Каждый человек однажды стоит перед выбором пути - однажды он сам за него и ответит. Вывод прост, очевиден, но загадка в том, что не все понимают эту логическую связь. Ответить придётся, такова неизбежность. Хотя о чем я говорю? Умный человек уже в пять лет знает, что нельзя брать чужое, а это ведь тоже выбор. В пять лет - чужая игрушка, а лет этак в восемнадцать - чужая судьба, та, что не по плечу. Момент выбора непостижимо краток - пауза между ударами сердца. Чья-то роковая воля сжимает виски, обжигает мысли, требует немедленного ответа, и... Вот он, ответ, нарастает, как снежный ком, как ураган, вздрагивает вместе с сердцем! Всё... Решение принято. Ты был не готов? Так что же ты делал все предыдущие годы?
Таков или почти таков эпиграф любой юной жизни. Если бы все эти юные жизни понимали, что десятки ушедших поколений ждут их выбор с тревогой и болью, и желают им только добра...
Чёртова жара. Было ощущение, что до меня никто не знал, что такая вообще бывает. Она была снаружи моего парадного кителя с синим армейским ромбом и крылышками классного специалиста, она была под кителем мокрыми следами на белой сорочке, она была внутри меня в сухом хрипящем горле. Весь мир был одной сплошной жарой. Я родился в центре русской равнины, в Тамбовской области, некогда губернии, пока Сталин не сделал из нее удобный обрубок, там редко бывает жарко. Здесь, в Термезе, на самом юге Средней Азии, всё было иначе. Я только успел выйти из армейской гостиницы, как на меня накатила негостеприимная волна горячего воздуха. Штаб дивизии располагался в тридцати минутах хода от гостиницы, но это оказались минуты испытания. Затянутый в портупею (другого не дано), в сверкающих хромовых сапогах, в фуражке, я шёл по центральной улице Термеза мимо кирпичных, мимо глинобитных заборов, над которыми свешивались бледно-розовые дозревающие гранаты, и жутко хотел пить. Я мог бы и потерпеть, но эта простая мысль почему-то в голову не пришла. Отвечая моим желаниям, как по волшебству, на первом же перекрестке появилась большая жёлтая бочка на колёсах с крупной надписью "морс" и продавцом лет десяти от роду в придачу.
-Бала, налей стаканчик, - я поискал мелочь в карманах. - Сколько?
-Три копейки, - он хитро улыбнулся.
Положив перед продавцом пятачок, я большими глотками пил прохладный морс с привкусом айвы и даже не подозревал, что совершаю ба-альшую, непростительную глупость. Пить в такую жару нельзя. Категорически нельзя!
-Где сдача, бала?
-Нет сдача, - узбечонок искренне развел руками, - са-авсем нет.
-Вот плут, - я понял, что спорить бесполезно, и пошёл дальше, к следующему перекрёстку, до штаба дивизии было ещё далеко.
Те несколько глотков морса через минуту потекли из-под околыша офицерской фуражки, выступили потом на груди и на спине, пересохло не только горло, но заодно и мозг, он отказывался сопротивляться. К следующему перекрёстку я почти бежал, с обидой понимая, насколько я слаб и беспомощен.
Сутки назад, чуть больше, мой московский рейс приземлился в аэропорту Ташкента. На часах было пять утра по местному времени, я вглядывался в иллюминатор, таращил глаза, пытаясь в предутренних сумерках увидеть Восток с его мечетями и минаретами, с ишаками и верблюдами. Стюардесса, надёжная, как весь гражданский флот, заученно объявила температуру воздуха за бортом лайнера: двадцать пять градусов тепла по цельсию. День ещё не начинался. Невольно вспомнилась парилка бане прошлой зимой и тот дикий пульс, что ж, будем держаться. К моему разочарованию, никакого Востока в ближайших окрестностях не оказалось - был обыкновенный аэропорт из стекла и бетона, как в Омске, Иркутске, как в Хабаровске, такой же стремительный, просторный, деловой, только вместо берёз и клёнов в скверах росли чинары и каштаны, и чаще, чем в Москве, встречались мужчины в тюбетейках, не снимавшие их ни в холод, ни в жару. Через четыре часа он также по-деловому отправил меня дальше, в Термез.
Вздремнув полчаса на взлёте, я проснулся, взглянул вниз и обомлел. От края до края под нами была песчаная пустыня, при ярком солнце проступали жёлто-серые террасы, контуры крупных барханов и холмов, изредка пересекаемые асфальтовыми дорогами и линиями электропередач. Самолёт летел, а пустыня всё длилась и длилась, захочешь сбежать - не сбежишь. Я неуверенно усмехнулся. Через месяц, как разберусь с жильём, сюда, в эти пески позову свою жену Лару, но как я это ей объясню? Вот она, юное дитя, точно сбежит! лишь бы самолёты не перестали летать. Знались мы давно, но всё больше по отпускам, так, несерьёзно, а женились вот только что, накануне - мы долго не были уверены, что сумеем быть вместе, и теперь, глядя в иллюминатор, я втайне боялся, что она не примет такую Азию. Но тут вспомнилось, что моя Ларочка декабристка, что она, как и все девчонки её выпускного класса, давно грезила этой ужасной романтикой, а это значит.... Не важно, что это значит, в душе заиграла маршевая музыка, нас, чернорабочих холодной войны, ничто не должно останавливать. Даже интересно, что я попал в Среднюю Азию, так далеко на юг не каждый заберётся, надо бы только выдержать жару...
-Бала, стаканчик! - И этот, другой продавец был мальчишкой, я положил перед ним на поднос пятачок. - А сдача?
-Нет сдача.
-Вы что тут, цыгане что ли?
-Нет цыгане, - он состроил удивлённую рожицу. - Нет сдача.
Ругаться с мальчишкой я не собирался, но каков мошенник! Пока он подрастёт, успеет полный дипломат набить крупными купюрами, не отходя от домашней ограды. Вот как жить надо! А русский человек едет строить БАМ, добывать нефть, покорять Сибирь в надежде заработать свой честный длинный рубль. Да и я не лучше, забрался в пустыню, в пекло, на самый край Союза, только что не за длинным рублём, у меня, у военного, была совсем другая мотивация.
Я уже торопился к следующему перекрёстку, там меня ждала очередная жёлтая бочка, очередной маленький плут, а до штаба дивизии было всё ещё далеко.
* * *
Через неделю моя прежняя мотивация в корне изменилась, жара, пустыня, пески Сурхана, раздуваемые ветром, были здесь ни при чём. Всё, что со мной происходило, было чем-то из приключенческого кино, в котором, по идее, должен быть хэппи-энд, но на пути к нему, в самом начале, я почувствовал, как оказался в крепкой, надёжной западне. И если это - правда, что каждый сам делает выбор и сам за него отвечает, то я отвечал по самой высокой планке: своей службой - западнёй. У меня во взводе был только один русский, только один украинец - молодые забитые солдаты, к ним прилагались три таджика и шесть узбеков, в том числе сержанты, они тоже были узбеками. В первый день службы я узнал, что в природе существует дедовщина - торжество сильных, дерзких, опытных - и мне захотелось защитить своих молодых солдат от чужого торжества. Но они не дружили между собой, а моей поддержки даже испугались, так что благородный командирский порыв, моя отеческая опека оказались не нужными.
-Не надо, товарищ лейтенант, только хуже будет.
-Как это хуже? Куда хуже? Вы о чём?
-Тут всё по-другому, Вы ничего не знаете и ничего не измените.
Через ту самую неделю я проводил с ротой политзанятия, рассказывал об агрессивном блоке НАТО, о ракетах, расположенных в Турции и нацеленных на наши южные города. Солдаты слушали, открыв рот, я принял это как знак неподдельного интереса, но думаю, ошибался, они просто давно не слышали так много умных, спокойных слов, как из телевизора, когда на них никто не орал благим матом, не заставлял рыть траншеи от рассвета до заката, не угрожал. Занятия закончились, я был воодушевлён солдатским вниманием и всё же устал, потому что полтора часа повествования о наших врагах стоили дорого. Ко мне подошёл солдат Худайдодов, невысокий, щуплый таджик с лицом, как печёное яблоко, я бы легко дал ему лет сорок, если бы не знал наверняка, что ему чуть за двадцать, и этой осенью у него дембель.
-Что Худайдодов? Спросить хочешь? - Тот смотрел на меня снизу вверх без особого интереса, но взгляд его был твёрдым.
-Пошёль нах..! - В силу литературных традиций я не дописываю последних букв. Волна удивления накатила на какую-то часть моей подкорки, введя меня в ступор, я тупил, я откровенно тупил.
-Не понял. - Я на самом деле не понял, но разум и характер уже начали включаться.
-Пошёль нах...!
Зря Худайдодов это сказал... По причине невысокого роста он доставал мне головой только до уха, поэтому сокрушительный удар прямой правой в нос был удобен, лёгок, напрашивался сам собой, ну и напросился. Сзади солдата почти на уровне поясницы стоял ученический стол, он и решил дело. Голова Худайдодова с примятым от удара лицом стремительно отшатнулась назад, потащила за собой худое тело, сальто-мортале назад через стол ему удалось, и пару секунд спустя он со стуком расплющился на линолеуме ленинской комнаты в пяти метрах от меня. Придя в себя, он взбрыкнул, как баран после удара рогами о новые ворота, вытер разбитый нос, размазал сопли с кровью по куртке, приподнялся на колени.
-Так что ты хотел спросить? - Я тяжело дышал, всё ещё наполненный раздражением и бушующим гневом.
-Не-ет, ничего, мне тока сказали узнать, какой-такой новый командир?
-Ну что, узнал, чурка недоделанный?
-Узналь, - он, наконец, встал, отряхиваясь, ощупывая побитое лицо, - теперь всё понятно, есть такой командир, - он снова потрогал лицо и даже поджал щеки в уголках губ, это была неловкая попытка изобразить улыбку.
Утром в порядке еженедельного разноса и укрепления воинской дисциплины перспективный комбат Геворкян переворачивал солдатские постели, проверял наличие простыней с синим армейским штампом, наличие лицевых и ножных полотенец. Как оказалось, у меня во взводе не хватало двух простыней, и это было большим происшествием, и нет ничего удивительного, что простыни "ушли" у молодых. Комбат со мной особенно не церемонился, меня, только прибывшего лейтенанта, он "ставил в строй", как будто тыкал щенка носом в дерьмо, чтобы я не думал, что за ротное барахло отвечает старшина, которого я ещё ни разу не видел. Делал это комбат нечистоплотно, в присутствии солдат роты, точно показывая, кто здесь главный, было ощущение, что теперь он бил меня по лицу цинично, размашисто, расчётливо. Солдат Худайдодов, последний на левом фланге, с насмешливой гримасой, которую он и не думал скрывать, посматривал в мою сторону, на мою реакцию. Так что падать мне под таким прицелом было никак нельзя, совсем нельзя, ни на спину, ни, тем более, лицом... в грязь.
В субботу был обычный парково-хозяйственный день. Больше хозяйственный, чем парковый - не важно, лишь бы у солдата не оставалось свободного времени ни на что, в том числе, на разгильдяйство. Оно и правильно, но свободного времени не оставалось и у командиров, кто-то же должен быть пастухом у служивой паствы. И вот в такой солнечный субботний день, спустя две недели после прибытия в Термез, я впервые увидел Аму-Дарью, речку.
Команду из двадцати солдат нашей роты во главе со мной направили в речной порт на погрузку очередной баржи для Афганистана. Нам повезло, грузили не цемент и не уголь, а коробки со сгущённым молоком, с рыбными консервами, пятилитровые жестянки с маргарином. Я стоял на палубе баржи у самого борта, разглядывал речную панораму, вдыхая влажный запах прибрежной тины. Иртыш - шире, спокойнее, чище, но у каждой реки свой шарм - за желто-коричневой волнующейся гладью Аму-Дарьи, за камышовыми зарослями начиналась чужая страна, полная настоящих приключений и тайн. Я так долго смотрел на противоположный берег, что различил там людей в форме, в панамах, один из них, наблюдатель, смотрел в нашу сторону в бинокль. Первое, что пришло в голову - стать незаметным, я чуть отшатнулся от борта - у тех людей в руках было оружие.
-Товарищ прапорщик, - я толкнул локтем начальника склада, стоявшего рядом со мной и делавшего записи в блокноте. К слову сказать, для меня все прапорщики, кроме старшин, были тогда начальниками складов.
-...сто пятьдесят семь, сто пятьдесят восемь. Стой! Стой, говорю. Пять минут перекур. Что?
-Люди на той стороне в нашей форме с автоматами нас в бинокль рассматривают.
-А-а, погранцы. Наши погранцы оба берега охраняют. Прикинь, там у них выслуга год за три идёт, а здесь год за полтора, а речка та же самая, жара та же самая. Вот для термезских облом, да?
-Там наши?
-По-другому никак, иначе мины к вам в полк прямо на плац прилетать будут, - прапорщик гоготнул, - они момент не упустят.
-Кто?
-Кто, кто... Духи! Ну, ты даешь, лейтенант, с луны что ли свалился?
Между тем, солдат, несший сто пятьдесят девятый ящик со сгущёнкой, споткнулся о чью-то услужливо вытянутую ногу и под всеобщий гогот и веселье растянулся на палубе во весь рост. Картонная коробка ударилась о ржавый железный настил, лопнула в нескольких местах, и блестящие банки в бело-синих обёртках покатились по палубе в разные стороны. Солдаты тут же бросились собирать хозяйское добро; собрали, но и навскидку было видно, что из сорока пяти банок их осталась меньше половины.
-Стоять всем! Куда дели банки, уроды?
Опоздал начальник склада. Двое "черпаков", что уже отслужили по году, прикрывшись рубкой, продырявили банки подручными средствами, то есть гвоздями, и яростно высасывали содержимое и оторвать их от этого занятия не смог бы никто, даже взбрыкнувший начальник склада. Другие им по-тихому завидовали, сглатывая слюну, озирались по сторонам и только ждали подходящий момент, чтобы оприходовать свою добычу.
-Ну, товарищ лейтенант, наведите порядок, нельзя же...
-Ну, товарищ прапорщик... - Я передразнил его, немного скорчив нижнюю часть лица, - это - голодные солдаты, не дашь добровольно, они и так утащат, это же сгущёнка, не уследишь. К тому же солдаты готовятся действовать в отрыве от главных сил, в отрыве от тылового обоза, лучше уж санкционировать.
-Так ты с ними заодно! Ну, погоди, лейтенант, я доложу о безобразии.
Я только пожал плечами: конечно, заодно, это же мои солдаты. Прапорщик был матёрый, на каждой банке хоть сгущёнки, хоть рыбы, хоть тушёнки он имел свою маленькую хозяйскую копеечку, а тут голодранцы из полка половину коробки растащили. Мои доводы он не слышал.
Палуба баржи закачалась на прибрежной волне. По Аму-Дарье, торжественно развевая зелёный флаг на кормовом флагштоке, разрезая мутную воду, на хорошей скорости шёл пограничный катер.
-Доложишь? - После грубой реплики начальника склада я перешёл с уважительного языка на тот, что попроще. - Будешь угрожать, мы еще две коробки разобьем или утопим нечаянно, вон какую волну катер поднял.
Я разозлился, было в глазах у этого прапорщика что-то цепкое, неприятное, такой своей выгоды никогда не упустит. Мы уже загрузили несколько тонн сгущённого молока, а в городе оно не продавалось ни в одном магазине, ну а в сёлах и кишлаках, откуда родом моё нынешнее войско, его и вовсе никогда не видели.
-Так что, прапорщик? Потом разбираться будет поздно, солдат он и в Африке солдат, с него какой спрос?
-Ладно, бойцы... Каждый может съесть по банке, только чтобы задницы не слиплись, - прапорщик что-то прикинул и смягчился, - с собой в полк ничего не брать! Поняли?
-Ну вот, другое дело.
-Поняли, товарищ прапорщик, благодарствуем.
-Поняли...
Конечно, они поняли. Зачем с собой-то брать, с дембелями что ли делиться?
Я снова оглянулся на афганский берег, с той стороны реки уже никого не было видно, порывы ветра гнали по воде мелкую рябь, широкими волнами качали серебристый камыш, над которым по всей береговой линии возвышалась ровные ряды проволочных заграждений.
Полк строился на плацу на утренний развод. Посмотрев на часы, я поднялся на второй этаж в нашу батальонную казарму. Тумбочка дневального пустовала, что соответствовало красному сигналу тревоги, напротив этой тумбочки находилась комната для хранения оружия, и значит, она была без охраны. Я невольно напрягся. В казарме было подозрительно тихо, но уже через несколько секунд я уловил шорох и напряженное сопение, доносившиеся из-за квадратной колонны, из дальнего угла. Все ещё оглядываясь по сторонам в поисках дневального, я прошёл по широкому коридору и, наконец, понял, откуда доносился этот шум. Солдат-кавказец сцепился с офицером, взводным из соседней роты, пытался его ударить кулаком или уже ударил, и ситуация для обоих была патовая, никто из них победить в этой нелепой схватке не мог. Для победы надо было хотя бы наносить удары отважно и сильно, ломая волю противника и точно понимая, что дальше в дело вмешается военная прокуратура со всеми вытекающими последствиями. У меня в голове не было такой долгой цепочки мыслей, поэтому и реакция получилась решительной и мгновенной. Никто не смеет поднять руку на офицера, офицер - это командир, это столп мироздания. Никто не смеет! Сама мысль должна быть выжжена на корню! Карфаген должен быть разрушен...
Солдат хозяйственного взвода Бахрамов на полковое построение не пошёл, дембель всё-таки, да и настроения у него с утра не было. Он лежал в сапогах на постели, дыша в потолок перегаром от ночного запоя, когда, как назло, в казарму припёрся Сурепов, командир взвода из пехоты, тот, что ровесник комбата. Борзой этот взводный, переросток потому что. Но зачем он назвал его кавказской собакой, которая забыла плеть хозяина? И обматерил именно "по матери", дурная русская привычка, непонятная инородцам, поэтому они её воспринимают буквально по тексту как самое большое зло. Бахрамов ответил, что он кавказский волк, вцепился в потёртый офицерский погон, оторвал, и теперь погон болтался на нескольких обтрёпанных нитках. Всё это длилось секунды - Сурепов ударил его в лицо, кавказец ответил, он был массивнее и сильнее, оставалось узнать, кто из них злее. Ошибка взводного была в том, что он потребовал подчинения от чужого солдата, да ещё из хозвзвода, как от своего. Но он думал иначе, не считал это ошибкой или вообще ни о чём не думал. Офицер? Если не забыл, что ты офицер, делай, что должен. Ошибка была в другом - нельзя опускаться до уровня солдата и терять авторитет. Когда не хватает характера, его замещает агрессия, эмоции, и уже нет разницы, профессор ты или обыкновенный уличный хулиган.
Карфаген должен быть разрушен... Бросив на ближайшую койку полевую сумку, я в один прыжок перемахнул две тумбочки и кровать и со всего размаха, с яростью ударил кавказца в лицо, сбил с ног. Второй удар пришелся вскользь, но расстегнувшийся браслет от часов прочертил на его щеке красную борозду, которая тут же набухла кровью. Сурепов с разбитой губой стоял за моей спиной, тяжело дышал, потирал мокрую пунцовую шею. Бахрамов лежал в проходе между кроватей, закрывшись руками от следующего удара, он не сопротивлялся, но сквозь его расставленные пальцы я увидел злой мстительный взгляд, которым он сверлил Сурепова. Не меня?! - С занесенным для удара кулаком я был ему совершенно не интересен.
-Чего разлёгся? Вперед, в санчасть. За нападение на офицера пять лет получишь, дебил.
Бахрамов медленно поднялся и поплёлся на выход из казармы, пытаясь держать спину прямой, с трудом скрывая желание оглянуться назад. Я застегнул на запястье браслет, отряхнулся и только потом грустно усмехнулся про себя. Ничего он не получит! Кому в дивизии нужно вешать на шею такое происшествие? Гиря! С ней начальнику политотдела дивизии и утопиться можно. Да и комдива никто жалеть не станет - скрипят, скрипят ступени карьерной лестницы. Хорошо, что нас двое: если придётся в прокуратуре давать показания, отобьёмся.
-Ну что, Сурепа, как же ты так?
-Вот так! Ты его видел? Урод конченный.
-Это я понял. Здоровый бугай, тут без шансов. Ты что полез в драку?
-Мимо пройти?
-Лучше подставиться, чтобы отмудохали и погоны сорвали, так что ли? - Я сочувственно скривил физиономию. - И ни одного свидетеля.
-У нас не полк, а изолятор для уголовников, - он помолчал недолго, рассматривая носки хромовых сапог. - Говорят, при Сталине заградотряды были, я бы таким покомандовал, этим шакалам мало бы не показалось. А с дневальным... Не просчитал я ситуацию, когда дневальный убежал...
-Я его тоже не видел.
-А-а, вот в чём дело! Где эта сволочь заныкалась! Дневальный, мать твою, а ну бегом ко мне! Кому сказал, бегом! В нарядах сгниёшь!
Да, этот точно сгниет, подумалось как-то само собой, молодой, наверное, на крайний случай - "черпак", но уже держит нос по ветру, знает, когда этот нос лучше не высовывать. А мне надо было срочно подыскивать новую мотивацию для своей дальнейшей службы.
* * *
"Подруга дней моих суровых..." Фраза как будто прилипла к языку, я повторял её, зная или надеясь, что всё когда-нибудь образуется, а вот каково было моей жене после городской цивилизации? Каково комнатному растению, привыкшему к уютному подоконнику, остаться под знойным солнцем и без воды? Мне было её жаль, и то, что она примерила к себе меня и мою судьбу, вызывало прилив нежности и любви. А может быть она "кактус"? Тоже ведь комнатное растение. Но это ещё предстояло проверить.
Что там дальше было у Пушкина? "Старушка дряхлая моя..." Здесь мы обычно смеялись, и тяготы азиатской жизни сглаживались сами собой. Толстый ватный матрац был нашей постелью, для любви этого хватало. Были бы чувства. Я приходил в девять, в десять вечера (если в наряде - вовсе не приходил), она уже дремала с раскрытой книгой в уголке старого кресла, доставшегося нам от предыдущих жильцов, долго смотрел на неё, жалея, потом будил.
-Где ужин, жена?
На самом деле я не был так строг, но Лара подхватывалась и бежала на кухню за сковородой, на которой томилась жареная картошка с луком, готовить что-то другое она ещё не научилась, ничего другого я и не просил. Пока накрывался журнальный столик, я ставил пластинку на самый дешёвый монопроигрыватель, который мы купили с моего первого заработка, а там... там снова пела Пугачева. "Ты. Теперь я знаю, ты на свете есть, и каждую минуту..." Надо было бы выкинуть этот жуткий минор, ввергавший в депрессию, но рука почему-то не поднималась, хотелось, как в песне, пройти по краешку судьбы. Что-то роднило меня и с песней, и с пустыней Сурхана, притягивало, наверное, ощущение краешка судьбы, туман будущего уже рассеялся, и мне было очевидно, что край близко. Он был запретным плодом, хотелось заглянуть за него, вкусить... Мы ужинали под этот минор, выключали свет, укладывались спать, обнимались после разлуки длиной в жаркий день, а иногда и засыпали под него.
Иногда не засыпали, и долго разговаривали полушёпотом, ворочаясь с боку на бок.
-Скучно мне, тебя никогда нет, даже на обед редко приходишь.
-Служба, - полусонно пробормотал я, нисколько не оправдываясь, скорее подводя итог длинному дню. - Читай книги, журналы, учи стихи наизусть. А что твои подружки?
-Мы уже надоели друг другу. Кто письмо получит, рассказывает, что дома случилось, что там новенького...
-Да, дома... А здесь тогда что?
Много лет моим домом была казарма, насыщенная запахами пота, сапожного крема, одеколона "Красный мак" с минимумом личных вещей, умещавшихся в прикроватной тумбочке, и вот эта комната в четырнадцать квадратных метров казалась мне уютным семейным гнёздышком или обжитой пещерой и уж точно была территорией моей свободы.
-Ну, какой это дом? - Вздохнула она виновато, почти оправдываясь. - У нас даже телевизора нет.
-Придумаю что-нибудь. - Теперь я вздыхал виновато. - Может, в кредит возьмём... Или в комиссионке подержанный.
-К маме хочу. Домой. Там уже первый снег выпал. - Лара только что не скулила, хотела, чтобы я её пожалел. - А здесь снег бывает?
-Здесь? Нет, не бывает. - Я немного помолчал. - У нас скоро большие учения будут, в Туркмении, вот тогда и съездишь к мамке. А там и сессия в твоём институте подойдёт, так что, пока будешь учиться, отдохнёшь пару месяцев от Средней Азии, от узбеков и от меня заодно.
Я повернулся на другой бок, собираясь заснуть. "Вот это судьбу я себе выбрал! Я? А кто же? Что дальше? Дальше - вот это и есть самое интересное..." Но вдруг из полудрёмы протестом прорвалась одинокая неуверенная мысль. "Песчинка, гонимая ветром... Что я о себе возомнил? Даже Бахрамов, чтоб его переклинило, взводит меня, как ударно-спусковой механизм. Я запрограммирован, и судьба моя - программа. Мы гордимся, что сами выбираем судьбу, а потом не можем понять, как это с нами произошло. Даже если решишься всё бросить, всё изменить - ничего не выйдет, с дистанции не сойдёшь, потому и говорят: бывших военных не бывает. Программа работает дальше". К утру мысль терялась в закоулках спящей памяти, а противно звенящий будильник полностью очищал её от ночных сомнений.
Жили мы в коммуналке, если так назвать квартиру на две семьи офицеров. Поневоле приходилось делить прихожую, ванную комнату, кухню, поневоле прикасаться к чужой жизни, это не слишком нас беспокоило, мы не завидовали соседям, их утреннему кофе, бутербродам с красной икрой, устроенному быту. Не завидовали, но и не дружили, для дружбы не хватало равенства и ещё какой-то мелочи, вроде одинакового слоя пыли на солдатских сапогах и сапогах из дорогой кожи. Соседи были всего на год старше нас, однако их обывательский достаток соответствовал хорошему московскому уровню. Я не знал другого сравнения, иначе сказал бы - ташкентскому. Сам я впервые видел русских людей, которые родились и выросли в Ташкенте, и не собирались его менять на любой другой город; неловко сказать, но раньше, в школьные годы, я был уверен, поскольку Ташкент - узбекская столица, то и живут в нём только узбеки.
-Мы с ними из разных социальных слоев, - как-то перед сном высказала мне жена, чувствовалось, что в институте она изучает теорию марксизма.
-Лара, какие слои, ты о чём? Слой у нас один - рабоче-крестьянский, - со знанием дела отвечал я супруге, смутно догадываясь, что теория замалчивает особый слой директоров магазинов, начальников баз и складов и прочих примазавшихся к народному добру.
-А прослойка интеллигенции?
-Например, твоя мать, да? Её интеллигентность дала ей очки с диоптриями в роговой оправе и копеечную зарплату в придачу, - я помедлил, - ну да, и палку сухой колбасы к 9 Мая как ветерану войны.
-Моя мама - честный человек, - с обидой высказала мне жена.
-Вот мы и нашли эту честную прослойку.
-Это несправедливо.
-Что? Что зарплата копеечная? Ну да, жизнь вообще - штука несправедливая. Давай спать что ли...
Вадим, сосед, как и я, днями не бывал дома, в этом наши графики жизни совпадали. У наших жён тоже совпадали, поскольку они нигде не работали. К слову сказать, жена у Вадима была красавица, особенно утром, когда она неторопливо выгуливалась в голубом полупрозрачном халатике, в узких трусиках, если, конечно, она была в трусиках. Если она была без трусиков, это тоже было видно и мне казалось, что она специально задерживается на кухне, в прихожей, чтобы показать мне, насколько она хороша. Позже, когда моя жена уехала-таки на сессию, соседка задерживаться стала чаще, всегда находя повод, чтобы повозиться на кухне, погреметь посудой. Она могла в задумчивости остановиться, слегка повернуть голову, поправить волосы, как будто хотела что-то сказать и не решалась. "Посмотри, какая я!" Да, именно это она и хотела сказать, она играла, получая от этого удовольствие. Когда уже есть все материальные блага, жизнь может показаться пресной, надо придумать себе объект для тайных желаний или лучше того - для соблазна. Может быть, я и был таким тайным объектом. Вадим в это время ещё потягивался в постели в своей комнате, протирая сонные глаза, он уходил на службу чуть позже меня. Впрочем, его супруга действительно была хороша, просто я не слишком обращал на неё внимание, моё сердце было занято. Страшно сказать, я был влюблённым лейтенантом.
* * *
Сегодня я свободен от распорядка дня, от ротной казармы, от Худайдодова и Бахрамова, сегодня я отдыхаю в гарнизонном патруле, а это и есть глоток свободы. Начищенный, наглаженный, в сопровождении двух крепких солдат я гуляю по солнечным улицам Термеза, стараясь держаться в тени тополей. Мы с солдатами даже пьём морс небольшими глотками, предварительно я показываю юному продавцу пальцы в виде щелбана и объясняю, что с ним будет дальше, если не будет сдачи на мой или солдатский пятачок. Улыбается, плут. Город по-азиатски светел, уютен, в нём нет слишком высоких строений, ломающих очертания садов, кирпичных и глинобитных заборов, если не считать армейских крупнопанельных домов и недостроенного каркаса девятиэтажного здания обкома партии. Гранаты за последний месяц дозрели, стали тёмно-красными, теперь ими торговали на перекрёстках по рублю за четыре штуки. Дороговато. На ближайшем повороте улицы мои патрульные, как заговорщики, переглядываются, задерживаются ненадолго, но не успеваю я сгрудить брови, чтобы их отругать, они уже догоняют меня с гранатами в руках.
-Э-э, вы что делаете, грабители?
-Так они висят над забором, то есть над тротуаром.
-И что?
-Согласно римскому праву всё, что находится на моей земле, моё. Тротуар - общественное место, значит, всё принадлежит всем.
-Откуда такой умный взялся?
-Из Ташкента, второй курс университета. Типа, отчислили.
-Типа, за неуспеваемость, - я весело гоготнул, - двоечник. Если я на минуту оставлю на тротуаре свой портфель, это что же, он принадлежит всем? Ладно, давай сюда гранат. Конфискую - по праву сильного.
От широкого арыка, протекавшего через центр города, тянуло утренней свежестью, иногда налетал лёгкий ветерок, заставляя шелестеть листву серебристых тополей. Всё бы хорошо, но у начальника патруля, то есть у меня, есть план от коменданта гарнизона, в котором значится, сколько надо поймать нарушителей воинской дисциплины, слоняющихся по городу. Пункт первый: шесть самовольно отлучившихся. Где их брать, я еще не знал, но комендант, полноватый майор, туго затянутый ремнями, недвусмысленно заявил: не выполним план - задержимся в комендатуре, а патрульные точно сядут на гауптвахту. Что-то мне подсказывало, что комендант не шутил.
Первых двух нарушителей порядка мы увидели в квартале впереди себя. Далеко. Ближе к рынку попались на глаза ещё двое, но они увидели патруль раньше и быстро скрылись в толпе. Рынок - магнитное место, сюда ручейками стекаются деньги, здесь люди меняют их на вещи или просто завидуют тем, у кого они есть, а продавцы превращают свой ходовой товар обратно в деньги. Сюда же стекаются беглецы, чтобы ощутить приступ ложной свободы и запах горячей самсы. На ближайшем перекрестке мы столкнулись с очередным беглецом. Он, не раздумывая, бросился вдоль рыночной ограды. Бежал быстро, поскольку был в самовольной отлучке, но я бежал быстрее, поскольку был тренирован, догнал, и после передней подножки солдат с размаху ударился лицом о горячий асфальт. Не сгруппировался, а должен был.
-Попался, сучонок! - Я тяжело дышал, наваливаясь на него сверху - Добегался.
-В город надо было, очень надо было.
-На гауптвахте будешь объяснять, - я заломил ему руку за спину, делая всякое сопротивление невозможным.
-Больна-а!
-А ты думал, бегать в самоволку - развлечение? Лежи, не дергайся.
Вокруг стал собираться народ, такой же любопытный и сострадательный, как у нас, например, на Рязанщине, и всё бы ничего, но это были узбеки, человек восемь, не меньше. Солдат с разбитым носом, соответственно, тоже был узбеком.
-Э-э, что делаешь, командир? - Вскинул ладони молодой мужик, сразу видно - служил.
-Сильно ударился, больно ему, - причитала тётка средних лет в цветастом платке, наверное, её сын тоже в армии, тянет где-то свою лямку.
-Вай, вай, совсем плохо ему, нет такого закона, чтобы человека бить прямо на улице, - голос из-за спин призывал к смуте.
Да, прямо на улице нельзя. Я оглянулся, ища своих патрульных. Где этот недоученный ташкентский юрист, он объяснит толпе, что полагается по закону тому, кто нарушает служебную дисциплину и убегает из части. Патрульных не было. Они увидели толпу узбеков и решили не торопиться следом за мной, притулившись у соседней чинары. Вот так и предают командиров в бою. Толпа прибывала, всем было интересно, что тут происходит.
-Эй, руски, отпусти солдата, зачем тебе?
-Он на службе, он присягу принимал. Понятно? - Я тяжело дышал. - У него есть командиры.
Но, похоже, всем своим скопищем узбеки не понимали, что такое присяга, и к чему она обязывает, они воспринимали её, как мою прихоть, как атрибут чужого им общества. Чей-то напряжённый взгляд, не поднимаясь до уровня моего лица, скользнул по подбородку, плечу, ремню портупеи. Отвечая ему, я почти случайно провёл рукой по кобуре с табельным оружием - на месте - и вспомнил, кто я есть и что делаю здесь, в Термезе, на самом краю Союза.
-А ну, ко мне, суки! - Заорал я во всё горло на своих патрульных, выходя из себя.
Обстановку надо было как-то взять под контроль, и этот окрик больше предназначался не моим солдатам, а толпе, бродившей на своих узбекских дрожжах. Мои патрульные нерешительно выглянули из-за дерева, потоптались на месте и медленно пошли ко мне. Я огляделся, толпа недружелюбно поглядывала на меня, на патрульных, но уже никто не осмеливался показывать враждебность.
-Вставай, боец! Не вздумай чудить. Ты задержан за самовольную отлучку.
-Мне надо было в город.
-Вперёд!
Не оглядываясь, мы двинулись в сторону комендатуры. Там у меня приняли задержанного, выслушали доклад.
-Ну и как? - Комендант, держа руки за спиной, с интересом разглядывал меня, оценивал. - Пообщался с местной публикой?
-Пообщался. Думал, набросятся.
-Как себя поведёшь. Вот под таким местным прикрытием эта шатия-братия оставляет свои части, бежит, - он кивнул в сторону самовольщиков, стоявших без ремней у высокой бетонной ограды гауптвахты. - Это вопрос. Вот мы его и решаем. От офицера в любой ситуации требуется выдержка и твёрдость, но если необходимо действовать - решимость. А что, лейтенант, ты и вправду стрелять собирался?
-Никак нет, товарищ майор. Даже мысли не было.
-Что же тогда за кобуру хватался?
-Так за кобуру, - я смутился, откуда он узнал? - Пистолет, ну, это как резерв Ставки. Важно, чтобы резерв был.
-Но это же толпа! - Комендант чего-то добивался, и его вопросы попахивали провокацией.
-Мне показалось, если в толпе выбрать одного, главного и напереть на него, как следует...
-Хорошо, лейтенант. Отправляйся на маршрут. План по самовольщикам прежний. Патрульные, если себя не реабилитируют, будут арестованы на сутки - встретив мой удивлённый взгляд, добавил, - за то, что бросили начальника патруля.
План мы выполнили, но лучше бы не торопились. Оставалось ещё два часа до конца службы, когда комендант поручил мне провести занятие по строевой и физической подготовке с арестантами гауптвахты. Их было двенадцать человек. Они были разные и по росту, и по комплекции, а также по цвету погон, но что-то их осязаемо роднило. Все они хотели казаться развязными, дерзкими, может, они такими и были, раз оказались на гауптвахте? Лучше не обобщать; для меня, начальника патруля, они должны быть только солдатами, которые отрабатывают свои провинности. Как-то на первом курсе училища я оставил свой автомат без присмотра, сам отошёл к приятелям прикурить сигарету. Командир роты, увидев брошенный автомат, заорал, как раненный зверь! В общем, мне это стоило пяти суток ареста, зато на всю жизнь запомнил, что бросать оружие нельзя.
-Равня-айсь! - Солдаты зашевелились, но это не было выполнением команды. - Отставить!
Они насмешливо переглядывались, кривили физиономии. Летёха, то есть я, был для них пустым местом, многих офицеров они повидали в нашем гарнизоне, многим плюнули в спину.
-Равня-айсь!
Результат был тот же. Теперь, кто посмелее, стали меня рассматривать, не стесняясь, ждали продолжения спектакля. Им было, на что посмотреть: на моём лице уже разрастались розовые пятна, а в руках чувствовалась дрожь.
-Упор лежа принять!
Не понимая того, я упорно шёл к своей точке невозврата. Они смеялись! Смеялись в открытую, а меня изнутри выжигал адский огонь позора и гнева. И вдруг меня осенило: они - не солдаты. Настоящие солдаты, пацаны, мальчишки служат своей Родине, идут в Афган, рискуют жизнью, а эти ублюдки насмехаются над солдатской службой. Почти без стука я влетел в кабинет коменданта гарнизона, сразу попав под остужающий воздушный поток из кондиционера.
-Товарищ майор...
-Ну? - Комендант скосил на меня удивленный взгляд, продолжая разбираться в бумагах на объёмистом столе.
-Товарищ майор, они не выполняют приказ, они насмехаются.
-Какой приказ?
Он был раздражён тем, что его отрывают от дела, и ещё не понимал, что мне от него надо. Но вот до коменданта дошёл смысл сказанного, его кулаки уперлись в столешницу, и он начал медленно подниматься над столом, пока не взгромоздился над ним всей своей огромной массой. Костяшки его пальцев побелели, одутловатое лицо налилось краской, как минуту назад у меня, наконец, он оторвал взгляд от вороха бумаг и устремил его на меня.
-Лейтенант! - Рычащий горловой звук заставил меня напрячься, как для броска. - Что у тебя на плечах, лейтена-ант!?
-Погоны, - я невольно огляделся.
-Так какого чёрта ты ко мне пришёл?! Действуй, лейтенант! - Он орал громче, чем мой ротный в тот незапамятный день, от его крика содрогнулись стены и мои барабанные перепонки, а указательный палец прямо указывал на дверь. Удар был хорош, крепок, стремителен, он и не мог быть другим. Солдат, стоявший на левом фланге... Какой, к чёрту, солдат? Арестант, стоявший на левом фланге, был выше меня ростом, шире в плечах, я ненавидел его уже за это, а он ещё ухмылялся. Ненавидел, как преступника, осмелившегося не выполнить приказ, посягнуть на святое, на армейский порядок, на мою Родину. Сегодня армейский порядок и был моей родиной. Он не понял, что из кабинета коменданта вышел не я - совсем другой офицер. Он продолжал ухмыляться. Удар был хорош, и его тупая голова отлетела назад, он потерял равновесие, потом неловко всплеснул руками и схватился за разбитое, расплющенное лицо. Этого я уже не видел, я шагнул к следующему арестанту. К следующей ухмыляющейся роже. Я ненавидел их всех. Как они посмели не подчиниться? Они - предатели, а с предателями разговор короток.
Второй арестант был одного роста со мной, он попытался поднять руки, чтобы защититься от удара в лицо, но получил удар ногой в пах и, поперхнувшись, завыл и сложился пополам. Третий попытался принять упор лёжа, но опоздал, не успел, удар пришёлся в челюсть, и он боком рухнул на асфальт, мне под ноги, спеша опереться на руки, чтобы начать отжимание от горячего асфальта, от приграничной земли Сурхана.
Господи, что я делаю?... Нет, я ничего не делаю. Я только повинуюсь своим демонам. Они в обиду не дадут. Я чувствовал прилив сил, прилив воли и уже знал, что препятствий не существует... Внутри меня алым, огненным зевом пылала доменная печь, изрыгавшая раскалённые брызги, горящую лаву гнева.
Они отжимались. Они бешено отжимались. Старались опередить друг друга. Мерзавцы. Трусы... Испугались одного обычного удара в первую попавшуюся поганую морду. Я расправил складки кителя под портупеей, поправил воротничок сорочки, приподнял подбородок и, наконец, выровнял дыхание. Так и должно быть, так, и никак иначе.
Я шёл вдоль арестантского строя, останавливаясь напротив каждого, так чтобы нос каждого мерзавца касался моих начищенных офицерских сапог, пусть знают, как строг и сладок их запах, и чувствовал удовлетворение. Да, удовлетворение.
Пройдя весь строй, я развернулся и также медленно пошёл назад, когда случайно уловил движение в зарешеченном окне комендатуры. В квадратах окна, ограниченных однотонными, выгоревшими на солнце шторами, я разглядел крупную фигуру коменданта, мне показалось, что он улыбался.
-Всем встать! Заправиться.
Я снова шёл вдоль строя, заложив руки за спину, чтобы никто не видел разбитые в кровь кулаки, и глядя им в глаза. Я хотел прочитать в них страх и читал его, совсем недавно они насмехались. Хм, комендант... Комендант спрашивал, зачем я утром брался за кобуру? А сейчас я за неё ещё не брался. Это резерв Ставки, это мой резерв, личный. Пусть только какая-нибудь сука не выполнит приказ. Мозги вышибу...
-Жена, у нас водка есть?
-У нас - нет. Случилось что?
-Нет, ничего не случилось. - Я сидел на диване, опустив голову, неловко пряча разбитую правую руку, и разглядывая серый линолеум под ногами. - Просто неправильный день.
Об этом и не расскажешь, разве кто-то поймет? Вот и жена, если узнает, какой я на самом деле, может испугаться, она ничего обо мне не знает, даже обыденных вещей. Я и сам о себе многого не знаю. Но разве я нарушил присягу? Отчего же так гадко, и где-то там под ребрами скребут кошки?
-Могу у соседей спросить, у них точно что-нибудь есть.
-У соседей? У этих - не надо.
Разглядывание линолеума успокаивало, придавало ровную окраску тревожным мыслям. Они - не солдаты. Кто угодно - преступники, подлецы, отребье, но не солдаты, их место в камерах комендатуры, а не в строю. Солдата бить нельзя, его задача - защищать Родину, умереть за Родину, если придётся. Он достоин уважения даже авансом, в счёт всех своих будущих войн, в счёт всех своих смертей и всех побед.
* * *
Эшелон третьи сутки стучал на стыках Турксиба, но больше стоял на неведомых безымянных полустанках-разъездах. Это не литерный, не скорый пассажирский - тех пропускают без задержки - это воинский эшелон с танками, боевыми машинами, автомобилями на открытых платформах, с солдатскими вагонами-теплушками времён царя-гороха и товарища Сталина, он идёт по своему графику и чаще по ночам. И так полторы тысячи километров до окружного полигона. Днём на полустанках было жарко от перегретых песков, от крыши вагона, ночью в движении - холодно от сквозняков, которые продували щелястые стенки. По сторонам железнодорожной насыпи лежали выгоревшие за лето степи, низовой ветер гнал сухие шары перекати-поля, рассеивающие семена, гнал песчаную пыль. На подходе к Карши эшелон пересёк ирригационный канал, и на следующем разъезде мы стояли среди хлопковых полей. Для нас уже привычно горел красный семафор, а полосатый шлагбаум перед железнодорожным полотном был приветственно поднят, однако, узкая асфальтовая дорога пустовала. Ждать зелёного сигнала для эшелона можно было часами, так что наша пехота бодро высыпала из теплушек размять ноги, оправиться, ещё надо было получить готовый обед в термосах, набрать кипячёной воды во фляжки. Невдалеке на дороге стоял жёлтый милицейский мотоцикл с коляской и грузным милиционером-гаишником, то и дело вытиравшим пот с лысеющей головы и начальственно озиравшим поля. "Не он ли и есть тут главный шлагбаум", - невольно подумалось мне. У обочины стоял грузовик с высокими сетчатыми бортами, наполовину заполненный хлопком, невдалеке - два пустующих жигулёнка, это и был весь местный автотранспорт на текущий момент. По полю вдоль рядов хлопчатника, сгорбившись, брели десятки людей с подвязанными фартуками, с тряпичными мешками через плечо, в основном женщины, закутанные в платки, мужчин было немного, похоже, были здесь и два водителя припаркованных машин, шёл обычный сбор урожая. Один из мужчин подошел в милицейскому начальнику, показал собранный им хлопок, показал на свои "жигули". В ответ услышал много лишних слов, милиционер пренебрежительно тыкал пальцем в мешок, потом - в небо, разводил руками, показывая широту хлопковых просторов.
-Иван, здорово!
Это был Сурепа, его так и звали Сурепа все офицеры, включая комбата, да и солдаты за глаза - тоже. Для своих он был своим, а быть начальником у него не получалось: слишком открыт, слишком очевиден.
-Сурепа, и тебе здорово!
-Задолбался пилить по железным рельсам?
-Типа того, уж слишком скучный пейзаж из нашего вагона СВ, а из вашего? - Несколько разменных реплик для начала разговора.
-Аналогично. Кроме саксаула и верблюдов, никакого разнообразия.
-Они дикие?
-Само собой, дикие, какие же ещё?
-Я верблюдов только в зоопарке видел и то в далёком детстве.
Подъехал ещё один автомобиль, "Иж-комби" вишневого цвета, полосатым жезлом-шлагбаумом ему показали, где встать. Водитель достал документы. Гаишник отмахнулся, что-то проговорил, кивнув на пустые тряпичные мешки, лежавшие рядом с ним. Водитель взмолился, показывал какую-то бумагу, ценную, наверное. Гаишник в ответ покачал головой: ему что накладные, что путевой лист - всё едино, пожалуй, он и деньги не взял бы. Сегодня главное - план по хлопку, в лепёшку расшибись, а хлопок добудь, должно же что-то местное руководство в Ташкент докладывать, а Ташкент должен отчитаться перед Москвой о шести миллионах тонн собранного хлопка-сырца.
-Смотри, сцена для театра миниатюр.
-Знакомая картина. - Сурепов пригляделся. - Каждый год одно и то же. Всех местных подчистую метут, на борьбу за урожай поднимают... Но почему-то в основном достаётся женщинам. И детей сюда же. Да всех почти. Стариков только не трогают. Даже если кто мимо поля проезжает - за шкирку и на хлопок. Эти трое думали, что проскочат - ха, не угадали. Пока не сдашь двадцать килограммов хлопка, так в прошлом году было, с поля не отпустят. Ты знаешь, что такое двадцать килограммов? То-то же. Хлопок, как воздух, он невесомый. Пока соберёшь двадцать килограммов воздуха, уже и солнце на закате.
-А комбайны?
-Хлопкоуборочные? Есть такие, только их не хватает. И после комбайна тоже надо прибраться, вот и прибираются, подчищают до пушинки. Как тебе экзотика?
-Деньги-то им платят?
-Зришь в корень! Вот это и есть вопрос, всё остальное - шелуха. За уборочный сезон семья зарабатывает на машину. Так как экзотика?
-Толково. Ты местный?
-Не-е, я из Киргизии. Хотя, как посмотреть. Считай, что местный.
Эшелон тронулся, чтобы через два часа встать на входе в Карши, дальше ждала Бухара.
В Средней Азии, в каком месте ни окажись, куда ни посмотри - везде древность. Вызывает уважение каждый курган, каждый камень, каждый разрушенный глинобитный дувал, хотя... Хотя дувалы долго не живут. Но что же у них, у нынешних всё так запущено? И потолки в комнатах синие, как двери у лабазов, и хлам всевозможный во дворах свален - не разгребёшь, и дети чумазыми бегают... Великая Древность, Согдиана, Селевкиды, Саманиды - всё медленно разрушается, превращается в священную пыль. Запомнилось со школы, что Бухаре больше двух с половиной тысяч лет. Само имя вызывает душевный трепет, город-памятник со множеством древних мечетей, мавзолеев, но из всего, что я когда-то видел в учебниках истории и на открытках, в голове осталось только медресе Улугбека. Посмотреть бы... Эшелон остановился напротив железнодорожного вокзала Бухары.
-Из вагонов не выходить! - Пронеслось по эшелону.
Вот тебе и медресе Улугбека... Воинский эшелон с не зачехлённой боевой техникой привлекал внимание пассажиров, столпившихся на перроне, горожан и обычных зевак, которые ничего подобного в своей жизни не видели. Танки и БМП на открытых платформах стояли на третьем пути, номера на башнях машин хорошо просматривались, вопрос о секретности снимался как-то сам собой. Мы же с гордостью воспринимали любопытные взгляды, ещё бы: мы вооружены, таинственны, как рыцарский орден, у нас впереди серьёзные дела. Куда идёт эшелон, зачем? Может быть, учения, может, война, кто их знает этих военных, в газетах не напишут. На подходе были ещё два эшелона нашего полка, и стоять нам в крупном городе точно никто не разрешит. Так и случилось, через полчаса эшелону дали зелёный.
Следующим утром добрались до Мары, где нас загнали на запасной путь и в довершение отцепили локомотив. Есть на свете три дыры: Термез, Кушка и Мары; вот, значит, где мы теперь. С нами обращались, как с металлоломом, мол, постоят, поржавеют - не пропадут. Некий флёр от нашей значимости, от важности рассеивался, для железнодорожников мы всегда были обыкновенной транспортной единицей, которую нужно было перегнать из пункта А в пункт Б, точно так же, как тот металлолом. Мимо проходили пассажирские поезда, иногда останавливались, ждали входа на станцию, пассажиры с любопытством всё также рассматривали наше железное хозяйство, у нас же появилось время размять ноги, осмотреться. На привокзальной площади много чем торговали: и лепёшками, и жареной рыбой, и самсой с капустой и мясом. У одного туркмена увидел необычно крупные пельмени в алюминиевой кастрюле, проглотил сухую слюну.
-Покупай манты, командир. Недорого.
-Уважаемый, скажи, хорошо бывает недорого?
-Умно говоришь, не понимаю я. Сам смотри, горячие, дымятся. Вах, покупай, тебе понравится.
-Ну, давай. Попробую, что за манты у тебя.
Попробовал, сделал еще одно открытие Азии. Оказалось, что манты - это не пельмени, что в них много лука и совсем нет мяса, и что туркмены, по всей видимости, такие же аферисты, как и узбеки, в общем, близкие родственники. "Ах, Арлекино, Арлекино, нужно быть смешным для всех..."
На третий день на рассвете, облокотившись на поперечный брус нашей теплушки, я смотрел в хвост эшелона. Железнодорожный путь изгибался, и последние платформы и вагоны были хорошо видны, была среди них и цистерна с дизельным топливом для заправки боевой техники. Она горела... Через некоторое время во всех теплушках увидели огонь, который постепенно охватывал колёсные пары, платформу, лизал срывающимися языками днище цистерны, люди махали красными флажками, руками, но, похоже, машинисты тоже видели огонь. Эшелон заметно прибавил ходу, мы спешили к ближайшему разъезду. Едва состав встал, к цистерне устремились и машинисты, и наши технари...
-Отцепляй! Отцепляй...
В голове пронеслась мысль: случись что, я не знаю, как они расцепляются. Это не преподавали, а ведь армия и железная дорога почти родственники. Кто знает, что и когда пригодится. Вот, горит...
Горело по-настоящему. Огромный жгут грязно-оранжевого пламени из люка цистерны с утробным гулом закручивался на высоту пятидесяти метров, распространяя вокруг нестерпимый жар. Крышку сорвало почти сразу, как огонь охватил всю цистерну, облитую с обеих сторон старыми потёками мазута и нефти, её унесло далеко в пустыню.
-Диверсия что ли? Вообще-то, похоже.
После маленького побоища в казарме Сурепов испытывал ко мне симпатию и даже покровительствовал, вот и теперь он присел рядом на склон бархана.
-Да ну, это же не кино, - я пожал плечами, не веря ни в какие диверсии.
-Мы - воинский эшелон, понимаешь? И это - цистерна, она единственная в эшелоне. Совпадение? Ты веришь в совпадения?
-Не верю, ну так что? Кому мы нужны?
-Пацан ты ещё, Ваня. Думаешь, шпионы и диверсии только в боевиках? В буксе не было масла.
-Вот и вся диверсия, как-то не тянет на заговор. Разгильдяйство, мать её...
-Почему в буксе не было масла? - Сурепов настаивал. - Потому что масло слили. Эти суки на всё способны.
Кого он имел в виду, я догадывался, но уточнять не стал - пусть сам скажет. Мысль о том, что туркмены могли устроить такое приключение, мне даже в голову не приходила, не могла прийти. Наверное, самые худшие мысли приходят последними.
-Это басмачи.
-Ты о чём? - Я как будто сжался от лёгкого недоумения.
-Иван, ты - военный, рядом граница, с той стороны Иран. Нужно просто понимать, кто ты есть и где находишься. А насчёт басмачей... Вы там, в России, о них по учебникам читаете, а мы тут живём.
-Как скажешь, Сурепа.
-Зови Корней, как в метрике прописали, - он протянул руку, и я крепко пожал её. - И кстати, особист уже отправил радиограмму в Мары, ищут путевого обходчика.
-Корней, представь себе, находят завтра путевого обходчика, а это, как пить дать, окажется русский мужик с похмелья, рабочий класс, одним словом. И с какой стороны на него ни посмотри, на басмача не потянет. Лучше вот любуйся, как коптит! Красиво.
В стороне на путях выгорала отцепленная цистерна, невдалеке, поёживаясь от нестерпимого жара, продолжал суетиться полковой особист, записывал показания свидетелей. Много ему предстоит работы. Мы сидели, казалось, вдалеке от обжигающего пламени, но и нам приходилось прикрываться руками, чувствуя, как горят щёки.
-Любуюсь. За сто метров жара, как из печи. Азия, однако. Тебе, наверное, дико здесь всё. Я же чувствую, как ты реагируешь.
-Да ты и сам азиат! - Я рассмеялся.
-И горжусь этим. Я как передовой отряд русского войска. Сначала они к нам пришли пожечь, пограбить, погарцевать, а теперь вся Азия наша! Ну, почти вся, - он тоже рассмеялся.
-Кто такие они?
-Кто, кто? Монголы, татары всякие, короче, кочевники. Ты знаешь, что Тамерлан тут недалеко похоронен?
Опять Тамерлан. По курсу средней школы нам давали этого злого гения вскользь, чтобы мы, подрастающее поколение, не запуталось в извергах и завоевателях, которые безнаказанно бродили по Руси, по всему миру.
-Да, рядом, в Самарканде. Узбеки его почитают. Как же, у монголов есть Чингисхан, и они не лыком шиты - у них Тимур. Чем больше загублено людей, тем правитель ближе к Богу. Как тебе логика?
-Корней, а ведь ты - идейный.
-Как посмотреть, - он хитро прищурил глаз, - долго живу, понимаешь ли, вот разные идеи в голове и возникают. А вообще, с детства люблю историю, хм, азиатскую историю, она здесь такая крутая, что вам в России и не снилось. Ты прикинь, никто этому Тимуру-Тамерлану не мог противостоять и везде, где он появлялся, начиналась резня. Вот он идёт, к примеру, на Багдад, арабы знают, что будет, когда он возьмёт город, но у них коленки дрожат. А наши ребята в это время - или чуть раньше - на Куликовом поле полками стояли. Разницу чувствуешь?
-Ты ещё скажи, что монголо-татарского ига не было.
Тут Сурепов остановился, собираясь с мыслями, посмотрел на меня оценивающе.
-Помнишь из Сократа: я знаю настолько много, что имею право сказать, что ничего не знаю. Ну и что мы знаем? Так вот, мы знаем, что монголы разорили Русь, заставили платить дань. И это всё? За два с половиной века Русь, конечно, что-то приняла от азиатов, из их культуры, но полностью сохранила свой корень. Благодаря чему? Благодаря характеру, где православию, где язычеству, благодаря торговле, да мало ли что нас скрепляло. Работать умели, города строили! А ты знаешь, что в Сарай-Берке, столице Золотой Орды, был православный храм?
