Они ехали уже седьмой час. Ягодицы от долгого сидения на скамье камазовского кузова стали как кирпич, налились кровью. В онемевших мышцах появился неприятный зуд. За все время пути войсковая колонна, следовавшая по маршруту Моздок-Грозный, не останавливалась и не снижала скорости, кроме блокпостов федеральных войск и то, наверное, только для поверки прохождения контрольных точек. Но знать это наверняка, из сидящих в кузове, никто не мог. Машины на неровностях крепко трясло и людей с тяжелыми баулами, наваленные тут же в ногах огромной кучей непрестанно кидало друг на друга и мотало по кузову, перемешивая, будто внутри детской погремушки. Усидеть на месте представлялось трудным или почти невозможным действием. Отовсюду задувал колючий ветер и люди брезгливо кутались в воротники и капюшоны, изредка поглядывая друг на друга, словно виделись сейчас впервые. С некоторых пор так мрачно и подозрительно разглядывают друг друга пассажиры подземки. Никто не разговаривал и уж тем более не шутил весело и задорно, как это было до Моздока, в поезде:
'В этот раз пить не будем...' - 'Как не будем?!' - 'Так не будем... Как в прошлый раз!' - 'Ты сейчас так говоришь потому, что, возвращаясь со штурма Грозного, продал безбилетному армянину с семьей два купейных места, наши между прочим, за две бутылки коньяка, а сам спал в плацкарте на коврике, меж нижних полок?' - 'Вот ты... Ты сейчас разве по-офицерски поступаешь, а? Выставляешь этот случай на смех, зачем? Ты же сам с удовольствием пил!'
Сейчас все было иначе. У каждого был свой порядок мыслей и чувств, каждый был напряжен и измучен дорогой. Многие обреченно сникли в колени, будто приготовились умереть сидя, вымаливая последнее прости. Внутри кузова жизнь остановилась как в тёмном зале кинотеатра, и только за бортом, будто на большом экране, на фоне грязного неба мелькала полоска колючего местами заснеженного ландшафта, бегущего следом, перебирающегося по макушкам редких столбов линии электропередач, срывающегося крестообразными видениями, от которых сжималось и сбивалось с привычного ритма сердце. Сжималось, будто собиралось остановиться.
Учёные утверждали, после того как сердечная мышца перестаёт сокращаться и сердце останавливается, головной мозг продолжает функционировать примерно пять минут. В это время наблюдается последняя волна его электрической активности, можно сказать, последний фейерверк. Считается, что в эти последние минуты в сознании человека происходит обдумывание своей жизни, всплывают самые яркие воспоминания, и человек как бы подводит итог своего существования также, как Егор Бис видел между этих крестообразных видений счастливые моменты своей, самые яркие из которых были прошлогодний штурм Грозного, курсантская свадьба и рождение первенца. Количество этих моментов было ничтожно малым. Да и откуда им было взяться, когда он прожил совсем недолгую, неприметную жизни. Ничего фееричного в ней не происходило. С Катей они поженились три года назад, на предпоследнем курсе военного училища, но в тот год училище расформировали, и он уехал доучиваться в Питер, на второй год - его распределили и он уехал воевать в Дагестан, в третий год - сменил Дагестан на Чечню. Егор так и не успел осознать, что такое семья и в полной мере почувствовать вкус сладкой жизни и совместного быта, третий год семейного счастья украсили две непродолжительные встречи, но было ли в этих встречах счастье - Егор приехал после штурма ошалелый - Катя бы категорично ответила: 'нет'. И вот - он снова сидит в промозглом кузове КамАЗа, несущегося по избитой дороге девятой части суши в самое сердце тьмы. На обвисших меж деревянных столбов электрических проводах его счастливые моменты промелькнули стремглав и счастье, как оказалось, в них было довольно-таки скудным и спорным. Чудесных моментов хватило на пару минут, а когда они закончились, Егору померещилось будто он умер.
Умереть там, куда он ехал, было не трудно. Пусть и казалось, что самое тяжёлое и страшное было пережито прошлой зимой. Но зачем ему понадобилось очередное испытание войной, он ответить не мог. Пока что не мог. Может быть, затем, что ему показалось, прошлогодний штурм, те стычки, и тот животный страх, лишили его мужества, которое раньше он безусловно ощущал. Он ещё был совсем мальчишкой и не знал наверняка чем на этот страх ответить. Зато он чувствовал стыд. В его короткостриженой голове не было чётких и взвешенных ответов на всё это. Он был молод. Не так как его восемнадцатилетние солдаты, но всё же ему не дано было знать, что делает мужчину мужчиной или то, что мужчина взрослеет не на войне, а там, где он строит дом, создаёт семью, держит на руках детей, а не автомат, и сердцем оберегает их. Сейчас Егору казалось, что война не была помехой и строить семью можно было прямиком из окопа, где-нибудь под Мескер-Юртом или в районе села Ялхой-Мокх. Сказочными и таинственными казались названия этих мест, будто где-то на краю света.
- Во мне саки плещутся, скоро из глаз брызнут, - признался Иван Бондаренко, напряжённо оглядываясь, бегающими с болью глазами.
Немного поразмыслив, он подхватил барахтающуюся в ногах пластиковую бутылку и щелкнул складным ножом.
- Что делать будешь? - с интересом спросил Егор.
- Ща, увидишь, - подмигнул Иван, в два приема срезав узкое горлышко. - Готово! Волшебная лампа Алладина, - хихикнул он. - Исполняет желания, но самые сокровенные.
Было заметно, что последние пару часов Егор, как и Бондаренко, напряжённо думал о мочевом пузыре и восторженно заблестел глазами, осознав высокую степень значимости Ванькиного изобретения, Ванькиной 'лампы'. Стоя в углу на коленях продуваемого всеми ветрами трясущегося кузова, Бондаренко неуклюже изогнулся и помочился в сосуд.
- Будешь? - предложил он Егору, как если бы речь шла о чём-то очень ценном: о хлебе, воде или сне.
- Конечно! - Егор ухватился за 'полторашку', как за священный Грааль, разглядел её на свет, оценив объём содержимого безо всякой на то брезгливости.
Справиться с задачкой Егору было куда сложнее, чем Бондаренко, одетому в облегченную спецназовскую куртку на синтепоне. В привычном армейском бушлате, в какой был облачён Егор, было одинаково трудным и воевать, и молиться, и мочиться. Говорили, в бушлате, как в гробу, легко было разве что умереть. Наконец управившись, Егор просунул бутылку меж бортом и брезентом и выпустил её наружу. Кажется, все кто был в кузове, до того стыдливо не обращавшие на происходящее внимания, но будучи невольными свидетелями, как по команде, поглядели в импровизированный экран, дабы увидеть то, как бутылка глухо ударится об асфальт и отрыгнёт своё содержимое под колеса идущего следом КамАЗа.
- С облегчением, - улыбнулся Иван, с былой гибкостью откинулся на баулы и прикрыл глаза.
Егор тоже ощутил внутри лёгкость и гуттаперчивость.
...Колонна машин вошла в Грозный ночью. Кряхтя и матерясь, люди вываливались из кузовов, будто на войну привезли глубоких стариков. Тут же, в грязи, построили. Проделать такой путь и в конце концов разогнуть спину и разогнать в ягодицах кровь можно было считать счастьем, если бы не боль, про которую старики говорили: болит - хорошо, значит ещё не живой.
На построении офицерам объявили сбор в штабе бригады, остальных проверили по спискам и в свете беснующихся в темноте карманных фонарей развели по подразделениям.
Жёлтый свет вольфрамовых ламп штаба сиял раскалённым воздухом, будто перед Егором распахнулись врата рая посреди кромешной темноты. Командир поприветствовал прибывших, кто-то сел на предлагаемые скамейки, которых не хватило на всех, но большинство остались стоять у стенки не желая нагружать то, что ещё зудело.
Оперативное совещание было недолгим.
- Где Бис? - спросил комбриг, но успел заметить. - Вижу. После совещания задержись...
Затем командир провёл инструктаж, сказал напутственные слова, довел задачи для вновь прибывших на предстоящие сутки и зачитал оперативную сводку:
- Сегодня, федералы с раннего утра заблокировали селение Валерик Ачхой-Мартановского района...
'Валерик, - задумчиво произнес Егор, вспоминая, что именно здесь поручик Лермонтов искупал кровью свою бунтарскую несдержанность. - Ва-ле-рик...
...Быть может, небеса востока
Меня с ученьем их Пророка
Невольно сблизили. Притом
И жизнь всечасно кочевая,
Труды, заботы ночь и днем,
Все, размышлению мешая,
Приводит в первобытный вид
Больную душу: сердце спит,
Простора нет воображенью...
И нет работы голове...
Зато лежишь в густой траве,
И дремлешь под широкой тенью
Чинар иль виноградных лоз,
Кругом белеются палатки;
Казачьи тощие лошадки
Стоят рядком, повеся нос;
У медных пушек спит прислуга,
Едва дымятся фитили;
Попарно цепь стоит вдали;
Штыки горят под солнцем юга... - Егор поджал губу. - Ничегошеньки не изменилось? Тот же Валерик, те же палатки, пушки, и штыки... Всё тот же юг, как и двести лет назад'.
Казалось, комбриг не читал, а рассказывал сводку своими словами: ...в Аргуне, на Гудермеской обстреляли автоколонну федеральных сил, трое тяжело ранены. По горячим следам проводилась войсковая операция, уничтожено 10 участников бандгруппы, трое ранены. Потери 'федералов' шесть человек ранеными. В Грозном на улице Сайханова обстреляли сотрудников милиции, есть потери. В Заводском районе на фугасе подорвался автомобиль с военнослужащими, один человек погиб, двенадцать ранены. За сегодня позиции федеральных войск подвергались обстрелам девятнадцать раз, внутренних войск - восемь. Двое военнослужащих убиты, одиннадцать ранены. В результате двух подрывов ранено трое. Обезврежено тридцать семь взрывных устройств.
...Спать хотелось ужасно, но Егор не мог, словно оставалось незаконченное важное дело. Так и чесался, лёжа на железной кровати, ворочаясь с боку на бок, перекручивая постельное бельё и прислушиваясь к звукам за палаткой, пока наконец не уснул, 'пережёвывая' воспаленным мозгом обрывки оперативной сводки и ещё этот знакомый тяжелый голос, который в Великую Отечественную звучал изо всех репродукторов:
'Внимание! Внимание! Говорит Москва! Сегодня, одиннадцатое декабря двухтысячного года, две тысячи сто девяносто второй день войны от её начала и четыреста девяносто второй - второй Чеченской. Понедельник...' - Егор вздрогнул, разлепил красные уставшие глаза и, не удержав их, снова погрузился в беспамятство - сложный переезд и тревога мешали забыться на новом необжитом толком месте. Бису снилось, как шесть лет назад российские войска вошли в Чечню, встретив гражданское сопротивление и понеся потери уже на первые сутки, как в генеральном штабе слушали доклады оперативного дежурного, главным предметом которых были первые данные о надвигающейся беде и не услышали, как будто это была обычная командно-штабная тренировка. Очевидно, они слушали только затем, что были вынуждены слушать, ибо от этого зависело, насколько скоро они выйдут из закрытого помещения с множеством карт и карандашей. Сколько раз они слышали эти сухие доклады, зная наперед всё, что им скажут, что должны сказать, слушая лишь потому, что так надо. В очередной раз грузные и измученные бумажными сражениями они следили за действиями Министра обороны, небрежно отбивающего карандашом нервный ритм на столе, желая соблюсти приличия и штабную культуру, прежде чем наброситься на карту и развести привычные красные стрелки. И снова тыча в карту указками, подпирая немые поясницы и труся одутловатыми бульдожьими щеками, корили молодых командиров дивизий, бригад и полков своей преждевременно пришедшей дряхлостью и устаревшей опытностью жизни:
'Эх... - будут вздыхать они, сложив руки вместе, прикрывая округлые животы и вжимаясь в сутулые плечи. - Ни на что негодная молодежь! Кто их войне учил? Кому полки доверили? Вот раньше...', - представлялось им.
Присутствие прибывших офицеров на оперативном совещании у комбрига было неслучайным. Его целью главным образом было поставить их крепко на ноги, как поступают с космонавтами, спустившимися с небес на землю, и втянуть за уши в сложную оперативную обстановку пока ещё 'легкомысленных' офицеров и прапорщиков, от чьей одежды крепче пахло стиральным порошком, чем порохом.
Старший лейтенант Егор Бис двадцати трех лет от роду, командир инженерно-технического взвода, худощавого вида, жилистый, быстрый, как все спортивные юноши за острыми плечами которого по нынешним меркам было не так уж мало - военное училище, молодая жена с маленьким сыном, второй штурм Грозного - первый в его жизни и эта очередная командировка на войну, по окончанию совещания стоял вытянувшись по струнке перед комбригом в готовности выполнить задачу любой сложности.
'Сводку, слышал? - спросил полковник, не дожидаясь ответа. - Скажу прямо, это не вся правда... То, что пишут якобы 'обезврежено тридцать семь взрывных устройств' - мягко говоря, полуправда, если не сказать, что большая ложь. Больше половины этих фугасов обезврежено за счёт безвозвратных потерь среди сапёров, другая - санитарные потери, которые не подали в Группировку, смекаешь? - Слюнев выпучил почему-то только один глаз, разгладив пальцами уголки коротких усов по краям губ. - С обезвреживанием фугасов у нас большая беда, если не хуже. Тебе, конечно, проблему не решишь, но должен постараться, осознаешь? Так что вникай сходу. На раскачку времени нет.'
Гортань перехватило оскоминой, Бис только и смог, что кивнул.
Топая избитыми не отдохнувшими за ночь ногами, Егор плёлся в глубине боевого порядка сапёрного расчёта и ежился в лучах утреннего ослепительного зимнего солнца, всё-таки на дворе стоял декабрь . А ещё он горестно недоумевал и безмерно дивился тому с какой вожделенной страстью и словами, мол: 'стажируйся, не теряй драгоценных минут... на раскачку времени нет', его втиснули поутру в железный, замызганный снаружи и вымазанный изнутри жирной кофейной грязью бронетранспортер прямиком из койки, в которой он будто бы и ни разу глаз не сомкнул за всю ночь. Он не подозревал, что слова комбрига об отсутствии времени надо было понимать так буквально. Болезненно обдумывая их и то немногое что случилось за утро, он изредка устремлял свой взор вдаль пока едва его взору не предстала улица, названная именем то ли русского поэта-романтика Василия Андреевича Жуковского автора слов бессмертного государственного гимна Российской империи, то ли его однофамильца - русского учёного основоположника гидро и аэродинамики - Николая Егоровича, поразившая Егора невиданными доселе разрушениями. Огромный спальный микрорайон лежал под ногами в руинах. Но в противность той жути, которую мог испытать человек при виде подобного, Егора напротив охватило радостное возбуждение и необъяснимый восторг. Последствия работы тяжёлой артиллерии потрясали воображение своей зрелищностью. Два десятка многоэтажек рассыпались в прах, будто карточные домики смели с лица земли веником из сорго. Высотою в два этажа повсюду лежали панельные обломки стен, секции с дверными и оконными проёмами, из которых, будто бы человеческие руки, местами свисали, а кое-где тянулись наружу грязными полусгнившими занавесками, а из бетона, словно тощие хрупкие кости рыбьих скелетов, торчали прутья арматуры. Частный сектор из одноэтажных жилых построек, залёгший слева от дороги как солдат перед броском, таинственным образом уцелел и смотрелся как часть города из совершенно другого измерения, из позапрошлого века, когда каменные избы уже не впечатляли, а подобный масштаб пустоты в центре города будь это центральная круглая площадь со старинными зданиями вокруг мало кого приводила в изумление. Улица между тем была пуста. Впереди на пустынном перекрестке, завидев сапёров в бронезащите и тяжёлую колёсную бронетехнику, в разные стороны побежали одинокие фигуры. Подобная суета настораживала - так бегут на свои позиции бойцы разведывательно-диверсионных групп для организации предстоящих засадных действий и их резкие и нервные движения всегда добавляли грядущим событиям беспокойства.
Старательный Егор Бис с предельной точностью и особой педантичностью двигался по центру дороги, выдерживая установленный инструкциями интервал между дозорными боевого порядка, но всякий раз с ним рядом оказывался Толик Кубриков. Егор сторонился его, но тот, как назло, лип к нему с разговорами, как молодой пастушок до своих коров, по-хозяйски подгоняя:
- Что топчешься в хвосте? Нагоняй!
- Иду я, - делал Егор вид, что поспевает, но продолжал держать дистанцию. Шел сосредоточенно, внимательно смотрел под ноги и по сторонам, пытаясь применить знание о демаскирующих признаках минирования и подметить необычное и крайне значимое в окружающей его обстановке.
В декабре двухтысячного, за три недели до наступления нового две тысячи первого года назвать Грозный безлюдным, каким он казался в разгар двухтысячного сразу после январского штурма, было нельзя. Собственно, он и во время штурма не был таким, не был оставлен людьми. И речь не о военных, на каждого из которых здесь приходилось два квадратных метра земли, что вроде как, полчеловека на квадрат, несомненно речь о гражданских. Спустя год сюда, отовсюду, где только укрывались жители Грозного, из соседних регионов, из лагерей для беженцев на территории единственной по-настоящему братской Республики Ингушетии, не отказавшей в гостеприимстве этническому брату, в родные места возвращались люди. Конечно, были и те, кто за время боевых действий не покидали города, среди таких были семьи с детьми и пожилыми родственниками, старики, кому просто некуда было уезжать, кто пережил яростные артобстрелы и массированные бомбёжки авиации в подвалах собственных, а порою чужих домов.
В декабре двухтысячного года, за три недели до наступления нового, две тысячи первого года Грозный не был пуст, как не был и во время новогоднего штурма, правда, Егору он всё равно показался брошенным. Ему невольно припомнился случай, какой произошёл в начале года, когда, совершая с группой солдат обходной маневр по частному сектору, он наткнулся на двух стариков, которые со скамьи перед домом наблюдали за пустырём живой бой. Смирно так наблюдали, будто смотрели цветной телевизор и предложением Биса укрыться, оскорбились:
'Мы в войну и не такое видывали! - заверещала бабка скверным голосом, в интонациях которой, невзирая на возраст, звучали хвастовство и бравада. - Отечественную, конечно! А ты, что подумал? - справилась она. - Дай нам лучше с дедом закурить!' - таких людей во время городских боёв Егор встретил немало.
За восемь месяцев, что Бис провёл в пункте постоянной дислокации, Грозный немногим изменился и отличался от того каким он покинул его в марте, та же слякоть, грязь и разруха. Лишённый величия и великодушия он походил на короля, подвергнутого варварскому нападению лесных разбойников и не сыскавший у них милосердия. Словно некогда грозный царь, город был мертв и обесчещен, разрушен, разграблен, пуст. Всё в нём было загажено и запущено. Он лежал на земле, как обглоданный скелет, некогда могучего и храброго война, чьи доспехи еще сверкали на солнце, но были наполнены тленными гнилыми останками.
Солдаты шли двумя группами. Впереди 'одноразовые', как часто дразнили сапёров, элита войск - разведка - следом. За каждой группой - по бронетранспортёру. Сапёры с поразительной трезвостью выполняли опасную и важную работу и были настолько сосредоточены, что не замечали в округе никого и ничего, даже разведчиков, которые нарушая все существующие правила и инструкции, гурьбой шарахались от одной продуктовой лавки к другой: сладкая газировка текла рекою. Сапёры страшно завидовали, жадно облизывались, но виду не подавали. Украдкой поглядывали на командира, ждали, что он прекратит эту вакханалию, но Кубриков не вмешивался: у разведчиков был свой командир. А Бис вообще был не при делах: он стажёр, изучает маршрут, у него ещё всё впереди. Да и зачем вмешиваться, когда всё относительно спокойно. Ведь это краткий миг, когда что-то случается...
Два негромких хлопка, похожих на холостой выстрел стартового пистолета, означающий старт спортивных и других состязаний и по чьему звуку запускаются хронометры, в одно мгновение стер всех с проезжей части. Правда, на Биса хлопки столь ошеломительного действия не произвели. Просто они не показались ему опасными или призывающими к каким-либо стремительным шагам. Их эффектный звук не был тем, что слышишь над ухом на беговой дорожке, когда находишься в положении низкого старта и сжат как пружина, скорее он был похож на тот, который слышишь уже за ареной стадиона, когда свою стометровку уже пробежал и пьёшь ядрёный квас с сумкой для спортивного инвентаря на плече. Однако, проследив за поведением других, он пригнулся, ещё решая, что ему делать, замер, рассеяно наблюдая за тем, как едва заметные завихрения образованные воздействием встречного холодного потока воздуха на что-то прозрачное, едва различимое, безжалостно приближалось к ним - вроде, той самой дымки или вспышки, по которой хронометристы запускают стрелки секундомеров, чтобы избежать погрешности, вызванной относительно медленной скоростью прохождения звука - как вдруг в его голову пришло осознание, что подобные завихрения образуются от воздействия встречного холодного воздуха на скосы лопастей стабилизатора и на турбинку, установленные в хвостовой части ручной противотанковой гранаты, вращающиеся со скоростью несколько десятков оборотов в секунду, стабилизируя их полёт и незначительно изменяя прямолинейность траектории. Егор наконец понял: к ним приближались две гранаты, выпущенные из ручных противотанковых гранатомётов. От этого неожиданного открытия он неуклюже повалился наземь.
'Граната? Чехи? - вспыхнуло в мозгу. - Засада?' - завороженный зрелищем Егор проследил за их полётом и зажмурился в последнюю секунду, ожидая разрывов.
...В теории, при встрече гранаты с преградой ударник, продвигаясь вперед под действием силы инерции, накалывал жалом капсюль-детонатор, происходил взрыв детонатора и разрыв взрывчатого вещества. Если граната не попадала в цель, через четыре-шесть секунд после выстрела срабатывал самоликвидатор...
Через секунду первая граната угодила в откос дорожного полотна, всполохнув яркой вспышкой, которую приглушил кубометр вырванной чёрной земли. Вторая, прошла между бронетранспортёрами и разорвалась за ними, там, где минуту назад путались разведчики. Взрывы прозвучали обыденно, совсем не страшно, страх просто не успел прийти. Шквальный огонь моментально обрушился в ответ, поглотив узкое пространство дороги и устремившись в рассеянную точку на обломках панельных домов. Бис стрелять не стал, вроде как слышал от опытных негласное правило 'не вижу цель, не стреляю', но позднее поддавшись смешанным чувствам, всепоглощающему стадному, острому и головокружительному, волнующему и забытому, пылкому и липкому, выпустил магазин в никуда. Всё стихло также быстро, как и началось, в одну секунду. К счастью, нападение на дозор было организовано так себе и обошлось без потерь. Вскарабкавшись на дорогу и стряхнув едкую придорожную пыль, его растерянного и спотыкающегося сердечно принял в свои объятья Кубриков и дружески похлопал по плечу:
- С боевым крещением! - поздравил он стажёра. - Что? Испугался? Брось!
- Да, нет. Не испугался, - ответил Егор, остерегаясь, чтобы не выдал дрожащий голос. - Чего это я испугался? Вовсе нет...
- Красава! - отвесил комплимент Кубриков как человек незаурядный и опытный, прошедший огонь, воду и медные трубы. - Это ещё ерунда. Так, - махнул он рукой, - демонстрация силы. Такое почти каждый день... Привыкнешь.
- Угу, - буркнул Егор. - Привыкну? Как же!
И действительно через минуту все двигались дальше, как ни в чём небывало, без оглядки назад, без страха и беспокойства или смятения. Егор украдкой посматривал на окружающих, искал в них тревогу или испуг подобный своему и ничего не находил, ничего из этого у них не было.
- Я поначалу тоже думал, что страшно, - улыбнулся Кубриков, поглядывая на Егора свысока, - а сейчас... сейчас думаю: нет его - страха.
- А что есть? - недоверчиво спросил Егор.
- Адреналин, азарт, экстаз... - Кубриков произнес слова вдумчиво, но пылко. И Егор заподозрил, что ответ Толика был пафосной заготовкой, будто он готовился дать при жизни ни одно интервью о чеченской войне, уж очень высокопарно и чрезмерно возвышенно прозвучали явно неслучайные слова. - Ты на штурме Грозного был? Или отсиделся где?
Подобная наглость, едва не лишила Егора самообладания и дара речи.
- Я?! - возмутился Егор, расправив плечи и едва не выпрыгнув из одежды. - Конечно, был. Почти полгода! Ну, если точно, пять с половиной месяцев.
- А чего тогда оробел? Там, наверное, пострашнее было?
- Было... А ты, что не был?
- Неа, - на холёной физиономии Толика расцвела самодовольная улыбка. - Я в это время в 'Кёнике' откисал.
- Где?
- В Калининграде, - пояснил Толя, - в реабилитационном отпуске был.
- Почему - реабилитационном?
- Ну, когда стало ясно, что Грозный опять штурмовать будут, нам задачка прилетела: мины МОН-50 и ОЗМ-72 все туда отправить. Мы их должны были переправить вертолетами на аэродром, чтобы затем - на Моздок. Так вот, вертолёт, на котором я собирался лететь, упал...
- Как упал?
- Так, упал. Перегрузили, наверное, - пожал плечами Кубриков.
- И что? - нетерпеливо спросил Егор, позабыв обо всем.
- Что, что? Метров на двадцать успели подняться, а потом камнем вниз. Дальше не помню, очнулся - гипс! Ну, в смысле, в госпитале.
- А мины?
- А что мины? Мины в ящиках... Один или два раскололись, остальные - нормально. Только меня после такого в отпуск отправили.
- Атас! Страшно было?
- Неа. Я даже не понял ничего, - отмахнулся Толик.
- Так я тебе и поверил, - усомнился Егор. - Я бы со страха помер!
- С какого страха? Помножь скорость падения на двадцать метров... Все случилось быстро. И вообще, я так заебался, что, кажется, задремать успел ещё до падения. А ты воевал... - с завистью признал Кубриков соблазнительное превосходство стажёра. - Считай, бывалый. Втянешься.
Егор смотрел на Кубрикова с недоверием и обеспокоенностью, как смотрят на человека, которого видят впервые. Собственно, так и было, Бис видел Кубрикова второй раз за последние семь часов.
Старший лейтенант Анатолий Кубриков в инженерно-сапёрной роте бригады появился сравнительно недавно, два месяца назад, и с Егором знаком не был. В то время, когда Кубрикова переводили с одного места службы на другое в рамках офицерской ротации, Бис находился в отгуле за неиспользованные выходные дни, накопленные за полгода проведённые в Чечне и они не встретились, а когда Егор вернулся в пункт постоянной локации, Толик уже уехал на смену другому офицеру роты, чей срок пребывания в зоне вооружённого конфликта подходил к концу, достигнув трёх месяцев. Для сапёров этот срок теперь соблюдался строго, чтобы глаз не замыливался, боевая работа сапёров была тяжёлой. Уже здесь старший лейтенант Кубриков получил капитана и это Биса сбило с толку. Он полагал встретить здесь человека во всём себе равного, может даже чуточку растерянного новым местом службы, новыми обстоятельствами и новым коллективом. А оказалось всё совсем наоборот. Это он оказался в непривычной обстановке с обновлённым коллективом, а эта разница в званиях пусть и была здесь несущественной, на первый взгляд неощутимой и невидимой, и никак не выпячивалась Кубриковым, всё же интуитивно ощущалась и это Егора напрягало, будто Кубриков был здесь старожилом, а значит - старше, опытнее, главнее.
Что же касалось готовности к партизанской войне и минно-фугасному противостоянию с опасными чеченскими боевиками и матёрыми исламистскими наёмниками Хаттаба, этот вопрос представлялся старшему лейтенанту Бису скорее техническим, нежели философским, и пережитый им второй новогодний штурм Грозного сейчас был небольшим подспорьем в трудном деле. В двух училищах, в которых Егору довелось учиться военному делу настоящим образом, как завещал Владимир Ульянов-Ленин, чей лозунг со времён СССР висел во всех военных заведениях и воинских частях, где теперь офицерам и курсантам плечом к плечу приходилось по ночам разгружать на железной дороге товарные вагоны, охранять склады, автостоянки и ночные клубы, к минной войне не готовили. И ни в какую не признавая провал первой чеченской и её тяжелейший опыт, к войне не готовили вообще. Какая к чёрту война, когда курсантам и офицерам в обычной мирной жизни выжить, как профессиональному военному, представителю командного состава армии, уполномоченному занимать соответствующие воинскому званию должности по профилю своей подготовки предстояло сражаться с бесконечными бытовыми трудностями и сложными финансовыми проблемами своей семьи, что уже представлялось тяжёлым и почти невыполнимым испытанием. К тому же бывалые офицеры часто повторяли уже ставший поговоркой один старинный анекдот о том, что на нас - на Россию с её армией, вообще нападать не стоит, надо только объявить войну, а дальше, мы сами себя сокрушим, истощив себя манёврами, парадами и строевыми смотрами.
На выпускном курсе Санкт-Петербургского военного инженерно-технического университета военно-инженерную подготовку не подавали. Что же касалось Камышинского высшего военного командного инженерно-строительного училища, в котором Егор начинал, данной дисциплине ещё на втором курсе было отведено всего сорок часов, а матчасть не впечатляла и выглядела так себе: крашенные мины, залитые бетонной смесью вместо тратила для веса, деревянные тротиловые шашки из бруса с высверленными запальными гнездами, двухцветные куски кабеля разной длины по типу огнепроводного и детонирующего шнуров и десяток экспонатов - мин в разрезе на стеллажах под стеклом. Получить такой экспонат в руки и проползли с ним стометровку можно было разве что в наказание на тех же занятиях по инженерной подготовке или, как сокращённо называли дисциплину - ВИП и только во время полигонной практики. При проведении первых и, пожалуй, единственных взрывных работ и получении практических навыков по программе учебного цикла, основной задачей которых являлось проведение учебной воспитательной и методической работы, а также мероприятий по совершенствованию учебно-материальной базы инженерного городка, десятикилограммовый тротиловый заряд не сдетонировал и пузатому преподу, майору-камикадзе, пришлось лично ползти к заряду по-пластунски, чтобы всё поправить и спасти что называется тщедушный мир 'рукожопых' курсантов от катастрофы.
Майора, снаряжённого в два бронежилета и стальной шлем, провожали в путь почти как Юру Гагарина в космос с придыханием и замиранием сердца. Его решительный поступок заслуживал вселенского уважения и едва за бруствером пропали его ноги и все со смешанными чувствами вздохнули, послышался его голос:
- С вас, мудаки рукожопые, если выживу, кило печенья и бутылка газировки!
...К всеобщему счастью и ликованию майор не только выжил, но и вернулся, а после его стремительного и нервного возвращения прогремел чудовищный оглушительный взрыв, за что спаситель был удостоен жидких, но довольно тёплых курсантских аплодисментов и получил от взвода-залётчика заслуженный сладкий приз. Впрочем, никого не принуждал этого делать, простой страх перед минами, тротилом, детонаторам, взрывателям, взрывам и прочей гадостью оказался настолько ошеломляющим, что коробка печенья и упаковка сладкой газводы представлялись самой ничтожной наградой из тех, какой был достоин отважный и мужественный офицер.
Выражаясь фигурально, после пережитого, никакого желания проникнуть вслед за вставленной в приоткрытую дверь ногой, открывшую путь к доселе неизвестной и неизведанной области опасных знаний, непрощающей халатности и ошибок, ни у кого из курсантов, в том числе и Егора, не возникло.
На изучение общевойсковой тактики, как теории, так и практики, времени отводилось значительно больше, но и к ней Егор большой любви не испытал. Относился уважительно и бережно, как к социалистической собственности, но к её содержательности - беспечно и поверхностно. Да и к чему лукавить, Егор не испытывал тяги к этим дисциплинам. Война не входила в его планы. В Камышинском ВВКИСУ на стене учебного корпуса, куда выходили окна курсантской казармы четвёртого батальона было написано: 'Военный строитель - профессия созидательная'.
Теперь всё было иначе. Война безоговорочно вторглась в жизнь старшего лейтенанта Егора Биса не просто примитивной игрой 'беги-стреляй', сродни детской дворовой войнушке, а оказалась сложной наукой, которую теперь он торопливо без сна и отдыха изучал. В этом не было особого патриотического настроения, просто Егор хотел выжить...
Инженерная разведка прошла скоро и быстро, в спутанных чувствах и мыслях. По возвращению Егор забрался в кровать, которая напоминала дряхлый гамак, думая провести так остаток дня, разобраться детально в случившемся, хорошо обдумать, что было сделано правильно, а что нет, и как надо было поступить. Правда, кровать была крайне неудобной и лежалось в ней неуютно, но облокотившись на руку, он задумался. Мысли самые простые и ясные, а потому страшные не оставляли его в покое и не отступали.
'А если бы в меня попало? - представил Егор. - Из 'граника'! - забавлялся он. - Бах в живот! Рука в одну сторону, нога в другую, ухо - на антенну, башка под колеса - всмятку... Тьфу! - не понравилось ему. - Как что, сразу убило? Не убило же? Вот он я, живой!'
Увлеченный ярким водоворотом собственных фантазий и размышлений, взволнованный и восхищенный утренним отпором на вероломное нападение, Егор рисовал в мозгах разномастные исходы боя, выкрашивая их, то в цвета глубокого траура, то в бело-сине-красные цвета победы, преумножая, как это часто бывает, свою беспримерную храбрость и кажущуюся незаурядной отвагу.
'А все же чудесный выдался денек', - наконец решил он.
Егор был возбужден и даже в таком месте как кровать не мог находиться в покое, возился, переворачиваясь, будто плыл по воде, вдруг вскакивал, словно очухавшись, что заплыл на глубину, расправляя и заправляя одеяло, и снова ложился на воду. Какое-то время лежал неподвижно, а вскочив вновь, сграбастал со стола горбушку хлеба, оставленную кем-то с обеда, вспученный, на половину исписанный блокнот и карандаш и занырнул обратно. Отворив блокнот, пролистал до чистого, до новой страницы, и долго выписывая карандашом над ним невидимые магические круги, раздумывая, что записать, наконец сделал короткую вымученную запись и захлопнул карандаш в страницах:
12 декабря 2000 года. Сегодня нас обстреляли из гранатометов, дважды... нет, не дважды... - зачеркнул он слово, - сделав два выстрела. Первая граната попала в обочину, вторая - едва не угодила по 'броне', за которой шла группа прикрытия... - он снова закрасил последнее слово густыми чернилами, - ну, как группа прикрытия? Шайка беспечных разведчиков.
'Буду вести дневник... - задумал Егор, расправив растрепавшийся конец закладки, - ...ради интереса. Когда-нибудь... - мечтательно решил он, - ...напишу правдивую книгу. О войне'.
Не успев и глазом моргнуть, истёк восьмой день командировки . Егору, как одной известной падчерице из сказки, едва успевающей отдышаться от работы на ящике с золой, с навалившимися в одночасье одиннадцатью задачами и тремя мероприятиями инженерного обеспечения, так необходимых для успешного выполнения всеми подразделениями бригады боевых задач, повышения их защиты от любых средств поражения противника и затруднения его действий, было уже не до дневника. Основной обязанностью инженерно-сапёрной роты было ведение инженерной разведки, которая занимала едва ли не половину светового дня. Сапёры ежедневно проверяли городские и пригородные маршруты, всё чаще подвергаясь пусть и непродолжительным и робким обстрелами, но довольно смелому минированию дорог с применением самодельных фугасов и мин-ловушек, в особенности управляемые по проводам, которые бойцы Биса приноровились успешно обнаруживать и обезвреживать, а по возвращению возводили рвы вокруг локации удалённых застав, устраивали невзрывные заграждения и управляемые минные поля, составляли формуляры, обучали операторов минных полей, обеспечивали электроэнергией пункты дислокаций, бурили скважины, добивали воду и снова выходили на маршруты разминирования.
Получаемые штабом бригады сводки оперативной обстановке и минной активности бандгрупп в зоне ответственности воинских частей и подразделений, где говорилось о подрывах и гибели военнослужащих Группировки на фугасах, ежечасно обновлялись и ошеломляли и также быстро устаревали, в следствие чего выстроить отношение к происходящему и долго находиться под их впечатлением не представлялось возможным и нужным, потому как мгновенно теряли остроту и уже не принимались сапёрами с такой долей внимания, с каким обращали на всю эту ужасающую и в большинстве случаев страшную статистику штаб. В условиях ежедневной рутинной боевой работы спорадически возникающие то там, то здесь обстрелы и подрывы сапёров на фугасах на улицах города и за его пределами давно стали обыденностью.
Война вдруг подтвердила самые смелые предположения Егора относительно исходного для войны возраста, конечно же, юность, всё знающая и понимающая, сметливая, восемнадцатилетняя, с любовью к риску и лихости, к разгадкам чужих намерений и предугадыванию шагов противника, с ночными шалостями и желанием не быть обыденным, с фантазией, творчеством, простотой и сложностью. Все эти качества, безусловно присущие людям юным и молодым с озорным характером, тесно сплелись с кровью и потом, жизнью, смертью и беспощадной священной местью, девизом всех мушкетёров 'один за всех и все за одного' и идеологией крапового спецназа 'своих в беде, не бросать' или 'умри, но сделай'.
Краповые спецназовцы представляли собой особую касту в бригаде. Незадолго до Егора бригада имела статус 'особой', а после реорганизации название сменилось, изменилась структура. Но, как выяснилось, совсем не название определяет назначение воинского коллектива, а люди, костяк которого составляли краповики. У этих парней в краповых беретах, а некоторые из них были седыми мужами, был свой пятый устав и ритуальный экзамен, своя идеология, в основе которой лежали четыре 'кита' - товарищество, аскетизм, дисциплина и дух борьбы, которые чувствовались абсолютно во всем, не только в словах: 'Умри, но сделай'.
Основной этого движения являлись морально-психологические качества бойца. Всё индивидуальное было подчинено коллективному, а его воспитание нацелено на умение жертвовать собой во имя товарищей, что было сложно представить в такое индивидуалистическое время. А ещё проповедовалась и воспевалась безграничная смелость, потрясающая выносливость, умение трезво мыслить, переносить тяжелейшие нагрузки и при любых обстоятельствах не терять самообладания. Это были люди, добровольно избравшие путь воздержания и строгий образ жизни, предполагающий ограничения в получении простых удовольствий и использовании материальных благ. Выбравшие жизнь полную лишений и запретов, чтобы воспитать свой дух, разум и тело. Для Егора спецназ явил собой некую духовную практику, направленную на самоограничение и исполнение трудных обетов или даже самоистязание и всё ради того, чтобы достичь неосязаемых духовных целей или заполучить некие сверхсилы.
Что же касалось духа борьбы, то девиз 'Сделай или умри', принадлежавший морским пехотинцам с третьего по величине материка в Северном полушарии, являвшихся для любого военного потенциальным противником, о котором вот уже полвека наперебой твердили все советские военные педагоги, звучал беспомощно неубедительно и даже по-детски в сравнении с девизом российских спецназовцев решительно настаивающих 'Умри, но сделай', из чего следовало, что для российских 'спецов' смерть в общем-то не являлась уважительной причиной не исполнить приказа или не выполнить поставленной задачи, в отличие от принципиального соперника, которому предлагался довольно простой и понятный путь: 'сделай, а не сделал - умри'.
Никто о таком, о такой смерти, конечно, не думал. В том числе Бис. Ему казалось, что подобная жертва могла быть принесена разве что по какой-то очень веской побудительной причине, ради чего-то или кого-то, кто заслуживал и принял бы эту жертву с благодарностью. Допустимо было предположить, что подобное возможно ради мира без войны и светлого будущего детей, но по странному стечению обстоятельств воевали сами дети и благодарить их было некому, ибо они ещё не обзавелись своими. Война с терроризмом была в самом разгаре, но ей было далеко до Великой Отечественной, а загадочный терроризм был ещё не настолько исследованным абсолютным злом, как фашизм. Ещё сложнее Егору было представить, что его сын однажды придёт и выразит благодарность за всё то, что он тут делает, потому что это точно было не ради него: а если не жертвуешь собой ради детей - они не благодарят. Точно так же поведут себя старики, пережившие свою страшную войну и взрослые, знающие о войне стариков немногим больше, чем о чеченской. Но, в действительности, всё было куда проще. У взрослых в памяти не было ничего кроме историй и рассказов, для пожилых ещё были живы идолы и демоны и нынешние не были столь пугающими и ужасными, как прежние, или сколько-нибудь интересными. Жизнь прожита и в ней не осталось места для потрясений.
Из двух разведывательных маршрутов в зоне ответственности бригады, основными направлениями которых являлись проспект Жуковского и улицы Маяковского-Хмельницкого, по которым осуществлялось движения войсковых колонн, Бису приглянулся второй - Маяковского-Хмельницкого, маршрут Кубрикова Бису оказался не по нраву. То ли потому что казался немного диким, то ли потому что нахождение под обстрелом в первый же день стало своеобразным триггером подобного отношения и защитной реакцией - не соваться туда, где так запросто стреляют по колонне.
- Не знаю! - не испытывая желания разговаривать, сказал Анатолий.
- Что значит: не знаю? Неужели ты не проводил анализа? - настаивал Бис.
- Нет, не проводил. Отвали, дай поспать, - буркнул Кубриков, уткнувшись в подушку.
- 'Дай поспать'... - обиделся Егор. - Как ты можешь спать?
- Лежа, - огрызнулся Толик, отвернувшись.
Егор был страшно возмущён таким отношением Кубрикова. Он ещё не знал, что Толик на всё имел особый взгляд и ко всему относился с особым чувством. Но и Егор в свою очередь горевал недолго, заметил на нарах лежащих вповалку солдат и решил:
'Спрошу у них...'.
Многие бойцы оказались здесь задолго до Егора и знали о минной обстановке куда больше, нежели он. Правда, их по-детски эмоциональные рассказы были сбивчивы и спутаны:
- Нет. Не так. Уазик подорвался на Грибоедова...
- Ты что? На Грибоедова подорвался бронетранспортер!
- Точно. Всё, вспомнил: там водителя контузило, он ещё зубы о руль вышиб.
- Воронка от взрыва была метра полтора в глубину... '152-миллиметровый' ухнул... Артиллерийский.
- Да, да, да, а 'Уазик' подорвался на Жуковского, точняк. Мы еще разведку не провели... Он с комендатуры ехал. Его-то 'по проводам' и взорвали...
- Там водила, кажется, живой остался... а остальные на небе, - солдат, произнёсший это поспешил перекреститься.
- А на 'Маяковского' мы обезвредили фугас нажимного действия. Кот нашёл. Видели б вы его как он драпал, когда обнаружил.
- ...А вообще взрываются везде. Только услышишь взрыв поутру, знай, это сапёры где-то Богу души отдали.
Бис слушал предельно внимательно, вычленяя из рассказов особо значимое: когда и где взрывалось; когда, кто и что обезвредил; когда отрывало руки-ноги или убивало насмерть; когда тянули в носилках и не успевали довезти; когда возвращались для того, чтобы сгрузить мертвых и уходили снова, невзирая на обстоятельства и смерть.
'Блин, вот жесть, - задумался Егор как будто над чем-то неразрешимым. - Так страшно... Стыдно, но страшно. Как раз сегодня Кубриков обезвредил мину МОН-100, установленную на дереве. В том месте, где обычно останавливались для перекура. Попробуй, усомнись, что курение убивает? И не какой-то дрянью в полтаблицы Менделеева, а убойными элементами в количестве четыреста штук, летящих на сто с лишним метров. Мы все обречены: идти и ждать, подорвут, не подорвут. Нас всех убьют! Как представляю, как воевали в Отечественную тысяча восемьсот двенадцатого года, когда полки Раевского, Багратиона и ДеТолли не сходя с места, а порою не сделав и выстрела, теряли треть людей. Когда несчетное количество ядер и гранат пролетало мимо, а когда вырывало из строя охапками людей, а те, что по случайности еще оставались живы, смыкали ряды, шагая навстречу смерти. Совершенно недопустимо сегодня воевать Кутузовскими порядками'.
Война вчерашняя, сегодняшняя и завтрашняя теперь представлялась Бису совершенно ясной и понятной. Понятен был весь её умысел и всё значение сводилось к тому, чтобы удостоиться нечаянной случайности выжить.
Когда умирающе задребезжал телефон за палаткой уже смеркалось.
- Товарищ старший лейтенант, идите в штаб, - деловито приказал Бису дежурный и, испугавшись дурного взгляда, добавил. - Вас комбриг вызывает...
- Проституток, демонов и духов вызывают, понял? - зло сказал Бис.
Напрочь растерявшись, сержант суетливо поспешил раствориться во мраке. Егор натянул берцы и вышел.
- Чего опаздываешь? - строго спросил начштаба. - Одного тебя ждём... - бросил он косой взгляд на комбрига, развалившегося за столом. - Рация где?
Опуская руку, Егор неуклюже махнул за спину, строго на запад, в сторону расположения инженерно-сапёрной роты.
- А Биса распоряжения командира бригады не касаются, - пренебрежительно добавил комбриг, - да, Бис?
Егор не ответил, тяжело опустился на стул за свободной партой, укрывшись за спинами присутствующих.
- Полчаса назад поступила шифрограмма из штаба Группировки, - начал начштаба. - Есть изменения по завтрашнему дню: из Моздока, на смену красноярскому ОМОН прибывает курганский. Поставлена задача: обеспечить безопасное прохождение колонны на участке: Петропавловское, третий микрорайон, локация красноярцев... - начштаба тыльной стороной карандаша провёл на карте кривую линию неопознанного маршрута.
Район, куда направлялись бойцы из Кургана, Егору уже был известен, через три микрорайона, включая первый и четвёртый, проходил маршрут Кубрикова. Бис торопливо огляделся, заметив Толика среди присутствующих.
- ...Таким образом, - продолжил начштаба, - инженерную разведку маршрута проведёт группа капитана Кубрикова, безопасное прохождение колонны, её встреча и сопровождение к месту локации обеспечит группа старшего лейтенанта Биса. Место встречи колонны Курганского ОМОН здесь, - начштаба снова ткнул в карту. - Всестороннее обеспечение: разведка, артиллерия, связь - начальники служб по направлениям, - начальник штаба прочёл на лицах офицеров понимание и едва заметно кивнул. - Начало инженерной разведки в пять тридцать, выход к месту встречи в десять ноль-ноль... - подполковник Крышевский отыскал глазами Биса, - ...сразу после разведки своего основного маршрута, - и добавил. - Задача: закрепиться на месте, организовать оборону и наблюдение. Вопросы?
Бис огляделся.
- Если вопросов нет, - произнёс начштаба, - все свободны.
Как минимум вопросов у Биса было два: первый, как за четыре с половиной часа успеть провести инженерную разведку маршрута протяжённостью в одну только сторону двадцать два километра; второй, что мешало Кубрикову провести инженерную разведку маршрута и следом организовать встречу омоновской колонны? Личные, субъективные, мало кому интересные ответы на них у Егора тоже имелись: на первый вопрос - невозможно, на второй - ничего. Ведь совершенно очевидным было то, что при скорости движения сапёров в поиске невозможно провести разведку столь протяжённого маршрута за четыре с половиной часа. Как и невозможно было что-то возразить. И Егор промолчал, ведь другие тоже промолчали.
На карте местом встречи ничтожной колонны оказался обычный перекрёсток с треугольным островком безопасности на пересечении трёх дорог, вокруг которого громоздились квадратики и прямоугольники.
- Место так себе... - высказался Бис, стоя в окружении Кубрикова и прапорщика Крутия, возглавлявшего группу прикрытия в составе бисовского разведдозора.
Юрий Крутий редко позволял себе отпускать несдержанные комментарии, за то, когда впереди маячила тревожная неизвестность и очевидная опасность на его лице расцветала обаятельная улыбка, которую Бис оценивал как защитную.
- Нормальное место, - как всегда равнодушно признал Толя.
- И почему я не удивлён? - вздорным голосом произнёс Егор, встретившись взглядом с начштаба.
- Бис, - Крышевский вынул изо рта деревянную спичку и поманил ею Егора.
Почти двухметрового роста начштаба осунулся, вытянув вперёд длинную шею, и оказался так близко к молодому офицеру, что Бис смог уловить слабый запах одеколона. - Только не геройствуй там... - сказал начштаба, - не нужно. Район неблагоприятный, поблизости никаких частей и подразделений нет... кроме Красноярского ОМОН. Но я бы на них больших надежд... - он тягостно вздохнул, - никаких надежд не возлагал. На месте хорошо осмотрись и закрепись. Организуй круговую оборону так, чтобы в случае чего мог продержаться до подхода резервов, как минимум полчаса, понял?
- Так точно.
Их глаза встретились, покрасневшие от усталости у Крышевского и бегающие и смущённые у Биса. Начштаба не единожды видел такой взгляд и принимал подобную реакцию за нормальную, ведь чем сложнее была дилемма, над которой трудился мозг, тем активнее дрейфовали из стороны в сторону глаза. Обычная физиологическая реакция, чаще говорящая о том, что в голове идёт серьезный мыслительный процесс, поиск непростого решения.
- Готовься, - Крышевский мягко положил широкую ладонь на плечо Биса.
'Свят, свят...' - произнёс про себя Егор.
В палатку он вернулся за полночь. Заварил большую железную кружку чая, донёс до кровати, поставил на прикроватную тумбу, залёг, подмяв подушку под голову, и задумчиво уставился на неё так, будто она прозрачная и сквозь неё видно дрейфующие в кипятке древесно-пряные чаинки, оседающие на дно. Стеклянная чашка, казавшаяся совершенно обычным предметом в привычной жизни, в этом месте казалась совершенно непрактичной, словно здесь для неё не было места, и уснул, правда, успев всерьёз подумать:
'Что же такое война, в действительности? - чаинки в воде плыли, словно люди тонули в водовороте, против воли. Это показалось ужасным. - Только ли это ужас, боль, разобщение людей, разрушение, смерть и горе? И грех? Ну, как можно думать о том, что трепетное счастье - дорога домой, путь к любимой жене и ребенку, может оказаться заминированной и никогда не привести к тем, кого любишь? Может разлучить с ними навсегда. Как можно поверить в такое? Как можно поверить, что в тёплой луже после летнего дождя, в которой ты в детстве, сотни раз запускал бумажные корабли, дул в паруса и так радовался их невероятной быстроходности, может быть спрятана противотанковая мина? Как можно понять, что взрыв фугаса, такой же раскат безобидной новогодней петарды, может причинить столько неприятностей - оторвать ноги или руки, или голову и от него не укрыться за ладонями, крепко зажмурив глаза до белых мурашек? Об этом тяжело было думать и невозможно было представить или поверить. И вдруг война - не только ужас и боль? И вовсе не грех? Ведь люди всегда желали войны? И что за блажь и невинная радость хотеть войны? Стремиться на войну? И говорить: 'война манит' или 'так тянет на войну'? С детским интересом желать взглянуть на неё одним глазком, словно в замочную скважину, чтоб узнать какая она настоящая. И не потому, что не знаешь и не понимаешь, какая она на самом деле, просто хочется потрогать, хочется прикоснуться к ней, как к чем-то запредельному, запретному, увидеть её, узнать, насладиться ею вдоволь, накормить свой неуемный мальчишеский азарт. Чтобы иметь затем это право, говорить: 'я был на войне, я настоящий солдат', очень рано возмужав и повзрослев, осознать, что смотреть одним глазком не получилось, глядел во все глаза.
...Из тяжелого сна, в котором Егор не то полз по узкому тоннелю, не то тонул в каменном колодце, словно чаинка в темнеющей воде, его выдернула рука дежурного, а почудилось, будто подцепил его кто багром за шиворот и потянул кверху, где дышать было гораздо легче.
- Товарищ старший лейтенант, - прошептал дежурный над Егором, потрепав за плечо. - Товарищ лейтенант, подъем.
- Я - старший лейтенант, тупица, - хмуро сказал Бис, будто и не спал вовсе.
- Я так и сказал... - сказал дежурный, отстраняясь.
- Сколько времени?
- Половина пятого...
Егор небрежно откинул одеяло на спинку армейской кровати совсем как заставляли в военном училище.
Меньше, чем через час четыре БТРа и три десятка солдат стояли у ворот КПП, курили. На плечах, на палатках и ангарах, на площадке бронетехники ещё лежала ночная мгла. Кубриков досыпал на броне. Бис, выпустив в тёмные сумерки облако теплого пара всматривался в непроглядный горизонт на востоке, уткнувшись носом в ворот куртки откуда пахло потом, репчатым луком, плесенью с запахом прогорклых сухарей из ржаного хлеба и ждал рассвета. Всё равно внутри было уютнее, чем снаружи, где таилась полная неизвестность.
Вопреки желанию начальника штаба и командира бригады разведка в указанное время не вышла. Для поиска фугасов и самодельных взрывных устройств было слишком темно, а небо раньше отведённого ему времени рассветать не спешило и поэтому сапёры ждали время утреннего намаза с таким же трепетом как истинный мусульманин ждал истинного рассвета, при котором отсвет в небе равномерно расстилался бы по горизонту. В одной из исламских книг, которые каким-то образом оказались в инженерно-сапёрной роте, говорилось о временах молитв - там-то Егор и встретил такие понятия, как 'ложный' и 'истинный' рассветы. 'Ложный' рассвет по-научному называли 'зодиакальным светом'. Этот свет проявлялся в виде конусной вертикальной полосы света на горизонте и шёл вверх по небу. В определённое время года при благоприятных погодных условиях зодиакальный свет можно было различить невооружённым глазом, такое умение требовалось мусульманину в том месте, где азан не провозглашали с минаретов мечетей, а время молитвы нельзя было узнать из календаря с расписанием. Но для молитвы, как и для выхода сапёров на маршрут этого света было недостаточно. После 'ложного' рассвета как правило наступал мрак. А затем, через некоторое время, наступал 'истинный' рассвет. Этот свет сигнализировал об окончании времени ночной молитвы и начале утренней. Время утреннего намаза начиналось с истинного рассвета, сразу после того, как появлялась белая полоса света на востоке и продолжалось до тех пор, пока солнечный диск не появлялся на горизонте. В книге 'Мукадиматуль хадрамия' время утренней молитвы делилось на четыре части. Первая часть времени считалась самой ценной для совершения намаза - началом времени молитвы. Вторая часть, когда ещё можно было совершить молитву без потери вознаграждения за неё, наступала тогда, когда немного светало и находящиеся рядом предметы становились различимы. Именно этого времени дожидались сапёры, когда можно будет отличить взрывоопасный предмет или фугас от других предметов на местности или обнаружить его по демаскирующим признакам минирования.
Ровно в шесть тридцать утра без каких-либо сантиментов включилась рация и голосом начальника штаба справилась о готовности. Наконец прозвучала команда на выход и дозоры вышли. Первым двигался дозор Кубрикова, дозор Биса шёл следом. Вокруг не было ни души. Позади урчали моторы бронемашин, а в порядках глухо стучали армейские каблуки и сухо бренчало оружие на ремнях, будто хворост в огне. В колонне тоже шли молча. В такое утро люди редко лезли друг к другу с разговорами. Во-первых, потому что преобладающее большинство испытывало утреннюю депрессию, связанную с трудностями пробуждения и несвязностью, и размытостью мыслей. Такое нередко случалось с обычными людьми, проснувшимися в тёплых приватизированных квартирах. Что было взять с тех, кто на войне коротал ночи в жутких ледяных палатках и каждое утро просыпался в смежных чувствах и чаще по причине превалирования дурных мыслей и предчувствий? А во-вторых, пустой болтовне мешал интервал, который требовалось держать сапёрам во избежание группового подрыва на фугасе. Неспешный размеренный темп разведки продолжался до перекрёстка, на котором дозоры наконец разошлись. Бис повернул направо, Кубриков свернул на мост, на Жуковского. Шли тихо, без времени, спешить у сапёров было не принято. Только продолжалось это недолго. Едва из виду исчезла спина Кубрикова и каждый пошёл своим маршрутом, Егор мгновенно ощутил тревогу, понимая, что ему ни за что не успеть к назначенному времени. До встречи с ОМОНом оставалось три с половиной часа. Решение было, но оно требовало от Егора куда большей смелости и ответственности, чем он мог себе позволить.
В голове не умолкал внутренний спор: как провести разведку в такие сроки? Бис ненавидел, когда что-то влезало в его мир острым углом и нарушало покой. Ведь тогда приходилось разговаривать с этим углом, что-то объяснять ему, самому себе и думать, думать, много думать, взвешивая все 'за' и 'против'. Но ничего нового придумать было невозможно, все способы были давно известны и законсервированы в учебнике по тактике для Советской Армии какого-то лохматого года, когда о Чеченских войнах не помышляли, а о мировом распространении минно-фугасного насилия исламскими джихадистами не догадывались.
Варианта ведения инженерной разведки было четыре: наземное и воздушное наблюдение, такое же фотографирование, поиск и непосредственный осмотр.
Последний всегда применялся для разведки заграждений, дорог, мостов, водных преград и бродов и предполагал прямой контакт с объектом разведки, которую если позволяла обстановка вели в сочетании с наблюдением. Допускалось же вести разведку путём наблюдения с вертолёта? А если так, решил Бис, можно провести разведку маршрута с бронетехники, производя непосредственный осмотр на наиболее миноопасных участках маршрута. Егор всё оценил правильно, как было удобно. Фактически такой способ был схож с ловлей крупной рыбы на живца, а если обойтись без сравнений, то с поимкой фугаса на человека. Почему так? Всё потому, что оценка складывающейся обстановки говорила о том, что обнаружить замаскированный фугас даже при непосредственном осмотре представлялось трудным занятием. Чеченские боевики не желали давать сапёрам ни малейшего шанса преуспеть в сложном деле, даже обнаружить не позволяли, не то, чтобы обезвредить, подрывали взрывное устройство, едва сапёр оказывался рядом. Происходило это независимо от того, обнаружил он смертоносное устройство или нет. Зачастую сапёр даже не подозревал, что находился с ним рядом. Исключением были фугасы, управляемые по проводам, провода которых первые два расчёта дозора могли обнаружить раньше, чем последующие расчёты окажутся в зоне прямого поражения. Так что разговоры об эффективности ведения инженерной разведки путём наблюдения с 'брони' относились к разряду запретных тем. Всё-таки разведка наблюдением назначалась для инженерного наблюдательного поста и представляла собой нечто иное. Оказавшись в ситуации, в которой Бису как командиру дозора надлежало разобраться лично, действовать на свой страх и риск, подведя под этот риск подчинённых или поступить в соответствии с утверждённым, но технически плохо продуманным алгоритмом действий, Егор решил собрать свой немногочисленный совет.
- Мы не можем провести разведку маршрута и в десять часов оказаться в месте встречи ОМОНа...
- Это было ясно сразу, - сказал Стеклов. - Что предлагаешь?
- Предлагаю провести разведку 'с колёс'. Пролетим по маршруту на высокой скорости и если повезёт выпьем на 'Груше' по бутылке пива за удачу, а затем - встретим ОМОН...
- Ключевые слова здесь: если повезёт? - без особой надежды сказал Крутий. - А если - нет?
- Это другое. Если нет, тогда шлём к хуям план комбрига и маршрут топаем пешком, потом терпим унижения за невыполнение приказа, где в разных формах будут склонять наши редкие фамилии и плевать в наши чистые души?
- Я выбираю первое! - решительно сказал Стеклов.
- Ты, Юр?
- Чего тут думать? Я против насилия. А если честно, пиво мне сейчас в самую пору бы пришлось.
- Тогда, поступим так: я еду на броне, остальные под... и никаких возражений. Фугасы чаще ставят на обочине, рассчитывая поразить живую силу и, если ждут, вряд ли станут подрывать 'броню', пустое занятие. А если уж решат въебать, пусть я буду единственной мишенью.
- Согласен. Пусть тебя одного въебут. Ты и так уже у всех в печёнках сидишь, - отвесил шутку Стеклов в понятной для всех манере.
- Ну, ты и сука! - сказал в ответ Бис. - А я тебя братишкой называю...
Стеклов выразительно рассмеялся, будто таким образом подчеркивал несерьёзность своих слов и игриво ударил Биса в плечо кулаком.
Егор свистом привлёк внимание дозорных и подал сигнал: занять оборону. БТРы застыли на месте. Три десятка пар глаз обернулись на свист.
- По машинам! - жестом показал Бис.
Конечной точкой маршрута был ряд торговых прилавков у обочины дороги по улице Индустриальной в Заводском районе. Заводской район - промышленная зона. Во время штурма Грозного боевики здесь удобно прятались и оборонялись. А после штурма район совсем потерял прежние очертания, посреди улиц росли камыши, вместо заводских построек груды камней и труб, руины, и никаких ориентиров. На въезде стояла скульптура рабочего, гнущего металлическую пластину. Скульптура то ли декламировала мощь и могущество человека, обуздавшего металлургическую промышленность, то ли деградацию механических свойств материала в результате постоянного или циклического воздействия человека на сплав простых веществ. На то, чтобы добраться до указанной точки инженерно-разведывательному дозору понадобилось чуть больше получаса, но шагом подошли бы только к обеду. Спешивание по команде 'к бою' вызвала оторопь у местных торговок, но уже через мгновение от ужаса все оправились, сержанты выставили охранение, а сами направились за покупками. Старший лейтенант Бис, прапорщики Крутий и Стеклов взяли по бутылке пива и тушке воблы и уединились под навесом пустого прилавка.
- За удачу, - предложил Бис.
Все трое скрестили горлышки бутылок.
- Мне нравится твой план, - сказал Крутий. - Какой план дальше?
- Выпьем, махнём на Петропавловское, оттуда на точку встречи. Ближе к месту, спешимся, пройдёмся пешком, присмотримся что к чему. Дождёмся ОМОНа, проводим до базы и домой. Вот, весь план.
- Часам к шестнадцати вернёмся?
- Если колонна придёт вовремя или хотя бы до двенадцати сможем пожрать в столовке. Горячего.
- Зашибись! - мечтательно сказал Стеклов, отхлебнув пива из бутылки и откинувшись на стенку.
После первой захотелось повторить, но Бис оказался против.
- Сначала дело, - сказал Егор, временами искренне удивляясь тому, что два матёрых прапорщика безропотно подчинялись зелёному 'старлею'. - Думаете, я не хочу?
Личный состав дозора погрузился на 'броню' и двинулся в обратный путь: Индустриальная, Маяковского, по маршруту Кубрикова - по Жуковского, через первый микрорайон по Тухачевского в третий, где сапёры и группа прикрытия спешились, выстроились по расчётам в боевой порядок и медленно поплелись к контрольной точке на карте в руках Биса, где улицы уже не были подписаны, а на домах отсутствовала нумерация, шли туда, где должна была произойти назначенная встреча.
На месте сапёры с ходу заняли позиции, осмотрелись, брошенные и разбитые в дребезги высотки выглядели жутковато. Их неприглядный вид хранил множество следов свалившихся на их плечи испытаний, в том числе забвение. Люди не спешили возвращаться и вряд ли хотели этого.
Оглядевшись на местности Бис определил места оборонительных укрытий, указал направления и сектора ведения огня, вместе с тем решая непростую задачку, где укрыть БТРы, дабы максимально защитить их от возможного поражения огнём противника и не утратить при этом мобильности и манёвренности.
На длинной стороне треугольника, тыльной стороной к дороге, располагалось строение с плоской крышей, вероятно когда-то давно бывшее помещением шиномонтажки. От проезжей части его отделяли бетонный бордюр, широкий газон с заиндевелой грязью и три раскидистых тополя. Пришедшая зима с промозглыми ветрами и частыми фёнами сорвала с деревьев сочную листву и они, чернеющие и зловещие, клонились друг к другу косматыми ветвями. БТР сапёров Бис распорядился поставить топливными баками к стене между деревьев, а второй укрыть на другой стороне дороги под высоткой, так же как и первый волноотражательным щитком к проезжей части, как сказал Бис - 'носом на выход'. На просторном пятачке, где сходились дороги, рыча, завертелись и закружились машины и неожиданно прогремел взрыв. Застигнутый внезапным взрывом в центре треугольника Егор изготовился к бою. Третий и четвёртый мосты колёсного движителя БТРа сапёров подпрыгнули так, будто кто-то невидимый и невероятно могучий отвесил ему яростного пинка. Языки пламени и клубы чёрного дыма окатили 'броню', сплелись в грязное облако и устремились кверху. Улица мгновенно опустела.
- Это что, блядь, было?! - совершив стремительную перебежку, крикнул Стеклов в образовавшейся тишине, оказавшись рядом с Крутием.
- Не знаю, - оба подоспели к Бису. - Может, фугас?
- Скорее противотанковая мина? Только откуда? - поднялся Бис. - Вот же, суки! - распихал он Стеклова и Крутия локтями, заметив появляющиеся любопытные солдатские головы и метнулся к обочине. - Заняли оборону! - заорал он, что было сил. - Разобрали периметр по секторам!
Однако, как правило, следовавший за градом из раскалённого металла, щебня, камня и песка, страшный уничтожающий всё живое огонь по колонне сапёров которого Бис так боялся, не обрушился. Многоэтажки, лишённые признаков жизни, дарили хрупкое равновесие, поглотив и эхо взрыва, и сиплый вопль Биса. Глубокое безмолвие царило вокруг.
- Юра, дуй к своим! - крикнул Егор.
- Зачем? Они знают, что делать.
- Кто-что видит? - не унимался Бис.
- Я ничего... - Стеклов перчаткой вытер глаза. - А чего он орёт?
- Нервы, это? - осторожно сообщил Крутий и тут же крикнул. - Я вижу!
- Что? - неадекватно отреагировал Бис.
- Что уёбывать отсюда надо!
- Егор, я согласен, - высказал Стеклов и своё мнение. - Сообщишь начштабу, про подрыв? Может, он прикажет возвращаться?
Егор кивнул.
- Все живы? - снова крикнул он.
- Да, - послышалось со всех сторон. - Мехвода и наводчика только надо проверить.
- Твою ж мать, а где колесо? - подивился Стеклов.
На месте четвёртого заднего моста чернела опалённая пустота.
