Батальон ушел в рейд перед рассветом. Солдаты, зевая до хруста в суставах, толпились, толкались, выстраивались в колонну во дворе присыпанного ночным снегом батальонного дувала, взводные и сержанты взбадривали их бесполезными окриками, при робком дежурном освещении считали по головам, проверяли оружие и имущество. Спать сегодня не пришлось, так, дремали, еще вечером батальон был готов к выходу, снаряжен, проверен и уложен отдыхать на нары, на полы, не раздеваясь. Во всем этом тоже присутствовал замысел предстоящих боевых действий.
На время отсутствия командира полка руководство взял на себя Лосев, начальник штаба. Сдержанный, слегка флегматичный, он знал свое дело и свое место по штатному расписанию, его уважали в полку. Ему доверяли - и это больше, чем оценка. Оставшись за командира, он спокойно, по-деловому отдавал распоряжения командирам подразделений, а вчера после утреннего развода попросил Усачева остаться для получения отдельной боевой задачи. Лосев кратко изложил тактическую обстановку в ущелье и вблизи него и то, что предстояло сделать второму батальону.
- Наш полк в кольце наблюдательных постов. Факт?
- Факт.
- Это значит, что они нас постоянно контролируют и передают информацию на базу о движении наших колонн, выходах техники и подразделений. Факт?
- Факт.
- Вот видишь, комбат, что получается. У душманов есть возможность упреждать нас в действиях. Определив направление движения и количество людей, техники, они просчитывают, где мы будем через два часа или через сутки. И что они делают?
- Минируют тропы и выставляют засады.
- Факт! - Лосев победно бросил карандаш на разостланную карту. - Вот это они и делают! И я бы в их положении тоже так делал, чего проще. Главное, чтобы хватило сил и маневренности. Сейчас недостатка в людях у Ахмад Шаха нет, так что сил, подвижных групп хватает. А поскольку действуют душманы налегке, выполняют узкие задачи, то и с маневренностью у них полный порядок.
- А на засады мы напарываемся обычно на закате солнца.
- Вот и ответ на поставленные вопросы. К вечеру они успевают выставить заградительный рубеж и с темнотой скрыться от преследования и ударов артиллерии. Тактика в чистом виде, - на этом негромкий, менторский тон монолога Лосева закончился. - А теперь слушай боевую задачу...
В три часа ночи, в полной темноте, почти бесшумно второй батальон по хребту вдоль Гувата выдвинулся из расположения полка и к восходу солнца прошел посты охранения, преодолел зону наблюдения душманов и поднялся на уровень трех тысяч метров. При этом утром в противоположном направлении вышли роты третьего батальона, изображая разведку местности на подходах к кишлаку Ханиз. Этот рейд для Усачева и его людей стал новой страницей в учебнике ведения войны. Он не взял с собой минометчиков с их "самоварами" - только офицеров минометной батареи для корректировки огня, и продпаек - только на сутки, боеприпасы оставил в том же количестве, два боекомплекта, от страховки не отказываются, но без мин вес солдатской экипировки сократился на семь килограммов. Поднявшись на уровень основного хребта, батальон почти без остановок, в хорошем ритме продолжал движение на восток, а через двадцать два часа, уже за полночь, вышел в назначенную точку.
- Ну что, начальник штаба?
- Кишлак внизу. Должен быть прямо под нами, - Савельев еще раз посветил фонариком на карту-склейку, - с рассветом все прояснится, ждать недолго.
- Ладно. Располагай роты по хребту. Никому не шуметь, слышимость ночью хорошая. Выставить охранение и всем спать. Вызови ко мне Кондрашова.
Офицер батареи Кондрашов вместе со своим напарником уже окопался в песчанике среди камней и, бросив под голову вещевой мешок, почти провалился в сон.
- Товарищ лейтенант, это посыльный, - кто-то негромко пропел у самого уха, - комбат вызывает...
- Значит, так, - Усачев в темноте всматривался в усталое лицо минометчика, - под нами кишлак, с рассвета ведешь наблюдение, записываешь цели, высчитываешь координаты. Здесь должна быть приличная банда. Сам понимаешь, их надо накрыть сразу, после первого выстрела времени на корректировку стрельбы не останется. Иначе весь наш марш-бросок насмарку. Готовься к горячей работе. Понял?
- Все понял, товарищ подполковник.
Вернувшись в свой небольшой окоп, Кондрашов прижался спиной к спине напарника, чтобы экономить тепло, прикрыл глаза.
- Ну? Что комбат вызывал? - проговорил тот сквозь сон.
- Завтра с утра духов жарить будем. Я даю установки для стрельбы.
- Везет тебе. Считай, что оформляешь представление на орден.
- Еще попасть надо.
- Куда ты денешься? - проворчал тот в последний раз и уснул.
Через час уснули и все дозорные, свалившись от страшной усталости и холода, пробиравшего до костей. Поджав под себя окоченевшие ноги, пряча за пазуху руки, они терлись, сколько могли, о своих товарищей, пока их окончательно не свалил тревожный сон. Повинуясь совсем другим рефлексам, вздрагивал во сне Савельев, охранение - его служба, и он чувствовал сквозь сполохи дремотных видений, что эта служба спит. Усачев же, наоборот, заснуть не мог совсем, ощущал резь в закрытых глазах и дрожь по всему телу. Не дожидаясь рассвета, очнулся Кондрашов. Едва забрезжило, он подобрался к комбату.
- Товарищ подполковник, я готов.
- Вижу, что готов. Еще рано. Долина не просматривается.
Ближе к семи утра внизу ущелья проступили очертания почерневших от сырости дувалов, голых виноградников, крайних строений кишлака, медленно превращавшихся в дома. Вздрогнул и вырвался из сна Савельев.
- Ну ты и нервный, начальник штаба. Кого-то рвал зубами всю ночь.
- Жизнь свою проклятую, кого же еще. Что теперь?
- Светает. Всем офицерам наблюдать за кишлаком и за соседними высотками, там могут быть наблюдатели, шум не поднимать. Они должны быть здесь. Возможно, у них есть и сторожевые посты.
- Тихо, - приложив к глазам бинокль, Савельев осмотрел всю местность вокруг, отправил посыльного из взвода связи по ротам. - А вот теперь интересно... Духи!
- Они самые, - мелкие человечки в линзах бинокля приобретали очертания, росли, они выбегали из большого трехэтажного дома-крепости, их становилось все больше, Усачев пытался их считать, но сбился со счета, - их много.
- Вижу. На них униформа. Что они там делают?
- По-моему, это утренняя физическая зарядка.
- Не очень-то они похожи на духов. Пора запрашивать артиллерию, - Савельев вопросительно посмотрел на комбата.
- Пора. Кондрашова сюда!
- Я бы и сам мог дать целеуказание.
- Пусть каждый занимается своим делом, - мягко обрезал Усачев.
- Лейтенант Кондрашов по вашему приказанию...
- Отставить. Цель засек? Вот и докладывай по существу.
- Так точно, засек. Предлагаю работать "Градом", - встретив сомнение во взгляде комбата, продолжил конкретнее, - здесь предельная дальность для "Гвоздики", по расчетам, более пятнадцати километров, с учетом износа стволов рассеивание разрывов при стрельбе залпом будет большим, я бы сказал, слишком большим. При стрельбе по площади эффективность залпового огня одной установки "Град" будет выше, чем у гаубичной артиллерийской батареи.
- Все?
- Нет, не все. Я предлагаю открыть огонь без пристрелочного выстрела, произвести залп двадцатью снарядами, - Кондрашов помялся. - И потом, взводом "Град" командует мой однокашник, он в училище лучшим был.
- То есть нас самих он не накроет. И ты в этом ручаешься?
- Не должен, - не оценив юмора, отчеканил лейтенант.
- Хорошо, давай на связь.
За последние несколько минут утренняя физическая зарядка внизу приобрела черты футбольного поединка. Моджахеды на самом деле играли в футбол, это как-то совсем не вязалось с представлениями Усачева об афганцах, а особенно о тех, что совсем недавно заселяли это ущелье и распахивали здесь террасы под пшеницу и кукурузу. Может, это вовсе и не афганцы?
- "Дождь", я - "Контрольный", "Дождь", я - "Контрольный", принимай задачу, - закончив переговоры, Кондрашов стянул на затылок наушники, - товарищ подполковник, "Дождь" готов.
- Давай, залп!
- "Дождь", я - "Контрольный". Залп! - после затянувшейся паузы минометчик обернулся к комбату. - Товарищ подполковник, "подарки" в воздухе. Все двадцать!
- Ну, - голос комбата напрягся, - наблюдаем результаты стрельбы.
В ушах звенел холодный утренний воздух, сердце беззвучно, резкими толчками прокачивало в артерии и вены горячую кровь, все замерло, и только вверху, где-то очень далеко, раскачивая самый зенит неба, уловимый лишь самым тонким слухом, нарастал неясный гул. Вдруг это звучание стремительно возросло, но в то же мгновение оно яростно лопнуло, раскроив черно-белым разрывом левый дальний угол "футбольного поля". Эхо взрыва не успело отразиться от ближних скал, как рядом вспух еще один, похожий на гвоздику протуберанец. Секундами позже все поле покрылось клубящимися грязными облаками мерзлой пыли.
Грохот, доносившийся из долины, пробудил спящих солдат, тех, на кого он не подействовал, растолкали сослуживцы.
- Задача выполнена, скоро уходим.
- Зачем же мы сюда приперлись?
- Зачем, зачем. Чтобы тебе задницу поморозить.
- Хватит галдеть. Пятнадцать минут на завтрак, и выдвигаемся.
- Духов "Градом" накрыло. Вы посмотрите, что там творится.
Увидеть то, что происходит внизу, без бинокля не представлялось возможным, но сквозь оседавшую пыль уже просмаиривались неясные, припорошенные этой пылью фрагменты разорванных тел, которые еще недавно принадлежали врагам. Солдаты в долине насчитали их больше двадцати.
- Отличная работа, Кондрашов, - Усачев поблагодарил своего лейтенанта за мастерскую стрельбу, - давай дивизиону отбой.
- "Дождь", я - "Контрольный". Цель поражена. Отбой.
- Начальник штаба, докладывай в полк, задача выполнена, мы возвращаемся.
* * *
Когда близкий человека нужен тебе, как воздух, а его все нет и нет, накапливается, нарастает ощущение пустоты, будто бы этого человека уже и не будет. Если же человек умирает, пустота по-настоящему безвозвратна... Старшина Сафиуллин отличался сентиментальностью, остро реагировал на потери близких людей, и к этой декадентской философии, к самой первой ее части, оставлявшей надежду, придумал свое продолжение - природа не терпит пустоты. Кто-то придумал до него? Не важно, важно, что пустота обязательно закончится, и в этот момент наступит счастье. Момент материализации - вот что такое счастье.
Старшина как раз и размышлял об этом, когда Ремизов материализовался из "вертушки", а она шла второй в паре, он сразу всем своим существом признал ротного и чуть не выронил лоток с куриными тушками, которых успел выменять у вертолетчиков за три литра самогона. Его худое тело стало гуттаперчивым, ватным, а лицо поплыло под натиском набухавших слезных желез, готовых разразиться внезапным паводком.
- Ахмет, кур не урони, - Ремизов посчитал хорошим знаком, что первый, кого он увидел в полку, был ни кто иной, а его старшина.
- Товарищ командир, товарищ командир, я... я... Мы вас так ждали, так ждали, - Сафиуллина обуревали нешуточные эмоции, они волнами блуждали по его лбу, щекам, губам, и если бы не этот лоток, его руки уже терли бы хлюпающий нос.
- Ха, знаю, замполит писал. Все привез, что он просил.
- Да, ладно, главное, что с вами все в порядке, - слезные железы быстро пересыхали, и вот уже старшина, как прожженный торговец с Бухарского базара, улыбался ротному, показывая все зубы сразу.
- Еще бы! Конечно, в порядке, я же дома отсыпался, отогревался.
- А я вот тут курочек сообразил. И рота сегодня после операции возвращается, и вы, товарищ командир, прилетели. Все вовремя пришлось.
- Ахмет, - в сердцах проговорил Ремизов, - ты не меняешься, и я просто чертовски рад тебя видеть.
- Ну, рассказывай, продолжай. Сегодня твой вечер, сегодня ты весь вечер должен рассказывать, - Черкасов, истосковавшийся по дому, по жене и сыну, больше часа слушал и слушал Ремизова, улавливая в голосе командира сладкие, как мед, чарующие, как флейта, волшебные звуки. После его слов, после водки и самогона офицеры роты, собравшиеся в блиндаже, поддались грусти, словно над ними прошелестела крылом синяя птица ностальгии, а Сафиуллин, размягчившись, впал в обиду и расстроился. Все сказанное и недосказанное означало только одно: что где-то там, далеко на севере, есть родина, и на мгновение она стала ближе.
- Хватит уже. Я и так вас достал, чувствую, да и в горле у меня пересохло, - Ремизов попытался отшутиться.
- Алексеич, налей командиру, слышал, у него все пересохло, - замполит, помимо прямых обязанностей бывший еще и тамадой отреагировал быстро и прямолинейно. - Давайте выпьем за командира, за тех, кто возвращается.
- За тех, кто знает, куда возвращается, - бросил вполголоса Васильев.
- Замполит, лучше ты расскажи. Как операция прошла?
- Нормально, все живы. В остальном, как обычно, - видя, что ротный смотрит вопросительно и не совсем понимает, что теперь означает "как обычно", Черкасов добавил, - день туда, день обратно, хорошо, что не бегом. В этот раз налегке. Стрелять не пришлось, за нас Кондрат отработал, ему разрешили залп из "Града", так он душков накрошил в винегрет. Только ночью, пока ждали, замерзли очень. Вот и вся операция.
- Да, бойцы у нас померзли, - вставил слово Айвазян, - я троих в санчасть отвел. Обморожение и температура.
- Ерунда, отойдут, мы - шестая рота, мы - живучие. Командир, а у нас везуха поперла. Ну ты помнишь, я же говорил тебе раньше, в сентябре, ты пришел - и все изменится. Так ведь изменилось! Пока ты отмокал в отпуске ни одного убитого, раненых, правда, много, аж, девять, но тяжелый только один.
- Сапера забыл, - также в полголоса уточнил Васильев, - и шестьдесят третью машину.
- Алексеич, я ничего не забыл, я его не считал. Сапер не из нашей роты. Был бы из нашей - был бы жив. А машина, она и есть машина, тринадцать тонн металлолома.
- Так, что было-то?
- Да, опять на Дархиндж ходили. Заняли те же позиции, что и раньше, а они по нам из минометов как врежут! Я со страха чуть в штаны не наложил. Нас дувалы спасли, они невысокие, но все тропинки огораживают, вот мы прямо на тропе и залегли. А сапер... Сапер ошибается один раз, вот он мину щупом и зацепил. Когда его на плащ-палатке выносили, боец из первого взвода наступил на мину, и все осколки достались саперу, а у нас одна оторванная нога и еще восемь легкораненых. Вот такие дела.
- Да, невесело. А с БМП что?
- Там хохма. Сопровождали колонну от Джабаль-ус-Сараджа. Прошли Гульбахор, смотрю, Олексюк поотстал, большие расстояния между машинами, а в них и топливо, и боеприпасы, и все такое... Я ему, какого черта, держи дистанцию, дисциплина на марше! Ну, он и газанул, начал догонять. И тут у него под правой гусеницей как рвануло! Столб земли, пыль, машина днищем кверху, солярка горит. Я думаю, Олексюку мандец, и по кускам не соберем, а он из-под соседнего дувала выползает. Ошарашенный, глаза, как тормоза, контузило, конечно, но ведь цел!
- Замполит у нас - настоящий шаман, - Шустов, месяц как вернувшийся из госпиталя и ожидавший в апреле замены, многое помнил и каждым своим шрамом побаивался оставшихся ему недель, - перед выходом всех запугает, бесы разбегаются.
- Главное, чтобы хранители не разбежались, - замполит довольно усмехнулся, - и вообще, я думаю, что состояние тревоги взбадривает.
- Еще говорит, что мы грехи свои вычерпали до дна и заплатили за них вперед.
- Хотелось бы верить.
- Я прав, и нечего тут сомневаться, - Черкасов поднялся, продиктовал, как в свое время Ленин апрельские тезисы, - Выживает только тот, кому это надо! Кому не надо, того ни черти, ни ангелы не спасут. Разве что командир спасет, он наконец вернулся. У меня есть тост. За нашу роту!
Сходу, отстояв наряд дежурным по полку, вечером следующего дня Ремизов вместе с Черкасовым зашел в гости к Малике, окунувшись в домашнюю обстановку, в уютный оазис женского тепла. Она похорошела, выглядела спокойной и добродушной, и искренне обрадовалась гостям.
- Малика, смотри, кого я к тебе привел! - по выражению лица замполита читалось, что он привел с собой не менее, чем Деда Мороза, и тот, несмотря на опоздание, исполнит сейчас все новогодние желания.
- Вот это да! Лейтенант Ремизов! И где же пропадал командир доблестной шестой мотострелковой роты?
- В отпуске, - смущаясь, ответил лейтенант Ремизов.
- На этот раз оправдание принимается.
- Разве без меня скучали?
- Нет, не скучали, но интересовались.
- Мы сегодня опять с шампанским, - Черкасов с гордостью поставил на стол бутылку вина, от которой неистребимо веяло мирной жизнью и праздником.
- Значит, будем пить за встречу.
- И за наступающую весну.
Приближался март, который и для Ремизова, и для всего батальона подытоживал первый год войны, выводя спираль времени на новый виток, а жизнь - на новый вираж. И, безусловно, он нес с собой несмелую надежду на то, что эта война внезапно, вдруг закончится.
- Молодые люди, открывайте! Только без стрельбы, - она играючи поежилась. - Вино будем пить из пиал, а к вину у меня есть конфеты.
Рядом с Маликой время текло незаметно. Она была не только по-восточному красива, но и деликатна, умела слушать, умела и рассказывать, но предпочитала, чтобы это делали мужчины. Ее интересовало все, и два лейтенанта наперебой, словно соревнуясь, выдавали ей батальонные секреты, в основном беззаботные курьезы, ей же нравилось, что они ни разу при этом не упомянули с насмешкой своего комбата.
- Малика, сколько тебе лет?
- Молодые люди, что вы себе позволяете? - Малика притворно потупила глаза, - когда же вы наконец повзрослеете, женщину не пристало спрашивать о возрасте.
- Пардон, мадам, - Ремизов, так неудачно выдавший свои мысли, сконфузился и густо покраснел, - ты такая особенная, ты - загадка.
- Эх, воспитывать вас и воспитывать. Я, между прочим, мадемуазель, - пропустив окончание фразы, она посмотрела на своих визави с иронической улыбкой и сожалением. - Двадцать девять мне, мальчики, и тайны на пустом месте делать не собираюсь. Старая я для вас или вы для меня слишком юные, не знаю. Вот если бы мне скинуть лет семь, я бы кем-нибудь из вас увлеклась. Хотя толку-то, вы ведь все женатые.
- Малика, ничего не надо скидывать, ты самая-самая лучшая.
- Коля, продолжай. Я сто лет не слышала таких красивых слов. Вот он, настоящий джентльмен!
- Он не джентльмен, он замполит.
- Значит, настоящий замполит.
Возвращались в расположение роты поздно, со звездами.
- Черкес, у тебя какие отношения с Маликой?
- А-а, зацепило! - тот весело и со значением подмигнул. - Никаких. Понял? Пару раз с Кондрашовым заходили к ней, так, музыку послушать, поболтать, в карты играли. Вообще я специалист по самогонке, а не по женщинам.
- Знаю я твою специализацию. Но она настоящая женщина и такая... - он задержался с определением, - чайная роза! Ты этого не чувствуешь?
В ответ Черкасов скосил глаза на своего ротного и продолжал все также загадочно улыбаться. При своей субтильной фигуре, он не пользовался успехом у слабого пола, не рассчитывал на него, да особенно в нем и не нуждался. Его любили совсем за другие качества.
- Кажется, я теряю своего ротного. Рем, ты только из отпуска, а послушать тебя - голоден, как волк. Или наоборот, только аппетит прорезался? - здесь Черкасов не выдержал и негромко, как бы понимающе, хохотнул.
- Она с кем-нибудь спит?
- Ну ты даешь! Не разгоняйся так быстро. Во-первых, я этим не интересовался. Во-вторых, просто не знаю, она порядочная женщина, свою личную жизнь напоказ не выставляет. И, в-третьих, если тебе это надо, сам у нее и спроси.
- Она мне пощечину припечатает.
- А ты что хотел? Конечно, припечатает, но это не самое страшное. Хуже, если укажет на дверь и попросит больше никогда не беспокоить. Она может, она же Малика! Сомневаешься?
- Нет, что ты, ни в коем случае. Я этого и боюсь. Она - может. Она - женщина.
- Вот видишь, - удовлетворенно протянул Черкасов и как бы между прочим добавил, - Рем, а у тебя дома все в порядке?
- Все в порядке. А почему ты спрашиваешь?
- Я же настоящий замполит. Ты четвертый день как вернулся, а тебя мотает из стороны в сторону. Я думаю, тебе в рейд надо, взбодриться, сразу в чувство придешь, вспомнишь, что и сколько весит.
- Хм, спасибо, успокоил.
- А как у тебя с супругой? Ну, отношения и все дела? - без предисловий продолжил Черкасов.
- Ты не замполит, ты - следователь НКВД, - Ремизов замолчал ненадолго, размышляя, стоит ли говорить о своих чувствах вслух. - Зачем тебе? Моя жена несамостоятельна, беспомощна, ей кажется, что я для нее - все. Она живет со своей матерью, под надежной защитой, там порядок. Сейчас другим защита нужна.
- Ну, положим, Малика в защите не нуждается.
- Ты уверен? Что же тогда она делает здесь, в Афганистане?
* * *
Всю зиму снег пролежал на высоте выше двух с половиной тысяч метров, он так и отметил этот уровень извивающейся, повторяющей контуры окрестных гор черно-белой границей. Вверху - белые с черными проплешинами камней и пещер остроконечные шапки хребтов, ниже - черные с белыми пятнами, мокрые от тающего снега нелюдимые скаты и трещины отрогов. До самого марта по ущелью бродил туман, возможно, это было заблудившееся облако, у которого не хватало сил сняться с якоря и плыть себе дальше. Но вот первый весенний ветер подхватил его, протянул сквозняком с востока на запад, и безудержное солнце принялось сушить долину, набухающие на деревьях почки и пласты глинистой грязи, замешанной гусеницами боевых машин.
Склоны ущелья, обращенные на юг, просыхали быстрее, и поэтому, когда батальон пошел на Парандех с шестой ротой во главе, две сотни солдатских ботинок уверенно ступали на сухой сверху грунт, не проскальзывали на подъеме. Прохладный мартовский воздух остужал легкие, и груз военного снаряжения не казался таким тяжелым, как раньше, а под куртками-бушлатами еще не "закипал" пот. Скоро эта расслабуха закончится, и опять соленые потоки протекут по спине вдоль хребта до самых ягодиц. Так что Ремизов давно понял: гнать время бессмысленно, только уплотнится график назначенных испытаний - вместе с нахлынувшим весенним теплом, вместе с цветущим абрикосом и мирными пчелами разожмется пружина войны. И эта чертова жара, от которой будут плавиться мозги - самое легкое из того, что предстоит.
Очередная разведывательная информация, очередной поиск врага. Выигрывает тот, в чьих руках инициатива, тот, кто знает свою цель, поэтому надо постоянно двигаться, идти вперед. Под ногами монотонно и зло скрипит щебень, в голове так же монотонно и так же зло метрономом выстукивают мысли, идти долго, еще много часов. Спланировать войну невозможно. Разве это удалось Наполеону? Сколько сотен тысяч людей погублено им ради своих амбиций и, в итоге, ради безвестной кончины на далеком острове. Но мир называет его гениальным, а французы боготворят, и никто не хочет видеть крови на руках гениального карлика, в том числе и французской крови. Был бы рядом старый взводный Хоффман, он объяснил бы Ремизову, что руки классика всегда чисты, а Наполеон в мировой истории именно классик, и теперь по прошествии веков имеет значение только слава, которую он добыл для своей империи и его собственное имя, ставшее великим.
Батальон продвигался медленно, как всегда, когда план операции утверждал Кашаев, медленно, потому что саперы все так же методично прощупывали тропу, а солнце так же неуклонно приближалось к зениту. Ремизов следом за Фещуком, шедшим в колонне перед ним, перепрыгнул через сухой арык, шириной чуть больше метра, напоминавший канаву, взбил правым ботинком пыль там, где только что наступил его сержант. Оглянулся - в его след грузно впечатал свой ботинок ротный связист Мурныгин, который никогда от него не отставал. "Все как учили", - удовлетворенно подумал ротный. Не отрывая от земли глаз, так же след в след, перепрыгнул через арык и Черкасов. Прошло меньше минуты, как, обдавая спину холодом и страхом, сзади Ремизова прогремел взрыв. Черная гарь от тротила, каменистая крошка, облако оседающей коричневой пыли и посреди тропы, под этим облаком, схватившись за обрубок ноги с торчащей белой костью, мычит и корчится от боли его солдат.
- С тропы не сходить! - крикнул на ходу Ремизов. - Связист - "вертушку"! Черкес - со мной! Санинструктор!
- Здесь я, - ответил прибывший в роту с январским пополнением худощавый младший сержант. Санинструктор прибыл к месту подрыва и остановился в нерешительности, вместе с другими солдатами впившись глазами в завывающего Рахметова, в эту безобразно торчащую кость.
- Давай один шприц, - санинструктор достал из медицинской сумки шприц промедола и замер, ожидая от ротного следующей страшной команды.
- Действуй! Укол в бедро.
- Я?.. - переводя взгляд с командира на обрубок ноги, вздрагивая от утробных стонов раненого, тот продолжал все так же стоять.
- Давай сюда! Понаберут тут сопляков, черт тебя дери, - подоспевший Черкасов выхватил шприц и, кивнув на Рахметова, - держи его, чтоб не дергался, - быстро воткнул иглу в бедро прямо через брюки.
Замполит затянул ниже колена жгут и под напряженное молчание солдат неторопливо накладывал на ногу бинты и плел свои обычные комиссарские байки.
- Вот оттопчу зону, сколько пропишут, погуляю по Колыме и пойду в сельскую больницу санитаром. А что? С такой практикой я везде сгожусь. Чем не карьера? А тебя, - бросил он взгляд на санинструктора, - даже скотником не возьмут.
Рахметов утих, болевой шок прошел, теперь ему осталось осознать, что ноги больше нет и не будет, но в первые минуты это еще никому не удавалось.
- Дайте же мне ногу. Меня заберет "вертушка", а она тут будет валяться?
- Стоп, стоп, смотри на меня, - Черкасов наклонился ниже, заглянул солдату в зрачки, пощелкал перед носом пальцами. - Все правильно говоришь, "вертушка" тебя заберет, и твою ногу мы не бросим, мы ее тут похороним. Как положено. А ты крепись, крепись, брат, война. Не ты первый и... - он резко выдохнул, - не ты последний.
Ремизов не слушал монолог своего замполита, он уже несколько минут рассматривал воронку от взрыва противопехотной мины, не решаясь прийти к единственно верному выводу: Фещук и Мурныгин, и Черкасов, и он сам - все они наступили на эту мину, когда перепрыгивали сухой арык. И все, кто прошел до них, тоже на нее наступили - методично, упрямо, фатально. Причина крылась в ширине арыка, через который по-другому не перешагнешь - только прыжком, а после прыжка со своей заплечной ношей каждый ставил ногу на этот невысокий бруствер. И мина не взрывалась. Пока на нее не наступил Рахметов.
- Черкес, - Ремизов отозвал замполита в сторону, - вернемся с операции - напьемся. Ты не представляешь, мы с тобой только что сыграли в русскую рулетку.
Результата не было. Вернулись с операции ни с чем. Усачева это раздражало. Для его мартовского настроения всегда требовалось нечто большее, чем привычная, монотонная обыденность. Ну ненавидел он март, что еще скажешь. Возможно, потому, что разучился радоваться приходу весны, не питал несбыточных, но таких красивых надежд, не понимал маленького чуда новой жизни, которое происходит в природе каждую весну. В общем, он давно стал прагматиком и, хуже того, убежденным пессимистом, для которого март - это сырость и слякоть, пляшущее атмосферное давление и приступы меланхолии. Нынешняя обыденность заключалась в том, что батальон лишился еще одной ноги, и сухая строка донесения улетела в штаб дивизии, там любят статистику, так любят, что иногда присваивают ей гриф секретности. Но не в этом случае. Одну потерянную ногу там даже писарь не заметит. Да и Усачев не заметил бы, чего греха таить, поскольку не знал в лицо этого солдата и воспринимал его как "боевой штык", как штатную единицу. Но не было результата! Так зачем же эти чертовы блуждания в горах, эти рейды, от которых потом все суставы болят, особенно поясница, а главное - зачем мы принесли эту очередную жертву?
- Командир, ты прав, толку - ноль. Значит, надо менять угол зрения.
Армия должна быть армией, силой, способной защитить страну, и эта задача дорогого стоит. А мы застоялись, как быки в стойле. Разве мы способны на что-либо большее, если с таким противником разобраться не можем? Если Пакистан с подачи заокеанских друзей захочет прибрать к рукам кусочек нашей Средней Азии, где их родственники и единоверцы обитают, что тогда? Что мы им противопоставим? Римские легионы не отсиживались на зимних квартирах, не наедали животы. То на западе с галлами бились, то с Митридатом - на Кавказе, их на все хватало на одной конной тяге, они находились в постоянном движении, только поэтому и одерживали победы. Римский солдат знал свою идею, наград и денег на него никто не жалел. Мы здесь, на Востоке, как те римляне, завоевываем свой плацдарм. Пытаемся. Но если смотреть правде в глаза, для этого нужны молодые, талантливые и дерзкие полководцы, а что у нас? А у нас одни старики в тяжелых папахах. Мы не на тех поставили. От ленивых не было и никогда не будет проку. Вот в чем проблема, а не во вчерашнем неудачном рейде.
- Начальник штаба, ты меня что, воодушевляешь?
- Хотя бы и так. Кто и где видел войны без потерь? Жаль парня, но как бы мы ни сопереживали, то, что случилось, обыденно. Все мы - обыкновенные чернорабочие.
- Ты так думаешь?
- Тут и думать долго не надо.
- Хорошо рассуждаешь, - Усачев посмотрел исподлобья на начальника штаба и саркастически усмехнулся, - но на самом деле, мы - ассенизаторы. И с нами не только не считаются, а еще и нос воротят. У нас выпить что-нибудь есть?
- У зампотеха всегда найдется.
- Давай по пятьдесят.
- Я пас, командир.
- Ну да, ты белый воротничок, спортсмен-разрядник. Тебе самогон нельзя, ты бережешь свой нравственный уровень. А я - ассенизатор, мне - можно. И - нужно. Понял? Зови зампотеха, Петрович меня понимает. Во всяком случае не задает лишних вопросов и не учит жить.
- Командир, давай без обид.
- Ладно, так и быть, какие уж тут обиды.
Петрович ввалился в помещение, и в нем сразу стало тесно. Это было не только физическое ощущение, а что-то еще, как будто он заполнял собой, своим духом все пространство от пола до потолка и вносил в него умиротворение и уют.
- Васильч, надо все принимать таким, как оно есть. Так проще.
- Я пытался.
- Нет, не пытался. Это надо не кому-то со стороны, а тебе самому. Мир - дерьмо, и ничего тут не изменишь. Вон, моя техника, БМП, тягачи, в грязи по самую башню - уже не отмоешь, фальшборта рваные, аккумуляторы - половина разбита. "Газоны" из минометной батареи, будь они не ладны, тем вообще место на свалке. Но как я их люблю. А ведь я танкист по образованию, сначала тосковал по танкам, по настоящей технике, а теперь привык и к этому хозяйству. Плюнь ты на все.
- Я и плюнул.
- Эт, в каком смысле?
- В прямом.
- Нет, в прямом - нельзя. Я имею в виду, возлюби себя, ну и ближнего своего. Хоть мир - дерьмо, но не враг же, с ним, то есть в нем, еще жить и жить. Вот так-то. Ну, давай по маленькой.
Вкусно хрюкнув и чуть сморщившись, Петрович опрокинул кружку.
- Вот так-то, а жить, оказывается, можно.
- Хорошо пошла? - Савельев сочувственно усмехнулся.
- А то! Ты-то все энтим голландским лимонадом разминаешься, думаешь проку в газах много. А эт натуральный продукт.
За дверью штаба батальона раздался шум. Коротко стукнув для приличия, в дверь влетел Чернецкий.
- Разрешите, товарищ подполковник!
- Ну?
- Минометный обстрел! Разрывы в районе шестой роты, штаба полка и санчасти.
Командир шестой роты на связь вышел.
- Начальника связи сюда, давай, действуй! Начальник штаба, батальону занять позиции и укрытия по боевому расчету, огонь не открывать, стоять на дежурном приеме! Петрович, а ты давай к своим, и присмотри за этими охламонами из хозвзвода.
- Есть, товарищ подполковник, - зампотех, шумно дыша, почти скатился по глинобитным ступеням штабного крыльца и привычно засеменил вниз по тропинке к парку боевых машин батальона. Над его головой прошелестела мина, и где-то в стороне, за голыми деревьями раздался негромкий хлопок разрыва. Зампотех инстинктивно присел, и теперь уже с другой стороны в стену штабного дувала, из которого он только что вышел, воткнулось несколько тяжелых пуль ДШК.
- Ну, ни хрена себе, сходил за спичками, - пригнувшись, он добрался до большой чинары, залег среди ее узловатых корней, - ...присмотри за охламонами... Ага... Кто бы еще за мной присмотрел.
- Товарищ подполковник, старший лейтенант Мамаев...
- Связь с 962-м есть?
- Да, он уже выходил на связь. Приказал огонь не открывать, ждать указаний. Я подтвердил прием. Товарищ подполковник, "Дрозд" на связи.
- Слушаю тебя, "Дрозд".
- Разрешите двумя орудиями поработать по хребту выше десятого поста.
В это время еще одна длинная очередь прошла над головой зампотеха, полоснула по стене штаба, по крыльцу, задела край оконной рамы, разбив стекло. Савельев, Мамаев, усыпанные мелкими брызгами битых стекол, отскочили к противоположной стене, присели, Усачев слетел со стула в обнимку с радиостанцией, во дворе закричал раненый солдат.
- Разрешите открыть огонь...
- "Дрозд", наблюдай в своем секторе. Бьет ДШК, - сухой гортанью прохрипел комбат, - жди указаний.
Пулемет стрелять перестал, за дело взялись БМП шестой роты, зампотех это слышал и спокойно встал из-за чинары. На подходе к парку он увидел место, где разорвалась мина, рядом с воронкой лежал раненый боец из минометной батареи, а вокруг него собрался почти весь хозяйственный взвод.
- Что столпились? Эт вам не цирк! Всем - в укрытие! Раненого - в укры... - зампотех не договорил, в трех-четырех метрах от солдат разорвалась еще одна мина, всех смело ударной волной и осколками. - Это не охламоны, это - стадо баранов! - в бессильной ярости закричал зампотех, схватил подвернувшегося под руку бойца, у которого соплей было больше, чем ссадин. - Марш в санчасть! Доктора сюда - срочно! Бегом! Мать твою...
Минометный налет кончился. Как всегда, короткий, неожиданный, злой, на этот раз он стоил полку одиннадцати раненых, десять из которых пришлось на второй батальон. Одиннадцатой стала Надя - полковая маркитантка. Усачев стоял у разбитого окна и сквозь ветви еще голых деревьев смотрел вслед своим раненым, которых все по той же тропе уносили в сторону санчасти на носилках.
- Опять по шестой роте ударили. Как обстрел, так им обязательно достается. Духи определенно пристрелялись.
- Им не просто достается, похоже, что с них всегда начинают, - добавил начальник штаба. - Рядом с казармой шестой роты лежит огромный валун. Я думаю, что они его используют, как ориентир, и первую пристрелочную мину отправляют по нему, а потом разбрасывают остальные мины по всему полку, как придется.
- Резонно. А если так, то им и дальше будет доставаться при каждом обстреле.
- Тут никому мало не покажется, только есть одна маленькая деталь, - Савельев хитро прищурился, - сколько было обстрелов, сколько мин разорвалось, одна даже в крышу казармы угодила, а в роте ни одного раненого.
- Везение.
- Вот бы всем так везло.
- Знаю, любишь ты шестую, свою бывшую.
- Это не важно, - Савельева вдруг передернуло, он вспомнил, как в декабре направил эту роту по голому полю под огонь снайпера, как ротный не хотел выполнять приказ. - Важно, чтобы во всем существовал порядок. Там, где есть организация службы, меньше потерь. Не верю я ни в везение, ни в случайность.
* * *
- Весна - это призрачный образ надежды.
- Почему "призрачный"? Нереальный, что ли? Я думаю, что все наши надежды реальны, как плоть и кровь.
- Хорошо, скажем по-другому. Весна - это сказочный образ надежды. Весной Малика, словно персик, сладка.
- Надо же, стихи? Может, у кого-то из присутствующих и крылышки есть? - она бросила на Ремизова удивленный взгляд, а он притворно оглянулся за спину.
- Все возможно. А вдруг я приобщен ангельской крови?
- Следи за словами, я Пегаса имела в виду, - ее чуть развеселило, что он легко поддался игре, и назидательно продолжила, - не зли судьбу и, вообще, не завышай самооценку.
- Я и не завышаю. Так... - он посмотрел на нее исподлобья, взвешивая, стоит ли рассказывать, и решил продолжить. - В жизни разное бывало. Я несколько раз попадал в переделки, и всегда везло. Как будто происходили невероятные события. Но как бы помимо моей воли. То есть, они происходили со мной, но я на них не мог влиять, меня не покидало ощущение, что кто-то отводит от меня опасность.
Ремизов еще в отпуске, размышляя о своей короткой жизни, насчитал четыре случая, когда сам висел над пропастью, а его жизнь - на волоске. И все это прежде, чем увидел первого духа. Размышляя по поводу этих и других злоключений, он тогда так и не решил, считать ли это новым рождением или, наоборот, тревожными звонками, и никому не рассказывал. И вот сейчас перед ироничными глазами Малики лейтенанту совсем не хотелось выглядеть дутым героем, однако ясно выразить свои мысли так и не смог. Это трудно, когда думаешь о жизни, которая ногтями вгрызается в трещины камней. А еще он помнил, что такое настоящий страх.
- Значит, невероятные? - об этом Малика слышала раньше от Усачева и улыбнулась уголками губ.
- Не смейся, я правду говорю. Были случаи, когда времени не было даже на мысль, а тело делало нечто точное, просчитанное. Оно действовало само, на уровне рефлексов, и безошибочно. Понимаешь, это как сон о чужой жизни.
- Фаталисты говорят, это судьба. Но если ты хоть чуть-чуть веришь в Бога... - Малика не стала продолжать, в этой неоконченной фразе уже собралось так много смысла, что он переливался, как вода через края чаши.
- А если чуть-чуть верю, то, значит, меня кто-то хранит?
- Ничего это не значит. Богу все равно, веришь ты или нет, он делает свое дело.
- Твой Бог - Аллах?
- Бог един.
- Это я уже слышал.
- Слышал и ничего не понял. Он на самом деле только один. И он нас всех хранит, и тебя тоже.
- Но я не верю в него, если честно...
- Вот за это "если честно..." он и хранит. И еще кто-то другой очень молится за тебя, за твое спасение.
- Ты меня озадачила, но не убедила. За всех молятся, родители так это точно, ночей не спят, переживает. Но люди гибнут каждый день! За них тоже молятся, но это их не спасает от смерти.
- Не кощунствуй, Богу не предъявляют претензий, в него веруют.
- Ты такая убежденная, как будто знаешь, что с тобой ничего не случится.
- Никто не знает о себе всего, и своего конца никто не знает. Случится или нет, здесь или в другом месте, только Аллаху и известно, и я этого не боюсь.
- Как же ты не боишься? Смерть - это всегда страшно. Это больно.
- Человеку, который ранен, но будет жить дальше, действительно больно - такова цена жизни. Тому, кто ушел - нет. - Малика медленно покачала головой, а Ремизов вдруг понял, что она давно думала об этом, а сказала вслух только сейчас.
- Ты говоришь странные вещи, но мне хочется тебе верить, - он протянул руку, прикоснулся к ее руке, мягко пожал. Теперь надо было бы кончиками пальцев провести по ее плечу, по волосам, почувствовать ее дыхание, вложить в это все свое обаяние, магнетизм, чтобы женщина стала ближе, но вместо этого он спросил. - Скажи, а как ты вообще здесь оказалась? Зачем тебе это надо?
- Хотелось узнать, чем теперь занимаются настоящие мужчины.
Ремизов убрал руку, ему показалось, ему опять показалось, что его одернули, словно настоящие мужчины могут заниматься только войной.
- К тебе мои лейтенанты зачастили, - Усачев с редкой для него улыбкой, стараясь не выдать за любопытством волнения, прижал к себе Малику.
- Ревнуешь? И правильно делаешь, молодые люди мною еще интересуются, и это очень приятно. Пропащая та женщина, которую никто и ни к кому не ревнует.
- Молодые, дерзкие. Им все равно, кого побеждать. Затопчут комбата, не заметят.
- Что это ты так неласково? Я, между прочим, от них ни одного дурного слова о тебе не слышала. А ты, как старый дед, все ворчишь и ворчишь, всем недоволен.
- Наверное, устал от приключений, они меня уже не взбадривают.
- Дело только в этом? Тогда поправимо.
- У меня есть новость, из разряда странных. Это как воспримешь... - он сделал долгую паузу, как бы усиливая значение еще не сказанных слов. - Твой Ремизов наступил на противопехотную мину. Или знаешь уже? И это опять случилось с ним.
- Нет, он не рассказывал. И почему он мой, и вообще, что ты такое говоришь?
