- Я вот... сегодня... подорвался на фугасной мине... Руки, ноги, голова... Да чего там голова, главное - яйца целы! Спасибо, Господу Богу. Бог велик!
Лежу и думаю: ну, разве я не камикадзе? - Камикадзе! Кто же еще! Почему мне повезло сегодня? - Не знаю!.. Разве я не понимаю, что в моем деле смерть неизбежна? - Понимаю! Я жду ее каждый миг!
'Семь жизней за Императора!', знаете? - Это девиз самураев. - 'Хотелось бы родиться семь раз, чтобы отдать все жизни за Японию. Решившись умереть, я тверд духом. Ожидаю успеха и улыбаюсь, поднимаясь на борт...', - такими были последние слова Хуросэ Такео, старшего лейтенанта японской военно-морской авиации, камикадзе 'божественного микадо' - японской императорской армии.
Смертники - чисто японское изобретение. Свидетельство авантюрности и дефективности японской военной мысли. Вдумайтесь только: дефективности военной мысли!
Я - сапер. Эта военно-учетная специальность стала для меня тождественной призванию камикадзе именно здесь. И именно сейчас.
Кто они - камикадзе? Сумасшедшие из аристократических семей с самурайскими корнями? Фанатики-добровольцы? Приверженцы самурайского кодекса чести - 'бусидо'? 'Человеческая жизнь, легка как перо, долг перед императором - тяжелее горы'?
В Средние века и Новое время самураи неоднократно совершали подвиги ценой собственной жизни, однако камикадзе их не называли. Подобные примеры есть в истории разных стран, в том числе и России. Но Япония - случай совершенно уникальный! В мире нет другой страны, где так щепетильно и трепетно относятся к чести и так легко не дорожат собственной жизнью.
И все же большинство камикадзе боялись смерти и потому так торопили ее. Страх смерти. Здесь даже не нужно иметь богатой фантазии. Проникая в сознание через глаза, страх поражает разум. Смерть человека рядом оставляет иррациональный протестный способ быть живым - творить страх смерти. И если даже победить страх, закалиться и приготовиться умереть в ближайшее время, ожидание смерти, несомненно, расслабит нервы: Как дожить до этого момента? Сколько ждать смерти? Сколько жить?.. Чего только стоит это ожидание?
Вот уже третий месяц я беспробудно пью и колю татуировку с изображением 'ямадзакуры' - горной вишни. Наношу рисунок с помощью машинки, которую смастерил солдат срочник из обычной электрической бритвы. Горная вишня - 'три лепестка' - эмблема камикадзе. С каждым днем моя татуировка становиться больше, уродуя тело которое прослужит мне недолго. Я это знаю.
Мы выходим незадолго до рассвета. Морозный воздух чист и кристален. Я делаю вдох, выпуская облако теплого пара, и смотрю на алеющий восток. Еще немного и взойдет холодное красное солнце, выкрасив безмолвные розовеющие облака, натянутые, словно знамена страны восходящего солнца на торжественном месте. Я смотрю и представляю, как возносятся крепкие руки с чашечками саке над головами в летных шлемах и налобных повязках с надписью 'Божественный Ветер'. Они низко кланяются - и я слышу: 'До скорой встречи на Ясукуни!'
В трактате 'Хагакуре' есть изречение, ставшее девизом летчиков-камикадзе второй мировой: 'Путь самурая - это смерть'. В этой связи, совсем не сложно провести параллель между ними и нами - саперами второй чеченской...
Я умираю по несколько раз на день и всякий раз возвращаюсь, наблюдая вдали развивающийся закопчённый стяг российского триколора, и пребываю в радости и плачу, что жизнь за 'императора' не отдал!
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Они ехали уже седьмой час. Ягодицы от долгого сидения на скамье камазовского кузова стали как кирпич, налились кровью. В онемевших мышцах появился неприятный зуд. За все время пути войсковая колонна, следовавшая по маршруту Моздок-Грозный не останавливалась и не снижала скорости, кроме как на блокпостах федеральных войск, вроде как для поверки прохождения контрольных точек. Но точно, из сидящих в кузове, никто не знал. Машину на неровностях трясло крепко и люди в кузове постоянно перемешивались с тяжелыми баулами, будто находились внутри детской погремушки. Усидеть на месте представлялось трудным или почти невозможным действием. Отовсюду задувал неприятный ветер, и люди брезгливо кутались в воротники и капюшоны, изредка поглядывая друг на друга, словно виделись сейчас впервые. С некоторых пор, так мрачно разглядывают подозрительных пассажиров подземки. Никто не разговаривал и уж тем более не шутил весело и задорно, как это было до Моздока:
'В этот раз пить не будем!' - 'Не будем?!' - 'Так пить не будем! Как в прошлый раз...' - 'Ты сейчас так говоришь потому, что возвращаясь со штурма Грозного, продал армянину с семьей два купейных места и спал на коврике в плацкарте, между нами!' - 'Вот ты... Ты сейчас разве по-офицерски поступаешь, а?! Выставляешь этот случай на смех... Зачем?'
Сейчас все было иначе. У каждого был свой порядок мыслей и чувств, каждый был напряжен и измучен дорогой. Многие обреченно сникли в колени, будто приготовились умирать сидя.
Внутри кузова жизнь замерла, как в зале кинотеатра, и только за бортом, на экране, мелькала полоска колючего местами заснеженного ландшафта и грязного неба, перебираясь по макушкам столбов линий электропередач и срываясь крестообразными видениями.
- Во мне саки плещутся - скоро из глаз забрызжет! - признался Иван, подхватил барахтающуюся в ногах пластиковую бутылку, щелкнул складным ножом.
- Что делать будешь? - спросил Егор.
- Ща, увидишь! - подмигнул он, в два приема срезав узкое горлышко. - Готово! Волшебная лампа Алладина! - хихикнул Иван. - Исполняет желания... Но только самые заветные!
Последние несколько часов Егор только и думал о мочевом пузыре и восторженно вздохнул, осознав высокую значимость 'лампы'. Неуклюже изогнувшись, Иван помочился в сосуд.
- Будешь? - предложил он Егору.
- Конечно! - Егор ухватился за 'полторашку', как за Грааль. Разглядел на свет, оценив безо всякой брезгливости не то объем, не то цвет содержимого. Справиться Егору было куда сложнее, чем Бондаренко, одетому в облегченную спецназовскую куртку на синтепоне. В армейском бушлате было одинаково трудно, и воевать, и молиться... и мочиться. Разве что умирать легко. Управившись, Егор выпустил бутылку меж бортом и брезентом. Она глухо ударилась об асфальт, отрыгнув содержимое под колеса позади идущего 'Камаза'.
- С облегченицем! - улыбнулся Иван, откинувшись на баулы, и прикрыл глаза.
Колонна машин вошла в Грозный уже ночью. Люди, кряхтя и матерясь, вываливались из кузовов, будто на войну привезли стариков. Офицерам объявили сбор в штабной палатке, остальных проверили по спискам и в свете беснующихся в темноте карманных фонариков развели по подразделениям.
Оперативное совещание было недолгим.
- Где Бис? - спросил комбриг, но успел заметить. - Вижу! После совещания задержишься... - Затем он довел задачи на предстоящие сутки и зачитал оперативную сводку:
- Сегодня, федералы с раннего утра заблокировали селение Валерик Ачхой-Мартановского района...
'Валерик, - задумчиво произнес Егор, вспоминая, что именно здесь поручик Лермонтов искупал кровью свою бунтарскую несдержанность. - Ва-ле-рик...
...Быть может, небеса востока
Меня с ученьем их Пророка
Невольно сблизили. Притом
И жизнь всечасно кочевая,
Труды, заботы ночь и днем,
Все, размышлению мешая,
Приводит в первобытный вид
Больную душу: сердце спит,
Простора нет воображенью...
И нет работы голове...
Зато лежишь в густой траве,
И дремлешь под широкой тенью
Чинар иль виноградных лоз,
Кругом белеются палатки;
Казачьи тощие лошадки
Стоят рядком, повеся нос;
У медных пушек спит прислуга,
Едва дымятся фитили;
Попарно цепь стоит вдали;
Штыки горят под солнцем юга... - Ничего не изменилось? Тот же Валерик, палатки, пушки, и штыки... И юг'!
Казалось, комбриг пересказывал сводку своими словами: ...в Аргуне, на Гудермесской обстреляли автоколонну федеральных сил - трое тяжело ранены. По горячим следам проводилась войсковая операция - уничтожено 10 участников бандгруппы, трое - ранены. Потери 'федералов' - шесть человек ранено. В Грозном на Сайханова обстреляли сотрудников милиции, есть потери. В Заводском районе на фугасе подорвался автомобиль с военнослужащими, один человек погиб, двенадцать - ранены. За сегодня позиции федеральных войск подвергались обстрелам девятнадцать раз, внутренних войск - восемь. Двое военнослужащих убиты, одиннадцать ранены. В результате двух подрывов ранено трое. Обезврежено тридцать семь взрывных устройств...
Спать хотелось ужасно, но Егор не мог, словно оставалось незаконченное дело. Так и ворочался, прислушиваясь к звукам за палаткой, пока не уснул, продолжая жевать воспаленным мозгом обрывки оперативной сводки и еще этот тяжелый голос, который в Великую Отечественную звучал изо всех репродукторов:
'Внимание! Внимание! Говорит Москва! Сегодня, 11 декабря 2000 года - 2192-ой день войны от её начала и 492-ой - второй Чеченской. Понедельник...' - Егор вздрогнул, разлепил уставшие глаза и, не удержав их, снова погрузился в беспамятство - сложный переезд и тревога мешали забыться на новом необжитом толком месте. Бису снилось, как шесть лет назад войска вошли в Чечню, встретив гражданское сопротивление и понеся потери уже на первые сутки, а в генеральном штабе слушали доклад оперативного дежурного, главным предметом которого были первые данные о надвигающейся беде и не слышали, как будто это была обычная командно-штабная тренировка. Очевидно, они слушали только затем, что были вынуждены слушать, ибо от этого зависело, насколько скоро они выйдут из помещения с множеством карт и карандашей. Сколько раз они слышали эти сухие доклады, зная наперед все, что им скажут, слушая лишь потому, что так надо. В очередной раз, грузные и измученные бумажными 'боями' они внимательно следили за действиями главкома, небрежно постукивающего карандашом по столу, желая соблюсти приличие и штабную культуру, прежде чем наброситься на карту и развести жирные красные стрелки. И снова тыча в нее указками, подпирая немые поясницы и труся бульдожьими щечками, будут корить командиров бригад и полков своей старостью и устаревшей опытностью жизни: 'Эх!.. - вздохнут они, сложив руки на животах. - Ни на что негодная молодежь! Кто их войне учил? Кому полки доверили?! Вот раньше...', - представлялось ему.
Присутствие вновь прибывших офицеров на оперативном совещании было неслучайным. Его целью, главным образом, было довести и втянуть за уши в обстановку еще пока что 'легкомысленных' офицеров, - как это бывает с космонавтами едва спустившихся с небес на землю.
Старший лейтенант Егор Бис двадцати двух лет от роду, командир саперного взвода, худощавого вида, жилистый, быстрый, как все спортивные юноши, за острыми плечами которого по нынешним меркам было уже не мало - военное училище, жена с маленьким сыном, второй штурм Грозного - первый в его жизни, и эта очередная командировка на войну, по окончанию совещания, стоял перед комбригом, в готовности выполнить задачу любой сложности:
'Сводку, слышал? - спросил полковник, не ожидая ответа. - Скажу, это не вся правда... 'Обезврежено тридцать семь взрывных устройств'... Половина из них обезврежена за счет санитарных потерь саперов, которые не подали в Группировку, смекаешь? - выпучил глаза Слюнев. - С обезвреживанием фугасов - большая беда, если не хуже! Ты проблему не решишь, но должен постараться, осознаешь? Так что вникай сходу! На раскачку - времени нет!'
Гортань перехватило оскоминой, Бис только и смог - кивнул.
Топая избитыми не отдохнувшими с ночи ногами, Егор ежился в лучах нежаркого утреннего солнца, удивляясь с какой вожделенной страстью его, втиснули поутру в бронетранспортер прямо с койки - мол, стажируйся, не теряй драгоценных минут! Егор даже не подозревал, что слова комбрига надо принимать буквально, и тут же забылся, едва ступил на улицу Жукова, поразившую его небывалыми разрушениями. Огромный микрорайон лежал в руинах. Но в противность той жути, которую мог испытать человек при виде подобного, Бис напротив, пребывал в радостном возбуждении и необъяснимом восторге. Последствия работы тяжёлой артиллерии поражали своей зрелищностью. Проспект, между тем, был пуст. Лишь редкие фигуры пересекали проезжую часть дороги на пустынном перекрестке, до которого было рукой подать.
Бис старательно выдерживал установленный инструкциями интервал между саперами боевого порядка, но всякий раз, рядом появлялся Кубриков. Егор сторонился его, но тот, как назло лип к нему с разговорами, по-хозяйски подгоняя:
- Что топчешься в хвосте? Нагоняй!
- Иду я... - делал Егор вид, что поспевает, но продолжал держать дистанцию. Шел сосредоточенно, смотрел по сторонам, пытаясь применить знание демаскирующих признаков минирования и подметить необычное в окружающей обстановке.
Грозный зимой 2001 года пуст не был. Собственно он не пустовал и во время штурма в 2000-ом, но Егору он показался брошенным. В январе 2000-го, совершая обходной маневр с группой солдат через частный сектор, Егор наткнулся на стариков - деда и бабку, которые сидели у ограды на скамейке, наблюдая через пустырь живой бой. Сидели смирно, словно смотрели телевизор, и Егор предложил им укрыться.
'Мы в войну и не такое видывали!.. - заверещала бабка голосом, в интонации которого - показалось Егору - несмотря на возраст, звучало бахвальство. - Отечественную!.. - поправилась она. - Лучше, дай нам с дедом закурить!' - Таким был город во время штурма.
Он и сейчас не многим отличался - лишенный величия и великодушия походил на короля подвергнутого варварскому нападению лесных разбойников и не сыскавший у них милосердия. Словно некогда грозный король, город ныне был мертв и обесчещен. Наполовину пуст, наполовину разрушен. Все в нем было запущено и загажено. Он лежал на земле, как обглоданный скелет, некогда грозного и храброго война, чьи доспехи еще сверкали на солнце, но были наполнены тленными останками.
Солдаты шли двумя группами. Впереди - 'одноразовые', 'разведка' - следом. Саперы с завидной трезвостью выполняли важнейшую работу и были настолько сосредоточены, что не замечали разведчиков, которые нарушая все, что можно нарушить, гурьбой шарахались от одной продуктовой лавки к другой. Кубриков не вмешивался. Егор был вообще не причем, он - стажер, - изучает маршрут. Да и зачем вмешиваться, когда все спокойно. Ведь это миг, когда что-то случается...
Два негромких хлопка, похожие на выстрел стартового пистолета с беговой дорожки в мгновение стер всех с проезжей части. Пригнувшись, но еще решая, что делать, Егор замер, рассеяно глядя как два дымных завихрения, изменяя траекторию, приближались к дороге. Бис неуклюже повалился наземь.
'Граната?! Чехи! - вспыхнуло в мозгу. - Засада!' - Егор сощурился, ожидая разрывы. Первая граната угодила в откос дорожного полотна. Вторая, прошла между БТРами и разорвалась за ними. Завороженный зрелищем Егор следил за их полетом и зажмурился в последнюю секунду. Взрыв прозвучал обычно, совсем не страшно, - страх не успел прийти.
Шквальный огонь обрушился в ответ, поглотив узкое пространство дороги. Егор стрелять не стал, но позже поддавшись коллективному чувству, выпустил магазин в никуда. Все стихло также - в секунду. Вскарабкавшись на дорогу, его спотыкающегося сердечно встретил Кубриков - обнял, дружески похлопав по плечу:
- С первым боевым крещением! Что? Испугался? Брось!
- Да, нет. Не испугался, - ответил Егор, опасаясь, чтобы не выдал голос. - Чего это я - испугался? Вовсе нет...
- Красава! - сказал Толик, как человек прошедший огонь и воду, и медные трубы. - Это ерунда! Такое - почти ежедневно... Привыкнешь!
- Угу, - буркнул Егор. - Привыкну?! Как же!
Но, действительно, через минуту все двигались дальше, как ни в чем не бывало. Егор украдкой посматривал на окружающих, искал в них тревогу и испуг подобный своему, и не находил - ничего не было.
- Я поначалу тоже думал, что страшно, - улыбнулся Кубриков, взглянув на Егора свысока, - а сейчас... Сейчас думаю: нет его - страха!
- А что есть? - недоверчиво спросил Егор.
- Азарт!.. Адреналин!.. Аффект!.. - вдумчиво произнес Кубриков, но Егор заподозрил, что это была заготовка - очень уж сомнительно прозвучали слова. - Ты на штурме Грозного был, или отсиделся где?
- Я?! - возмутился Егор, едва не выпрыгнув из одежды. - Конечно, был! Почти полгода! Ну, точно - пять с половиной...
- А чего тогда... Там, верно - пострашнее было?
- Было. А ты, что не был?
- Неа. Я в это время в 'Кёнике' откисал...
- Где?
- В Калининграде... в реабилитационном отпуске был.
- Почему - реабилитационном?
- Ну, когда стало ясно, что Грозный будут штурмовать, нам поставили задачу - туда все мины отправить. Ну, знаешь: МОН-50, ОЗМ-72... Мы их вертолетами перевозили до Моздока... Так вот, тот, на котором я лететь собирался, упал...
- Как упал?!
- Так, упал... Перегрузили, - пожал плечами Кубриков.
- И что? - спросил Егор, позабыв обо всем.
- Что, что? Метров на двадцать поднялись, а потом камнем вниз... Дальше не помню - очнулся в госпитале.
- А мины?
- А что мины? В ящиках... Один или два - раскололись, а так - нормально. Только после этого меня в отпуск отправили...
- Атас-с! Страшно было?
- Неа. Я понять ничего не успел! - отмахнулся Толик.
- Так я тебе и поверил, - усомнился Егор. - Я бы со страха помер!
- С какого страха? Скорость падения помножь на 20 метров!.. Все быстро! И вообще, я так заебался, что задремать успел... А ты повоевал, - подготовленный... Втянешься!
Вопрос готовности воевать сейчас представлялся Бису больше техническим, чем философским, и пережитый штурм Грозного был сейчас не большим подспорьем в трудном деле. В двух училищах, в которых Егору довелось учиться военному делу, как говорилось - настоящим образом, - к минной войне не готовили. На последнем курсе Питерского ВИТУ военно-инженерную подготовку не преподавали. Что касается Камышинского ВВКИСУ - предмету, еще на втором курсе, было отведено всего сорок часов, а матчасть выглядела так: мины из пенопласта, деревянные тротиловые шашки, с высверленными запальными гнездами, детонаторы из огрызков карандашей с алюминиевыми креплениями для ластика. При проведении первых, и единственных взрывных работ - десятикилограммовый тротиловый заряд не сдетанировал и преподу пришлось ползти к заряду, - все поправить и спасти, что называется, тщедушный мир 'рукожопых' курсантов.
Майора в бронежилете провожали в путь, как Гагарина в космос - с замиранием сердца. Его решительный поступок заслуживал вселенского уважения, но едва за бруствером пропали его ноги, и все вздохнули, послышался голос:
- С вас, мудаки рукожопые, если выживу, кило печенья и газировка!
Спаситель выжил и получил от курсантов заслуженный сладкий приз. Впрочем, никто не принуждал этого делать, просто страх перед минами, тротилом, детонаторам, взрывателям, и взрывам оказался настолько ошеломляющим, что коробка печенья представлялась меньшим из того, чем возможно было вознаградить отважного офицера.
На изучение тактики времени отводилось куда больше, но и к ней Егор относился поверхностно. Да и к чему лукавить, Егор не испытывал тяги к этим дисциплинам - война не входила в его планы. Военный строитель - профессия созидательная!
Но здесь все было иначе. Война безоговорочно вторглась в жизнь Егора и оказалась не просто примитивной игрой 'беги-стреляй' сродни детской дворовой войнушке, а сложной наукой, которую он торопливо, без сна и отдыха, изучал. В этом не было патриотического настроения, просто Егор хотел выжить...
Разведка прошла быстро, в спутанных чувствах и мыслях. Вернувшись, Егор плюхнулся в кровать, решив провести так остаток дня, детально разобрать случившееся. Кровать напоминала дряхлый гамак, и лежать в ней было не уютно. Облокотившись на руку, Егор задумался. Мысли самые простые и ясные, а потому самые страшные не оставляли его в покое и не отступали.
'А если бы в меня попало? - забавлялся он. - Из 'граника'! - Представил. - Бах в живот! Рука в одну сторону, нога в другую, пол уха - на антенне, башка под колеса - всмятку... Тьфу! - не понравилось ему. - А что сразу - убило?! Не убило же! Вот он я - живой!'
Увлеченный водоворотом собственных размышлений, взволнованный и восхищенный сегодняшним нападением, Егор рисовал в мозгу разномастные исходы боя, выкрашивая их, то в цвета траура, то в цвета победы - преумножая, как это часто бывает, свою храбрость и казавшуюся безграничной отвагу.
'А все же чудесный выдался денек!'
Егор был возбужден и даже в таком месте как кровать не мог находиться в покое - то возился, переворачиваясь, словно плыл в воде, то вдруг вскакивал, расправляя, заправляя одеяло, словно очухавшись, что заплыл на глубину, то снова ложился на воду. Некоторое время лежал неподвижно, а вновь поднявшись, сграбастал со стола горбушку хлеба от обеда, блокнот и карандаш и занырнул обратно. Открыв чистый лист, долго выписывал над ним круги - раздумывая, что писать, а сделав короткую запись, захлопнул карандаш в страницах:
12 декабря 2000 года. Сегодня нас обстреляли из гранатометов, всего два выстрела. Первый угодил в обочину, второй едва не попал по 'броне' за которой шла группа прикрытия...
'Буду вести дневник... - задумал Егор, расправив растрепавшийся конец закладки, - ...ради интереса! Когда-нибудь... - мечтательно решил он, - ...напишу книгу. О войне'.
Шел восьмой день командировки. Егору с навалившимися в одночасье задачами и всесторонним инженерным обеспечением было уже не до дневника. Новые события утратили остроту, а короткие боестолкновения и вовсе стали обыденностью. Война вдруг подтвердила смелые предположения Егора относительно исходного для войны возраста - юность: самоуверенная, восемнадцатилетняя, с любовью к риску, к лихости и сметливости, к разгадкам чужих намерений и предугадывания шагов противника, с ночными шалостями, и желанием не быть обыденным, с фантазией, творчеством, простотой и сложностью. Все это тесно переплелось с кровью и потом, жизнью и смертью, мушкетерским 'один за всех и все за одного', и идеологией навязанной спецназовцами - 'своих в беде, не бросать', 'умри, но сделай!'.
Спецназовцы представляли собой особую касту в бригаде. Незадолго до Егора бригада имела статус 'особой', а после реорганизации название сменилось - изменилась структура. Но, как выяснилось, совсем не название определяет назначение воинского коллектива, а люди, костяк которого составляли краповики. Идеология, в основе которой лежали четыре 'кита' - товарищество, аскетизм, дисциплина и дух борьбы, чувствовалась абсолютно во всем, не только в словах: 'Умри, но сделай!'. Но и в сравнении с ними, схожее изречение потенциального противника, о котором полвека вторили военные педагоги 'Сделай или умри!' - звучало совершенно беспомощно и по-детски. Выходило так, что для российских спецназовцев смерть не являлась уважительной причиной не выполнить поставленную задачу.
Из двух маршрутов, основными направлениями которых являлись - проспект Жуковского и улицы Маяковского-Хмельницкого, маршрут Кубрикова Егору нравился меньше:
- Толь, на чьем маршруте подрывов больше?
- Не знаю!
- Неужели ты ни разу не провел анализа? - настаивал Егор.
- Нет, не провел, - отвали! Дай поспать! - буркнул Кубриков, уткнувшись в подушку.
- 'Дай поспать'... - обиделся Егор. - Как ты можешь спать?!
- Лежа, - огрызнулся Толик, отвернувшись.
Но Егор горевать не стал, заметив лежащих на нарах вповалку солдат:
'Спрошу у них...', - решил.
Многие бойцы оказались здесь задолго до Егора, и значит знали о минной обстановке куда больше, нежели он. Правда, их рассказы были сбивчивы и запутаны:
- Нет! Уазик подорвался на Грибоедова...
- На Грибоедова подорвался бронетранспортер! У него заднее колесо тогда вырвало и забросило на дерево...
- Точно! Водителя контузило - он еще зубы о руль вышиб!
- Воронка от взрыва была метра полтора в глубину... '152-ух миллиметровый' стоял... Артиллерийский!
- Да, да, да! А Уазик подорвался на Жуковского, точняк! Мы еще разведку не провели... Он с комендатуры ехал. Его 'по-проводам' взорвали...
- Там водила только живой остался... Остальные на небе! - солдат, произнесший это, заторопился креститься.
- А на 'Маяковке' - мы обезвредили фугас нажимного действия. Кот нашел. Видели б вы его, как он драпал, когда обнаружил!
- А взрываются везде! Только слышишь взрыв поутру, знай, саперы где-то Богу души отдали!
Егор слушал внимательно, вычленяя из рассказов особо значимое - когда и где взрывалось; когда, кто и что обезвредил; когда отрывало руки-ноги или убивало насмерть; когда тянули в носилках и не успевали довезти; когда возвращались, только для того, чтобы сгрузить мертвых и уходили снова, невзирая на обстоятельства и смерть.
'Блин, вот жесть! - задумался Егор, как будто над чем-то неразрешимым. - Так страшно... Стыдно, но страшно! Сегодня Кубриков обезвредил мину МОН-100, на дереве. Там, где обычно останавливались перекурить! Попробуй, усомнись, что курение убивает? И не какой-то дрянью в полтаблицы Менделеева, а убойными элементами в четыреста штук, летящих на сто с лишним метров... Мы все обречены: идти и ждать - подорвут-не подорвут... Нас всех убьют! Прекрасно представляю, как воевали в Отечественную 812 года, когда полки Раевского, Багратиона и ДеТолли не сходя с места, а иной раз не сделав ни единого выстрела, теряли треть людей. Когда несчетное количество ядер и гранат пролетало мимо, а когда вырывало из строя охапками людей, а те, что по случайности еще оставались живы, смыкали ряды, шагая навстречу чистой погибели... Недопустимо сейчас воевать Кутузовскими порядками'...
Война вчерашняя, сегодняшняя и завтрашняя теперь представлялась Бису совершенно ясно и понятно. Понятен был весь ее умысел, и все значение сводилось к тому, чтобы удостоиться нечаянной случайности выжить.
Когда умирающе задребезжал телефон, за палаткой уже смеркалось.
- Товарищ старший лейтенант, идите в штаб, - деловито приказал Бису дежурный и, испугавшись дурного взгляда, добавил. - Вас комбриг вызывает.
- Проституток, демонов и духов вызывают, понял?
Напрочь растерявшись, сержант суетливо поспешил раствориться. Егор натянул берцы и вышел. В палатку он вернулся уже за полночь. Заварил большую кружку чаю, донес ее до кровати, и - уснул, успев серьезно подумать:
'А что в действительности значит - война? Только ли это - ужас, боль, разобщение людей, разрушение, смерть и горе... И грех... Как можно думать о том, что это трепетное счастье - дорога к любимой жене и ребенку, - путь домой, может оказаться для тебя заминированным, и никогда не привести к тем, кого любишь?! Как можно думать, что в теплой луже после летнего дождя, в которой ты в детстве, сотни раз запускал бумажные кораблики, дул в паруса и так радовался их невероятной быстроходности, может быть спрятана противотанковая мина?! Как можно верить в то, что взрыв фугаса - как раскат безобидной петарды, - не причинит неприятностей, не оторвет ног, рук или головы, от которого можно укрыться за ладонями и зажмуренными до белых мурашек глазами?! Не можно... Не возможно! Но может, война - не только ужас и боль? И вовсе не грех? Что за блажь и невинная радость - хотеть войны? Стремиться на войну? И говорить: 'Она манит! Блин, так тянет на войну!' С детским интересом желать взглянуть на нее одним глазком, как в замочную скважину, чтоб узнать - какая она настоящая. И не потому, что не знаешь и не понимаешь, какая она на самом деле, просто хочется, хочешь потрогать, хочешь пощупать ее, как нечто запредельное - увидеть ее, узнать ее, накормить свой неуемный мальчишеский азарт, чтобы иметь затем это право, говорить: Я был на войне! Я - настоящий солдат! Уже последним умом осознав, что одним глазком смотреть не случилось, - глядел во все глаза!'
Из тяжелого сна, в котором Егор не то полз по узкому тоннелю, не то тонул в каменном колодце, выдернула рука дежурного. А почудилось, будто подцепил его кто багром за шиворот и потянул кверху - где дышать было гораздо легче.
- Товарищ старший лейтенант! - прошептал дежурный над Егором, потрепав за плечо. - Товарищ лейтенант, подъем...
- Я - старший лейтенант, тупица!
- Я так и сказал...
- Сколько на часах?
- Половина пятого...
Меньше, чем через час четыре БТРа и три десятка солдат стояли у ворот КПП, курили. Кубриков досыпал на броне, а Бис выпустив облако теплого пара, глядел на едва брезжащий восток, уткнувшись ртом в ворот куртки, за которым было тепло и ждал рассвета. За скрипучими дверями дислокации не сказка, пелось в какой-то песне - повсюду мины и фугасы, и туман, за который не так шагнул - уже бездна.
Оба разведдозора шли друг за другом. Егор был озабочен. Кубриков молчал. Стеклов курили.
- Кончай курить! Ни черта не видно!
- Я не причем.
- Попробуй фугас найти в таком тумане?! Друг друга не рассмотреть...
- А подрывник, что видит?
- Ни хрена не видит, - ругнулся Стеклов. - Туман и видит!
На секунду Стеклов и Бис замолчали, как будто подумали об одном, кто в эту минуту мог за ними наблюдать, и осмотрелись по сторонам.
- Мультик, помнишь? - спросил Стеклов.
- Какой?
- Там фраза такая была 'Все-таки хорошо, что мы друг у друга есть'...
- Не-а...
- Напряги мозги! Двое сидят, один другому говорит: 'Ты только представь себе - меня нет, ты сидишь один и поговорить не с кем'...
- Не помню.
- Один говорит: 'Ты только представь: меня нет, ты сидишь, и поговорить не с кем...', а второй в ответ: 'А ты где?' - 'А меня нет'. - Второй: 'Так не бывает!' - 'Я тоже так думаю. Но вдруг вот - меня совсем нет. Ты один. Что будешь делать?'
- Неа, не знаю.
- Вот ты, тупого включил?! - расстроился Стеклов. - 'Ежик в тумане'!
- Точно! - смутился Егор. - Думаю еще - знакомое...
На перекрестке дозоры разошлись. Бис повернул направо, Кубриков свернул на мост, на Жуковского. Шли тихо, без времени, как правило, саперов никогда не торопят.
Но едва группа Биса свернула на Хмельницкого, где-то прогремел взрыв, как показалось Бису на проспекте Жуковского, у Толяна. Егор ощутил его кожей, на расстоянии почувствовав колебание далекого и раскатистого грома, а через секунду эхо взрыва захлебнулось в яростном автоматном гвалте, - так предупреждает гроза, прежде чем сорваться ливнем, - громыхнет и забарабанит нервной дробью по асфальту, крышам и козырькам. Егор ощетинился, будто всеми мыслями и чувствами был там, где Кубриков, который судя по эфиру, не был похож на себя: 'У меня '200-ый' и... два '300-ых'! Ебанный рот, тащи сюда! Куда... куда лезешь, бля! Назад...'
Разом Кубриков потерял троих, все оказались из прикрытия.
День вышел паршивым, Бис курил в кровати, пребывая в сложных чувствах от которых ему было некомфортно - он радовался. Среди погибших не оказалось саперов, которые сидели за столом и отрешенно чистили оружие, как показалось Егору, - очень нежно.
Когда по радиостанции шифром объявили сбор, Егор дремал. Кубрикова в палатке не было, из штаба он не вернулся.
- Почему произошел подрыв? - допрашивал Кубрикова начштаба полковник Крышевский.
Офицеры-саперы сидели рядом. Кубриков поднялся:
- Потому что подорвали, - холодно сказал он.
- Говоришь - будто ничего не случилось!
- А как говорить?! - вздыбился капитан.
- Как вышло, что пострадали сразу трое?
- Рядом шли.
- А где были саперы?
- Саперы - дальше...
- Не понял: саперы его прошли? - вмешался Слюнев.
- Прошли. 'Прикрытие' не соблюдало установленный интервал.
- Интервал?! - сузил глаза комбриг. - Какой на хрен интервал?!
- Так точно, прапорщик, а не тупой солдат! Вы не понимаете ситуации... Саперы, разминирование, бронетехника, - гнул пальцы Кубриков, - связь, арт-сопровождение... и еще группа прикрытиия?! Как вы это видите? Боевой порядок - 150 метров со всеми интервалами. Как контролировать 'хвост' дозора на таком расстоянии? На какой х... - сдержался Кубриков, - ...интересно мне - прапорщик? Какая у него задача? Идемте завтра со мной - поглядите!
Крышевский махнул длинной рукой, толи затыкая, толи сажая капитана на место. Толик сел.
- Начальник штаба, я не хочу разбираться - кто виноват! На контроль офицеров... я имею в виду ИРД! - приказал Слюнев. - Совсем распоясались!
Вина командира группы прикрытия, как и самих погибших была очевидной, но совершенно ясно было и то, что командование бригады всю ответственность за трагедию заведомо возложило на саперов; правда, открыто обвинять не стали. Побоялись.
- Из разведотдела Группировки пришла очередная сводка, - сменил тему Крышевский, пробежал по тексту глазами, послюнявил указательный палец и перелистнул страницу. - Два дня назад в район Алхан-Чурский зарезали местного мужчину... Есть сведения, что готовится ответ, - поглядел он на офицеров. - У меня всё. Свободны!
В восемь часов утра Егор крался по Хмельницкого, решив не создавать этим утром ни шума, ни стрельбы, и хищно озирался по сторонам:
'У меня есть чутье, - убеждал себя Егор.
'Человек страшно уязвим на войне. Во что-то нужно верить, чтоб не помутился рассудок, - размышлял себе Бис, - в бога, например... или в жизнь после жизни, как самураи. Странно, но всегда это что-то неосязаемое. Может потому, что к чему не прикасаешься на войне - все испаряется и тает на руках, на глазах? Думать об этом не хочется, ведь мысли и желания стекаются к одному - выжить. И если не думать никак не получается, то хочется думать о светлом, - в размышлениях Егор не заметил, как перешли мост через сухую речку и остановились у заставы капитана Султаева; Егор как очнулся. Поросшее травой и деревьями русло реки походило на лощину, и казалось, никогда не знало воды.
'Вернусь к 'девятке' по Лермонтова... параллельной улицей, - впервые решил Егор. - К черту Хмельницкого! Ничего не случится!'.
Но едва бронетехника скользнула в жирную колею, с трудом умещаясь на узкой улочке, как впереди из проулка выскочила легковушка.
- Эээ, ты, бля... - ударил по сигналу водитель, извергнув парализующий звук сигнала, но 'шестерка' никак не реагировала.
- Вот, сука, слепая! - выругался Бис, подумав: 'Заблокируй нас здесь - и мы в огневом мешке'; - Уйди в сторону! - вскинул Егор руками. - Сигналь еще!
- Не слышит! - ударил по сигналу водитель.
- Баран! - лязгнул затвором Бис и произвел выстрел вверх оказавшийся добротной очередью, и напугавшая не только легковушку, но и Егора. Точно только теперь заметив огромные тени бронемашин 'шаха' вильнула, ушла вправо и следом вывернула поперек колеи. Все случилось в мгновение. Отчаянно скрежетя тормозами бронетранспортер выпрыгнул вверх, оставив под собой капот 'шестерки'. Легковушка глухо хрустнула, сплюснулась и увязла в земле, распластавшись всеми колесами. Когда второй БТР окончательно вогнал мотор легковушки в грунт, Бис болезненно зажмурился, последним увидев, как 'Жигуленок' подбросило кверху и распахнуло багажник.
- Во, мудило! - недоумевал Бис. - Он что нас не видел?
- А ты хотел? - засмеялся Стеклов. - Пассажир! Может он думал, что справа сидит?
У комендатуры саперы вымазали знаки и бортовые номера жирной грязью. Бис и Стеклов, кидая друг в друга палками грязь, долго заливались ребячьим смехом, а затем купили водки.
Едва въехав на базу, Егора вызвали в штаб.
'Про тачку узнали?' - подумал Егор, поднимаясь на ЦБУ, где обнаружил комбрига.
- Товарищ полковник, разведка маршрута проведена. Взрывоопасных предметов не обнаружено...
- Ну и хер-р-рово, что не обнаружено! - не сдержался Слюнев. - Херово ищешь! 'Не обнаружено'! - передразнил он. - Не обнаружил - а на Хмельницкого подрыв двух УРАЛов! Есть потери! Они на твоей совести!
Егор повесил голову на грудь, но смолчать не смог:
- Как-то много всего на моей совести... Разделите ответственность?
- Что? - покраснел комбриг. - Жди снаружи! Поедешь на место подрыва.
Не ответив, Егор хмуро поплелся на выход. Следом вышел Стержнев.
- Поехали? - сказал он. - Я с тобой.
Бис кивнул.
На месте подрыва уже никого не было, кроме ржавой дыры, вырванного бордюра и земли - повсюду. Казалось, она висела даже на сучьях деревьев.
- Егор, глянь - что заложили?
- Судя по размерам... - присел Бис на краю воронки, - ...парочка 122-х миллиметровых мин. Вон, от нее осколок в асфальте торчит.
- Не мало - для такой ямы?
- Здесь была воронка, товарищ полковник. Правда, не такая глубокая.
- Утром проверили?
- А как же! - шевельнул Егор куст. - После вчерашнего донесения на кортах маршрут пролезли - была пустая...
- Откуда тогда?
- После нас заложили... В готовую воронку... чтобы время не тратить! Значит... - Егор отодвинул поломанный бордюр, - ...двигаясь обратно - нарвались бы! Не подвело чутье! Спасибо Лермонтову!
- Кому? - удивился Стержнев.
- Да, это я так - о своем, товарищ полковник - не парьтесь!
- Поехали, - позвал Стержнев.
Вернувшись, Егор буквально завалился за стол с дневником, с удовольствием записал о случившемся и задумался:
'А в прошлой жизни...
Я...
Я в прошлой жизни...' - и наспех стал записывать:
Я в прошлой жизни был пират, но не повешенный на рее,
Волной не выброшен на берег, а поглощен пучиной вод.
Как все, был увлечен войной и звонкой жаждой приключений,
В таверне ромовых забвений - твоей сражен был красотой...
В походах рвутся паруса - и ветер тянет нас за нити,
Как много сделали открытий земли и света чудеса;
Пиратский кодекс берегли, что был прописан кровью с ромом...
Твои глаза мне были домом, а сердце - колыбель любви!
