...Ему сделали все, что смогли сделать на обгоревшей пыльной дороге: накололи промедолом, прикрыли распоротый живот стерильными бинтами.
-Будет вертушка! - кричал подбежавший майор, - Минут через десять -пятнадцать! Сделайте же ему еще хоть что-нибудь! Вы же врачи! Что ему еще можно сделать?
Хирург из медроты выразительно разводит руками. Обезумевшая от горя девчонка-медсестра, сидя в пыли уже не плачет, бережно сжимая холодеющую руку раненого, смотрит невидящими глазами сквозь собравшихся вокруг людей, искусанные губы повторяют бесконечно нелепое, детское: "У котенка болит, у зайчонка болит, у слоненка болит... А у Женечки -заживет..., а у Женечки -заживет..."
- Да уймите же, наконец, бабу! -истерически кричит кто-то и начинает, матерясь, стрелять из автомата по серым склонам предгорий, пока не заканчивается рожок, и у него не отнимают оружие...
...Часа через два, колонна продолжила движение.... Позади, на дороге в тридцати километрах от афганского кишлака Деларам, остались чадящие остовы четырех машин и бэ-тэ-эра, гильзы, обрывки бинтов... В голове у меня пульсирует, пытаясь вырваться страшным криком наружу, единственная мысль: "Почему я здесь?! Господи, почему я здесь оказался?!"...
*
-Не спать! Не спать, мать вашу! - пьяный борттехник шагает по салону летящего на девятикилометровой высоте АН-12 и лупит коваными ботинками по ногам людей, летящих на войну, - Не спать, я сказал! Неделю назад одного такого в Кабуле не разбудили! Эй, там, в хвосте! В морг захотелось?! Бери маску, дыши... твою мать!
Разбуженный матюгами пухленький лейтенант-связист, растерянно хлопает маленькими глазками, берет передаваемую из рук в руки кислородную маску и делает вдох...
А тот, которого "в Кабуле не разбудили" был моим ровесником и коллегой - 28-летним капитаном медицинской службы. Это ж, сколько надо было водки выпить, чтоб уснуть в самолете и не проснуться? Хотя, если учесть, что мы летим в негерметичном салоне на высоте Джомолунгмы, то пол-литра - вполне смертельная доза. Чуть позже я узнал: тот парень был еще и болен... пневмонией.
А пока, как тюлька в собственном соку из выдохов и вдохов, в нежилом отсеке транспортного самолета мы летим в Афганистан. В маленький, смежный с кабиной пилота гермосалон при посадке пригласили женщин и двух подполковников, потом борттехник крикнул: есть ли среди оставшихся "лица старше сорока пяти". Поднялся сутулый майор и, виновато втянув седую голову в воротник шинели, прошел туда, где было тепло, звучала музыка и женские голоса. Щелкнула металлическая дверь, и тут же медленно, но неумолимо стала подниматься аппарель самолета, ставшая для нас гранью между миром и войной.
Сидящий со мной рядом молоденький лейтенантик с эмблемами мотострелка, покровительственно объясняет мне (врачу-капитану), что на высоте девять тысяч метров "стингеры" нас не достанут, так что страдания оправданы, потом лезет в сумку, достает литровую банку, ложку и радушно протягивает все это мне: "Мамино варенье..." Действительно, так пахнет только варенье, сваренное мамой! Поочередно черпаем волшебную антистрессовую вкуснятину столовой ложкой из банки. После первой ложки узнаю, что лейтенанта зовут Женей, после второй - что летит он из отпуска в свою часть в Кандагаре, после третьей - что у Жени есть чудесная девушка Лена, что она медсестра и служит с ним в одной бригаде. "А что, моряков тоже в Афган посылают?" - удивленно спрашивает Женя, облизывая ложку. К моменту, когда самолет сорвался в посадочный штопор, отстреливая тепловые ракеты над чашей Кабульского международного аэропорта, банка маминого малинового варенья опустела. В опустившейся аппарели сверкнуло невероятно синее небо и снежные шапки ближайших гор, а январский ветер мгновенно окутал серой, назойливой как цемент, пылью.
Прямо у самолета мы распрощались: лейтенант помчался ловить попутный борт на Кандагар, а я, как новичок - регистрироваться на пересыльный пункт, где предстояло заночевать, а утром явиться в штаб армии за назначением.
- К нам не проситесь! - торопливо говорит Женя - У нас войнушка. И в Джелалабаде сейчас плохо. Проситесь в Шинданд! А пересылки не бойтесь - она здесь не такая, как в Ташкенте - чисто, тепло и кормят вкусно...
Засыпая после добротного ужина на чистом белье в бараке кабульской пересылки, вспоминаю Женины слова, и вчерашнюю ночь в Ташкенте, наполненную матом, пьяными стонами, зубным скрежетом, миазмами мочи и блевотины. Что может чувствовать летящий на войну новичок, когда рядом с ним офицеры с боевыми орденами рыдают навзрыд, а атеисты взывают к Господу? "Это водка плачет, - успокоил меня седой подполковник с соседней койки, - Утром все они поедут... молча".
Поехали молча... Первым человеком, которого захотелось убить на этой войне, был тот, кто в три часа ночи истошно заорал "ПОДЪЕМ!" и включил засиженную мухами двухсотваттовую лампу прямо над головой. Угрюмые, как смертники, вызванные "с вещами на выход", мы поочередно протягиваем в окошко зевающей кастелянши постельное белье - "плащаницы", из которых уже выпорхнули души и вознеслись. Забрасываю дорожную сумку в крытый грузовик, кто-то подает мне руку, а снизу бесцеремонно подталкивают так сильно, что я переваливаюсь через борт и ползу в дальний угол кузова по чьим-то рукам и коленям. Грузовик трогается и ползет все быстрее, подпрыгивая на ухабах, и нагие январские дерева машут нам костлявыми ветвями вслед. Теперь мы уже не люди, а пушечное мясо, которому для приличия шлепнули афганские визы в загранпаспорта - визы в четырнадцатый век, в иной мир, а кому-то - на тот свет...
*
Угрюмый кадровик в штабе армии, читает только что заполненную мной анкету: "...Жильем не обеспечен? А на хрена ты согласился сюда ехать без жилья? Разве не знаешь - тебе квартиру должны были дать, прежде чем сюда посылать, или у вас там, в Севастополе, советской власти нет? Ладно, не ссы... Убьют - дадим твоей семье квартиру..."
Наверное, у меня в эту минуту был совсем не бравый вид, потому что подполковник вдруг смягчился, предложил чаю и примирительно пробормотал: "Куда ж тебя послать?... В Джелалабад - там уж точно убьют... В Кундуз, в Кандагар... А поезжай-ка ты в Шинданд! Хорошее место! Там как раз на днях бактериолог погиб. Да не ссы ты! Его не на войне убили... Заснул в кабине грузовика, пока солдаты камень грузили, а тот сорвался с ручника и в карьер упал... Нет, правда, Шинданд - хорошее место!..
На третьи сутки в Кабульском аэропорту моя черная морская форма стала серой, теперь я "свой" в запыленной толпе, отчаявшихся улететь в Шинданд офицеров и прапорщиков, застывшей в безнадеге у маленького АН-26. Комендант сказал, что это самолет самого начальника штаба армии, а других бортов туда сегодня не будет: "Ждите, может, возьмет!"
Генерал подрулил к самолету в облаке пыли на УАЗике, с пылу с жару обматерил за что-то свою свиту: десяток полковников и подполковников, рыкнул в нашу запыленную толпу: "Я не таксист!", поднялся по аппарели в салон и вдруг, оглянувшись, ткнул указательным пальцем в меня: "Моряк, садись!" Все-то они успевают замечать, эти генералы...
В самолете начштаба уселся отдельно, подчеркивая свое превосходство, как вожак стада приматов. "Раздолбанные" им накануне штабные офицеры сгруппировались в хвосте самолета, а я пристроился на скамье отдельно от всех, чувствуя себя маленьким экзотическим зверьком, взятым в самолет по генеральской прихоти, потому что "шкурка у меня другого цвета". Когда улегся "взлетный стресс" (риск быть сбитыми на взлете или посадке в Афгане велик), генерал развернул на маленьком столике узелок с консервами, галетами и шоколадом, достал китайский термос, флягу, зашитую в брезент цвета хаки, с минуту созерцал все это с самодовольством настоящего мачо и вдруг обратился... ко мне: "Эй, капитан! Иди сюда!.."
Пока в иллюминаторе проплывали под нами стада облаков и заснеженные горные хребты, пока пересекали с востока на запад воюющую страну, мы пили коньяк из крышки армейской фляги, и я рассказывал генералу, как служат на флоте, как я попал в Афганистан, а начштаба расспрашивал о Севастополе. Потом рассказал, что его "дочь - дуреха университет оставила и внуком наградила досрочно", а на прощанье посоветовал: "Первым делом скажи, чтобы переодели. В таком виде ты - находка для снайперов. Да и пыльно. Здесь не Черное море..."
*
"Что тебе прислать, сынок? - написала мне мама из далекой Белоруссии. В глинобитной кошаре, при свете тусклой лампочки под шум работающего за стеной дизель-генератора, я читаю мамино письмо и с трудом представляю, что сейчас на этой же планете есть Минск, Севастополь и Ленинград. Почему-то именно сейчас захотелось яблочного сока, того самого, с острым ароматом настоящей антоновки, который мама делала "специально" для меня: сама собирала яблоки в заброшенном саду бывшего интерната, терла их на маленькой терке, отжимала сок, закатывала его в трехлитровые банки, дожидаясь моего приезда на каникулы и в отпуска. И то малиновое варенье, которое мы с Женей съели в самолете, было таким вкусным оттого, что его варила мама...
"Ма-ма..."- по слогам произнес человек, умерший у меня на руках в гостиничном люксе четыре года назад. Это были его последние слова. Поздней осенью мы поехали в командировку из Севастополя в Калининград: я - желторотый лейтенант и он - 42-летний капитан I ранга, умница, эрудит, мастер спорта по многоборью. В "тот самый" вечер, закончив дела, мы ужинали в уютном ресторане "Ольштын". Неожиданно объявили "белый танец" и к нам подошли две девушки-студентки. Кажется, они хотели продолжить общение, и я тоже, но... Уже в гостинице капраз усмехнувшись сказал: "Твоя - хорошенькая, а моя...костлявая, бр-р-р-р... не люблю костлявых, мне показалось, что это сама смерть меня обнимает..." Ночью я проснулся оттого, что мой сосед встал, подошел к окну и долго смотрел, как падает мокрый снег на город Канта и речку Преголю. На вопрос, почему не спится, ответил, как мне показалось, невпопад: "Очень хочется яблочного сока...". Потом он прошел в ванную, успел включить воду и упал... Прибывший врач скорой остановил мои оттаянные попытки вдохнуть и втолкнуть в него жизнь: "Пятнадцать лет работаю. С порога вижу - бесполезно. Труп, он и в Африке труп..."
...Очень хочется яблочного сока, но не долетит мамина трехлитровая банка с соком белорусской антоновки до Афганистана... Нет, не долетит...
На листе в клеточку, вырванном из ученической тетрадки, я пишу маме о том, что мне осталось быть здесь "всего" три месяца, а потом я обязательно к ней приеду, что здесь, на войне я встретил столько хороших и добрых людей... Да-да, именно добрых! Почему-то вспомнился роман Булгакова и фраза Понтия Пилата: " А вот, например, кентурион Марк, его прозвали Крысобоем, - он - добрый?". И ответ Иешуа: "Да...Он, правда, несчастливый человек. С тех пор, как добрые люди изуродовали его...". Я пишу маме о том, что и пьяный борттехник, бьющий коваными ботинками по ногам, и лейтенант Женя с банкой малинового варенья, и угостивший меня чаем кадровик, и генерал, матерящий свиту, и заплывший жиром майор, ставящий в загранпаспорта "визу на войну", и даже тот, кто в три часа ночи включил лампочку на ташкентской пересылке, - все, кого я здесь успел повстречать - хорошие и добрые люди, может быть только несчастливые оттого, что другие добрые люди стреляют в нас из ДШК, автоматов и гранатометов, но это лишь потому, что и мы для них, и они для нас - чужие... Закончив письмо, выхожу во двор посмотреть на огромные мохнатые звезды и вижу, как пулеметчик, "борясь со сном" прошивает разноцветными нитями трассирующих пуль Млечный путь...
*
Я не думал о том, что еще раз встречу лейтенанта Женю, но это случилось в Старый Новый год, в госпитальном клубе в Кандагаре, куда я прилетел из Шинданда в командировку. Розовощекий, счастливый, Женя стоял у новогодней елки в обнимку с рослой симпатичной девушкой - той самой медсестрой Леной, о которой он рассказывал мне в самолете, а его товарищ усердно снимал их фотоаппаратом "Зенит". Увидев меня, Женя просиял, обнял как брата (а ведь и вправду породнило мамино варенье!), познакомил с Леной и пригласил на чай, однако назавтра я улетел вертолетом к десантникам "гасить тиф", а когда вернулся, пришлось тут же выехать с армейской колонной на Шинданд. Трясясь на броне бэ-тэ-эра с незнакомыми мотострелками, я не знал о том, что Женя с Леной едут в этой же колонне...
*
- Врачи есть?! Доктора-а-а-а!!!- отчаянно кричат впереди. Я здесь пассажир, у меня нет с собой ни лекарств, ни бинтов, но я бегу на зов вдоль расстрелянной, взорванной колонны в солярном и тротиловом чаду, спотыкаясь о чьи-то ноги в обгоревших сапогах (этот мертв, ему уже не помочь), бинтую простреленное плечо мотострелку его же перевязочным пакетом. Голова моя - океанская раковина, впитавшая взрывы кумулятивных гранат и топливных баков, в глотке наждак из пыли и черного дыма. В небе угасающий звук винтов - сожгли бы "духи" колонну дотла, если бы не вертушки.
- Вертушки! Вертушки! - орет в рацию хриплый голос справа - У нас двухсотые, много трехсотых!.. Да что ж вы, мать вашу!..
Но, кажется, вертолеты, отстрелявшись, уходят. Меня толкают в плечо: "Доктор! Там офицер, тяжелый...В живот его..."
Если бы не рыдающая медсестра Лена, я не узнал бы Женю, в лежащем на дороге парне с заострившимся, неестественно бледным лицом. Лена меня не узнает, она вообще никого не видит.
"Автоперевязочная сгорела... - говорит мне хирург-капитан из медроты кандагарской бригады, - Его бы прокапать, а вообще-то на стол надо, каждая секунда - в минус... Почему нет вертолета?
*
О том, что Женя умер в вертолете, мне рассказали в шиндандском госпитале, куда мы добрались лишь через сутки. Умом понимал, что не услышу ничего другого, хотя в душе всю дорогу теплилась надежда. Потемнело в глазах и чтобы устоять, я сделал шаг назад и прислонился спиной к стене.
- Садись! - приказал хирург, закатав рукав измерил мне давление, и выразительно присвистнул , - Сто восемьдесят на девяносто! Сколько у тебя в норме? Сто двадцать!?
Майор шагнул к белому шкафу с красным крестом, в руках у него что-то забулькало, повернувшись, он протянул мне стакан: "Пей залпом! И немедленно спать!"
... Не проститься с ним я не мог. В госпитальном морге, куда я зашел наутро, санитар безучастно обмывал из шланга пятерых убитых позавчера на дороге. Женя был совсем не похож на того лейтенанта, с которым мы вместе летели в Афганистан. Глядя в его исхудавшее отрешенное лицо, я внутренне взывал к чуду, благодаря которому, мы сумеем попрощаться или сообщить друг другу что-то очень важное, но чуда не произошло... Уходя, я заметил клеенчатую бирку на запястье трупа с надписью: "Здоровых Евгений Иванович. 1963 г. рожд." и вдруг вспомнил о том, что точно такую же, но роддомовскую бирку из медицинской клеенки с моей фамилией, датой и временем рождения хранит в маленькой шкатулке моя мама...
*
... До отлета в Союз остается еще два месяца... Мы лежим в сухой аэродромной траве, ожидая попутный "борт" - комендант обещал вертушку на высокогорный пост Чаг-Чаром... В безжизненном сером небе, отстреливая ракеты, кругами набирает высоту транспортный АН-12.
- Тюльпан! - со знанием дела кивает в сторону самолета подошедший вертолетчик, - Гробы поехали на родину... А нам пора...
В искрящихся брызгах ракет-ловушек, самолет завинчивался в чужое азиатское небо все выше и выше... Выжимающая слезы из камня, рвущая в клочья душу, песня Розенбаума "Черный тюльпан" тогда еще не была написана...
По всем вопросам, связанным с использованием представленных на okopka.ru материалов, обращайтесь напрямую к авторам произведений или к редактору сайта по email: okopka.ru@mail.ru
(с)okopka.ru, 2008-2019
