Это Витёк. Дубак с моего продола. В прошлую его ночную смену я приболтал его, посадив на метлу, и вот сегодня он, проникшись симпатией, по моей просьбе стукнул мне за час до того, как за мной придут.
- Стук-стук, - железным ключом по железной двери.
Значит, время три утра и через час за мной явится целая делегация.
59 минут.
Я уже больше месяца не могу уснуть по ночам и оттого стал хуже соображать. Да и на воле-то я, честно сказать, никогда не был глубоким мыслителем. У меня всегда действие опережало мысль. Всё как учили. Днём спать не положено - ночью нет сна. Лежу под одеялом, таращусь в слабоосвещенный тёмный потолок, лишь иногда на короткое время проваливаясь в забытье и тут же выныривая оттуда обратно в явь. А наяву у меня...
58 минут.
А наяву у меня узкая нежаркая хата, в одном торце которой слепое окошко, в другом железная дверь, за которой меряет коридор шагами старший прапорщик Витёк. Я провёл ладонью по лицу и мое лицо не понравилось мне.
Щетина. Только позавчера мне разрешили побриться и вот она снова наросла. Отчего в тюрьме так быстро отрастает щетина? От баланды, что ли?
57 минут.
- Витёк, дай побриться.
Тишина - Витёк осмысливает просьбу и отвечает так, как и должен ответить по инструкции:
- Не положено.
56 минут.
Верно.
Не положено. Колюще-режущие предметы мне при себе иметь не положено. Мой бритвенный станок и даже зубная щетка находятся в коридоре, в тумбочке. Каждое утро мне на десять минут выдают мою зубную щётку и тюбик зубной пасты, а потом отбирают и пасту и щётку. Бриться же разрешают только когда приводят в баню. Поначалу не разрешали даже бриться самостоятельно и меня брил косорукий тюремный парикмахер, но потом, администрация, видимо решив, что я не собираюсь вскрываться, смягчила требования инструкции в этом вопросе.
55 минут.
- Ладно тебе, не жмись, будь человеком.
В Витьке сейчас борются Долг и Сострадание. Побеждает Сострадание - уж больно душевно мы с ним побеседовали в его прошлое ночное дежурство четыре дня назад. Откидывается кормушка и на ней появляются пластмассовый одноразовый станок, зубная щётка и тюбик с зубной пастой. Странные всё-таки на тюрьме порядки: мне запрещено иметь при себе даже зубную щётку, но можно иметь сколько угодно карандашей и ручек. Будто нельзя себе выставить шнифт простым карандашом.
- Делай. Только быстро - торопит меня Витёк.
54 минуты.
Я уже намыливаю ладони и вожу намыленными ладонями по щетине. Сейчас мы ее соскоблим. Всё-таки, у меня сегодня особенный день. Самый главный день в моей жизни. Самый главный и самый последний.
Как там в дурацкой песенке поётся? "Сегодня я последний раз побрился"? Последний раз и то - тайком. Спасибо Витьку.
53 минуты.
Находясь месяцы и годы под вышаком, приучаешься смотреть на смерть философски. Для всех смерть - это уход в небытие. Мне же спокойнее думать, что смерть - это венЧание с веЧностью. Два звонких звука подряд: "Ч-Ч". Как звон свадебных бокалов. И я сегодня вроде как новобрачный, которого за кованой железом дверью, за изгибами тюремных коридоров ждет нареченная невеста в белом.
Венчание с Вечностью.
52 минуты.
- Держи, Витёк, - я стукнул в дверь и вернул через кормушку запрещенные мыльно-рыльные принадлежности, - Спасибо, родной.
Витёк - красавец. Нарушил для меня инструкцию. Негоже мне подводить его.
Ну, вот я и побритый.
Почти физически ощущаю как иссякает оставшееся мне время.
Я пока еще живой и оставаться мне в живых еще целых
51 минута.
Как же с недосыпу плохо соображает голова!
Вынесение приговора вообще помню смутно, как будто просмотренный в детстве скучный и глупый фильм. Судите сами: выносил мне приговор судья, который моложе меня, а я ведь и сам - не долгожитель. Сколько мне было на момент совершения? Двадцать девять? На момент вынесения приговора - тридцать один. На момент приведения приговора в исполнение - тридцать три.
Возраст Христа.
Ну, да. Зажился. Пора уже закругляться со своим земным существованием. Пришло время очистить планету от своего на ней пребывания.
50 минут.
Ничего кроме презрения и сильнейшего недоумения этот судья во мне не вызвал.
- Подсудимый, вы доверяете суду рассматривать ваше дело? У вас будут отводы составу суда?
- Нет. Не доверяю. Заявляю отвод всему составу суда и прошу, чтобы мое дело рассматривал кто-нибудь из взрослых.
- Суд, посовещавшись на месте, отклонил ваш отвод.
49 минут.
Вот оно - наше "правосудие"!
Зачем, спрашивается, задавать вопросы, если мои заявления игнорируются, а ходатайства отклоняются?
Этого судью вся кича знает. Старые каторжане помнят его еще адвокатом. У него и погоняло было "Миша-тюрьма". Это потому, что кого бы он ни брался защищать, подсудимый получал на всю катушку. С таким защитничком никаких прокуроров не надо.
48 минут.
А хотите я вам расскажу про этого судью Мишу?
Нет, я не знаком с ним лично, но я неплохо разбираюсь в людях для того, чтобы безошибочно разбираться кто есть кто в этой жизни.
Ни в какой армии этот Миша, естественно, никогда не был. А если бы и пошел, то и сгнил бы там на полах и на параше. Сразу после школы папа-прокурор сунул своего Мишу на престижный юрфак, где пять лет тусовался он за сигаретами и пивом для взрослых пацанов, поступивших на один с ним факультет, честно отслужив в армии. Вот только после юрфака взрослых пацанов распределили районными следаками, а Мишу папа воткнул в адвокатуру, в которую просто так, за красивые глаза, не поступишь.
47 минут.
Пока его менее везучие однокурсники корпели в своих кабинетах, сшивая за папкой папку уголовные дела, Миша продолжал их дело, своей неумелой защитой ухудшая и без него незавидное положение своих подзащитных. Через четыре года своего лютого адвокатства Миша прошел квалификационную коллегию и тут же получил назначение на должность районного судьи. Другие судьи по десять-пятнадцать лет ждут своего места, а для Миши дорогу проторил папа-прокурор.
46 минут.
Год всего Миша пробыл районным и его сразу же перевели в областной.
- За какие заслуги? - спросите вы.
А я отвечу.
- В нашем суде только Миша-тюрьма выносит вышаковые приговоры. Никто больше! Только он! Я специально интересовался у бывалых строгачей про всех судей облсуда. Ни за кем не припомнили вышки, зато за Мишей - сколько угодно.
Никто из судей не желает себя об смерть пачкать.
Кроме Миши.
Мише - не впадляк.
45 минут.
Я даже знаю на ком этот Миша женат.
Женился Миша наверняка на профуре, которая до него прошла уже и Крым, и Рим, и однополую любовь. Для такой групповуха - самый цимес. А этот олень Миша до нее познал только двух женщин.
В студенческой общаге.
По пьяни.
Один раз он был вторым, второй - четвертым.
Совал свой член, в забитую чужой спермой дырку.
Ну да, Миша не из брезгливых.
44 минуты.
Как быстро летит время!
Его осталось так мало и остается всё меньше, а рассказать еще нужно успеть о многом.
Мне трудно сосредоточиться, потому что мысли мои скачут как зайцы в разные стороны.
О чём я говорил? О Мише?
Ах, да. О Мише.
Вообразите себе, что этот чушок в черной судейской мантии зачитывает мне мой приговор.
43 минуты.
Как дал бы по башке - так и отлетела бы в кусты.
Не боец Миша.
Не воин.
И зубы у него как у бобра. Не помещаются под верхнюю губу, а торчат вперед, будто он готовится укусить. Это впечатление усиливается, когда Миша начинает разговаривать и тогда его зубильники ходят вверх-вниз как пилы на пилораме.
Честное слово!
Пока Миша-тюрьма зачитывал мне приговор мне нестерпимо сильно хотелось подсунуть ему осиновое полено.
Пусть погрызёт.
42 минуты.
Да ладно бы он "зачитывал", а то ведь гундосил себе под нос:
- Суд в составе...
- Председательствующего...
- При секретаре...
- С участием прокурора...
- Адвоката...
- Коллегии присяжных заседателей...
- Рассмотрел в открытом судебном заседании...
- В отношении Семёнова Андрея Вячеславовича...
- Тыщадивятсотшисятшистова года рождения...
- Русского, беспартийного...
- Руководствуясь статьями...
- Признал виновным по статьям...
- Руководствуясь статьями...
- Приговорил...
- Исключительной мере наказания...
- Через расстрел.
41 минута
Я не понял поначалу.
Я просто не понял своего приговора!
Пользуясь моим замешательством, конвойные быстренько открыли клетку, в которой я сидел во время суда, сноровисто завели мне руки за спину и сковали их наручниками.
Не разрешив попрощаться с женой и матерью, не дав даже бросить последний, прощальный взгляд на дорогих мне людей, конвойные настойчиво подталкивая в спину, вывели меня из зала, спустили в подвал и заперли в отдельный бокс.
Всё!
С этого момента я остался один на один с собой и своей совестью.
40 минут.
Больше я не видел никого из бродяг, сидевших со мной в одной тюрьме.
После приговора меня перевели не в общую осуждёнку, а в маленькую тёмную камеру, в цокольном этаже. Хорошо, что камера была сухая и тёплая, хоть и не видно в ней было ни дыры. Даже читать было нельзя из-за тусклого света.
И - один.
Всегда один.
Два года один.
39 минут.
После приговора - строгая изоляция.
Даже от других заключенных.
Если меня перевозили автозаком - то заводили первым и усаживали в отдельном стакане, чтобы никто не видел моего лица. Стакан был настолько узкий, что мои колени больно упирались в дверь. Встать же в полный рост было нельзя из-за высоты - метр шестьдесят от силы.
То же и с высадкой: сперва выгружают всю братву, последним выводят меня.
То же и со столыпиным: заводят последним, в отдельное купе. Крайнее. Ближайшее к караулу.
Я никого не вижу и меня никто не может видеть. Разговоры запрещены.
38 минут.
Любое покидание камеры - только в наручниках.
В баню, на прогулку, на этап - сначала поворачиваешься спиной к кормушке, заводишь руки за спину, на запястьях защёлкиваются наручники и только после этого открывается дверь.
Как только выведут на продол - сразу же обязательный шмон.
- Ноги шире!
- Открой рот!
- Шире!
Разве что в жопу пальцем не лезут.
Добросовестно шмонают. До носков.
Плевать что только десять минут назад меня шмонали в хате.
Плевать, что дубакам известно даже количество пуговиц на моем клифте и телаге.
Сколько раз будут выводить из хаты - столько раз и будут шмонать.
Не поленятся.
37 минут.
Присяжные заседатели.
Дюжина глупцов, будто нарочно отобранных из тысяч возможных кандидатов.
Видели бы вы эти тупые лица!
Клянусь, на этих лицах можно было прочесть только две мысли - про кошёлки с продуктами и про вечерний сериал.
36 минут.
Только раз в них пробудился живой интерес ко мне.
В самый первый день, когда меня ввели в зал судебных заседаний и заперли в клетке, где стояла скамья подсудимых.
Они рассматривали меня, запертого в этой клетке, как рассматривали бы гималайского медведя или пакистанского верблюда.
И вот мне, нужно было доказать этим людям, что я - не верблюд!
Честное слово - я попытался.
35 минут.
Я отчаянно пытался достучаться до них.
Я как можно более убедительней пытался доказать им, что обвинение не имеет ничего общего с тем, что имело место быть на самом деле!
Возможно, я был излишне эмоционален.
Возможно, эта эмоциональность повредила мне во мнении присяжных.
Но как еще я мог достучаться до заплывших жирной ленью мозгов, ограниченных в своем понимании жизни мясным отделом магазина и ежевечерним обязательным телевизором?!
Они просто не поняли меня.
34 минуты.
Он меня не поняли!
Они не поняли вообще ничего из того, что происходило в зале заседаний все те три недели, что шел процесс надо мной.
Их интерес ко мне стал увядать уже на двадцатой минуте чтения обвинительного заключения.
Через первых два часа судебного заседания они уже откровенно скучали и на их лицах совершенно явственно читалось:
- Скорее бы кончилась вся эта бодяга.
33 минуты.
Конечно!
Что им за дело до меня и до моей семьи?!
Ведь дома их ждёт любимый телевизор!
Нужно принять очередную дозу тележвачки, отупляющей до полной низости.
Как можно пропустить любимый сериал с ненатуральными героями и тупым, притянутым за уши, сюжетом?
Когда Миша-тюрьма зачитывал обвинительное заключение, половина присяжных еще добросовестно пыталась сосредоточиться и вникнуть в суть дела. Но как только пошли результаты экспертиз, свидетельские показания, оглашение материалов дела, протокол осмотра места происшествия - тут они откровенно сникли.
Им стало скучно!
32 минуты.
Те, кому было доверено решать судьбу человеческую, откровенно зевали. Когда дело подошло к речам обвинителя и защитника, присяжные уже откровенно не скрывали своего отсутствия на процессе, а некоторые даже перешептывались тайком, обсуждая свои повседневные дела, оказавшиеся для них важнее моего дела.
Важнее того самого дела, ради разрешения которого их оторвали от телевизора и вынули из кухонь!
Я - сдался.
Я понял, что проиграл.
Мой разум проиграл их непроходимой и безнадёжной тупости.
31 минута.
Последнее слово я скомкал.
Готовился к нему всю ночь, исписал пачку бумаги, а как только Миша-тюрьма произнес:
- Подсудимый, вам предоставляется последнее слово.
Тут я и раскис.
Ну о чём мне было рассказывать этим двенадцати присяжным, не сумевшим разобраться в моем деле, а главное - не захотевшим понять в чём его суть.
Разговаривать с ними - всё равно как разговаривать с животными.
Смешно и безнадёжно.
Тем более, о чем мне было разговаривать с Мишей?
Разве что попросить конвой принести мне осиновое полено и кинуть тем поленом в Мишины бивни.
30 минут.
Времени - крохи, а я всё никак не могу сосредоточиться на самом главном.
Извините меня.
Мысли разбегаются и мне трудно сосредоточиться на какой-то одной. Это - с недосыпу.
Скверный сон в камере смертника.
Ничего, скоро отосплюсь.
Через полчаса меня примет в своё мягкое ложе Вечный Сон.
Через каких-то полчаса меня не станет.
Вспоминайте обо мне.
Пожалуйста - вспоминайте!
29 минут.
Хотите увидеть то же самое, что видит смертник в свои последние минуты?
Я вижу камеру длиной шесть шагов и шириной два с половиной. Потолок серый. На стенах грязно-оранжевая шуба. Если смотреть от двери, то к правой стене приставлена шконка, ножки которой вмурованы в пол. Пол бетонный. На противоположной от двери стене под потолком проделано окно. Не окно, а скорее амбразура - оно широкое, но низкое. С улицы моё окно закрыто намордником, далее идут стальные жалюзи, еще далее идёт решка в палец толщиной, одинарное стекло и, наконец, лист железа с просверленными в нём частыми дырочками.
28 минут.
Света моё окно не давало изначально, а тянуло из него вполне чувствительно, поэтому, я, раскрошив птюху, залепил все дырочки хлебным мякишем. В хате заметно потеплело.
Слева от двери чугунное очко. В метре над ним - медный кран с холодной водой. Из этого крана я беру воду для питья, под ним умываюсь, из него же сливаю за собой после отправления естественных надобностей.
27 минут.
Выше крана рядом с дверью на высоте моего роста проделана сквозная ниша. В этой нише горит лампочка-сороковка, но от меня она загорожена вмурованным в стену листом железа с мелкими дырочками, таким же листом как и на окошке.
Вообразите какое в моей хате освещение.
Глаза не слепит, мягко говоря.
Если мне хочется почитать, мне нужно встать возле листа железа, придвинуть книжку поближе, чтобы можно было различить буквы, но от чтения при таком свете очень быстро устает зрение и я редко когда осиливаю больше двух страниц, хотя читаю бегло.
26 минут.
Живу в эдаком оранжевом полумраке.
За шконкой возле самой стены стоит зеленая деревянная тумбочка. Другой мебели я не имею - только шконка и тумбочка. Когда я только заехал в эту хату, то на тумбочке и в тумбочке обнаружил кучу богословской литературы, оставшейся от моего предшественника, расстрелянного ранее меня.
Не любитель я до подобного чтива, потому и попросил дубаков забрать из хаты всё это имущество.
Смех и грех с этими смертниками: сначала набросают трупов по городу, а потом кидаются грехи замаливать.
25 минут.
Особенно рассмешил меня лик Спасителя, нарисованный моим предшественником обыкновенной синей чернильной ручкой прямо на казенном вафельном полотенце.
Эдакая хоругвь, вывешенная на спинку шконки.
Захожу в хату, а на меня Иисус Христос взирает с полотенца.
Икон картонных у него тоже было немеряно.
Попросил дубаков вынести и хоругвь и иконы.
Неприятно соседство.
Вообще - мне любое соседство стало неприятно.
Ни с людьми, ни с ликами святых.
24 минуты.
Чем занимаюсь в моём тесном оранжевом полумраке?
Отжимаюсь, приседаю. Стараюсь поддерживать себя в хорошей физической форме.
Вот только я уже почти четыре года на тюрьме, а тюрьма еще никому здоровья не прибавила.
Высасывает силу.
Через холодные стены, через бетонные полы, через грязные потолки - высасывает тюрьма силу из человека.
Зато в одиночке очень хорошо думается.
У меня есть двадцать четыре часа в сутках и семь дней на неделе только для того, чтобы думать, думать, думать.
23 минуты.
Знаете до чего я додумался?
Это ведь не меня осудили.
Вернее, не одного меня.
Миша-тюрьма, прогундосив свой вонючий приговор, приговорил мою мать и мою дочь.
Про жену я молчу.
Жена, как говорится, найдёт себе другого.
Женщина молодая, красивая, в меру глупая. Ей мужик нужен.
Найдёт.
Если уже не нашла.
А вот мать...
22 минуты.
У матери уже не будет другого меня.
И у дочери не будет другого отца.
Чужой дяденька, даже самый добренький, никогда не полюбит чужого ребёнка с той же силой, что и родной отец любит своё чадо.
Мне спокойней оттого, что у меня есть дочь.
Я успел дать жизнь другому человеческому существу, а значит и сумел прорасти в этой человеческой жизни.
Я не умру через двадцать две минуты.
После меня останется на свете моя дочь - Семёнова.
