ЯБЛОЧНЫЙ СПАС

Маленькая повесть

1

В субботу,  к вечеру, приехала тёща.

Лёшка Зырянов возился в саду, когда внезапно увидел её. Грузная и потная: по-собачьи чутко уловил грубый чужой запах издалека, - она подбористо вышагивала по пыльной, в сухих колдобинах, деревенской улице.

Навстречу ей он не вышел, но и работа уже не спорилась. Работа - всегдашняя, радостная в своей обычности и нужности -  застопорилась, и ныло-поскуливало беспомощно и тоскливо в груди. Лёшка продолжал бестолково слоняться по буйно цветущему саду, а когда жена громко и требовательно позвала ужинать, -  давняя, жестокая тревога придавила окончательно.

Дурные предчувствия не обманули - скандал разразился, как по расписанию,  скоро.

Татьяна с матерью кричали в два голоса, перебивали друг дружку, визгливо суетились вокруг него, а он - истукан истуканом - сидел, молча,  на стуле.

Неприятно удивляла Татьяна.  Такой вот: обабившейся в одночасье, чужой и склочной, -  он её никогда не видел; и теперь, невольно наблюдая отяжелевшее в злобе, разпухшее красными хмельными пятнами, обрамленное светлыми вздыбившимися кудряшками, лицо, пытался, однако ж, уловить иные черты - прежние, дорогие и знакомые, а, уловив,  вытянуть их на свет Божий: вдруг одумается, вернёт былое обличье, спохватится, ужаснется себе и улыбнется - мило, кротко, а он будет вновь и вновь, как всегда, в радостном недоумении любоваться ею...

Только продолжало, поскуливая, саднить сердце, робко сопротивляющееся  хаю и вою, разбухающему кислотой перебродившей браги.

Возбужденный непривычным шумом Никитка  ошарашено лупился на взрослых, а теща - благо, что крепка и двужильна - схватила внука  и, как куль, вскинув его стягом, с удвоенной силой завопила:

-  О сыне!.. о сыне!.. ирод, подумай! Яму ли, чё, как табе в энтой дыре  сгинуть? Энто ты, дурак малохольный, тута подыхать собралси, и - подыхай: рыдать не станем! А яму - не дам! - Она зло пучила маленькие кроличьи глазки, а Никитка очумело таращился с высоты на отца: вот-вот расплачется, -  и безвольно вздрагивал тоненькими, как прутики, ножонками. - И дочерь я табе тута сгубить не дам!

Зырянов подхватился со стула, надеясь перехватить сынишку и отнести его на постель, но Татьяна тигрицей рванула наперерез, вцепилась в Никитку и пихнула его за спину. И они вдвоем с матерью, как стеной, укрыли мальчика собой.

-  Не смей яво трогать! Не смей  трогать его! - Визгливая разноголосица придавила до немоты: Лёшка выскочил за дверь.

На крыльце придержал бег, в мгновенье ока вобрав в себя  мир, распростёршийся вокруг.

Тишина и покой...

Это был тот чудный, дивный час в природе, когда только-только потухли лучистые сумерки, и вечер соприкоснулся с ночью, и не зажёг ещё небесный фонарщик свой желтушный фонарь, и не успела дотянуться до выключателя самая первая рука.

Легкий ветерок остудил полыхающее лицо.

Зырянов спрыгнул с крыльца. Заспешил   в надёжное укрытие -    сад.

Здесь стояла старая железная кровать с проржавевшей панцирной сеткой. Когда купили мальцу кушетку, то эту, мамину ещё, кровать выбросить совсем было жалко, и он перетащил её сюда: всё Никитке забава...

Бросил на кровать ветхую телогрейку. Сел. Кровать старчески проскрипела. Вытащил из кармана пачку сигарет, но, так и не закурив, задумчиво замер.

-  Кукуешь сидишь?

Зырянов вздрогнул. Из-за ивового плетня, густо ощетинившегося новыми побегами, на него зорко смотрел старик.

-  А-а... это ты, Митрич...  -  Вышел окончательно из долгого оцепенения.

-  Тёщенька, никак,  припожаловала?

-  Она...

Старик  исчез, но вскоре хрипло пискнула калитка, и он нарисовался в саду. Присел рядом - и вновь протяжно и скрипуче продребезжали ржавые пружинки.

-  Сигареткой не угостишь?

Лёшка протянул примятую пачку. Митрич повертел её. Подслеповато сощурясь,  попытался высмотреть название:

-  Не поймешь, чё и писано... Всё не по-нашенски... Каких токо нету... -  Прикурил. Втянул в себя пробную, осторожную затяжку. Подержал во рту. Выпустил носом сизый дым. - Вроде как ничё... Кисловата токо чуть... -  Столь же осторожно втянул вторую затяжку.  Вновь подержал во рту. Вновь: дым носом. - Но не забориста... и не крепка вовсе... По мне лушше нашей "Примы" и нету...

Сосед  промолчал. Утих понимающе и старик, но долгой паузы не выдержал:

-  Я за ей от шляху бёг. Думал: догнать. Да иде  догонишь? Она  ж, быдто паровоз, прёт.  Токо: пых-пых... пых-пых... Прёт да пыхтит! Нихто, ить, и не остановит... Откудова и силищи стоко у энтих баб берётся?  - Помолчал. - Да и хлотки у их, быват, таки лужёны!.. - Вздохнул. - Ну, смекнул, бегит Лёхина погибель... Чё  снова-занова?

Лёшка в ответ лишь махнул рукой. Ему ни то, что говорить, - ему и думать не хотелось.

Однако старику, молча, не сиделось:

-  Сад твой, парень, цветет на диво! Белый кипень! И дух-от... дух-то какой! Энтому саду и цаны нет. Молодец ты, Лёшка!

-  Я-то тут причём? Не мой он...  Дед садил... выхаживал... А мама сколько  души, сколько сил вложила...

-  Так-то оно, конечно, так... -  Митрич глубоко вздохнул. - А наш совсем не тот  стал, что раньше был... Мне одному тяжело: силов уж сабя носить не хватат... Мои нонче редко ездют... Ничё има не надо стало... Усё, мол, без напрягу у магазине купить можно...

Тихо.

Лишь легкий шелест листвы, потревоженной порывистым ветерком, нарушил затаившееся безмолвие.

Выплыла толстушка луна и запуталась в ячеистых нетях - широких яблоневых кронах.

Слабые неустойчивые тени, вздрагивая меж деревьев, цеплялись за изножье кривых стволов, колыхались на земле, поминутно изменяя и без того зыбкий рисунок затаившейся округи.

- Иной раз как будто рядом их вижу... -  Лёшка негромко оборвал затянувшуюся паузу.

-  Кого? - Старик непонимающе вскинулся седенькой головой.

-  Ну,  их же... деда... маму... Так, кажется, и плывут тенями меж деревьев... наблюдают... стерегут сад...

Исподтишка, с осторожно-опасливым любопытством Митрич  осмотрел, освещённый лунным светом,  сад. Прошептал предупредительно:

-  Ты токо бабкам нашим про то не скажи - засмеют...  Блажным ишшо посчитают...

-  А эти... -  Похоже было, что Зырянов не расслышал чужого предостережения, и, кивнув в сторону дома, продолжил: -  ... ничего понять не хотят... И шумят, и галдят... И чего? А то в толк взять не могут, что против своей воли человеку жить - смерть...

-  Супротив воли никак... -  согласился дед. Шумно выдохнул и добавил: -  Это уж точно - никак...

- Вот скажи ты мне, дядь Вань, и чё мне там делать? На барахолку идти торговать? Я не умею!  "Ты, - вопят, - сына не жалеешь..." Это я-то Никитку не жалею?! Чушь какая-то...

-  Нашел же кого слушать: баб! Оне табе напоют с три короба.

-  "Ты, -  кричат, -  не любишь его!" Это я-то не люблю?! - В недоумении умолк. Спросил через паузу: -  Да и как, дядь Вань, без такой-то красоты прожить?  Разве можно?..

-  Почем же нельзя? Можно... -  Старик  заметно ужался. - И живут... Обнаковенно живут... И не тужат, поди...

-  Правильно: живут... И пускай себе живут! Я разве против...

-  Простец ты, Лёха... Трудно табе, паря, прожить будет... -  только и смог подытожить старик.

Зырянов не отреагировал на тот скорый итог - он вновь обморочно умолк. Утих, сжался окончательно и Митрич.  Какое-то время он выжидательно ещё посидел. Затем помялся-помялся в тишине, да так молча и удалился восвояси, а Лёшка растянулся на скрипучей кровати. Уставился в близкое звёздное небо...

И устремились в те выси блуждающие мысли. Путались в цветущих кронах. Рассыпались в ночном вязком воздухе. И тут же спешили вновь собраться кучно. Тянули, как в омут, в день нынешний, -  а он тому скорому возвращению  мгновенно сопротивлялся; и мысли вновь спасительно срывались всё в новые и новые походы   по закоулкам памяти, как будто кружа по тёмным углам сада...

... вспомнил вдруг, как впервые увидел Татьяну.

Нет, он знал Таньку с малолетства. Все школьные годы проучились вместе, да и жили всегда рядом. Дома стояли на одной улице, перемигиваясь окошками через улицу, - а вот  всё равно именно тогда Лешка увидел её впервые.

Увидел по-особенному.

Ранней была в  том году весна. Ранней и напористой. Разом окунулись в зеленый сочный дым сады; и разливали по утрам своё густое молозиво над оживающей степью дальние туманы.

Татьяна появилась перед ним внезапно, словно выпорхнула из тонкого невинного сна.

Раным-ранешенько, когда мир  только-только готовился к полному пробуждению, Лёшка бежал по дороге из соседней деревни, где с вечера застрял у тётки.

От реки, где слоистый белый мрак плотно укрыл рыхлым пологом низкий берег, внезапно донеслись до слуха живые звуки. Кто-то на длинной высокой ноте выводил нечто напевное тонким, пронзительным голосом. Слов песни  было не разобрать: они вязли в тумане, что, впрочем, было и неважно, -  важным было уже одно то, что и в голосе, и в мелодии услыхалось вдруг нечто нереальное, неземное и волнительное.

Скоро мальчик увидел, что кто-то в алом приближается к нему, словно первый заревой лучик пробивается сквозь плотные облака, заслонившие собой дальний горизонт.

Непривычно и учащенно застучало маленькое сердце, и новое, неведомое ещё, трепетно-сладкое чувство нарождалось в груди. Даже когда в алом свечении он узнал Татьяну, - измениться в его смущённой душе уже ничто не могло.

Лёшка замер, не понимая и не осознавая до конца своих чувств и ожиданий. Стоял тихо, и также тихо прошла мимо него Танька... Танюша... Татьяна... Незнакомая... Нереальная...

Проплыла алой тенью, и в миг растворилась в белёсом мареве, укрывшем полотно сельской дороги.

А он всё стоял и стоял, надеясь в тайне, что видение вот-вот повториться...

С того дня Лёшка перестал привычно задирать её, и постоянно наблюдал со стороны внимательно и настороженно, как за птицей, с удивлением обнаруживая в ней всё нечто новое и новое, всё неведомое и неведомое. И всегда находился рядом - неотлучно, как тень - и смотрел заворожено, открыто.

Однако он непременно бы удивился тому, если кто-либо сказал бы ему, что это и есть любовь. Возможно бы,  даже и засмеялся.

После окончания школы Лешка стал работать электриком в угасающем колхозе, и совсем не тужил, что никуда, как большинство, не уехал. Он был при матери, был при доме - и ему было хорошо, или почти хорошо, если б только не было его душе тоскливо и неуютно: Татьяна из деревни уехала, а где училась, на кого училась, -  он не знал, точнее не желал и знать...

На выходные она приезжала иногда домой. И словно менялось атмосферное давление и уплотнялся  воздух, и словно тайные, неведомые

силы поднимали встревоженными стаями птиц в небо и вспенивали клокочущим ключом воду в родниках, -  так и он мгновенно чувствовал её близкое появление.

И тут же, по давней своей привычке, оказывался у её дома.

Однажды он ненароком услыхал:

-  Танька, твой-от чумовой опеть тута  торчит.

-  И никакой он - не мой! - возмутилась Татьяна на резкие слова матери и   демонстративно дернула на себя распахнутые настежь оконные створки.      

Последнее, что отчетливо донеслось до его слуха, было:

-  Гони ты яво, малохольного! Хватит ужо деревню-то смешить!... Нашла сабе ухажёра - курам на смех!

И Лёшке вдруг очень захотелось схватить побольше камень, и размахнуться с тем, чтобы последние слова окончательно утонули в оглушительном звоне, рассыпающегося на мелкие осколки, оконного стекла,  - но он испугался своего моментального желания и поспешил быстро-быстро уйти...

Долго бродил он той ночью в степи.

Мечталось уйти за горизонт, но тёмная, размытая в очертаниях, линия отдалялась и отдалялась, маня и  оставаясь быть недосягаемой.

Мечталось вновь пережить то давнее видение.

И вот тогда  Лёшка уж наверняка бы не растерялся - не пропустил её мимо, а остановил и ... что-нибудь  сказал... сказал ласковое... тёплое... сокровенное...

Однако не расстилал белых холстин над рекой туман, не укрывал низких бережков, куда на выбитые копытами травы выгнали вольно пастись табунок, стерегли который, в охотку, деревенские пацанята.

 На берегу, отражаясь в воде ломким пятном, горел гребешистый костерок: угадываемо потрескивал сушняк, стаились огненной мошкорой искорки и тянулись к реке тугие клубы дыма.

Издалека Лешка смотрел на ребят, смотрел на тот костерок, - и пронзительно звенела обнажённая  мысль о том, что  давно  он уже не вихрастый  пацанёнок, и ноет его сердце и скулит, как беспомощный щенок, жалостливо и просительно.

Татьяну он больше не видел.

Приезжать на выходные она перестала, да и мать скоро, продав выгодно дом беженцам-армянам, перебралась в Курск.

Как прошел в его жизни тот год? - спроси, и не вспомнит, как будто и  не было того, предармейского, года вовсе. И только запомнилось, что часто снился странный, волнующий кровь, сон: сквозь густой, вязкий туман пробивается к нему алым лучом свет, но пробиться не может, рассыпается  на тысячи тысяч осколков, и угасают те острые искорки, мгновенно растворяется  их слабый след...

По осени, через год, Лешка засобирался в армию.

Мать хохлилась тревожно, открыто плакала, тяжело вздыхала и однажды, не выдержав, начала прямой разговор:

-  Лёшенька, сынок, мне тута бабы, знашь, чё подсказали? - И не дождавшись открытой заинтересованности, после паузы продолжила: -  Ты, ить,  у меня один  сын, и в армию табе итти вовсе не надоть...

-  Мам, ты чё и говоришь! -  перебил её.

-  И чё такого неправильного я говорю? - Мать вспыхнула. - Всё правильно говорю! Люди вона  каки деньги плотют лишь бы токо причину найти, чтоб от армии отлынить. А нам и искать ничё не надоть! Я ж не выдумываю, сынок, чё ни попади... Закон  такой, сказывают, есть!

-  Кто ж спорит: законов всяких много, -  Лёшка миролюбиво согласился, и мать с робкой надеждой, что сын заинтересовался, живо зачастила:

-  Вот-вот: закон есть! Токо нам всё разузнать надоть! Оне, законы-то,

 непросто ж так пишутся! И, сам знашь, чё  вокруг твориться: ажно телевизер включать страшно быват...

- А ты и не включай! - предложил сын. - Тогда и страшно не будет.

Мать с легкой обидой умолкла, но не надолго - спросила скоро:

-  А как яво, прикажешь, не включать? Може чё и не хотел ба слушать, а оно само в ухи-глаза лезет... -  вздохнула. - И та ж дедовщина! Тута вот опеть показывали...

-  Мама! - Лёшка резко одернул мать.

-  А чё мама-то?! - Она -  со слезой в голосе, но Лёшка уже ничего не слышал: стремительно выскочил за порог.

Широких проводов не устраивали. Скромно посидели тревожно-напряжённой близкой родней. Пришли местные ребята - посидели тихо, скромно со всеми. Затем перебрались к магазину на шляху, где и прогужевались шумно ночь. Лёшка ушел с ними, но за полночь вернулся домой.

А накануне самого отъезда  они с матерью долго-долго  сидели вдвоем.

Мать начала осторожно, издалека - и вдруг рассказала ему всю его жизнь: от рождения и почти до часа нынешнего. Она как будто торопилась со своим рассказом и в спешке боялась ненароком что-либо пропустить, не досказать, а оттого застревала на деталях, перескакивала с одного на другое, третье... Смеялась... О чём-то сожалела...

А он искренне удивлялся тому, как же много мама знала о нём, словно его жизнь была значительной частью и её жизни.

С удивлением отметил и то, что когда-то был не только мал сам, а что и мама была молода.

Да-да, была молода и даже любила и - как же чутко он это прочувствовал! - любила тоже беззаветно, преданно и тихо, как... -  и он запнулся на невольном сравнении -  ... как любил он сам.

А в конце мать вдруг подытожила с горестной безысходностью:

- Ох, Лёшенька, Лёшенька... придёт неровен час, и покину ж табя... Как же ты, мальчик мой,  один-то одинёшенек  будешь? - спросила как бы ни к чему: глаза сухие, и слова словно сорвались случайно, - а грудь вздымается высоко, дыхание учащённое: вот-вот и задохнётся...  

Однако сдержалась, ужала трепетавшее сердце, усмирила и, как маленького, поцеловала сына в лоб, и спешно-спешно, пожелав ему "спокойной ночи", ушла.

А Лёшка в постель не спешил - вышел из дому и долго ещё сидел в одиночестве на крыльце.

Замерла улица в темноте. Замерла в ожидании скорых перемен. Затаилась.

К исходу тянулось короткое бабье лето, и подпирал мягкой прохладой октябрь.

Осторожно подбирался месяц-грязевик. Вот-вот, войдя в убранные золотом и багрянцем широкие палаты, прикинется поначалу  бережливым, чутким хозяином-новосёлом, да только не надолго хватит того  спокойствия: ухнет утробно филином-полуночником и  грозно засвистит лихим соловьём-разбойником. А следом обернётся обманщик порывистым ветром-листогоном и, распустив длинными космами затяжные косохлёсткие дожди и  мзгой-сыростью придавив озябшую землю, расплющит черноземные поля-дороги до вязких грязищ-болотищ.   Загуляет октябрь безрассудным ухарем-купчиной, порастрясёт мелким сором из прохудившихся мешков-кулей остатки былого, доставшегося дуриком, несметного тепла-богатства,  да и спасительно укроется  исхудавший от бескормицы и ослабевший от безумной пьянки-гульбы белым лебяжьим пухом... Успокоится...

Только когда-то это ещё и будет?!

А пока тихо-тихо вокруг. Покойно. Безветренно.

И плывет по низкому чёрному небу круглобокая, довольная собой, луна; плывет-перекатывается мячиком-колобком и щедро, через край, льёт-разливает  купоросную синь-воду; и гирляндами нависают по-над землей, затаившейся в ожидании,  крупные искристые звезды.

Утром Лешка Зырянов  отбывал в армию.

Мать потерянно смотрела на сына обезумевшими, полными слёз и припухшими до красноты от бессонницы, глазами, -  а он шептал ей:

-  Мама... мамочка... Вы только не переживайте!.. Вот увидишь: всё будет хорошо! Всё будет тип-топ! Я же, мама, -  мужик! защитник!

-  Ой-й... сыночка... как же  мне лихо!.. как лихо... И  сердце болит, Лёшенька... ой, как болит!... Я так боюсь, сынок... так боюсь... -  Мать обречённо вскинулась покорно-отчаянными глазами на сына. Силилась и ещё что-то сказать-вымолвить, а сын, стыдясь тех откровенных слёз и тяготясь её навязчивостью, рванул к ребятам, колготной  кучкой топтавшихся у крыльца военкомата.

Мать умерла внезапно.

И словно надломилась сама вечность, когда он узнал об этом...

Счастливый Лешка  ехал домой. Ехал из госпиталя. И хотя ранение у него было не из легких, оклемался солдат на удивление всем быстро и также быстро пошёл на поправку.

В своих письмах сын ни разу и слабым намеком не обмолвился о том, что последние полгода прослужил в Чечне.

Он исправно, раз-два в месяц, отправлял матери письма-отчеты, в которых старательно излагал суть повседневной армейской жизни: о нарядах и успехах в боевой учебе, о том, что ему присвоили звание "ефрейтор", и о том, что зимой приходится очень уж много долбить ломом льда на дорогах... Отдельной строкой сообщал о быте и обязательно о кормежке. Коротко - о  ребятах и командирах, а мать в своих ответных письмах каждому из них, с перечислением имен,  отправляла низкий свой поклон...

Зримо представляя себе, как мать всё-таки пытается уловить меж строк нечто недосказанное и нежелательное, Лёшка всякий раз старался упомянуть Псковскую землю, куда первоначально и был отправлен с Курщины. Он описывал матери непривычную его глазу лесистую природу и столь же непривычно низкое плоское небо. Однажды Лешка с искренним удивлением написал о каменных валунах, выраставших, как огромные грибы-дождевики, на полях и лугах.

Он и в последнем своем письме, уже из Подольского госпиталя (вновь, конспирации ради, отправленном через Псковскую часть),  не преминул воспользоваться изобретенным им, отвлекающим внимание, маневром: по памяти описал давнее посещение в Пскове Древнего кремля...

И лишь в конце, как бы случайно, сделал приписку о возможно скором отпуске: "Жди! Наверное, приеду!.."

Маяться на августовской жаре и ждать рейсового автобуса в Фатеже солдат-отпускник не стал. Остановил частника и уже через полчаса был почти у самого дома. Вышел из машины и, небрежно поправляя голубой берет, уверенно шагнул на знакомую улицу.

-  Ой, никак Лёша?! Лёши-и-инька-а... мальчик!.. - Он не сделал и пяти шагов от шляха, когда его настойчиво окликнули. Оглянулся. У придорожного магазинчика шеренгой стояло несколько местных женщин. И все они странно смотрели на него. Странно и оторопело. - Лё-ша-а!.. ты ли это?!

-  А кто ж еще?! Я, конечно! Вот -  собственной персоной! - Солдат широко и весело улыбнулся. Подошел к ним и радостно обнял одну из них. - Тёть Оль, чё-то ты совсем маленькой стала?

Заречинская тётя Оля, старшая мамина сестра,  обхватила племянника руками, уткнулась седой головой в ему в грудь и взвыла с причитаниями в голос.

- Ну вот! Ты чё это, теть Оль, выдумала? Не плачь! - И он  в смущении оттолкнул ее от себя. - Вы лучше приходите вечером все к нам. А я сичас побегу - до мамы!

- Лё-ши-и-инька-а... сыночка-а... - Тетя Оля не унималась.

Нечто ужасное, пугающее своей неотвратимостью прочитывалось и в глазах всех остальных женщин, немо и потерянно стоявших около них, а Лёшка вдруг отметил про себя, что на тёте Оле одето старое платье из давно забытого модой кремплина с ярко-алыми мелкими, букетиком, цветочками по темно-зеленому полю.

... Стояла поздняя слякотная осень. Лил мелкий дождь, и хлюпала под ногами черная грязь, а они с мамой, преодолевая всё, упорно шагали в Заречье, где жила тётя Оля. Она накануне приехала из какого-то, неведомого мальчику, санатория, куда её посылали отдохнуть как  лучшую доярку. И вот теперь, по случаю её возвращения, вся родня собиралась у них.

Лёшка был ещё совсем маленьким и мало что помнил из её рассказов о поездке на юг, но, как оказалось, отчётливо запомнил на всю жизнь это платье.

Тётя Оля, обе дочери которой к тому времени выросли и разъехались, привезла племяннику заводную машинку. Игрушка была чудо как хороша! - у мальчика перехватило дыхание, когда он взял  её в ручки.

-  А "спасибо" где? - Мать пристыдила сынишку. - Кто "спасибо"-то скажет? - повторила она настойчиво, но мальчик продолжал упорно молчать -  спасла тетя Оля:

-  Чё и привязалась к мальцу? Отстань! Нехай играет! Играй, сыночка, играй! - и ласково притянула его к себе. Лёша уперся носом в большой живот, усыпанный мелкими ярко-алыми, букетиком, цветами. Живот был мягкий-мягкий, а ткань нового нарядного платья - твердой и плотной, в шершавых рубчиках...

... -  ты ж как раз под сорок дён и приехал...

Сизая, угрюмая туча, наползая из-за степи и  подпирая синь,  вот уже во всю пласталась на ветру обвислым краем в огрузлом, скукожившемся в миг, небе.

-  Лё-еша-а... сы-ы-но-очка-а... а мы ж и табя схоронили...

Последних слов солдат уже не слышал. Он медленно-медленно шел по деревенской улице в сторону родного дома. Тётя Оля бросилась было за ним вслед, но кто-то  из женщин, предупредительно задержал её. И она лишь крикнула ему:

-  Ключи от хаты-то у Валентины!

Издали Лешка заметил, что калитка сада широко распахнута.

Он вошел в сад. Медленно прикрыл за собой калитку.

Здесь сновали и суетились люди. Чужие люди.

В траве под ближайшей яблоней поблёкшими солнечными зайчиками, россыпью, лежал "белый налив". В несколько рук мальчишки проворно собирали спелые плоды и аккуратно складывали в коробки. В мальчишках Лёшка узнал подросших сыновей Ашота - армянина-беженца, живущего в Татьянином доме. Ближе к выходу стояло несколько доверху полных картонных коробок из-под сигарет.

В глубине сада любимую мамину "мельбу" безжалостно трясли за ствол двое мужиков: обложным дождем яблоки сыпались на землю, подпрыгивали алыми мячиками и раскатывались по траве. Вот одно отскочило в сторону, покатилось и замерло у Лёшкиных ног.

Наклонился -   поднял нежное румянобокое яблоко.

Один из мужиков оглянулся, что-то выкрикнул по-своему, и  все, кто был в саду, устремились взглядами на появившегося в саду солдата.

-  А все говорили, что нет тебя... -  Ашот несмело подошел. Сыновья, бросившие укладывать яблоки, и второй мужик агрессивной кучкой сбились за его спиной. -  ... что убили тебя...

-  Тебе не повезло... Как видишь: живой... -  И Лёшка вышел из сада.

Ашот выбежал следом, засеменил рядом и продолжил сбивчивой скороговоркой:

-  Я же не сам!.. Я спросил разрешенья!.. Ну и не пропадать же добру! Такой жара стоял... Яблоко переспело... Падалицы много... Жалко... У меня у самого там сад был... большой... Жалко... жалко мне яблоко-то...

-  Я тебе что-нибудь сказал?! - Лёшка, не останавливаясь и не оглядываясь, глухо бросил  и ускорил шаг.

Ашот отстал. Секунду-другую постоял в раздумье и, махнув рукой, побежал назад. У калитки он чуть замер и, бочком войдя в сад,  старательно прикрыл за собой плетеную калитку.

На крыльце родного дома  его уже поджидала соседка.

-  Это я, Лешенька, разрешила... Я разрешила Ашотке яблоки собрать... Ты прости меня... Я ж не знала, что ты... И кто ж знал-то чё?..  - Она начала с оправданий.

Лёшка ничего не сказал и ей. Поднялся на крыльцо. Устало опустился на лавку.

-  Ключи со мной... сичас-сичас вот отомкну... отомкну сичас... -  Она суетливо спешила открыть висячий замок на входной двери, но руки предательски дрожали, и вставить ключ в скважину ей всё не удавалось.

Лёшка был совершенно безучастен к её хлопотам: он в сердцах пихнул ногой дорожную сумку, брошенную им на пол, стянул с головы ухарский берет небесного цвета, уткнулся в него лицом и - неожиданно даже для себя самого по-детски безутешно и открыто заплакал...

Женщина, наконец, сумела справиться с замком, распахнула шумно настежь дверь и перемахнула за порог. Слышно стало, как в тёмных сенцах она обо что-то запнулась, чуть не упав, ойкнула непроизвольно и скрылась в хате.

Она тихо-тихо, замерев нахохлившейся, вспугнутой птицей, сидела на табуретке в передней, когда Лёшка, спустя время, осторожно переступил порог. Вошел и сразу же, минуя переднюю и кухонку, шагнул в горницу, где от плотно зашторенных окон было тесно и сумеречно. Заметно уменьшали пространство родного жилища и черные полотнища,  свисавшие траурными шлейфами и скрывавшие от глаз высокое зеркало старенького трюмо, рамки с фотографиями за стеклом, висевшие в межоконных простенках, короб телевизора в углу на тумбочке.

На столе стояло увеличенное мамино фото, с которого она приветливо и прямо улыбалась  сыну. С боку,  прислоненной к маминому плечу,  последняя его армейская цветная фотокарточка: и он тоже  всем прямо и приветливо улыбался.

Перед обоими фото стояло белое блюдечко  с хрустальной рюмочкой на тоненькой ножке. В рюмочку была налита до середины водка, а поверх лежал  высохший ломтик чёрного хлеба.  Около рюмочки - тонкий огарыш жёлтой восковой свечи.

Рядом Лешка положил алое, в прозрачных прожилках яблоко, которое до сих пор сжимал в руке, - и упал на колени перед столом. Солдат уже не плакал; он просто молча и потерянно смотрел на маму, так ласково и радостно улыбавшуюся ему...

Глухую обморочную тишину соседка, беззвучно прорыдавшая всё это время, наконец, рискнула нарушить осторожным предложением:

- Може до меня пойдем... Поешь.. Голодный, поди, с дороги-то...

Лёшка очнулся. Поднялся с колен. Присел на краешек дивана и, отстранено пробурчав:

-  Не хочу... -  уставился в пол: больше он не знал, куда и зачем смотреть...

В сенцах с шумом хлопнула дальняя  дверь, и следом широко распахнулась дверь в хате: на пороге появилась раскрасневшаяся, с большой груженной сумкой в руках тетя Оля. Заглянула в горницу:

-  В темноте-то, чё, как филины, сидите? Хушь ба свет зажгли. - И щелкнула выключателем на кухне. По-хозяйски засуетилась: - Сичас я табя, сыночка, покормлю...

Валентина поспешила оправдаться:

-  Отказыватся - предлагала... к сабе звала...

Тетя Оля, не слыша или только делая вид, что не слышит, сновала по кухне, хлопотала и вскоре позвала к обильно накрытому столу:

-  Идём-идём, Лёшенька! Поисть надоть! С дальней дороги как-никак... Маму вот спомянем, да и за твое здоровье по чуть-чуть пригубим: радость-то кака - живой! Мы ж табя, сыночка, усем миром успели схоронить...

-  Она усё жалилась, что сны плохие видит... -  Помянув за столом усопшую, соседка начала издалека. - Идём с ей на ферму, бывалоча, утром ранёшенько, а она усё токо сны и вспоминат. То одно чё-то увидит, то чё-то друго... Я ей  говорила, чтоб значенью-то им не придавала. "Забудь, - говорю, -  усё, чё видела! Проснулась: голову почесала  и усё забыла".

-  Это уж известно: сон споминать -  токо беду  накликать... -  согласилась с ней тётя Оля.

-  А тута как-то, -  Валентина продолжила, - у ей сердце схватило: с лица спала, уся бледная стоит. Утрешню дойку то-нито довела. На вечор Люська-бригадирка  ей замену нашла. После дойки я  к ей спроведать забежала.  Она как раз на диване лежала. Телевизер... будь он проклят! - бросила она в сердцах, -  ... включенный говорит. Как раз стали известья показывать. А она с какого-то моменту, Лёшенька, ни однех известьев, особенно каки с Чечни, старалась не пропустить. И усё сокрушалась, чё, мол, наших бедных солдатиков усё по телевизеру стыдят да охаивают. Чуяла ли, чё? - вздохнула. - И вдруг на весь экран ты, Лешенька! Лицо онемевше, как у мяртвеца, каменно... Глаза запавшие   закрыты плотно... Увесь у черной щетине... и  у кровищи... Тя на носилках у машину пихают, а рука-то болтатся, как плеть... болтатся... Я на её глянула: може, думаю, не видит... може, думаю, не признала... може, думаю, это я обшиблась...  А  она впилась глазами в экран: сама - полотно белое... И как закричит: "Лёшенька! Сыночек мой!"  С диванчика-то подхватилась...  Руки к телевизеру тянет... Встала, и шага, ить, сделать не успела, тут и рухнула  на пол... Я - тык-мык... ишшо и не соображу до конца, чё к чему... Тут, слава Богу, Елена Петровна бегит: тоже  табя увидала... Следом Митрич приковылял... Сгрудились мы над ей... Помочь ничем не могем... А чё и сделашь, коли сердце-то в миг  разорвалось? Уся деревня так и решила, что видали табя  убитым... -  И, не сумев сдержать  обильных слёз, женщина захлебнулась, умолкла.

-  Токо вот отпеть табя заочно уместе с матерью батюшка отказался... -  Тетя Оля  вытерла и  свои обильные слезы. - А я, ить, грешная ишшо так и настаивала!.. А когда твоё письмо пришло, -  прочитали яво, повертели-повертели: ни даты, ни каких намеков, штемпель псковской, -  так и решили, что писано давно, что гдей-то на почте  застряло... Быват, вона, и из Курску письмо-то месяцы идет...

Предощущение лихой беды надвигалось лавинообразно, и последние полгода неминуемо  стало постоянным её чувством. В своей неизбежной неотвратимости беда надвигалась злой волной-цунами, грозила сплющить чёрной массой, подпирала безысходностью и страхом...

Раз за разом мать перечитывала письма сына, невольно сличая знакомые тексты, -  и, обнаруженные неожиданно, их однообразие и похожесть фраз, а то и явное  противоречие в повторных описаниях событий, да и замеченная путаница в именах, ещё более и более взволновали и насторожили.

Она вновь и вновь механически пересматривала те, давно вызубренные до запятой, исписанные неровным почерком листочки; и однажды всё-таки сумела высмотреть, незамеченный ею раньше, слабый оттиск пальца на одном из последних писем.  Мать напряжённо, до острой рези в глазах, всматривалась в тот обнаруженный отпечаток, пытаясь в еле уловимом рисунке угадать нечто до боли знакомое - сыновье... Она, по-собачьи  чутко втягивая носом воздух, обнюхала то пятнышко, и ей даже почудилось, что ясно сумела уловить горький запах гари и дыма...  отличить и тревожный запах палёного... вычленить парной запах сырой крови...

Всё чаще и  чаще, при первой же возможности, мать стала ездить в церковь, куда раньше и любопытства ради редко захаживала. Она терпеливо и стойко выстаивала долгие службы, мало что понимая до конца  и разумея по смыслу; и только одна-единственная, свербящая и пульсирующая фраза, произносилась ею и вслух, и  мысленно:

- Господи! Господи! Не остави моего сыночка!.. моего Лёшеньку!... Верни его домой... верни целого и невредимого...

Мать часто просыпалась среди ночи, и подолгу лежала с открытыми глазами, впериваясь в чернильную темноту и вслушиваясь усиленно в запредельные звуки, но ни увидеть, ни услыхать того, что могло бы хоть как-то утешить страдающее сердце и пригасить страхи-тревоги, ей не удавалось; и тогда она, не выдержав внутреннего напряжения, падала низ перед иконами, привычно висевшими издавна в переднем углу, порывисто крестилась и, не сдерживая обильных, перехватывающих дыхание, слёз, молила:

- Господи! Чует моё сердце - тучей чёрной висит над моим мальчиком беда!.. Господи! Господи! Отведи от него все горькие беды-напасти!.. Меня накажи... меня! А его, Господи! Спаси и помилуй! Сохрани моего сыночка... моего Лешеньку... Господи! Господи! Не отступи!..

Обессилевшая  и опустошенная от слёз и причитаний, она падала пластом, и долго еёе лежала на полу немо и отрешенно...

С каждым новым днём мать всё напряженнее и напряженнее, подавляя в себе близкий мистический страх, всматривалась в лица солдат, замелькавших внезапно во множестве на экране, да и само тревожное, забытое казалось на века, слово "война" обрело вдруг свою плоть и реальность:  какая война? где? почему? Многого мать не могла по простоте своей взять в толк, ничего или почти ничего не понимая из происходящего, но чуткое её сердце разрывалось от жалости и несправедливости к растерянным и недоумевающим мальчикам.

И во всем этом явно таилась какая-то вселенская ложь, однако до разгадывания ли было политических шарад и загадок, когда с замиранием сердца смотрелись новостные программы, а однажды она точно узнала в одном из усталых, отмеченных войной, лиц и до боли знакомое лицо: мелькнул стремительно её мальчик в череде чужих лиц и, словно испугавшись, что обнаружился, поспешно  отвернулся. Всё в ней похолодело до озноба и, вздрогнув, напряглось... Камера вновь старательно  выхватила лицо примеченного солдатика и показала крупным планом - а мать облегченно выдохнула: обрадовалась! Но тот чужой сын с худенькой куриной шейкой запомнился и   ещё долго стоял перед глазами...

Тревога, столь вероломно угнездившаяся в тесной груди, не оставляла даже и тогда, когда от сына приходило очередное письмо - спокойное, ровное. Мать всё равно не обретала и временного покоя.

И всё чаще и чаще снились ей сны - тревожные, изнурительные и путанные.

 А потом был тот последний сон, разметавший все прежние...

Только-только прилегла, не успела и глаз сомкнуть, обморочно провалилась, как в чёрный провал, и тут же увидела  кровавую реку, весенним половодьем заполонившую собой всё пространство зловещего сна; и покачивалось на слабой тягучей волне чёрной лодочкой обездвиженное тело человека, облик которого ей еще не был явлен.

Сквозь толщу сна ясно прорывалась учащённая дробь перепуганного насмерть сердца, -  и она попыталась вырваться вон из тяжелых липких пут, но сделать этого ей не удавалось.

И вот новая попытка: взмах рукой... другой взмах... -  и вот-вот, кажется, выберется на поверхность, скинет с себя глубокий морок, однако вязкий обморочный сон, как в чёрную воронку глухого омута, всё затягивал и затягивал.

Веки не открыть - придавило чугунным грузом, а в области пупка сконцентрировалась тупая пульсирующая боль, словно из неё тянули-вытягивали жилы, впрочем, тут же и обнаружилось, что жилы тянули наяву. Она уже отчётливо видела, как от черной лодочки, оказавшейся телом её мальчика, белым жгутом тянулась к ней пуповина - его пуповина, натянутая как тетива. Мать очень остро прочувствовала эту реальную связь между ней и её сыном, и явно испытывала теперь напряжение натянутого вибрирующего  шнура, а белёсая тетива вдруг не выдержала натяжения - лопнула с пронзительным, перевернувшим душу, скрежетом-свистом: тело-лодочка быстро-быстро устремилось по кровавой стремнине вниз...

И мать проснулась... проснулась в холодном поту.

Её трясло, как в ознобе, и перехватывало дыхание.

Невольно тронула мелко дрожавшей рукой живот: в области пупка горело открытой раной...

И весь долгий день острая боль не оставляла её, а к вечеру уже и весь живот казался сплошной пылающей раной; и такой же болезненно-мучительной была, распиравшая грудную клетку, тоскливая  тревога.

И когда мать услыхала, пробившийся до чуткого слуха, зовущий вскрик:

-  Мама! - она моментально устремилась на  тот, давно ожидаемый, зов.

Душе в груди, как в узкой клети, стало невыносимо тесно и душно, и она стремительно рванулась на свободу, а отяжелевшее, оставленное  тело-оболочка само по себе рухнуло на пол.

Душа легко  вспорхнула белой голубицей, и, вылетев  искристой молнией вон через настежь отворенное окно,   навсегда покинула старое жилище...

... а он плыл в белоснежных одеждах, вольно распластавшись полегчавшим телом на воде, покачиваясь на слабой  волне, и волна по тихой-тихой стремнине медленно несла его в неведомое. Он видел: над ним - синь бесконечная, беспредельная... синь и синь...

Внезапно плавное течение резко прекратилось - река бурным потоком обрушилась вниз, завертела, втягивая в спираль быстрой воронки безмятежного пловца, -  и понесла-понесла, как щепу, в чёрную глубь, в пугающую бездну...

И  самое последнее, что он успел отфиксировать - это холодный стеклянный объектив телекамеры, змеёй ввинчиваясь  немигающим зеленым зрачком, тянулся к нему, всё всасывающим,  равнодушным хоботком.

-  Мама! - он вздрогнул от своего внезапного крика, а она, отреагировав моментально, уже отозвалась на его крепкий крутой зов:

- Лёшенька!..  сынок!..  слышу-слышу!..  Я - здесь... рядом...

И мать склонилась над ним, отогнала внезапный страх, умирила подпирающую нутро боль.

 Она смотрела на него ласково-ласково и дохнула легко и свежо, словно ополоснула живительной влагой пылающее лицо...

Открыл глаза: над ним низко склонилась голова и голосом чутким, вкрадчивым осторожно спросила:

-   Лёша, ты слышишь меня? Если слышишь, -  моргни разок глазами.

И он выполнил, как его просили: захлопнул веки - открыл веки, - а сам очень-очень внимательно следил за белой голубкой, вспорхнувшей на спинку его кровати.

Птица сидела сторожко, не реагируя на суетящихся над ним людей...

Назавтра были сороковины.

С утра, как распорядилась тётя Оля, они,  вдвоем, вначале отправились в Фатеж.

-  В церкву... на панихидке постоим, -  объяснила она крестнику.

Будними днями служб в храме, практически, не бывало, и Лёшка издалека отметил, что на двустворчатой церковной двери, выходившей прямо на улицу, железным калачом болтался тяжелый висячий замок. Он хотел было высказать свое недоумение вслух, но не стал - тётка вышагивала рядом споро и уверенно.

Через калитку в кирпичном заборе они вошли во двор, где, как оказалось, их уже ждали. И они, вчетвером: священник, дьяк, тётя Оля и Лешка, - через боковую дверь прошли в темный храм, где было пусто и глухо.

Спустя минуту-другую, следом вошла женщина. Она быстро зажгла на каноне свечи. Протянула и им по высокой тонкой свече. С зажжёнными фитильками в руках  замерли в ожидании.

Вскоре в облачении к канону подошел священник. И, если дьячка Лешка узнал сразу же -  крупный, зычногласый, с, постоянно всклокоченной, рыжей бородой,  тот, казалось, если и не являл собой саму вечность, во всяком случае, давным-давно воспринимался   неотъемлемой частью местного храма, -   то молодой священник ему совершенно был незнаком, лишь самым странным образом напомнил собой  полкового батюшку, которого Лёшка  наблюдал в Чечне среди казаков.

Священник что-то негромко спросил у тёти Оли, и та, захлебнувшись внезапно обильными слезами, зачастила:

-  Это он и есть - наш Лёшенька-а...  наш солдати-ик... это ж я яво, грешная, отпеть всё уговаривала... Увёчор вот приехал...

-  А сейчас-то, что, плачешь? Радоваться надо, что живой вернулся, -  он попытался успокоить плачущую навзрыд женщину.

-  Так-то оно так... -  согласилась было тётя Оля, - да того шибко ж он изранетый весь... Молоденько-ой... а на ём же и места живого не-ет... кровиночка жалкая... А тута ишшо и мамки не-ет... -  и она вновь задохнулась слезами.

-   Ну, не плачь... не плачь... -  Видно было, что батюшка и сам смущён, но держался и растерянности своей старался не показать. - Слава Богу, что - живой! Раз выжил, - значит, жить будет долго! - и, пристально посмотрев в упор на Зырянова, спросил у него: -  Не так ли, солдат?

И Лёшка, окончательно ошалевший от происходящего, поспешил согласно кивнуть отуманенной головой.

С дымящимся кадилом в руке подошел дьяк, и панихида началась.

Вернувшись из Фатежа, они прямиком направились на сельское кладбище.

В недоумении и растерянности стоял Зырянов возле могилы матери с простым деревянным крестом в изножье. Он попытался вчитаться в начертанные на кресте слова и цифры дат, однако, совершенно не воспринимая смысла написанного, ясно испытывал только одно:  в нём всё сопротивлялось, отказывалось принимать реальность происходящего, а свежий холмик, ощетинившийся мягким ёршиком густой зелени, обнадеживающе увиделся вдруг не прополотой огородной грядкой, бесхозно заросшей сорной травой: желтую кудрявую головку вытянула сурепка... сочная осот-трава высунулась нагло из черной земли... кустиком топорщилась мелколистная жгучая крапивка... в шершавых мохнушках ширица... бледно-серая лебеда опять же... 

Склонился, как в детстве, над заросшей грядкой - дернул сурепку... осот на обрыве сверкнул молочным ободком... ожгла   крапивка пальцы ...

-  Нехай-нехай!.. оставь! - Тётя Оля одернула, вернула в действительность. - Это я по осени усё повытягиваю. Люся из Курску обешшала семян привезть...  Травка така-то специальна есть. Её и посеем, и будет у нас на могилочке порядок. Усё  будет ровненько, как атласным покрывальцем  накрытое. И цветочков посадим. Усё сделам... усё... Я сестренку без призору не оставлю... -  А голос влажный, хлюпающий.

Она поменяла выгоревший венок из бумажных вощеных цветов на новый. Воткнула свечу в землю у креста. Зажгла её, и всё что-то говорила и говорила ему, а он давно не слышал её.

Точно также вне его сознания и осмысления прошел и долгий вечер, когда в доме собрались люди.

Они сидели за накрытым обильно столом.

И он сидел с ними.

Что-то даже и отвечал, когда спрашивали.

И хотя все они - знакомые и близкие - поначалу старались быть с ним осторожны и внимательны, вспоминая его мать и всё пытаясь рассказать о ней нечто своё особенное, под конец, однако, вдруг начинали  перебивать друг дружку, повторяться, спорить, шумно уточнять мелкие детали.

А он слушал, ничего не слыша... Смотрел, ничего не видя...

Время ли остановило свой стремительный  бег,  окружающий ли его мир остекленел, он, как в кокон, замкнулся в себе, -  и несколько дней кряду пролежал пластом в пустой хате.

Тихой, осторожной тенью возникала около него крестная: что-то робко пыталась сказать ему, - он, однако, ни на слова, ни на слёзы не отзывался: пока однажды вдруг не спросил про сегодняшнее число, -  и тетя Оля, обрадовавшись тому, что он, наконец, подал голос, назвав дату, тут же поспешила предложить:

-  Може, Лёшенька, чево поешь?

А он:

- Мне ж в военкомат надо! - подхватился, засобирался.

-  Так сразу и поедешь ли, чё? - Тётя Оля вновь затянула просительно:

-  Може хушь поешь чуток?

- Может поем... - согласился.

В военкомат он приехал под самое закрытие. Дежурный, приняв отпускные документы, сходу набросился:

-  Ты где это до сих пор припадал?! Тебе, олух царя небесного, когда надо было явиться?!

Возможно, дежурный и ещё бы продолжал радостно распекать и шуметь, но в комнату вошел старый прапорщик. Он взял Лёшкины документы, бегло просмотрел их. Вновь положил на стол. Затем очень внимательно  в упор вгляделся в Зырянова и, не говоря ни слова, быстро вышел.

Через минуту на столе дежурного затрещал древний телефон. Тот схватил чёрную тяжелую трубку и, автоматически ответив по форме, продолжил скороговоркой:

-  Есть отметить задним числом! Слушаюсь, товарищ полковник! - И, подняв на Лёшку выразительные глаза, вполне  миролюбиво произнес:  -  Иди к военкому, -  и подсказал: -  Вон в ту дверь.

Лёшка потянул на себя обшарпанную массивную дверь. Спросил:

-  Разрешите войти?

-  Входи-входи, солдат! - военком стоял у  открытого настежь зарешёченного окна.

Зырянов вошел и замер у порога.

Военком медленно докурил сигарету и, выстрелив окурок на улицу, вдруг спросил:

-  Куда ранен-то?

-  В живот... -  От неожиданности вопроса Лёшка ответил почти шепотом.

-  Не болит?

-  Да нет... -  И снова осторожным шёпотком: -  Не болит...

-  Иди... Через месяц приедешь... А там, думаю, можно будет тебя и на комиссование отправить... Поживи пока у мамки... порадуй...

У Лешки невольно дернулась щека, а прапорщик, который всё время стоял рядом, поспешил что-то прошептать военкому. Зырянов догадался что...

Военком закурил новую сигарету: пальцы его мелко дрожали. И долго-долго смотрел в окно.

-  Смотри, если болеть будет, -  в госпиталь отправим... Полежишь - отдохнешь... -  оглянулся на Лёшку, спросил в упор: -  Хочешь?

-   Да нет... не болит же...  -  ответил всё тем же шепотком.

Через затяжную паузу военком, глубоко вздохнув, продолжил распросы:

-  Из родни в деревне есть кто?

-  Есть... тётка... тётя Оля...

-  Жить-то пока есть на что?

-  Пока есть...

-  Свободен... иди... -  Лёшка уже выходил за порог, когда полковник бросил вдогон: -  Можешь и попозже приехать, чем через месяц... Как оклемаешься окончательно, так приезжай...

В военкомат Зырянов приехал через три дня. Приехал рано утром.

- Ты чего? - увидев его ещё во дворе, участливо спросил  военком. - Случилось что?

-  Да нет... ничего не случилось... Поеду я...

-  Куда поедешь?

-  В часть поеду...

-  Туда что ли ?! - И полковник многозначительным кивком головы указал в южную сторону.

-  Пока в Псков... а потом может и туда... ребята там...

По возвращении из военкомата, Лёшка сразу  зашел на Заречье.

Его приходу тётя Оля несказанно обрадовалась, но ещё большей стала её радость, когда он с неподдельным аппетитом умял всё, что она подкладывала и подкладывала ему в тарелку.

От тётки Лешка пошел на кладбище. Пошел один. Без тумана в голове. Словно кто вел его за руку: он сразу же подошел к  могилке матери.

На погосте было тихо, безветренно, умиротворенно, и у него на душе то же было ровно и покойно.

Присел на карточки у могилки, формой своей, гробиком, уже не напоминавшей огородной грядки. Мысленно ли о чём говорил с матерью, вслух ли что произнес невольно, - он так и не отфиксировал, но ощущение того, что ясно слышал ласковый мамин голос, его не покидало и много позже.

А тогда он совершенно не испугался, а  долго сидел смиренно и тихо, приспособив под сиденье  какой-то чурбачок, у скорбного холмика, оглаживая рукой теплую, прогретую за день солнцем, поверхность.

И лишь когда потянуло вечерней осенней прохладой и стремительно густо посерело вокруг, он направился к дому.

Дом был пуст.

За эти дни хата так и не прониклась жилым духом. Неприкаянной тенью одиноко прожил Лёшка весь недолгий срок; такой же зыбкой тенью провел он и тот последний вечер, зная, что прощается, и не зная только одного - надолго ли?

Ощущение времени и действительности вернулось к нему вместе с укоренившимся чувством спокойствия: решение было принято, - и всё встало на  свои места.

За две последних недели, сам того не  осознавая до конца, Лёшка окончательно повзрослел и возмужал.

Он понимал, что дни проходят за днями, что  вот-вот истает последнее остаточное тепло и полетят скоро из-за степи волна за волной холодные порывистые ветра; в ледяной серпик превратится пышнотелая дева-луна; ещё более холодными и равнодушными станут далёкие  звёзды, затаившиеся в дымных разливах тучных облаков.

И беспомощным,  голым станет сад... посаженный дедом и так трепетно оберегаемый матерью...

Защемило сердце...

Но он не позволил себе расслабиться - решение принято.

Рано-рано утром Зырянов вышел за порог. 

Продолжала ещё зорко высматривать округу утренняя звезда. Задержался в дверях, но только на самый-самый краткий миг, и, взяв с вечера приготовленные доски, обошел хату и крест-накрест заколотил все окна.

Он так решил...

На крыльцо своего дома вышел Ашот, и зорко стал наблюдать за действиями соседа.

На стук выскочила Валентина.  Подбежала:

-  Чё это ты, Лёш?! Никак уезжашь?!

Промолчал. Сглотнул неожиданную, одинокую слезу: шершавым катышем прокатилась слеза  по сухой гортани, а соседка, закусив кончик головного платка, всхлипнула и убежала.

В хату он больше не вошел. Дорожная сумка в готовности лежала у крыльца.

Дверь замкнул на висячий замок в два оборота. Следом - крест-накрест  две доски... Вбил последний гвоздь и, не оглядываясь, зашагал по улице.

Не выдержал - оглянулся.

Ашот всё стоял на крыльце своего дома и продолжал смотреть ему в след. Рядом стояли его сыновья.

Калитка в Лешкином саду была широко распахнута: дозревала антоновка...

У правления Лёшка свернул к речке, где по кладкам перебрался на другой берег, и прямиком через луг прошел в Заречье.

Тётю Олю, возившуюся во дворе, заметил издалека. 

Но крестная увидела его раньше и каким-то шестым чувством поняла всё сразу. Он и рта открыть не успел, чтобы объясниться, а старая женщина уже голосила:

-  Лёша-а... ты чё уду-у-ма-ал?! Пошто?!  Лё-еша-а... сыноч-ка-а...

-  Тетя Оля... теть Оль... автобус скоро... побегу я...

-  Лёша-а... сы-ноч-ка-а... ты мо-ой жал-ко-ой... Чё... ты чё... роднень-ко-ой... уду-ма-ал... чё?!.

-  Я напишу... Как приеду, сразу и напишу!

- Ой же!.. ой!.. уби-и-ю-ют табя-я!.. уби-и-ю-ют!.. - И вдруг цепко ухватилась за него дрожащими руками. - Не-е пушшу-у!..

Лёшка бережно отнял руки:

- Тётя Оля... тетя Оленька... ты лучше перекрести меня...

Билет  в Курске на поезд  он взял сразу. На проходящий до Москвы. Времени у него в запасе оставалось ещё около часа, и он решил  потолкаться по торговым рядам, кучно сбитым на привокзальной площади.

Торговали здесь кто,  чем мог: новым и старым, чужим и домашним, остатками прошлых, советских ещё времен и новым, привозным, китайско-турецким барахлом.

Татьянину мать он вначале и не узнал.

Обвешенная разноцветным товаром: шарфами, платками, детскими колготками, - она толстой тряпичной куклой раскачивалась в ряду таких же самоварных теток и зычно зазывала к своему лотку:

-  Сюды!.. Сюды!.. не проходите мимо!.. Девочки... девушки... дамочки... всё для вашего антиресу... ка мне... ка мне... пожалте!

Он бы так и прошел мимо, но она вдруг сама, удивленно ойкнув, окликнула его:

-  Никак Лёшка?! Зырянов, ты ли чё?!

Споткнулся от неожиданности, но равновесие удержал. Кивнул:

-  Здрасьте...

- Ты на побывку али как?

- Да нет... Уезжаю вот...

-  У деревни побывал?

-  Побывал... -  сделал шаг, чтобы поскорее уйти, но та остановила новым вопросом:

-  У мамки на могилке то же, небось, побывал?

-  Побывал... -  Сейчас-сейчас уйдет.

-  Вот, ить, горе-то како! - И, оглядев своих товарок, сообщила скучающему обществу: -  Это вот яво ранетого мать по телику увидала и тут же померла от разрыву сердца...

Все разом - и продавцы, и покупатели - с  нескрываемым интересом и любопытством открыто уставились на Лёшку, щёки которого пунцово пылали, а та всё не унималась:

-  Я ж табя то же, как увидала, тут же признала, и сердечко-то моё стоным-стон застонало... Ой-й! - и она глубоко вздохнула.

Лёшка переминался с ноги на ногу, не зная, куда деть себя: хоть бы сквозь землю провалиться!

- Пора мне... - нашелся. - Поезд скоро...

Женщина, однако, не слышала его и, смахнув искреннюю слезу, продолжала:

- А Танька-то, дуреха моя, рядом  сидела, и сделалась уся белая. Онемела. Сидит не шелохнется. Я и говорю, мол, это ить Лешку, никак, Зырянова в машину-то убитого грузят, а она как закричит: "Нет! Живой он! Живой вовсе!" - Снова вытерла слезу. - Следом быстро как-то про мать твою услыхали:  земля-то, знамо, слухом полнится... И табя  схоронили усем миром... А она усё одно твердит своё: живой он!.. "Если б, - говорит, - убитый был, давно б яво у цинковом гробе привезли, а яво не везут, значит, - живой". Я с ей у спор: не усех сразу-то и везут... Вона скоко в холодильниках складывают...  А Танька усё своё талдычит: живой!  Как у воду глядела. Тут, намедни, и слышим: приехал Лешка Зырянов, токо шибко ранетый... - И, глянув куда-то пристально за него, спешно вдруг добавила: -  Ну, чё ж счастливо табе до месту добраться!

Отпустила, и солдат, наконец, продрался сквозь гомонящуюся толпу. Выбрался на свободу. Дохнул полной грудью.  Широким шагом направился в сторону вокзала.

И услыхал зовущий его голос:

- Лёша-а! Лёша-а! Зырянов! -  Сердце вздрогнуло и учащенно застучало, - оглядываться, однако,  не спешил. Даже ускорил шаг, но голос продолжал настойчиво звать: - Лёша-а!

Остановился,  как вкопанный.

Оглянулся.

Увидел Татьяну мгновенно. Она  проталкивалась сквозь людей и призывно махала ему рукой.

Подбежала. Румяная... Загорелая... Яркая, как мотылёк какой... Красивая...

- Это ты? Вот здорово! А я тебя издалека  увидела. Я к мамке совсем-совсем случайно заскочила. А тут ты? Я у мамки спрашиваю: "Это не Зырянов  был?" Она что-то объяснять стала. Только мне и объяснять не надо:  я тебе со спины сразу узнала! Ух, ты! Какой ты стал-то! И не узнать!

Лёшка, чувствуя, как жарко пылают его щеки, стоял в смущении и растерянности. Слушал её мягкий, переливчатый голос  и совершенно не знал, что сказать ей, а она всё говорила и говорила:

- Ой, Лёшик! я ж тебя тоже видела... Это же ужас какой-то... Ты там был!?

- Ну... был... - Это были первые слова, которые он сумел с усилием выдавить из пересохшей гортани.

- А теперь ты куда?

- На поезд... Скоро вот подойти должен...

- А разве ты уже уезжаешь?

И тут появился высокий парень. Недовольным голосом позвал:

- Таня! нам пора! Я и так с тобой по Курску почти час катаюсь.

- Да-да... - Татьяна машинально отозвалась, а сама продолжала открыто смотреть на Лёшку во все глаза. - Это мой одноклассник... Лёша... Лёша Зырянов... Помнишь, я тебе про него рассказывала? Представляешь, он - живой! В самом деле - живой!.. Его даже потрогать можно...

- Не помню! Пойдем! Время уже поджимает! Мне скоро большой кердык будет в одно место, - ты это понимаешь?

- Ну... я пойду... Будь! - Лешка торопливо распрощался и побежал к перрону.

Лучше бы той встречи не было вовсе.

В часть он приехал сам не свой. Казалось, что он ничего не видит и никого не слышит, постоянно находясь как в тумане.

Здесь же, узнав о случившемся с матерью, в том и нашли объяснение его состоянию.

Известно: время лечит, - и вскоре Зырянов, сумев побороть сам себя и вычеркнуть всё чужое,постарался забыть то - прошлое, преданно храня в напряжённой памяти лишь дорогой образ матери.

К весне - "по зеленке" - он вновь оказался в Чечне. Из  перепуганного на смерть солдатика-первогодка он превратился в расчётливого и возмужавшего воя-воина, обретя вполне определенный и точный смысл своего пребывания на этой странной войне-невойне.

Он давно знал правду, но, если б кто вдруг попросил его объяснить её, - то однозначно сделать бы этого не смог.  Его знание было больше и глубже всех слов; оно таилось где-то в запределье сознания, внутри него самого, обитая, скорее, на клеточно-генетическом уровне.

Просто Лёшка знал: раз так сложилось и именно так выпало ему, значит он должен честно прожить этот срок... прожить по-совести...

В том и была его правда.

И ни страха, ни предательского сожаления.

Зырянов поднялся с кровати: панцирная сетка, ржаво отозвавшись, всколыхнулась тяжелой волной.

Разминая ноги, прошелся туда-сюда.

Низко висели над головой крупные звезды, обещая назавтра день ясный и теплый.

И крупными же звездами - близкими, голубыми - светились в темноте ночи окна родного дома.

Манили... зазывали...

"Спать давно пора, а они всё в "ящик" лупятся..."

Прикурив, Лёшка снова растянулся на скрипучей кровати.

"Ах, Таня... Танечка... Танюша... краше не было в селе..."

Вздохнул.

Сигарета, так и не разгоревшись, быстро потухла. Зажигать по новой, однако, не стал...

- Зырянов! Тебе письмо!

Письма ему приходили только от тёти Оли, и Лёшка потянулся за конвертом, белым мотыльком вспорхнувшем в вышине, но Серега-почтарь отдавать его не спешил.

- Нет-нет! Пляши!

- Да ну тебя! Давай сюда! Это от тётки, - поспешил объясниться.

- Э-э... нет! Вот уж это точно не от тётки! Пляши: оп-па!.. оп-па! - И Серега ритмично  ударил в ладони.

Письмо, как снег на голову летним жарким днем, ошеломило.

Письмо было от Татьяны, и несколько дней кряду Лешка не знал, как теперь ему быть?

Поначалу он однозначно решил, что отвечать вовсе и не будет: к чему? Однако всё сложилось как-то само собой, и он настрочил вдруг ответ - простой и как будто ни о чем. Лишь в конце приписал: "Привет мужу!"

Второе письмо пришло неожиданно скоро.

"Какому мужу?! С чего это ты, Зырянов, решил? Не было никогда и нет!" - явный протест и возмущение высказались ею в самом начале прямо и открыто, а в остальном - все слова были осторожны и вроде как даже случайны.

Татьяна и в последующих своих письмах, частых и пространных,  не писала ничего лишнего. Ни чувств, ни эмоций. Этакое обязательное послание-отчет сестры брату, которого она искренне поддерживала и которому непременно дописывала в конце, чтобы берег себя.

А жизнь преобразилась...

Ярче стало светить солнце...

Солдат вдруг стал более осторожен и внимателен...

От письма к письму Лешка срывался и писал ей длинные благодарные ответы, в которых пытался сказать всё то старое, что когда-то мечталось сказать, и всё то новое, что скопилось за эти годы...

Эти искренние и откровенные письма писались им постоянно - однако писались лишь мысленно, а в конверт он вкладывал очередную писульку-записку брата сестре, что всё у него нормально... что всё у него путём...

Поздней осенью, на переломе к зиме, Зырянов демобилизовался, но ехать домой не спешил.

Вначале он решил, что останется по контракту, к чему, впрочем,  давно и был готов. Однако в душе внезапно угнездилась незнакомым ему чувством зыбкая неуверенность, - он растерялся; тогда появилась другая мысль: уехать куда подальше, где его никто не знает. Куда именно? - он, разумеется, и ведать не ведал.

Лёшка маялся в нерешительности и неопределенности своего будущего, а по ночам настойчиво стал сниться оставленный, брошенный им сад...

Решилось же всё очень просто.

Последнее Татьянино  письмо он, не читая, сутки таскал в кармане. Это было совсем не похоже на него. Обычно все её письма прочитывались им всегда сразу  и залпом, а это прочитал только на следующий день.

Когда же он прочитал рифмованные строчки, то смысла их уяснил не сразу: столь неожиданны были они.

                    А снег дымом, дымом -

                        Белою стеной.

                        Снова мой хороший

                        В стороне чужой.

                        Сторона чужая -

                        Горная страна.

                        Солнышко там светит,

                        Но не для меня.

                        Милый мой, хороший,

                        Береги себя.

                        Лучиком закатным

                        Дотронусь до тебя...

И тогда Лёшка решил, что поедет домой. Распечатает свою хату, а потом уже будет всё остальное...

Распушились белой бахромой деревья вдоль трассы. Солнце, растворившись в морозном дыме, медленно плыло над забеленными снегами полями; и легко-легко катил автобус по плотно укатанной зимней дороге.

Зырянов сидел у окна и с детским нетерпением ждал, что вот-вот минет последний поворот и в низине появится родная деревня.

Вот и поворот стремительно остался позади. С пологой горки рейсовый автобус скатился вниз и притормозил около, утрамбованной ожиданием, обочины.

Широко распахнулась дверь.

- Выходишь? - спросил солдата незнакомый мужик.

- Выхожу... - Лешка спрыгнул с подножки, но в самый последний миг, когда дверь должна была захлопнуться, впрыгнул в салон.

- Забыл чё? - водитель не спешил трогаться с места.

- Поспешил малёк... мне в Заречье...

Тёти Оли дома не оказалось, и он присел в ожидании на скамейку возле хаты.

- Никак приехал! Уж и заждались табя... соколик... уж и заждались... - Лёшка оглянулся на голос. На него остроглазо смотрела маленькая старушечка. - А чё и сидишь? Беги, давай, до своейной хаты. Тама табя ждут-пождут...

Лёшка поднялся, чтобы уйти.

- Меня-то, чё ли, не признал? - старушонка поинтересовалась веселым голосом.

- Не-а... - согласился.

- А нехай! - в голосе все те же задорные нотки. -  Беги-беги... лугом беги... Тропиночка  хорошая набита... Быстренько, небось, добегишь... соколик наш...

Заснеженный луг по широкой плотной тропе Лёшка пересёк скоро. Перемахнул по льду речку. И быстро вышел на знакомую деревенскую улицу.

Хату свою увидел сразу.

С не заколоченными крест-накрест окнами.

С распахнутой настежь дверью.

В морозную синюю высь прямым столбиком тянулся над хатой дымок. Самый настоящий, живой дымок...

Защемило сердце; он ускорил шаг, на ходу подбирая искренние слова благодарности и любви, которые сейчас непременно должен будет сказать крестной матери.

Вдруг словно что-то случилось со зрением: перед глазами всё поплыло... обрушилось зыбким блуждающим наваждением - на крыльцо выскочила молодая красивая женщина. Она быстро-быстро спрыгнула с крыльца:

- Лёша-а! Лёшенька-а!

Татьяна заливисто смеялась и бежала навстречу...

 Зырянов отчетливо помнил тот безумно-счастливый день.

Помнил и то, как Татьяна наивно и искренне, как дитя, радовалась тому, что сумела  приготовить для него столь неожиданный сюрприз: оживить его дом!

Она смеялась над собой, рассказывая ему до мельчайших подробностей, что вот уже две недели печет пироги.

- Всю округу досыта накормила!

И каждый день... каждый час... каждую минуту ждала.

Помнил он и тот первый, до одури опьянивший, аромат её тела: хлебный... парной... непривычный ему вовсе и удивительный...

Утром, только-только забрезжил поздний зимний рассвет, она вдруг расплакалась. От тех безудержных, внезапных слёз Лёшка растерялся:

- Ты чего? Чего? Что-то случилось, да?

Он осторожно гладил её по пышным волосам, а Татьяна уткнулась ему в плечо и сбивчивой скороговоркой зашептала:

- Я - плохая... я ужасно плохая... Прости меня... прости, Лёшенька... Это ж я должна была быть такой...

- Какой такой? - он искренне недоумевал.

- А вот такой... такой чистой... Понимаешь? Я должна быть... я...  а  не ты...

Только мог ли он в чём-то упрекнуть её?

У него и в мыслях ничего подобного не было ни тогда... ни потом...

Позднее Татьяна расскажет ему:

- Представляешь: это всё бабушка придумала! Я бы сама никогда не решилась. Она мне как-то и говорит: "Вот что, девка, собирайся! Я эту зыряновску нерешительну породу хорошо знаю..." Мне так стыдно было ехать сюда... так стыдно... А тут вдруг тётя Оля нас так встретила... так встретила... хату открыла...

Остроглазая старушка, которую Лёшка готов был носить на руках и благодарно зацеловать, тоже попыталась было  оправдаться:

- Я, ить, по молодости твово деда, Леша, упустила, - потом усю жизню к локоткам усё тянулась... Он парнем добрым был, но уж шибко стеснительным, робким, а я, дуреха, озорна больно была да языкаста...

"Царство ей Небесное!"

Через годы Зырянов постоянно вспоминал Татьянину бабушку - Елизавету Петровну... бабу Лизу... - самыми теплыми словами.

Вздохнул глубоко...

Вот была бы она сейчас жива! - и он уверен, что никогда бы не наступил этот сегодняшний день: скандальный и чужой.

И зачем только?

Уснуть всё никак не удавалось. Лешка ворочался с боку на бок: кровать ржаво и противно скрипела.

Не утихли окончательно, видимо, и в хате.

Вспыхнули светом ближние окна, и явно пытались настойчиво высмотреть его желтушными зрачками в глухой темноте сада.

И ему уже наивно стало казаться, что ничего-то вовсе и не было, а было всё то подсмотрено в скучном и глупом кино по телевизору, и  что вот-вот всё оно должно счастливо забыться.

Ах, если б только не маялось, не ныло  так сердце!..

"Уснуть бы... забыться..."

"Темнота-то какая... лисья..."

"А почему лисья?"

"Полночь потому что... Глухая полночь... самое воровское время..."

Всё слиплось: день и ночь, воспоминанья и ночные звуки...

В какой-то миг кажущееся безмолвие ночи переродилось: разбежались

дымчатые облака, пологом-кисеей опутавшим было небо, вновь голубым шаром выкатилась полная луна, высветила таинственным светом округу, - и звуки, самые разные по характеру и тону наполнили собой цветущий сад.

И пел-заливался над ним ликующий соловей-соловейко: ах, какие рулады выводит!

Всматриваясь в высвечённое голубым светом кружево яблоневых крон, Лешка неожиданно бросил:

- Сколько ж ты, певун, коленец вывернешь?!

И затаённо вслушался в переливчатую трель, а птаха, будто услыхав тот  вопрос, старалась на славу; и Лешка восхищенно отмечал каждое новое коленце соловьиной песни:

- Раз... пять... шесть вот... Смотри-ка: уже - шесть! А ещё?!

И Зырянов наивно поверил вдруг и соловьиному, напевному сказу, и пояску вкруг луны, обещавшей тем назавтра день ясный, светлый, и желтушным, ждущим, как казалось, окнам своего родного жилища.

И ни прохлады, ни временного неуюта.

Кажется, провалился... кажется, уснул...

Проснулся.

На востоке поднималась свет-заря: вот-вот выплывет из-за горизонта солнечный шар, полыхнёт алым жаром, одарит пробуждающуюся землю своим богатством.

Стлались глянцевые от росы травы, и утопали в белёсых зыбких туманах низинки и овражки.

Путались полотнища из легкой туман-кисеи среди деревьев и в нижней части сада.

Свежая, бодрящая  прохлада быстро подняла  на ноги.

Слегка поеживаясь, Зырянов попрыгал для разогрева на месте и, вытащив из малинника заранее припрятанные удочки, через лаз в заборе по извилистой тропинке выбрался к реке.

На мелководьи ночевали гуси.

Почуяв  приближение человека, птицы встревожено и бестолково загоготали хором, захлопали влажно отяжелевшими за ночь крыльями.

Осторожно прошел мимо.

Перебрался по осклизлым каменным кладкам на противоположную сторону речки и устроился на крутом бережке, густо заросшем мелким ракитником и тупым мысиком упиравшемся в Усожу.

Клёв случился отличный.

Одного за одним он вытягивал из воды серебристых красноглазый себелей. Реже попадались на крючок и пескари с плотвичками, а когда высоко в небе поднялось солнце и высушило росные травы, - клёв пошел на убыль.FONT>