем не стало... И окна жилых домов поодаль по случаю нежданного тепла распахнулись чуть ли не все, и песня из какого-то доносилась вполне подходящая, весенняя: "Будет ласковый дождь, будет запах земли, щебет юрких стрижей от зари до зари..." Друзья взгромоздились на спинку скамейки, поставили ноги на сиденье, неторопливо закурили. Домой Лэю совершенно не шлось. Непонятно, как все случившееся преподносить маме. Пожалуй, подумал он, я ей тоже скажу, что кассету на помойке нашел. Нефиг ее впутывать, ей и так достанется... Зайти, что ли, в аптеку, купить валидолу побольше? Ох, да еще как-то с папашкой коннектиться... Блин. "И Весна, и Весна встретит новый рассвет, не заметив, что нас уже нет..." -- пело одно из дальних окон.
Ничего. В левой руке сигарета, в правой пиво... Разрулим.
-- Эта тварь зачем-то велела папашку к ней тоже привести, -- проговорил Лэй.
Нат выпустил дым.
-- Злая, -- сообщил он веско.
-- Спасибо, что сказал.
Прихлебнули разом.
-- Они у тебя совсем не общаются? -- спросил Нат.
-- Напрочь.
Нат шевельнул плечом недоуменно.
-- Не понимаю... Надо ж так друг дружку задолбать... -- затянулся, выдохнул. -- А ты к нему как относишься?
-- А не знаю, -- честно ответил Лэй. -- Ненавижу, наверное. Я его уже плохо помню. Помню, иногда с ним побазлать было в жилу, он так все объяснял конкретно... -- Помедлил. -- Поначалу мне то и дело его о чем-нибудь спросить хотелось, то про одно, то про другое... схвачусь -- а его нету.
Пиво угрелось и сомлело в животах, но напряжение не сходило. Лэю в голову закатилась еще одна явно взрослая мысль: вот так живешь себе, живешь, все катит нормально, со всеми мелочами приятными и неприятными, но в одном, что называется, русле -- и вдруг шмяк лбом! И вся разница между приятностями и неприятностями оказывается такой незначительной, когда происходит настоящий шмяк...
А интересно: типа когда происходит настоящая приятность... даже не придумать, что это может быть такое -- но вот настоящая... Все прежние приятности окажутся тоже такими же мелкими, как сейчас, после настоящего шмяка, оказались неприятности?
Он покосился на Ната. Сказать ему такую мысль, не сказать?
Не, не сказать. Занудно. Этакий отстой каждый сам в себе рожает, молча.
-- Что делать будем? -- спросил Нат.
-- С чем? -- удивленно воззрился на него Лэй.
-- Не с чем, а с кем?
-- С папашкой? -- не понял Лэй.
Нат покосился на него иронично.
-- Тебя заклинило на нем, что ли? Я про нас.
Лэй все не понимал.
-- Ну ведь кто-то же ссучился! -- с некоторым раздражением от его непонятливости пояснил Нат.
Лэй кисло отвернулся.
-- Типа да... -- нехотя ответил он.
-- И тебе не интересно, кто?
-- Может, забьем? -- неуверенно предложил Лэй. Ему жутко не хотелось играть в сыщика внутри собственной жизни. И внутри жизни друзей.
-- Вот блин, -- сказал Нат. -- Дали по одной щеке, подставь задницу, да? Дали по заднице -- подставь передницу? Ты хочешь знать, кто из нас сука, а кто нет? Или хочешь делать вид, что все нормалек, но при том всех подозревать, что они суки?
-- Подозревать не хочу.
-- Значит?
-- Ну, а что мы? Возьмем Толяна и девиц за грудки и начнем пытать: ты? А может, ты?
-- За Таньку я ручаюсь, -- тут же сообщил Нат.
-- Да я за всех за нас ручаюсь, блин, -- угрюмо ответил Лэй. -- В том-то и фишка.
Умолкли. Нат чуть поспешно всосал хороший глоток, булькнул горлом и сгорбился, глядя прямо перед собой. Безнадега, подумал Лэй. Хорошо, что у меня сейчас девчонки нет и мне не придется про нее думать: она? не она? Бедный Нат.
-- Может, он не гнус, этот гнус. Может, родакам ляпнул сглупа -- а они струхнули и заставили, -- неуверенно постарался утешить друга Лэй. Нат не ответил.
Долго молчали -- и пиво кончилось.
Домой обоим не хотелось по-прежнему. А пива хотелось. Переглянувшись и поняв друг друга без слов, парни соскочили со своего насеста, оставив на облупленной белой краске скамьи свежие земляные следы -- впрочем, на ней хватало и несвежих, -- и двинулись к угловому подвальчику за добавкой. В животах мягко лучилось. Но добавить надлежало по любому.
Здесь выбор был побогаче, чем в школьном буфете, только вот цены все равно отбрасывали к тем же названиям; Лэй оказался верен "Власовскому", а Нат, поколебавшись слегка -- Лэй косил на него насмешливо, -- все-таки опять цапнул своего "Сахарова", хоть он и тянул на рупь с хвостиком дороже. Однако на сей раз крышка с изнанки оказалась вовсе пустой. Нат молча покрутил носом и с демонстративным спокойствием кинул крышку на пол; Лэй от комментариев воздержался, хотя на кончике языка уже вертелось: "Халявщик!", или "Жадность фраера сгубила..."
Сегодня и впрямь какое-то единство возникло между ними. Не сговариваясь, они пошли не обратно в сквер -- насиделись, хватит, надо подвигаться, -- а повернули к Шпалерной. Громче, чем про ласковый дождь, из открытого окошка точнехонько над ними пел теперь чуть надорванный, полный ссохшегося отчаяния мужской голос: "Как оказалась, Родина наша -- галут. Вслед нам собаки или соседи лаяли. В иллюминатор лбом, слезами в стекло -- на будущий год в Ерушалаиме..."
-- Нескладуха, -- проговорил Лэй, отхлебнув. -- Не понимаю. Лбом на будущий год? Слезами на будущий год? Стекло на будущий год?
Нат тоже отхлебнул. Они завернули за угол, и тяжелое каменное ребро дома отсекло и отодвинуло звук -- как бык какой-нибудь в троллейбусе сдвигает плечом сильно загородившую ему дорогу сухонькую, невесомую бабку, типа ветеранку-блокадницу. Прохожих почти не было -- зато "мерсы", "лендроверы", "паджеро" и прочие бандовозы перли по Шпалерной сплошной чередой гладких бугров, как склеенные; разом останавливались, разом трогались сызнова. Будто на ленте подачи багажа в аэропорту -- Лэй видел однажды. Только тут одна лента ехала в одну сторону, а параллельно другая -- в другую. Но впереди, на противоположной полосе, начинались какие-то затрудненные вихляния -- вдали громоздилась, перегородив чуть не полторы полосы проезжей части, моечная машина полиции нравов и, всполошенно жуя вспышки цветастых своих спецсигналов, обрабатывала стену дома пенным потоком. Бандовозы, едва не скобля дружка дружку тысячедолларовыми боками, на цыпочках крались вброд по плещущему поперек улицы потоку.
И куда они все едут, блин? Середина дня, работать бы надо... Их, что ли, всех тоже из школы за родаками отправили?
-- Это фраза такая, -- наконец ответил Нат. -- Про Ерушалаим. Там же в первом веке чумовая заваруха была, римляки всех растрясли налево-направо, получилось рассеяние. Я вообще-то пацан не кошерный... эрудицией не угнетен и до тонкостей тебе все это не перетру -- но дед, помню, грузил, что если о чем-нибудь просишь Бога, эту фразу как бы надо в молитву вставлять. И уж обязательно -- во время пасхальной трапезы, что ли... Он говорил так: на следующий год -- в возрожденном Иерусалиме! Типа -- вот надеемся, что уже в будущем году мы с вами вернемся в Иерусалим и отстроим его заново, -- отхлебнул. -- И так по всему миру две тысячи лет.
-- Охренеть, -- с недоверчивым восхищением сказал Лэй.
Разговор пошел странный. Можно помолчать минуту, две, пять, переваривая -- а потом заговорить, будто паузы и не было вовсе. И можно спрашивать или рассказывать все, что угодно.
-- А чего твои не сволили до сих пор? -- спросил Лэй.
-- А фиг их знает. Я бы на их месте давно сволил.
-- Гонишь... -- недоверчиво сказал Лэй. Нат молчал. -- Че, в натуре?
-- Угу.
-- Аттестат получишь -- сволишь?
Нат чуть пожал плечами.
-- Не знаю, -- нехотя выговорил он.
-- Тебя бы там сразу забрили, -- сочувственно пробормотал Лэй.
-- Когда за страну типа не стыдно -- за нее воевать не влом.
