Виктор Сергеевич выглянул в окно. Ноябрьская Фонтанка встретила неожиданным солнцем. Задернул штору и спрятался от блестящего мира.
Что такое человек?
Я не знаю, - тяжело сел в скрипнувшее кресло Виктор Сергеевич.
Ну папа!
Что такое человек? Я не знаю, что это. Я знаю - кто это. Я жил и воевал рядом с людьми. Знаешь, Сережа, я принадлежу к тому поколению, на долю которого выпало множество тяжестей и лишений. Мы строили лучшую в мире страну, но пришел враг и нам пришлось воевать. Мы победили. А потом снова строили нашу страну. Знаешь, сколько немцы уничтожили городов и деревень? От Москвы и до Бреста была выжженная пустыня. И мы снова строили, строили...
И, наконец, построили? - не удержался Сергей Викторович.
Что смогли. Лишений мы не замечали. Так мы были устроены. Вот ты одетый, сытый, есть крыша над головой. Первый наш дом был без крыши. Маму твою направили врачом в Смоленскую область. Председатель колхоза нам выделил дом. Он был один на все село. Остальные сожгли немцы при отступлении. Этот то ли не успели, то ли оставили как есть - снаряд снес крышу, а стены оставил. Окон тоже не было, мы из забили по первости досками. В этом доме родилась твой старший брат. Затем...
Папа, я знаю эту историю. Как и, впрочем, все остальные, семейные.
Сын сидел, широко расставив ноги, в таком же скрипучем кресле. В руках Сережи том Большой Советской Энциклопедии. На книге - простая школьная тетрадка. В руках Сережа вертел импортную одноразовую шариковую ручку. Модная ручка, полосатая. Да и сам Сережа был весь модный. Джинсы, клетчатый свитер, редакционный диктофон 'Шарп'. И трубка, непременная трубка.
Сережа работал в 'Лениздате'. Каким-то из редакторов. Но как все редактора - хотел стать писателем. Ведь не зря выучился на филологическом?
Папа, давай сосредоточимся. Я уже тебе говорил - есть возможность издать твои мемуары о войне. Когда у нас с тобой будет 'рыба', я пробью рукопись в план на следующий год. Понимаешь? Тираж большой я не обещаю, тысяч семьдесят-восемьдесят, не больше. Сто - это по горло. - Сережа провел большим пальцем по кадыку.
Виктор Сергеевич кивнул. Он уже слышал это и не один раз. И про то, что с гонорара можно сделать взнос на кооператив, и тогда Сережа с Лилей переедут в новую квартиру, а лучше это сделает отец. Ведь с фонтанской квартиры до издательства Сереже можно пешком ходить, а ему ходить пешком полезно, потому что легкие надо беречь.
'А по-моему, чтобы чего-нибудь добиться - себя нельзя беречь' - как-то ответил Виктор Сергеевич. Ответил резко и нехорошо. Невестка тогда сразу надула губы и в уголках ее глаз заблестели слезы. А сын весь вечер ходил обиженный. И лишь перед сном буркнул отцу:
Это вы себя не жалели, имели право. Нас-то пожалейте.
Тогда и шевельнулась обида в груди Виктора Сергеевича. Но он ее подавил и забыл про нее. Но обида приходила по ночам и давила на грудь, мешала спать.
Папа, сосредоточься, умоляю тебя. Надиктуй хотя бы главу. А дальше я сам!
Виктор Сергеевич прижал левой культей коробок, правой чиркнул спичкой, зажег газ, поставил чайник.
Я не знаю, что именно тебе рассказывать, Сережа.
Не принижай себя, папа. Ты заслуженный человек. Воевал, работал геологом, сейчас на пенсии.
Когда-нибудь ты тоже уйдешь на пенсию и, может быть, тогда поймешь меня.
Я никогда не уйду на отдых, - гордо ответствовал Сергей. - Писатель это вечный раб искусства. Пока он жив - живет искусство в нем. А это означает вечную работу, вечный пламень, пожирающий душу.
Пожирающий душу, - хмыкнул Виктор Сергеевич. - Вот ты нахватался изящных слов в своем издательстве. Раньше я такого от тебя не слышал.
Раньше... Раньше глаза у сына были другие. Светлые, чистые, пытливые. Наивные такие. Детские. Но вот он поступил в институт и глаза его становились все равнодушнее, а слова все циничнее.
Папа, ну я прошу тебя. Сейчас модно писать о войне. Но немного по-другому, не как раньше.
А как раньше?
Без этой вот... Руководящей линии партии. И без мудрых комиссаров. Народу нужна свобода. Чистая. Без идеологических примесей.
А про комсоргов можно? - чуть добавил иронии Виктор Сергеевич.
Зачем про комсоргов? - не понял сын.
Я же был комсоргом роты.
Хм... Как-то я забыл про этот эпизод. Хорошо, мы этот момент заострять не будем.
- А что мы будем заострять?
Правду, папа. Правду, - Сергей понизил голос. - Штрафные батальоны. Помнишь Высоцкого? Ну вот. Штрафные батальоны, заградотряды. Обязательно расскажи про репрессии. И с подробностями. Только про Сталина не надо твоего вот этого всего...
Чего именно 'всего' сын не сказал, просто обвел руками воображаемый круг. Где-то внутри этого круга было то, что не модно для современного поколения.
***
Товарищи! Попрошу тишины, товарищи! - Витя Петров постучал химическим карандашом по графину. Графин стоял на парте, накрытой красной, праздничной скатертью. Позади и чуть выше Вити Петрова висел портрет Сталина. Впереди и чуть ниже гремели крышками парт красноармейцы третьей роты. По причине роста они кое-как влазили в эти парты - колени мешали рассесться.
Товарищи! - перекрикивая гомон и хохот, воззвал к сознательности бойцов комсорг. - Разрешите комсомольское собрание роты считать открытым!
Валяй! - крикнул с камчатки рядовой Попов, балагур с рябым лицом.
Попов, ты же не комсомолец!
И что? Сами сказали, что собрание открытое, так как праздничное!
То же верно, - согласился Витя. - Итак, комсомольское собрание считаю открытым. На повестке дня...
Наконец, суета в классе успокоилась. Кое-как устроились. Набились так, что продохнуть негде. Сидели за партами и на партах, в проходах на полу, на подоконниках с замерзшими окнами, стояли в углах, даже под бывшей классной доской. Теперь на этой доске вместо прописей была нарисована тактическая схема 'Действия стрелковой роты в наступлении'.
В президиум предлагаю выбрать бюро роты.
Давай без президиума, а то опять полчаса ползать будем по классу!
Давай! Согласны! К существу давай, комсорг!
Уговорили, - махнул рукой Витя. - А по существу у нас один вопрос на повестке дня. Празднование двадцать четвертой годовщины Великого Октября! Ура, товарищи!
Ура!!! - молодые здоровые легкие с такой мощностью выдохнули, что стекла зазвенели. Где-то в ноябрьской темноте встрепенулись елабужские дворовые псы, загавкали в ответ.
Программу праздника оглашай! Давай, давай! - прорвались несколько голосов через общее 'ура'.
Программа самая что ни на есть - праздничная. После собрания праздничный ужин. Затем...
Комсорг выдержал театральную паузу...
Танцы в учительском институте города Елабуги!
Куда уж громче было кричать, но молодые бойцы смогли. Рев стоял такой, что собаки в ужасе спрятались в будках, наверное.
Витька опять постучал по графину:
Да тише вы, оглоеды! Двадцать четыре года назад наши отцы снесли власть буржуев и помещиков. А теперь с помощью фашиста Гитлера, эти буржуи и помещики снова хотят вернуться. И отправить нас на конюшни, на розги и каторги. И сегодня наша очередь отстоять завоевания социализма. Завоевать нашу Родину - первое в мире отечество рабочих и крестьян. Но я скажу так - не бывать этому! Кто за?
Да все! - опять громыхнула рота.
Сегодня в Москве прошел парад на Красной площади. Наши братья и отцы уже воюют. Прямо с парада и в бой. А мы тут прохлаждаемся.
Стало слышно, как в круглой голландской печке трещали дрова.
Что предлагаешь, комсорг?
А предлагаю написать коллективное письмо товарищу Сталину. Вот, послушайте, оно короткое.
Витька начал читать. Письмо и впрямь получилось короткое:
'Верховному Главнокомандующему товарищу Сталину.
Дорогой товарищ Сталин!
Наша любимая Отчизна сейчас переживает тяжелые времена. И вы это знаете лучше нас, красноармейцев пятого учебного полка. Мы, комсомольцы, считаем, что наше место на фронте, а не в тылу, где мы зазря проедаем народный хлеб. Каждый из нас отличник в своем деле. Почти все ворошиловские стрелки, ил и отличники радиодела. Или снайпера-минометчики. Наше место на фронте, а не в тылу. Просим вас как можно быстрее отправить нас на фронт, что бы мы приняли участие в победе на Гитлером. А то, что победа будет - мы не сомневаемся. Ведь мы такие не одни. Нас много. И, самое главное, у нас есть Вы. Вождь Советского Союза и всего передового человечества. Мы комсомольцы - боевой и передовой отряд Коммунистической партии. Почему же мы сидим в тылу и переводим продукты, когда наши войска отчаянно дерутся на подступах к Москве?
Комсомольцы четвертой роты пятого учебного полка'
Здорово! Хорошо! И подпишем всем коллективом, правда, ребята? - зашумела рота.
Точно! Давайте все подпишем!
Стой, стой! - вскочил вдруг Славка Попов. - Это как же так получается? Вы, значит, подпишите, а мы, которые не в комсомоле? Мы тут будем прохлаждаться на строевой? Мы не согласные! Мы тоже хочем подписать!
Камчатка загудела одобрительно.
Пишите так. Комсомольцы и другие красноармейцы. Зря мы что ли, присягу давали все? А, получается, привилегии только у тех, кто с билетом комсомольским?
Да, - неожиданно звонко ответил Витька. - Привилегии только у коммунистов и комсомольцев. Мы должны быть в первых рядах.
Нечестно! - возмутился Витька. - меня, может, в комсомолы не взяли, что я малограмотный был и шкодил в деревне. Но это когда было? Год назад, когда войны не было. А сейчас я другой стал, сознательный.
А грамота? - крикнул кто-то.
Читать обучен, писать умею - а немца стрельнуть мне больше и не надо!
Черт с тобой, - махнул рукой Витька. - Подпишем все желающие. Кто за? Единогласно! А теперь в столовую!
И на танцы!
Уже через полчаса нехитрый ужин был сметен в два присеста, а еще через час рота шагала по вечерней Елабуге, горланя: 'Дан приказ ему на запад, ей в другую сторону!'. Каждый подмышкой нес по полену - праздничный подарок педагогическим девчатам.
А на следующее утро младший сержант Петров, комсорг четвертой роты, был вызван к командиру полка. Пропесочить. И взять на себя обязательства, что рота станет передовой по показателям боевой и политической подготовки. 'А вот уже после этого поговорим и о фронте...'
***
То есть, ты считаешь, что гордиться тебе нечем в жизни?
Ну почему же? Мне есть чем гордиться, как и всем.
Что значит, как и всем?
Всем простым обычным людям. Тем, кто прожил честную жизнь.
Разве честная жизнь это повод для гордости?
А разве можно гордиться нечестной жизнью?
Причем тут это, - раздраженно сказал Сережа. - Я считаю, что гордиться можно лишь успехами, какими-то грандиозными, необычными. А простой жизнью... Это... Это скучно.
То есть, если я ничего особенного не совершил, то мне и гордиться нечем?
Есть чем! Тебе - есть чем! У тебя персональная трехкомнатная квартира на Фонтанке. У тебя есть дача! А еще была и персональная 'Волга' с водителем! Да у тебя орденов... Как кольчуга! Кстати, почему ты их не носишь?
Виктор Сергеевич пожал плечами:
Как-то неловко.
Ну вот, а ты говоришь, что гордишься. Когда чем-то гордишься - то кричишь на весь свет, вот, смотрите, какой я необыкновенный!
А мне кажется, что ты путаешь гордость и хвастовство.
Нет, не путаю. И сейчас объясню почему. Вот живет человек, как ты. Только его цель - личное благополучие. И вот он этого достиг, добился и живет. Ему есть чем гордиться?
Нет, это просто мещанство.
А в чем разница?
Я работал не ради квартиры. Ради общества.
Но квартиру-то получил?
От общества и получил.
И вот ты хороший, а тот человек плохой?
Он не плохой. Он обыватель.
А если я тебе скажу, что не хочу жить для общества? Я хочу жить для себя. И я обыватель?
Конечно.
Но я не вижу в этом ничего плохого!
А я вижу, сын. Ты хочешь опубликовать мои воспоминания под своей редакцией, чтобы получить гонорар. И потратить его на свои цели. Ты их уже распланировал. И пройти чуть дальше по карьере. И тебе все равно, о чем будут мои мемуары. Лишь бы тебе модно было.
А где ты был, папа, когда мы хоронили маму?
Это запрещенный прием, сын.
Ты был в очередной экспедиции и даже не соизволил отправить телеграмму, что не сможешь быть на похоронах.
Радиограмму...
Да какая разница!
***
Снег в тот день валил мокрый, тяжелый. Он заметал теодолит, не давал наметить цель. А до цели - скалы Юрга было всего полтора километра. И надо было валить лиственницы, прорубая просеку, проползая через марь. И черт бы его побрал этот снег. Из-за него ошиблись на пол-градуса. Трасса уткнулась в косогор. Завтра надо было начинать все сначала.
Но начальник отряда сплюнул в снег и сказал:
Выходной завтра. С-седьмое ноября, а мы обовшивели как фрицы п-под Сталинградом. П-петров, ты был под Сталинградом?
Нет, я был подо Ржевом.
Аааа. Я убит п-подо Ржевом и все такое?
И все такое.
А еще у начальника отряда не было двух передних зубов и он все время присвистывал. И еще он не любил Петрова. Просто так. Без причины. Хотя нет, причина была - медленный был Петров, неторопливый. Поворачивался всем телом, словно плавал в воздухе, а не ходил как нормальные люди. И очки еще носил. Синие.
В лагерь вернулись затемно. Клавдия Петровна уже сготовила ужин и сочиняла завтрашний, праздничный. Опару в бараке поставила. Начальник отряда жил с ней. В каждой экспедиции он жил с поварихой. Ему было не важно, какая она - толстая, старая, золотозубая. Да хоть ржавая. Главное, чтобы повариха. 'Поварих надо огуливать - вкуснее на столе будет!' - похохатывал он на упреки. У начальника на Большой Земле была жена. Но это ему не мешало любить поварих.
А еще он пил спирт, но исключительно с молоком. С молоком была напряженка. Все же тайга, а не кубанский совхоз. Но поварихи привозили молоко замороженным в кругах. И доставалось оно только начальнику. Печень у него пошаливала, вот потому с молоком и пил. Да и кто Клавдию или других поварих мог осудить? Равноправие, не только депутатов Верховного Совета могут выбирать, но и себе. Правда, у начальника алиментов на три семьи и четвертые он платить не собирается... А вдруг?
В бараке тепло было, конечно же. Лениво поели, аппетита не было. Вроде бы и набегались по тайге - а аппетита не было. Промазали же.
А утром настроение было уже другое - праздник же! Скатерти? Простыни на столах. И уха из хариуса. И соленая селедка. И жареная рыба. И сало. И хлеб, хлеб! Ведь с самого начала экспедиции свежего хлеба не нюхали.
И баня, специально заготовили веников из горного дубняка - железный лист и зимой не спадает.
После первого тоста дверь в барак распахнулась:
Петров, который? - ввалился в дверь не человек, а сугроб ходячий.
Петров приподнялся. Гонец из экспедиции принес радиограмму:
'Петрову. Жена умерла. Соболезнования. Похороны завтра'. Подписал сам директор треста.
Я в Гольянку, - глухо сказал Петров.
Не п-пущу, - ответил начальник. - Где я инженера возьму?
Я в Гольянку. Отобью радио.
А... Если... Одного не п-пущу. Я с тобой.
Я сам. Празднуйте.
Д-дурак.
Да пошел ты!
И они пошли вдвоем в Гольяновку.
В книгах о тайге пишут, что зверья много. А когда идешь на лыжах - нету зверья. Рябчики взлетят парой. Заяц вскочит. И тишина. Только время от времени снег с хвойных лап гулко рухнет. Снег выпал - нет никаких следочков, хоть зазырься. Рухнули они в промоину так же тихо. Сначала обожгло, потом поволокло, лед обламывался под руками, унты тянули вниз. Начальник рычал, посвистывая. Он выталкивал Петрова на лед, плюясь во все стороны. Вытолкнуть - вытолкнул. А как сам ушел под лед - Виктор не увидел. Упал на крепкий лед, пока ворочался, пока вставал. И тишина опять. Только снег с лап - буух! буух! И сквозь ватную тишину откуда-то женский крик с небес: 'ВИТЯАААА!'
А как лыжи снял под водой - так вспомнить и не смог. Как и не помнил, как добрался до Гольяновки, уже под утро. Воспаление легких, ампутирована левая кисть. И другие обморожения. Летом следующего года вышел из больницы. И улетел в Ленинград. Еще через полгода, доказав работоспособность и отказавшись от инвалидности - вернулся в Гольяновку, где принял под командование новый отряд. Клавдии Петровны в нем уже не было.
***
Виктор Сергеевич молча поднялся. Сын почему-то сжался. А Виктор Сергеевич снова поставил чайник.
Прости, папа. Какой-то совершенно глупый и ненужный разговор получился. Но, все же, получается, что ты пожертвовал мамой и нами ради какого-то никому ненужного БАМа?
Неожиданно для себя Виктор Сергеевич почувствовал духоту, словно воздух сгустился на секунду и превратился в ледяной кисель. Виктор Сергеевич резко выключил газ, так же резко, повернулся, зашагал в свой кабинет.
Я пройдусь, - глухо ответил отец и закрылся в кабинете. - Соберусь сейчас и пройдусь.
Сел в рабочее кресло. Повернул голову к книжным полкам. Встретился взглядом с Машей. Не вынес этого взгляда. Отвернулся. Взял с зеленого сукна стола синие очки. Достал из верхнего ящика початую пачку 'Казбека', сунул в боковой карман пиджака. Вот и все сборы. Вышел из кабинета.
Ты надолго?
Проветрюсь. Зайду к Медведеву. Пульку распишем, может быть. Если Ефимова вызвоним. Не вызвоним - схожу в кино, на удлиненный сеанс. А что?
О, тогда у меня к тебе просьба. Давай ты придешь часам к двенадцати, хорошо?
Дня? Девушку приведешь?
Ночи, конечно же. И не девушку, а приглашу коллег. Ты знаешь, нашего начальника отдела переводят с повышением. У меня есть все шансы занять его место, но это если он порекомендует. А это зависит от многих факторов. Ну и еще... Коллеги по искусству и культуре.
А... Эти... Ну веди.
Хлопнула дверь язычком английского замка. Виктор Сергеевич стал спускаться по лестнице парадной.
Игорь Иванович? - торопливо сказал в трубку телефона Сергей. - Это Петров, да. Знаете, сегодня у меня собирается ленинградский бомонд. Будут художники, поэты. И поэтессы, конечно, же. Специально для вас! Очень, очень мастерски читают стихи, особенно наедине! Да, да, конечно обсудим 'Взгляд', да! Жена? Жена к маме уехала, а что? Да какая демонстрация - это же прошлый век...
И захихикал.
А затем он звонил, звонил и опять звонил, договариваясь с модным художником, волосатым музыкантом и двумя поэтессами, умело читающими стихи наедине.
Виктор Сергеевич же, выйдя из дома, прищурился. Солнце блистало на снегах Ленинграда так, что и синие очки помогали плохо.
Мина перед самым носом разорвалась так удачно, что ни один осколок не зацепил старшего сержанта Петрова. Лишь обожгло роговицу обоих глаз да контузило. С тех пор, кстати, и резко повернуться не мог, темнело все и голова кружилась, аж тошнило.
А зрение восстановилось через семь месяцев. Но так Петров и не научился переносить яркий свет. Вот в доме всегда и было сумрачно.
***
Снимаем! Резко глаза не открывайте.
А Витька не боялся резко открыть глаза. Он боялся увидеть Машу. Он ее полюбил за ласковый голос, за нежные руки. И даже запустил кружкой в обнаглевшего жженого танкиста, посмевшего Машу 'тумбочкой' обозвать. А все потому, что с танкистом Маша была строга, а с Витей - ласкова. Или ему так казалось? Но ведь когда она меняла повязки на глазах... Она касалась его грудью и тогда Витя замирал, боялся шевельнуться, боялся дыхнуть. А вдруг она так же касалась и танкиста? Нет, не может быть. Ведь он бы тогда не назвал ее 'тумбочкой'?
И ничего она не тумбочка, - ворчливо сказал Витя, когда вернулся в палату, щуря глаза. - Она такая... Амфора. Только маленькая. А ты слепошарый дятел...
И осекся. Потому что танкист лежал без лица. Да и вся палата была из незрячих, обожженных, искалеченных. Но танкист спал под морфием и его не услышал. Умер танкист за день до бомбежки. Упало-то несколько бомб, издалека фриц прилетел, на пределе.
Но Машу достало осколками. Вот один до сердца и дошел, когда Виктор трассировал таежные распадки.
А между этим была свадьба. Простая, военная. На досках и чурбаках. Из котелков и гильз. На шинели и под полушубками.
Рожать запрещал врач. А Маша смеялась и отмахивалась - я сама врач.
Боря-первенец. Борис Викторович. Первенец. В Афганистане, шельмец. Пишет, что все хорошо, что в тылу. Виктор Сергеевич так же родителям писал весной сорок второго.
Светка-конфетка. Светлана Викторовна. Уехала в Ровно, в Украинскую ССР, по распределению. Да так и осталась там педиатром. Пишет-намекает, что скоро на свадьбу позовет.
И Сережа-последыш.
Но все же будет хорошо, правда?
Вот семьдесят лет Октябрю завтра. Через полгода чемпионат Европы по футболу, обещают все матчи показать. И потом Олимпиада. И 'Зенит' же должен когда-нибудь стать чемпионом?
Ускоримся и перестроим все. Так перестроим, что весь мир вздрогнет. Вот в Куйбышеве же открыли метрополитен? Вот, двигаемся вперед.
Ну, правда же, все хорошо будет?
И каждой семье отдельную квартиру к двухтысячному году.
По всем вопросам, связанным с использованием представленных на okopka.ru материалов, обращайтесь напрямую к авторам произведений или к редактору сайта по email: okopka.ru@mail.ru
(с)okopka.ru, 2008-2019
