Вот как тот бой закончился - так и дождь пошел. И не останавливался.
Под дождем работала похоронная команда, стаскивая в воронки длинными крюками немецкие трупы. Убитых советских солдат увезли в ближайшее село, где после короткого митинга их уложили под фанерную пирамидку с фанерной же звездой. Вечером и покрасили звезду в красный. Почти тут же пошел дождь. Краска потекла кровавыми разводами на свежую могилу.
Степан ходил потом к могиле, хотел поправить аварию, но дождь все шел, мешая работе. Плюнул, вернулся во взвод: мало ли таких пирамидок от Волги до Тернополя стоит? И некрашеных. А для многих и такого памятника нет.
Взвод в полном составе сидел в немецком блиндаже и валял ваньку. И что того состава - девять человек, да сам Степан - старший сержант и командир взвода. Вернее, временно исполняющий обязанности. Очередного лейтенанта-желторотика тяжело ранило рядом вот с этим вот блиндажом. Повезло ему, лишь левую руку перебило в кости. Если совсем повезет - то и не отнимут ее, вернется к зиме на фронт. Впрочем, это с какой стороны посмотреть - может и повезет, что отрежут и не вернется.
Сам Степан воевал с весны сорок второго. Три ранения, две медали, несколько грамот. Немного Харьков, немного Сталинград, опять немного Харьков, потом Киев, теперь вот Станислав.
К своим двадцати четырем выглядел Степан на все сорок. То ли война, то ли шахта, то ли все вместе - постарел Степан. Хотя кто на войне молодеет? Если не лицом ослабнешь, так душа зачерствеет.
- Стой, кто идет?
- Факел, - крикнул Степан в темнеющий вечер.
- Спичка! - отозвался из стены дождя голос часового.
- Как дела, Алмаз?
- Нормально, командир. Никто не ходит, - из сумерек выплыла фигура в плащ-палатке. По бесстрастному лицу киргиза Алмазбека крупными струями стекала вода. - Смена когда будет?
- Скоро, Алмаз, скоро. Значит, ничего подозрительного?
- Ничего, командир.
- Сейчас тебя сменят.
Степан открыл дверь - ее, сорванную взрывом гранаты, парни поставили на место еще позавчера - из глубины блиндажа ударило теплой и сухой волной ароматного воздуха. Ароматного это, конечно так, иронически только сказать можно. Непривычного могло б и контузить запахом. Тут тебе и оружейное масло, и портянки, и сырые шинели, и гороховая каша из трофейных консервов. Нормальные мужские запахи. Кровью не пахнет - и хорошо.
Двухуровневые нары по бокам. В средине - печка. Не из бочки, а настоящая, чугунная. Даже отделение у нее есть, выдвижное - можно в нем греть суп в котелках. Бойцы же использовали эту выдвижную полку как сковородку. Нарезали мелкими кубиками трофейного немецкого хлеба, перемешали густо с солью. Вот тебе и сухари. Хлеб-то у немцев был так себе, настолько липкий от воды, что застревал на зубах, хоть ножом отковыривай. Сашка с Одессы сказал, что этот хлеб можно продавать как оконную замазку.
- Туда-сюда!
- А?
- Алмаза смени.
Сашку так прозвали во взводе. "Туда-сюда". Он эту присказку к месту и не к месту вставлял, вот и приросло. Воевал он два раза, как сам говорил. Один раз в августе-октябре сорок первого, когда румынам дали жару так, что те бежали бы до города Бухареста, смазав пятки. Но тут немец зачем-то пошел гулять по курортам Крыма. Пришлось оставить Маму и ехать туда-сюда спасать севастопольских моряков. И на переходе в Севастополь словил туда-сюда злую пулю прямо в башку. С неба упала, "Юнкерс" кинул. "Не, если хотите пощупать то я таки дам, но только голову!" В себя пришел через полгода, вспомнил как его зовут через год, а через полтора ходить начал. Нет, не по девкам. По девкам-то раньше начал, только наутро уже ничего не помнил. "И если шо, то байстрюки ни разу не мои!" Осенью сорок третьего, наконец, доказал, что может воевать как все и отправился на фронт.
- Ееесть... - недовольно протянул одессит и шлепнул картами по столу. - Ша, молекулы, кончилися танцы.
Накинул плащ-палатку, сунул под нее ППД и скоро исчез за дверью.
Степан подошел к печке, зашипели капли, падающие с мокрых рук.
Карты на столе лежали порнографические, трофейные. Степан кивнул на них:
- Не стыдно, Василич? Тебе за тридцать, старый человек, усы вон как у Чапаева, а туда же.
Кряжистый Василич с Архангельска виновато развел руками, пряча взгляд. Кряжистый - это была его и фамилия и стать. А как Василича звали - никто и не помнил. Ко взводу Василич прибился в марте, под Жмеринкой. Тогда в мешанине встречных контрударов, немецкие танки выскочили на банно-прачечный батальон, в котором Василич служил истопником. Батальон, конечно, уничтожили моментально. Девки, кто смог, разбежался по балкам, кто не успел - тех гусеницами подавили. Василич прибился к взводу Степана, потом, задним числом уже и перевод оформили. Пополнение-то не поспевало, каждый штык на счету был важен.
- А ты, Петруха? Комсомолец, а похабщину разглядываешь. Эх ты, соленые уши...
Петька-пермяк, совсем молодой парнишка - свежего призыва - густо покраснел. Карты, которые он торопливо собирал, вдруг посыпались из его рук, упали на дощатый пол. Петька полез под стол, немедленно ударился башкой о столешницу, ойкнул. Затрепетал огонек коптилки, наскоро сделанной из немецкой 37-мм гильзы. На фронте Петька был уже ветераном. Да, всего неделю на передовой. За семь дней - один бой. Танки обошли немецкий "шверпункт", на ходу расстреляли зенитное орудие, плюнули самоходки по окопам. Вроде и все. Ан нет. Только подошли - ожил пулемет из замаскированного блиндажа. Хорошо, взвод Степана под первый удар не попал - успели залечь. Флангом, боком проползли по мокрым кустам, вдоль рокадной дороги. Без огня прыгнули на головы немцев. И пошла рукопашная. Если в рукопашной был - считай, войну отработал. Все остальное - так, мелочи жизни. Тут мужиков в тряску кидает, что уж о пацанах говорить? Облитого чужой кровью - взрезал лопаткой немцу шею, а потом рукояткой взбил в фарш лицо уже убитого фрица - Петьку не успокаивали. дали фляжку со спиртом да и ладно. Переживет - мужик. Не переживет...
- Да не ворчи, командыр! Ты что, не человек, да? "Туда-сюда" в покер учил играть. Ну, нет других картинок, виноваты, да? - подал голос Полундра.
Полундра, по его словам, моря ни разу не видел. Горы видел, в горах вырос. А моря не видел. Откуда в Армении море? Говорят, если забраться на гору Арарат, то оттуда виден весь мир, от полюса до полюса. Недаром там сам праотец Ной причалил после Всемирного Потопа. А Полундрой назвали, потому что в госпитале скорешился Левон с севастопольцем. И подарил тот моряк Левону свою "морскую душу". Левон ему пообещал, что после войны моряком станет. Бо, тому парню без ног в море никак не выйти. Разве что пассажиром.
- Рядовой, Полундра, всегда виноват перед командиром, - наставительно сказал Степан, садясь за стол. Черпанул большой, шахтерской рукой трофейных сухарей, кинул пару в рот.
- Почему это? - не понял черноглазый армянин.
- Сейчас объясню, - подал голос Профессор, спрыгивая со второго этажа нар.
Очкастый, вот и профессор. Когда его спрашивали - откуда он родом? - всегда пожимал плечами. Первый раз родился в Ленинграде. Второй раз, в марте сорок второго, в Вологодском госпитале, сделав первый шаг после дистрофии. Третий раз в июле сорок третьего, на Курской дуге, после прямого попадания бомбой в траншею. Четвертый раз... Да если все рождения считать - то в Советском Союзе и точка.
- Сейчас, Левон, я тебе поясню, почему. Жизнь есть цепочка неприятностей. Каждый миг случается что-то нехорошее. Ты вот думаешь - все хорошо, печка трещит, в караул не тебе идти, а где-то в этот момент сидит Гитлер и отдает приказ: "Немедленно убить Левку Полундру!". Гудят телеграфные провода, немецкий рабочий точит снаряд, потом стучит паровоз, везет этот снаряд к линии фронта. Сидит фриц в окопе, выглядывает в бинокль - где же Левон, мать его...
- Маму не трогай, да! - вскипел было Полундра, но Профессор остановил его жестом:
- Это не я трогаю, это немец так говорит. И вот сидим мы с тобой, Левон, а немец в нас целится. Выстрелит и - пуф! - нет нас с тобой.
Левон поморщился:
- Да пока этот снаряд для меня доедет, я уже в Берлине буду!
- Ты не знаешь, потому что ты всего лишь рядовой. А сержанту уже виднее. И чем больше чин у тебя, тем больше неприятностей видишь. А куда от них деваться? Никуда. Вот и приходится начальству на бессловесных, вроде нас с тобой, срываться. А просто так срываться нельзя, надо найти вину. А если ее нет, то надо ее придумать. Пищевая цепочка. Понятно?
- Нет, - сознался Полундра.
- Болтун ты, Профессор, - вздохнул Василич и достал кисет. - Вот тебе язык оторвет, вот отдохнем от твоей болтовни.
- Василич, не кури ты тут свой самосад, - подал голос из угла Боря-бурят. - Дышать и так нечем!
На самом деле его звали, конечно, не Боря, но выговорить "Баяндэлгер Батадэлгерович Цибиков" не смог даже командир полка, когда вручал взводному снайперу орден Красной Звезды. А уж писари постоянно его как попало в документах прописывали. Так и осталось - Боря.
Поначалу, Степан Борю с Алмазом путал - оба невысокие, раскосые, невозмутимые. Но потом как-то приноровился. Вроде и одинаковые, ан нет, разные. Алмаз - лихой, в гневе страшен, в бою визжит так, что миномет перекрывает, гордый, слова поперек не скажи. В учебке, говорят, с гауптвахты не вылазил. Киргиз, говорил, что конь степной. Только царю подчиниться может. Через этого царя Алмаз от замполитов и особистов много неприятностей имел. Но продолжал на своем стоять. В конце концов, на Алмаза плюнули - воюет сын степей хорошо? Ну и бог с ним.
Боря же наоборот, тихий был, скромный. С ленцой такой, неторопливый. Но если что в башку втемяшится - не остановить. Никак. Попрет как кот к молоку. Прямо не сможет, так ужом извернется. Стреляет как черт, а в рукопашной вроде и неторопливый как медведь, но зацепить его как? Заточенная саперная лопатка летала пропеллером. А вот ножом бурят не пользовался. Это, говорил, против благородного зверя.
Да и на лица - разные. Каждое движение чувств, раздувающиеся тонкие ноздри - это Алмаз. Непроницаемая вечность и острые взгляды - это Боря.
- Да я выйду, - добродушно ответил Василич, неторопливо набивая трубку. Набил, стал выбираться из-за стола. Ткнул локтем в поясницу спящего Руслана.
- Да вы заколебали! - застонал он.
Руслан терпеть не мог Пушкина, его еще в пензенской школе задразнили, когда поэму знаменитую проходили. Людмила в том классе тоже была. Потом пропала без вести где-то на Волховском фронте. Нет, не было никакой любви. Просто одноклассница. Просто Руслан и просто Людмила. Просто пропала без вести. А он вот просто воюет. Зато и клички у него не было. Руслан же, зачем ему кличка? А еще он любил пожрать. Так любил, что терпеть не мог, когда полевая кухня пропадала. А полевая кухня пропадала постоянно. Дорогу грузовикам с патронами и снарядами, обочины - танкам, где-то между лавирует пехота. За ними медсанбаты. А кухни - потом. Тормозят кухни то. А тут еще дожди. Точно ротный старшина застрял где-то. Пора бы и привыкнуть, но Руслан с этим миропорядком смириться не мог.
- Жрать нечего, спать не дают, - со стоном Руслан поднялся на нарах, стряхивая солому, уложенную еще немцами, с головы. - Командир, когда кухня будет?
Степан пожал плечами:
- Не знаю. Не докладывали. У тебя под досками ящик тушенки немецкой. Жри.
- Да не могу я на нее, проклятущую, смотреть уже. "Второй фронт" лучше.
- Где я тебе его возьму?
- У меня есть!
Этого звали Воробушком. То ли за фамилию - Горобец, то ли по голосу. Внешность-то у бугая двухметрового точно была не воробьиная. А вот голос такой чирикающий, тоненький. Несмотря на украинскую фамилию, родом Воробушек был из Белоруссии. "С под городу Бресту". В сорок первом, на его счастье, Горобца успели эвакуировать. И под бомбежки не попал, и в окружения тоже. Потом два года в ФЗУ и, одновременно, работа Челябинском тракторном. Как он умудрился закончить фабрично-заводское училище, при этом не выучить грамоту - так никто из бойцов Степана и не понял. Да и сам Воробушек не мог объяснить. Мол, головой кивал и соглашался. Особенно удивлялся неграмотности Воробушка девятый, последний боец взвода - москвич Лешка по кличке "Поэт".
Так-то он был студентом-физиком. Поэтом его прозвали после того, как то в минуты безделья на прошлом переформировании написал стих о мирном небе. Рифма была там так себе - небо да хлеба, кровь да любовь - но стих этот унюхал комсорг роты, отправил в дивизионную многотиражку. Напечатали. С тех пор, через день да каждый день Лешку беспокоили из многотиражки - где, мол, новые стихи? Лешка первое время отнекивался, но после пришел злой комсорг и заставил москвича писать если не стихи, то очерки. Заодно, поставил Поэта подшефным над Воробушком. Горобец, мол, пострадал неграмотностью от панской Польши, потому комсомолец Доморацкий обязан обучить рядового Горобца грамоте. А то "За боевые заслуги" у белоруса есть, а писать не умеет. Как так? Теперь, при малейшей возможности, Поэт и учил Воробушка азбуке. Говорил, что добрались уже до буквы "Щ".
Поэт повозился с вещмешком. Достал полукилограммовую банку свиной тушенки "S.P.A.M.", протянул ее вечно голодному Руслану.
- От это дело! - повеселел Руслан, лихо вытащил трофейны штык-нож, моментом вскрыл банку:
- Налетай, ребята!
Не успели ребята вытащить ложки, как Василич, мирно дымивший трубкой в приоткрытую дверь вдруг рявкнул:
- Смирно!
В блиндаж, чуть пригнувшись, чтобы не удариться о притолоку, вошел комроты - лейтенант Журавлев. Неделю назад он был командиром второго взвода.
Степан подскочил, набрал воздуха в грудь и рявкнул:
- Взвод, смирно! Товарищ лейтенант, первый взвод...
Лейтенант поморщился и махнул рукой. У Журавлева третий день болела голова - близкий разрыв и все, что-то там лопнуло в голове. То кровь из носа, то пульсирующая боль в висках, а чаще - и то и другое. А еще рука дергается, правая.
- Да не ори ты. Вольно.
- Вольно! - уже не крикнул, но сказал сержант Степан с неожиданной фамилией Разин. А как еще могли назвать в двадцатом году новорожденного родители Разины? Вот потому его начальство иначе как...
- Кухня прибыла, атаман. Сейчас старшина термос притащит для вас. Кулеш гороховый...
Взвод одобрительно загудел, а Руслан жадно поинтересовался:
- С салом?
Лейтенант посмотрел на вечно голодного:
- Что? Мало трофеев?
Трофеев, на самом деле, было много. Даже пиво нашлось. Ящик. Всезнайка-Профессор тут же рассказал, что пиво это запрещено для продажи на территории Рейха и предназначается только для немецких фронтовиков. Боря пиво попробовал и сказал, что кумыс лучше. Алмазбек его поддержал. Впрочем, для них кумыс всегда лучше был всего на свете. После они начали спорить чей кумыс лучше - бурятский и или киргизский. В их спор вмешался было Полундра, со своим армянским таном, но ему немедленно была устроена обструкция. Пиво вышло быстро, но запах, видимо, остался. Лейтенант хищно раздул ноздри, но ничего не сказал. А смысл? Впереди переформирование, Разин сержант надежный, эксцессов не допустит.
- Да вообще не было трофеев, - вздохнул Профессор.
- А что и были, те кончились?
- Так точно, товарищ лейтенант, - ответил Степан. Опытный служака, он слегка подогнул правую ногу по команде "Вольно", но всем своим видом показывал, что как бы где-то внутри он на самом деле стоит по команде "Смирно".
- Я вам пополнение привел, - неожиданно сказал лейтенант. - Принимай.
Сержант удивился. Обычно пополнение приходило в тылу, на пункте переформирования. Причем этот пункт мог находиться от линии фронта за десять километров, а мог и за тысячу. Генералам оно это виднее.
- Заходи, Грищук!
Низко пригнувшись в блиндаж вошел здоровенный, метра два ростом, черноусый детина.
- Здоровеньки булы! - он снял мокрую пилотку и поклонился оторопевшим бойцам. Форма на нем сидела... От слова "никак". Тут даже не как седло на пресловутой корове - интересно, какому чудаку пришло в голову надеть на корову седло и посмотреть, что получится? - Грищук был больше похож на огородное чучело. Гимнастерка размером мала была - здоровенные клешни торчали из рукавов голые по локоть. Зато галифе были в размер. Во внушительный размер. Мокрые, вислые усы под горбатым носом дополняли картину.
- Принимай. И это... Доморацкий!
- Я! - вытянулся в струнку поэт.
- Шефство прими.
- Опять? - не удержался москвич.
- Не опять, а снова, - отрезал лейтенант. Затем накинул капюшон на фуражку и повернулся к выходу. В дверях уже сказал:
- Построение завтра в десять ноль-ноль. Ясно?
- Так точно, товарищ лейтенант!
И только дверь закрылась, Разин побежал вслед за лейтенантом. Выскочил под ливень. Нагнал.
- Товарищ лейтенант, товарищ лейтенант!
- Ну? - повернулся к нему комроты. Рядом с лейтенантом мокли два солдата. В темноте Степан их не узнал.
- Товарищ лейтенант, заберите от меня этого...
- Что? - не понял лейтенант.
- Он из местных?
- И что?
- Да я знаю эту породу. Уберите его, а? Отдайте в третий взвод там, во второй. Чего ко мне-то?
- В каждый взвод по одному отправил, - бесстрастно ответил лейтенант Журавлев. - Распределил.
- Да он мне...
- Кругом, - тихо сказал лейтенант. Степан послушно развернулся, едва поскользнувшись по мокрой глине. - Он тебе... Он тебе такой же советский человек как и ты. Иди. Работай. И в десять ноль-ноль как штык!
Напоминание было лишним, сержант Разин и его подчиненные никогда не отличались раздолбайством. Сказано в десять - будут в десять.
А вот воспоминание было как раз не лишним.
Летом сорокового года Степка Разин и его ребята-комсомолята поехали по путевке помогать освобожденным от панского гнета братьям-украинцам. Молодые, двадцатилетние шахтеры из Ворошиловграда, Сталино, Славянска, Изварино, Иловайска, Дебальцево, Лисичанска, Славянска - поехали помогать братьям по классу строить социализм.
Да вот только оказалось, что братья из Западной Украины оказались такими темными, такими забитыми, что опускались руки. Нет, ей-богу, первое, что поразило тогда Степку - как галичане ломали шапки перед ними. И всегда со всем соглашались. Школу будем строить? - Так! А может, в первую очередь, клуб? - Так! А может, ну его к бесу, школу с клубом? - Так! Все так, панове, як кажете, так воно и е. Покорные, согласные на все. Амбар колхозу нужен срочно, так? - Так, панове! Церковь под амбар, ксендза под зад выпнем, пусть как все работает! - Файно!
Днем зерно в амбар новый сгружают, крякая под тяжеленными мешками. Ночью горит амбар. Сами ж пожгли, лишь бы москалям не досталось. А то, что это их - ИХ! - зерно: не понимают. Сдай государству за товар, по твердым ценам, купи для себя же, для своего коллектива инструменты там или мануфактуру какую - да хоть велосипеды с тракторами! - не понимают. От це мое - до забора. После забора - не мое.
Пиломатериал привезли, для школы. За ночь растащили все. Ходили потом по хатам - бабы в рев, последнюю доску коммуняки кляты тащат со двора. То, что эту доску коммуняки и привезли же - это не считается. Лежало ж на общей земле - значит, ничье. А вот за забором - це мое. Удавится, а не даст, морда кулацкая. И, главное, досок у него этих гниет - можно не то что школу, университет сельский построить. Зачем? Стоит, глазами лупает, мычит, соглашается. А не дает.
Учительницу убили. Ночью. Зачем? А просто так. А кто?
- Не вем! - глаза честные и грустные. Наивные, как у жадного и недалекого ребенка. Никто не виноват. Как с такими в одной стране жить?
Нет уж, на шахте веселее.
Степан шагнул в блиндаж.
Ребята посадили Грищука за стол, спрашивали разное. Отвечал тот односложно.
- Ну что, как немцы у вас? Лютовали? -
Грищук неопределенно кивнул головой.
- Сам-то воевал? Винтовку держал?
- Та ни...
- А партизаны, партизаны были?
- Так!
- Ковпака видел?
- Ни...
- Ты по-русски то розмовляешь?
- Так!
- Так расскажи, как тут жили-то вы?
- Коштом...
Разин повесил на гвоздь мокрую плащ-палатку, шагнул было к столу, прятавшемуся за печкой. Но тут опять заскрипела дверь.
- А, тута? - в дверном проеме показалась морда ротного старшины. - Я вам пожрать привез. Сколько вас?
- Десять, - машинально ответил Разин. - То есть, одиннадцать.
- А я на списочный состав сготовил, - сильно окая, похвастался старшина. - Васькин, заноси. Кулеш гороховый.
- Ооооо! - нарастающий гул мужских голосов встретил невзрачного рядового, тащившего термос размером едва не с него самого.
- А сало? Сало есть?
- Нема, хлопцы, звиняйте. Зато мясо не тушенка! Порося еще утром хрюкала!
- А хлеб?
- Хлеб не успел, завтра выдам.
- Наркомовские-то хоть привез?
- Не положено, - насупился старшина. - Наркомовские только после боя или в зимнее время года. Шо как маленькие?
- Бой три дня назад был, - сказал Василич. - Только вот тебя тем вечером чота не было рядом.
Старшина не смутился:
- У каждого свой приказ. Я-то шо сделаю?
- Давай, давай, старшина, не жмоться! - сказал Разин. - Положено после боя, так выдавай позавчерашнее.
- Действительно, - сказал Профессор. - В приказе сказано, что после боя выдается. А мы же как раз после боя. Бой был когда?
- Третьего дня, - кивнул Василич.
- Значит, мы после боя, а не до. Давай уже, не томи.
- Ладно, ладно, - старшина повернулся к своему подчиненному. - Марш до кухни, тащи литру.
Разин подошел к старшине и очень внимательно посмотрел на него, заложив большие пальцы за ремень и слегка покачиваясь на каблуках:
- Два.
- Чего это? Вас десять.
- Одиннадцать. Кулеш-то ты по списочному, а не по явочному.
- Так-то кулеш... - вздохнул старшина. Посмотрел на сержанта, покривился. Посчитал что-то в уме. Крикнул в ночной дождь:
- Эй, два литра!
Через пять минут руки сержанта держали четыре полулитровых бутылки с водкой.
Тем временем, Василич, на правах старшего, разливал густой кулеш по котелкам.
- Между прочим, за свинью мне пришлось водкой расплачиваться, - сказал старшина в спину Разину. Сержант обернулся:
- Спасибо, дядя Слава. Не обижайся.
- Да ладно, - махнул рукой бывший повар горьковского речного порта. - Первой раз, что ли? Кушайте, робяты, кушайте. Термос завтра мне чтоб сдали. И без финтифлюшек!
Старшина погрозил толстым пальцем "робятам" и скрылся в темноте. Разин закрыл за ним дверь и присел с краю стола:
- Подвиньтесь там, а то поджарюсь! - кивнул он на печку. Черт его знает куда, но бойцы подвинулись. От стенки послышался картинный стон Полундры:
- Мне же некуда кушать будет!
- Нам больше достанется, - ухмыльнулся Поэт.
Разин взял самую большую кружку - Василича, тот любил чай гонять, и кружку себе полулитровую смастырил из американской банки. Сбил ножом сургуч с бутылки. Вылил содержимое в кружку. Василич протянул ему котелок с ароматным кулешом. Старшина где-то лаврушку раздобыл, надо же. Сержант встал.
- Грищук!
- Га? - новичок уже хлебал горячее, низко нагнувшись над тарелкой. Левую руку он держал ковшом, время от времени слизывая сытные капли с ладони. "Голодал" - понял Степан. Почти так же ел Профессор. Тот тоже - каждую крошку собирал.
- Команды жрать не было, - Грищук виновато опустил взгляд. Но ложку не выпустил, продолжая держать ее в котелке.
- За пополнение, - и сделал небольшой глоток. Пить Разин хоть и умел, но не любил. Потому и глоток - глотку смочить. Да и что там пить? Пятьдесят грамм с кружки на брата. Комар больше пьет.
Сержант сел. И вот тут застучали ложками по котелкам. Как-то так само получилось, вне устава и без приказа. Сержант сел - можно есть.
Полундра жадно вылавливал куски мяса из кулеша, Боря и Алмаз не спешили, словно соревнуясь друг с другом в невозмутимости, Василич хлебал полной ложкой, Профессор накидал в кулеш трофейных сухарей, Петька лопал незатейливо: брызги летели во все стороны, Поэт тщательно прожевывал каждую горошину, Воробушек дул на варево, боясь обжечься.
- Можно, Грищук. Ешь.
Новобранец кивнул и снова начал торопливо есть, низко наклонившись над котелком.
Юрась Грищук, не обращая внимания ни на кого, отрезал от белейшего, с толстыми прожилками мяса, куска сала два куска. Затем вытащил из мешка пол-ковриги. Отрезал толстый ломоть. Положил на него сало. Остатки снова завернул в бумагу и тщательно завязал. Затем хлеб и сало сунул обратно в вещмешок.
С достоинством поднял дошедшую до него кружку. Кивнул всем:
- Дякую, панове!
Допил. Выдохнул. Поставил кружку на стол. Сунул в рот хлеб с салом. Закрыл глаза, наслаждаясь.
Взвод замер.
- Файно е...
И все смотрели, как дергается волосатый кадык.
Никто не знал - что сказать и как.
Первым сообразил сержант:
- Дай-ка сюда, - ласково сказал он и протянул руку Грищуку.
- Шо? - не понял Юрась.
- Мешок свой дай. Сейчас раскулачивать будем.
Это Грищук понял.
- Ни, - вцепился он в вещмешок. - Це мое!
- А це чье? - ткнул пальцем сержант в кулеш и пустую кружку.
- Це казенне майно, казенна ижа, а що?
- Казенное?
- Так!
- А це твое?
- Так!
- Ох, и сука... - вздохнул Василич, облизывая ложку.
Полундра начал приподниматься.
- Сидеть! - рявкнул сержант, понимая, что Грищука сейчас будут бить. А вот Грищук этого не понимал.
Нет, ну вроде бы чего? Еды навалом, тушенка немецкая, опять же. Хлеба трофейного полно. Даже чеснок, украденный немцами из какого-то дома, кольцом висит на гвозде. Водки - ну, не хоть залейся, но есть. Да черт с ним, с этим салом. Тут дело ж принципа.
А Грищук этого не понимал. Никак. Вообще.
Впрочем, он и не мог этого понимать. Наученный еще с детства поляками - выживай любой ценой, жри за соседа, воруй у соседа, только пана да ксёндза не моги тронуть - Грищук, как и сотни, тысячи, десятки тысяч таких как он, просто пытался выжить. Выжить, следуя самой простой стратегии. Будь неграмотным. Будь глупым. Над тобой осадник, который следит за гражданином второго сорта, рожденным лишь для того, чтобы обслуживать польского пана. Ты не украинец. Ты не русин. Ты - холоп. Это единственная твоя национальность. Холоп. И это осознание настолько глубоко вошло в плоть и кости западных украинцев, что когда пришли червоны москалыки, одна лишь мысль о том, что они не холопы, а такие же паны как и все - вызвала отторжение до отвращения. Кто-то должен быть холопом. Таково мироустройство. Другого не дано. Если я - пан, то кто холоп? Украина ж тогда по над усе, как и дойчланд юбер аллес? Немцы показали место зарвавшимся галичанам. Место обслуживающего персонала в рейхскомиссариате "Украина". Оскопленного духовно, окормленного кровью москалей, бульбашей, ляхов и жидов. Место в новой пищевой пирамиде. На самом верху - Боги Нового европейского Порядка. Под ними паны - шановни громадяне. Затем холопы - шевелящееся червие москалей и пшеков. И фундаментом - безымянные черепа всех остальных. Бо Украина - це Германия.
Грищук этого не понимал.
И Разин это не понимал. Не понимал, но чувствовал. И не знал, как это объяснить.
- Боря!
- Да, командир?
- Туда-Сюда смени.
- Есть!
Бурят не спеша встал из-за стола. Прошел за спиной Грищука. Посмотрел тому в спину так, что Юрася убило бы, если бы это был штык, а не взгляд.
Грищук и этого не заметил.
Сержант открыл вторую бутылку. Вылил в кружку.
- Це мое, - щелкнул он ногтем по кружке.
Юрась посмотрел с сожалением на кружку, перевел щенячий взгляд на Разина, пожал плечами:
- Так!
Разин медленно отпил. Протянул кружку соседу - Алмазу. Алмазбек взял ее двумя руками - не спеша поклонился Разину. Торжественно отпил. Снова поклонился. В черных глазах его мелькнул священный огонь Чингиз-хана. Петька торопливо хлебнул и закашлялся. Полундру передернуло от запаха, ни разу не напоминавшего благородный коньяк армянских долин. Передал кружку на другую сторону стола. Профессор пригубил и закашлялся. Зато Поэт сделал свой глоток, словно воду. Василич хлебнул от души, по-поморски. Воробушек перед глотком простодушно перекрестился.
Грищук потянулся за кружкой, но Воробушек, не заметив протянутой руки, передал кружку командиру.
- Це мое, - тихо сказал командир.
- А воны? - удивился Грищук.
- И они - мои.
Вошел Туда-Сюда.
- О, туда-сюда! Наконец-то! А я думал утону там. Не, представляете, всю жизнь у моря, а утонуть в Галиции. Нормально? На похоронах смеяться будут. Где моя доля?
Не садясь, в один прием Сашка-Туда-Сюда хлопнул остатки и сам себе набросал в котелок вареного гороха с мясом.
- А вы шо как на похоронах любимой тещи?
- Да вот, Санек, думаем... Вишь, человек новый у нас, - сказал Василич.
- Ну?
- Галипе евонные видал?
- Ну?
- Так вот думаю, ежежли ему гороха еще навалить, он ночью крышу у блиндажа пробьет на взлете?
- Парусность у него что надо, да. Мужики, вы шо мрачные-то такие? Случилось шо, чи шо? - недоумевал Туда-Сюда.
- Грищук! - вдруг крикнул сержант.
- Га? - доскребывая остатки кулеша, ответил Юрась.
- Не га! Отвечать нужно: "Я!"При этом, встав по стойке смирно.
- А я шо? Зроблю зараз...
Грищук облизал немецкую ложко-вилку, сложил, сунул ее в вещмешок. Только после этого поднялся.
Сержант вдруг подумал, что сейчас убьет Грищука, а тот так и не поймет за что. Непедагогично, как говорил замполит батальона.
Но сделать сержант ничего не успел, потому что на улице хлопнул выстрел.
Грищук ничего не понял. Он только успел вдруг увидеть, как люди, только что сидевшие за столом, резко изменились. Лица их обострились, словно у покойников. Глаза стали невыносимо спокойными, как у волков, которых Юрась видел когда-то в карпатских лесах. Движения их были скупы, но быстры и точны. Рраз! - и по очереди выскакивают в дверь.
Подзатыльник сбил Юрася с ног.
- Бегом, мать твою!
Каску Юрась надеть не успел. Как бросил ее на нары, так там и осталась. И плащ-палатку не успел накинуть. И винтовку бы не успел, но в руки ее сунул Грищуку сержант, пнувший заодно сапогом ниже спины.
Взвод выскочил в траншею.
Разин бросился к Боре.
- Ты стрелял?
- Я, - согласился бурят.
- Куда?
- Ходил там кто-то.
В чернейшей темноте не было не видно ни зги. Но сержант Боре верил. Этот - видел. Аллах его ведает как - но этот точно видел. Борю когда-то перетаскивали в школу снайперов, но он отказывался долго. Пришел приказ. Боря поехал по приказу. Через день вернулся. На расспросы ответил просто: "Промазал везде". Ага, в бою не мазал ни разу. А тут на тебе.
Ночью, казалось, Боря видел еще лучше. И если там кто-то ходил - то значит, что там кто-то ходил.
- А свои?
- Нет, - ответил бурят. - Наши не там ходят. Наши там ходят.
- Так там тыл, немцы километрах в тридцати отсюда, с другой стороны.
- Оно ползло. Я крикнул. Оно замерло. Потом опять ползло. Я стрелял.
