Привычка перед выходом бронегруппы на боевые орать "Уезжаю!" и разносить вдребезги кубрик появилась у Коли месяца за четыре до дембеля. Несмотря на зверскую рожу, с которой он врывался в помещение, сам процесс погрома производился беззлобно, немного наиграно, и как бы в шутку. Поэтому, даже мывшие пол молодые солдаты не пугались, а выставляли цинк* с водой на середину прохода, на самой дороге в дембельский угол, чтобы Коля мог с размаху поддать его ногой. Для мытья пола в кубрике, требовалось вылить два - три цинка воды, а потом собрать ее тряпками, так что Колпакам в этом смысле было все равно, как эту воду лить. Ну, а если старшему механику охота самому опростать на пол цинк с водой, почему бы не дать ему такой возможности?
Будучи старшим механиком роты, Коля отправлялся на боевые лишь изредка, в самом крайнем случае. За полгода, что он провел на должности, такое случалось не больше четырех - пяти раз, но зато каждый был обставлен основательно. Услышав, что назначен на бронегруппу, Коля начинал загадочно улыбаться, но быстро сгонял улыбку и сохранял лицо серьезным до самого конца развода. После перекура группа дедов Первой роты направлялась в кубрик, и Коля, еще не дойдя до дверей, начинал ненатуральным, зычным голосом орать:
- Уезжаю! Эй, колпаки, все слышали? Уезжаю!!!
Это был условный сигнал. Заслышав его, дежурные уборщики должны были спрятаться в проходах между койками, оставив цинк с водой на проходе.
Вход в кубрик располагался в колпацком углу, возле печки, на которой обычно стояла какая-нибудь кухонная утварь - сковорода, бачок от десятилитрового армейского термоса, пара-тройка пустых кружек. Первым делом Коля ворошил эту посуду, так что кружки летели в угол. Убедившись, что бачок пуст, он с грохотом опрокидывал его на металлический лист жаровни, или просто двигал, если в бачке оставался с обеда чай или компот. Потом вместе с друзьями Коля направлялся в дембельский угол. Проходя вдоль торцов десятка двухъярусных коек, Коля останавливался возле каждой, с силой встряхивал шаткое сооружение, так что скрипели все пружины, и надрывно блажил:
- У-ез-жа-ююю...
Тут под ноги ему попадался услужливо приготовленный цинк с водой. Коля с размаху бил по нему, как по футбольному мячу. Вода брызгала в стороны, цинк, грохоча катился в угол, колпаки испуганно приседали в проходах, а Коля, довольный произведенными разрушениями, валился на свою койку. Иногда, для разнообразия, он сдергивал с окна синюю шелковую занавесочку, комкал с показной злобой и швырял в угол подоконника. Ущерб от его буйства всегда был минимальный.
Деды залегали на койки и отдыхали, черпаки с молодыми готовились к боевым, тащили в кубрик оружие и снаряжение, а Коля периодически вскакивал, тряс соседнюю койку, где дремал Бабай и дурниной орал:
- Уезжаю! Слышь, Бабай! У-ез-жа-ю!
Никто из приятелей и не думал одергивать Колю. Понимая его стресс, чуткие друзья позволяли ему чудить перед отъездом. Благо, не так часто записывали старшего механика на боевой выход.
А вот наряд читали каждый день, и едва ли не через два дня на третий к списку наряда прилагался боевой расчет для выходивших на боевые. После обеда рота выстраивалась на небольшой ровной площадке напротив кубрика. Эта процедура считалась почти священной, даже дедов не нужно было сильно уламывать, чтобы они встали в строй, заняв, естественно, место в задних рядах. Кое-как выстроив три взвода, каждый в колонну по трое, дежурный шел докладывать в канцелярию. В половине случаев он возвращался оттуда один, с тетрадью в руках, и сам же зачитывал состав нового наряда - дежурный, дневальные, посты.
* Цинк - заводская упаковка для пачек патронов, прямоугольная металлическая коробка, объемом около десяти литров. Вскрывается консервным ножом. Коробки потом используются для любых хозяйственных нужд.
Иногда выходил прапорщик, старшина роты, и тогда дежурный докладывал ему, что рота построена, а старшина, солидно прокашлявшись, читал наряд лично. Если же дежурный торопливо выскакивал из канцелярии, подбегал к роте и начинал суетливо выравнивать колонны взводов, это означало, что выйдет Сам! Собственно, ради таких случаев и вставали в строй деды и дембеля. Еще бы, послушать наряд в исполнении командира роты - хоть какое-то разнообразие! Да и новости будут, это уж почти наверняка.
За два года службы практически у каждого обитателя Крепости, особенно у офицеров, вырабатывался свой неповторимый стиль, эдакий конек, подчеркивающий индивидуальность личности, некие безобидные (и не очень безобидные) шутки, привычки, манеры, словечки или выражения, которые отличали данного человека от всех остальных. Встречались такие выкрутасы и у некоторых солдат, например, Колино "Уезжаю", и они очень ценились и поощрялись в их среде. Естественно, чем дольше служил в Крепости офицер или солдат, и чем вычурнее была индивидуальность, тем больше восхищались им окружающие. Это не имело никакого отношения к войне, к служебным обязанностям или специальным навыкам - лучший стрелок, удачливый командир, водитель от бога и все такое. Речь идет лишь о бытовых ситуациях, очень важных, когда двести человек ютятся в небольшой крепости и вынуждены провести бок о бок два года.
Командир роты имел несколько таких "фишек". Во-первых, он носил редкое по тем временам хэбе - выгоревшую, практически белую "эксперементалку", которой тогда почти не было еще в Афгане. Во-вторых, каждое утро - в жару ли, в мороз, он ходил к арыку за Четвертым постом и обливался по пояс ледяной водой, к ужасу смотрящего с вышки замерзшего часового. В-третьих, к бойцам роты, кроме случаев крайних залетов, он обращался ласково: "Ну, ты посмотри, какие наглецы!"
А у зампотеха батальона был баран, которого подарили ему афганские товарищи из бахаракской партийной ячейки. Возможно из уважения к личным качествам этого толстого, солидного майора. А может в надежде получать от него больше соляры для своих керосиновых ламп и для продажи землякам. К тому же дизель-генератор, единственный на всю округу источник электричества, находился в ведении зампотеха. Как и воздушная линия - провод, брошенный по деревьям от угла крепости к кишлаку, и по велению зампотеха подающий напряжение в здание партячейки. Словом, подарили ему барана, велика ли важность. Но зампотех барана не съел, а сказал всем офицерам, что будет растить его на дембель, чтобы перед отъездом на родину (запотеха, а не барана), сделать для друзей стол с шашлыком. Врал, конечно... Врал всем, и прежде всего самому себе! Для стола всегда мог бы купить мяса на базаре, или намекнуть афганским товарищам, те притащили бы сколько нужно. Просто, баран ему понравился. Может быть углядел зампотех у того барана некие черты, напомнившие ему какого-нибудь ненавистного начальника, гонявшего молодого взводного, когда майор был еще лейтенантом? А может просто сразило майора личное обаяние и необычность такого домашнего животного? И вправду, собаки-то были во всех подразделениях, и командиры формально считались хозяевами этих собак, а вот личного ручного барана не было ни у кого! Возможно, именно в этом ручном баране и проявилась индивидуальность майора. А баран и вправду был славный. Умница! Звали его, конечно, Бяша. Он оценил великодушие своего патрона, не пустившего Бяшу под нож при первом знакомстве, и вскоре они настолько привязались друг к другу, что баран ходил за майором, как привязанный. Эта парочка восхищала и умиляла весь батальон. Пока замопотех в штабе, Бяша, словно порученец, дожидается у дверей. Выйдет майор, пойдет по территории, солидный живот впереди на полметра, руки за спиной сложены - баран следом вышагивает, мордой в майорские ладони тычется, а майор незаметно ему нос почесывает. На утреннем батальонном разводе Бяша всегда стоял чуть слева и сзади от зампотеха, среди офицеров управления батальона. Даже в Файзабад баран летал вместе с замотехом. Когда по специально положенным наклонным доскам Бяшу затаскивали на борт вертушки, мы думали, что назад майор вернется один, а баран кому-то в полку на бакшиш пойдет. Каково же было удивление, когда они вернулись вместе. Интересно, как майор с бараном по территории полка ходили?
Зампотех был строг к своим механикам-водителям. Точно не знаю, по пустякам вязался к ним или по делу, но они на него частенько злились. И не имея возможности отомстить зампотеху за какую-нибудь обиду, вымещали злость на баране - пинки по курдюку он получал регулярно, и естественно, к людям относился плохо, просто бросался на солдат, как дикий зверь. Солдаты с хохотом разбегались.
В итоге перепало от барана комбату.
У комбата, командира батальона, тоже были свои "фишки". Во-первых, собственный огород. Работали на нем ребята из взвода снабжения, а присматривали по ночам реактивщики, пост которых находился рядом. Подворовывала на огороде Первая рота (а может и другие тоже, и я просто не знаю об этом).
Новый комбат пришел на замену старому не из Союза. Говорили, что перевели его к нам с повышением из серьезной части, толи из-под Джелалабада, толи с Кандагара. Впрочем, откуда бы его ни перевели, но на прежнем месте службы минная война, видимо, шла полным ходом. Это стало ясно в первом же выходе бронегруппы, когда комбат почему-то решил ехать на броне нашей роты и оказался на нашей с Колей Стоодиннадцатой машине. Уселся он позади механика - сам на броне, ноги в командирском люке, автомат на коленях. Я с башни сразу обратил внимание, как пристально он следит за дорогой, глазами так и прочесывает пыльную колею, ловит малейшие детали. Когда подъехали к промоине, где худенький арычок перебрасывается с одного кювета на другой, так что на дороге всегда размешана грязь и стоит небольшая лужица, Коля сбросил газ, чтобы Бээмпешка помягче прошла впадину, и пехоту не подкинуло на ухабе. Комбат насторожился, а потом злобно ткнул механика в шею прикладом автомата и заорал: "Обороты! Обороты!" У нас-то, в Бахаракской долине, мин тогда не ставили, спокойно было в этом отношении. Столь передовая технология до наших духов еще не дошла, вот мы и не запаривались на счет минной опасности. А у комбата, видать, на этот счет был свой опыт. Из рассказов файзабадских ребят, знакомых с подрывами техники мы знали, что если машина идет медленно, то взрывом мины размазывает механика и командира, а если на скорости, то из-за замедления взрыв происходит под третьим катком, так что все достается оператору в башне. Вот и хотел комбат проскочит подозрительное место на скорости. Коля был очень обижен этим тычком приклада и потом сказал мне, что комбата в другой раз не повезет, лучше с машины уйдет совсем. Но не пришлось ему уходить, комбат больше с нашей ротой не ездил.
Еще одна "фишка" комбата была в вальяжности. Весь его вид и стиль поведения вроде как говорил: "Занесло же в это захолустье... Я привык находиться в центре цивилизации... А меня, понимаешь, в Бахарак!" Ничего, пообвыкся и в Бахараке, понравилось, почувствовал себя хозяином всей долины (а оно так и было, если не считать духов, которые могли бы на эту тему с комбатом поспорить, если б довелось им живыми встретиться). Но бог с ней, со всей долиной, уж в Крепости-то комбат точно был полным хозяином и ему это здорово нравилось. Здесь свобода настоящая, не то, что в полку! Тут и брага рекой, и начальство далеко, не меньше получаса лета вертушкой по ущелью (а там духи с ДШК и стингерами, так что лишний раз лететь в Бахарак с проверками никто не хотел). На полковые разводы за нагоняями ходить не нужно, политработники и особист - свои ребята, замазанные. Война - партизанщина. Бытовые условия поуютнее, чем в полку - добротные постройки из саманного кирпича с внутренней отделкой из струганных досок от снарядных ящиков, бани в каждом подразделении, комбату - на выбор. А что магазина нет - плевать, ведь до базара пять минут пешком. Ну, а за водкой и девками можно и в полк иногда слетать. Зато здесь чудить можно, как угодно! Короче, раздолье для всех, особенно для комбата, ведь он в батальоне - царь и бог.
Пообвыкся он быстро.
Крупнокалиберный "Утес" велел установить на стене рядом со штабом и иногда, среди ночи, очередью из этого "Утеса" поднимал батальон по тревоге, боеготовность проверял. Солдаты не обижались, для нас ведь это тоже игра, хоть какое-то развлечение. Займем позиции согласно боевого расчета, послушаем тишину, поймем, что тревога учебная, никто на Крепость не напал, а потом кто-нибудь, шутки ради, чтобы игру поддержать, засадит длинную очередь из автомата... Тут уж все оттянутся! Со стрелкового оружия магазинов по пять выпустим, Бээмпешки из пушек поддержат, минометчики поддадут, осветиловки завесят, а там и гаубицы подключатся. Только "Граду" просто так стрелять не полагалось. Говорили, слишком дорого один залп обходится народному хозяйству, чтобы так развлекаться.
Комбат приказал снабженцам развести огород, чтоб всегда была к столу свежая зелень и прочая редиска с огурцами. Опять же, курятник заделали (интересно, где только сетку раздобыли?) Куры несутся, за свежими яйцами не нужно на базар ходить. Понятно, что сам комбат всем этим хозяйством не занимался. Но все ж под ним!
Комбат любил пройтись по Крепости степенным хозяйским шагом. Руки за спину заложит, ступает неспешно, головой из стороны в сторону поводит. Маркиз де Карабас осматривает свои угодья и пашни.
Вот из-за этих-то сложенных за спиной рук и досталось комбату от барана Бяши.
Рассказал мне об этом происшествии приятель из реактивщиков, который под утро стоял часовым на угловой башне и своими глазами видел всё это "кино". Ночью дождь прошел, грязь поразвезло, лужи кругом в лунном свете блестят. И видит часовой, идет комбат мимо башни. Может в туалет собрался, может просто не спалось, вышел ночным свежим воздухом подышать, не важно. А на ногах тапочки надеты, и лужи он аккуратно и старательно обходит, чтобы ноги не запачкать. Руки, как всегда, за спиной, шагает неспешно, по-хозяйски. И тут, откуда ни возьмись, появляется зампотеховский баран, подбегает прямехонько к комбату и тычет носом в ладони. А комбат их игры не знал, и машинально, видать, не оборачиваясь, тот нос отпихнул. Тогда баран отступил на пару шагов, чуть разбежался и двинул башкой комбату под зад, так что тот ласточкой полетел в лужу. А Бяша умчался искать своего хозяина-майора, наверное, чтобы успеть пожаловаться первым. Комбат из грязи поднялся, оглянулся по сторонам, не видел ли кто его конфуза. Но сообразительный часовой успел спрятаться за угол, так что комбат его не заметил. А убедившись, что вокруг ни души, и никто ничего не видел, за бараном не погнался, а отряхнулся и пошел своей дорогой. Правильно часовой спрятался, а не то комбату пришлось бы утром барана казнить.
Но будет нам о баранах, зампотехах и комбатах, они так, к слову. Речь ведь шла о Коле.
До армии Коля работал трактористом в колхозе, пахал поля где-то на Николаевщине. Призвавшись, как ни странно, попал в учебку механиков-водителей Бээмпе. Обычно в армии бывает наоборот: если человек водит трактор, то из него нужно сделать повара, ребят из кулинарного техникума переучить на санитаров, а уж студента-медика определить в водители Бээмпешки. Не знаю, отчего так получается, но видимо, во всем этом есть какая-то своя фишка. Однако в случае с Колей военная машина дала сбой, и он оказался в Чарджоу, именно в учебке механиков-водителей. И ведь надо такому случиться, вышел из него отличный специалист! Он до армии прекрасно знал свой трактор, неплохо им управлял, да и починить мог при случае. Матчасть своей новой машины Коля изучил очень быстро, но еще быстрее он понял, что никто в этом не заинтересован. И будучи парнем сообразительным, не стал выпячивать свои знания, не поправлял инструкторов, когда те несли откровенную ахинею, и не лез с советами к сержантам, когда те пытались найти рулевое колесо в отсеке водителя Бээмпе.
Прекрасно сознавая, что его ждет после окончания учебки, Коля не волновался. Афган так Афган, сказал он себе. Возвращаются же люди живыми и оттуда, так почему бы и ему не вернуться живым? "Бог не выдаст - свинья не съест", - вспоминал он дедову присказку.
Через полгода, закончив учебку Коля попал в Крепость, в Первый батальон Восемьсотшестидесятого мотострелкового полка, и был назначен, в полном соответствии с полученной специальностью, механиком-водителем стоодиннадцатой Бээмпе. Правда за первые полгода службы водителем быть ему не очень-то приходилось, в основном - механиком. Старослужащие механики-водители предпочитали на машинах ездить, а вот обслуживать и чинить технику предоставляли молодым солдатам.
В отличие от большинства воинских частей Советской Армии, где личный состав коротал время службы в работах, с военной службой не связанных, в Сороковой армии уделяли много времени обслуживанию техники и вооружения. Почти каждый день прапорщик - техник роты приводил в машинный парк операторов и механиков-водителей, ставил задачу и шел отдыхать от праведных трудов. Предоставленные самим себе солдаты привычно распределяли между собой обязанности, в соответствии с которыми одни усаживались в теньке и курили, другие - взбирались на броню и занимались делом. И не было в этом никакой подлости и несправедливости. Какой смысл разбирать и собирать клин-затвор пушки бойцу, отслужившему полтора года? Он сто раз это делал и может произвести любую операцию с закрытыми глазами. А вот молодому это полезно, а не только интересно. Пускай он пока из этой пушки не стреляет (придет время и ему этого счастья достанется), но к тому моменту он должен досконально разобраться во всем вооружении, чтобы не сплоховать, если в бою начнет клинить пулемет или не сработает затвор пушки.
Коля шуршал на машине даже больше других механиков. Без всяких указаний от дедов, он прекрасно знал, что нужно делать. И делал это, если не с удовольствием, то и без отвращения, по крайней мере. Обычно так поступали черпаки, за год службы понявшие, что к чему в этой жизни.
В конце зимы техник роты приступил к ремонту двух машин, которые уже год стояли неподвижными гробами в парке боевой техники. Он раздобыл в полковой техчасти необходимые детали и узлы, приволок их в батальон и занялся реанимацией перспективных машин. Не знаю, помогал ли ему Коля с дефектовкой, но с ремонтом точно помогал. Вытащить его из парка было просто нереально. Пойдя навстречу прапорщику в таком хорошем начинании, ротный приказал ставить Колю в караул только на ночную смену, чтобы днем тот мог работать. Деды, не желающие тащить дневные посты, попытались "заряжать" Колю на дневную службу, пользуясь собственной властью, но встретили такой серьезный отпор ротного, что утихли, смирились и оставили в покое механика.
В остальной жизни роты, начинавшейся с окончанием дневных занятий и работ, Коля вел обычный образ жизни солдата - первогодка, Колпака. Он вместе со своим призывом убирался в кубрике, мыл полы, искал дрова для печки, помогал дневальным накрывать на столы, таскать термосы с едой с кухни в средний кубрик, где была импровизированная столовая Первой роты. По вечерам, как и все Колпаки, он принимал участие в готовке ужина для избранных - чистил картошку, которая предназначалась не ему, или пятидесятимиллиметровой трубкой сигнальной ракеты раскатывал крутое, неподатливое тесто и прокручивал в мясорубке говяжью тушенку с луком, предназначенные для пельменей. Кушать пельмени также не входило в его обязанности по статусу. Тумаков от старослужащих за нерасторопность или непонятливость он получал несколько меньше своих товарищей. Во-первых, был он по жизни расторопным и понятливым, а во-вторых, сразу правильно поставил себя, не давая над собой изголяться, получил несколько раз серьезных кундей, но после того как, отлежавшись несколько дней, не "сдал" своих обидчиков, был признан правильным солдатом и особым издевательствам не подвергался.
Так прошла зима, наступила весна, принеся с собой Приказ Министра Обороны. В начале мая, стали прибывать специалисты из Учебок, замена механикам-водителям и наводчикам-операторам Бээмпешек. Счастливые Дембеля, не сильно интересуясь, кто будет управляться с техникой дальше, поспешили смотаться в Союз. Бывшие Черпаки, стали Дедами, а наш призыв приобрел долгожданный статус Черпаков уже не по Приказу, а по факту, в связи с приходом молодого пополнения. Среди новоиспеченных Дедов, которых и так было во взводе всего трое, механик был только один, да и то плохенький. "Власть" над техникой попадала в руки нашего призыва. Мы с удовольствием проводили Дембелей и приняли на себя долгожданные машины. К середине лета мне стало невмоготу ездить с нашим Дедом-механиком, и я отпросился у командира роты на Колину Стоодиннадцатую. Выезжая на боевые на нашей теперь машине, мы с Колей быстро подружились. Боевые выходы следовали тем летом один за другим буквально через день и примерно пополам - с "броней" и без нее. Если шли пешком, то большинство операторов, как правило, "заряжали" вместе с пехотой, а вот механиков, особенно толковых, всегда оставляли в крепости, в дежурной группе. Коля всегда просил меня не лезть в пехоту, остаться дежурным экипажем, но я увиливал и старался уйти. Зато уж при выходе брони, радости его не было предела. Узнав о предстоящей "войне", Коля прибегал из парка и в радостном возбуждении орал:
- Кидай усе! Зараз иди, собирайся! Утром едимо!
- Да че там собирать, Коля? У меня все готово, рот закрыл да пошел, - отвечал я ему.
- Не гоношись, смазан затвор, и ствол вычищен, - успокаивал я его.
- Снаряды получи, - не отставал неугомонный механик.
- Конвейер полон, Коля. Куда ж еще?
- Тебе много снарядов треба, ты ж мазила. В левый десант наложь! Как тогда, на Вуларе, - настаивал он.
Коле очень понравилось, как перед выходом в сторону Файзабада, когда пытались пробить колонну из полка, зампотех батальона приказал загрузить в Бээмпешки дополнительный боекомплект. Мы с Колей целый час таскали снаряды со склада и закидывали в левый десант машины. Натащили штук двести сверх сорока, помещающихся в конвейере, так что десант был завален ими, как дровами, почти вровень со скамейками пехоты. Колонну тогда так и не пробили, увязнув возле кишлака Вулар. Выкурить из него духов было сложно, а пройти мимо, оставив их в тылу - невозможно. Долбались полдня. Пехота несколько раз пыталась подняться на штурм, но сразу ложилась под сильным огнем. Расставив машины полукругом с равнинной стороны кишлака, мы рвали его прямой наводкой, так что во все стороны летели ошметки. Коля, мучаясь вынужденным бездельем в неподвижной машине, принимался искать для меня цели в кишлаке. Вместо того чтобы спокойно сидеть и глядеть через триплекс, он, несмотря на шлепающие по броне пули, высовывался из своего люка и рассматривал кишлак.
- Ось! - орал он по внутренней связи, - Он она, гада. Бачишь? За тим дувалом! Дай по ём!
Разобраться в путанице трассеров бээмпешных гранат, если сам не следишь за своим в панораму, бывает довольно сложно, поэтому Коля не был уверен, что я стреляю именно туда, куда он просит. Да и я не всегда понимал, по какому дувалу нужно давать, своих забот хватало, целей было хоть отбавляй. Тогда по тоннелю через командирское сидение он пробрался ко мне в операторскую, и попытался втиснуть голову между мной и панорамой, чтобы уточнить цель. В конце концов, чтобы доказать ему, что я попадаю именно туда, куда он говорит, если правильно понимаю его целеуказание, я наметил абрикосовое дерево на краю кишлака, и предупредив Колю, чтобы смотрел на дерево внимательно, влупил снаряд в нижнюю часть ствола. Фокус это не хитрый (прицел позволяет попасть в такую цель довольно легко), но весьма эффектный. Малиновый трассер бодренько ушел к кишлаку и врезался в ствол. Дерево выдержало взрыв, но от сильного сотрясения листья с него слетели мгновенно и полностью, так что дерево вмиг стало голым, как зимой.
- Ну, ты мазила! - с восхищением пропел Коля, снова появляясь над командирским сидением.
- Чё ж мазила-то? Попал ведь! - с притворным удивлением спросил я его.
- Так попал! - обрадовано закивал он, - Уж так попал! Прямо мазила!
Только вечером, когда мы вернулись в Крепость, Коля объяснил, что в их селе один раз гостил у знакомых заезжий художник, бродил по округе со своим художеским струментом (как он выразился), мулевал хаты да поля "дуже гарно", да и заполучил восхищенную кличку селян "Мазила". Оказалось, мне он это погоняло прилепил в припадке благодарного восхищения за попадание в несчастный абрикос.
В ответ, за его сноровистое обращение с нашей машиной и, через это, мое спокойствие на броне, я стал называть его шефом. Коля немного огорчился, потому что из фильмов уяснил себе, что так называют таксистов. Тогда, чтобы исправить возникшую неловкость, я объяснил ему, что имел в виду другого шефа - чифа, как он звучит в английском, и обозначает вождя. Коля посмотрел на меня с уважением, попросил не рассказывать перевод другим пацанам, и вообще мы решили оставить эти кликухи для общения по внутренней связи, когда вместе идем на броне.
Техник роты, прапорщик, очень уважал Колю. Иногда можно было видеть в машинном парке что-то напоминающее консилиум. Прапорщик и солдат стояли возле очередной Бээмпешки с поднятым ребристым листом, закрывающим моторный отсек, и оживленно спорили. Прапорщик, степенный взрослый мужик (тогда, для нас) лет двадцати семи и Коля - молодой, девятнадцатилетний парень, с круглой, стриженной ежиком головой, были в этот момент на равных. Прапорщик монотонно и спокойно доказывал что-то механику, а Коля, обычно спокойный и терпеливый, взмахивал руками, отступал на пару шагов назад, как громом сраженный, запрокидывал голову с закатившимися глазами, а потом в изнеможении ронял ее на грудь, как бы отчаявшись преодолеть несусветную человеческую тупость оппонента. При этом в воздухе вокруг них крутились пересыпанные матюгами плунжерные насосы, эжекторы, зубчатки, ведущие шестерни, валы и топливопроводы.
Но настоящим бичем для техника, а также и для Коли, были аккумуляторные батареи. Были они на машинах совершенно долхлыми. Непонятно почему, но никто не озаботился тем, чтобы просто привезти из Союза новые аккумуляторы. Впрочем, этот же вопрос можно отнести и ко многим другим нужным и полезным вещам, в которых мы испытывали постоянный недостаток (это просто принималось, как данность). Решать аккумуляторный вопрос предлагалось собственными силами, и пока мы искали решение, машины заводились с толкача. Наша командирская Стодесятая - единственная, способная запуститься самостоятельно, подходила к другим машинам, упиралась носом в двери десантного отделения, и толкала машину вперед. И хотя места впереди машин было немного (дувал был всего в трех - четырех метрах от строя), расстояния хватало, чтобы запустился движок. Это, конечно, было не выходом из положения, а лишь временным решением, и вся техническая когорта батальона постоянно находилась в поиске решения кардинального.
Как это часто случается в Советской Армии, выход нашелся неожиданно, и подсказала его сама жизнь. Среди молодых солдат, пришедших с очередной партией, один паренек выделялся маленьким ростом и худобой. Вместо того чтобы без лишних слов назначить его пулеметчиком или включить в расчет АГС, заставив бедолагу таскать двадцатикилограммовую станину, командир роты для начала расспросил его о рабочих навыках, приобретенных в гражданской жизни. И тут выяснилось, что паренек по профессии - аккумуляторщик! Новость мгновенно облетела батальон и дошла до зампотеха. Через несколько минут недовольный прерванной сиестой комбат угрюмо переводил взгляд с зампотеха на барана и обратно, выслушивая конкретное предложение, результатом которого должны были стать рабочие аккумуляторные батареи для всех машин батальона.
Несмотря на каждодневные боевые выходы подразделений батальона, за пару дней в машинном парке выросла небольшая хибарка с земляной крышей. Камни для стен и дерево для крыши обеспечили Вторая рота и Минометная батарея, на них же легли и строительные работы. Когда сооружение было готово, Зампотех дал команду провести электричество от дизель-генератора к новой мастерской. Откуда-то появились бутыли с электролитом и работа закипела. Естественно, пенки снимала наша Первая рота - спец-то работал наш.
Коля был счастлив. Его и без того узкие, сарматские глаза совсем спрятались в веках, а смех журчал в машинном парке, как горный ручеек. Аккумуляторы стоодиннадцатой встали на зарядку одними из первых.
Немного загрустил он только после обеда, когда нам зачитали наряд, и стало известно о спланированном на следующее утро выходе бронегруппы. Коля даже не стал морочить мне голову чисткой пушки и смазкой клин-затвора, а молча поспешил в парк готовить машину. Я отправился следом, чтобы составить ему компанию и заодно проверить боекомплект.
Пехота ушла ночью. Как и в большинстве случаев, мы не знали целей выхода и пункта назначения. Это выяснилось только утром, когда броня - пяток Бээмпешек Первой и Второй роты под командованием запотеха, выдвинулась из крепости. В Бахараке мы свернули на верхнюю дорогу и через Пастеру пошли в Зардевское ущелье. Места были незнакомые, в эту сторону ездить нам еще не доводилось, только пешком я ходил по горам на другой стороне реки. Сидя на башне, я с любопытством осматривал склоны гор, все туже сжимающих долину. Тревожный интерес усугублялся тем, что именно в этом ущелье располагалось печально известное место - кишлак Курху, возле которого годом раньше влетела в засаду такая же колонна Бээмпешек. Но далеко ли до него от входа в ущелье мы не представляли.
Колонна машин пылила по дороге вдоль подошвы горы. Слева, в паре сотен метров виднелись заросли кустов, скрывающих быструю бурную речку Зардев. Коля уверенно вел машину, аккуратно переползая промоины от мелких ручейков, стекающих от большого арыка, несущегося параллельно Зардеву по террасе у подножья гор справа. Там, где горная порода выходила на поверхность и гусеницы неприятно скользили на камнях, Коле приходилось налегать на штурвал, чтобы машина не сошла с дороги.
Вскоре колонна встала. Офицеры, спрыгнув с брони, пошли к хвостовой машине. После недолгого совещания Стотринадцатая съехала с дороги и поползла по пологому подножью горы. Колонна двинулась дальше. Но через километр очередь дошла и до нас. Подойдя к нашей машине, Зампотех махнул рукой в сторону горы и сказал, что наша позиция будет здесь, а задача - держать под прицелом склон противоположной горы за рекой и, если потребуется, прикрыть огнем отход пехоты, находившейся там.
Коля поглядел на предстоящий подъем. Ничего сложного в нем не было - насколько плоских террас с едва заметным уклоном в сторону реки перемежающихся крутыми подъемами три - четыре метра высотой. Тревогу вызывал только грунт, каменистая пустошь, местами превращающаяся в осыпи крупного щебня. Играя оборотами двигателя, чтобы освоиться на грунте, Коля пересек первую террасу и сходу взял подъем.
- Ну шо, Мазила, пийдэ? - спросил он по внутренней связи.
Развернув башню назад, я проверил угол подъема пушки, и ответил что "нэ пийдэ".
Без лишних слов Коля двинул машину. Пройдя еще три террасы, он остановился, и развернулся носом в сторону реки.
Повертев башней и убедившись, что вокруг все спокойно, я вылез на броню, придерживаясь рукой за ствол пушки, подошел к люку водителя и сел на ребристый лист. Коля поставил машину на ручник, вылез и сел рядом со мной. Некоторое время мы молчали, осматривая окрестности. Внимание приковала роскошная роща ореховых деревьев метрах в двухстах от нас в направлении ушедшей колонны. После некоторых колебаний я предложил сходить туда на разведку. Коля отреагировал вяло, и вид у него был какой-то отсутствующий, что выдавало его озабоченность совсем другими проблемами. Когда, прихватив автомат и подсумок с магазинами, я уже собрался спрыгнуть с машины, он, наконец, выдал свою сокровенную мысль:
Это заставило меня замереть на самом краю брони. Привыкший к "убитым" аккумуляторам, я прекрасно знал, что представляет собой заглушенная машина. Остаться вдвоем на значительном удалении от группы, без связи, без сетки прицела и с ручным приводом пушки и пулемета, мне совершенно не улыбалось.
- Брось дурить, Шеф, - ответил я ему.
- Та не шугайся, батарея заряжена, усе будэ чики-чики! - бодро отозвался Коля, заговорщески улыбаясь и подмигивая.
- Кончай дурковать, - попросил я его.
- Треба ж спытать!
- Только не здесь и не сейчас, - категорично отрезал я.
По штату экипаж Бээмпешки состоит из командира, оператора-наводчика, механика-водителя и десанта - отделения мотострелкового взвода. В отсутствии десанта с командиром отделения, старшим в машине считается оператор. Мы оба прекрасно знали это. Но также прекрасно мы знали, что оставаясь вдвоем на броне, мы уже не делимся на начальника и подчиненного, и никакие уставные отношения не могут изменить нашего статус-кво. Формально я приказывал Коле, но фактически каждый из нас действовал на свой страх и риск. Даже не разбираясь в уставах, Коля отлично знал, что в сложившихся обстоятельствах я не имею права покидать машину. Также отлично он понимал, что мне очень хочется разведать рощу на предмет грецких орехов. Я знал, что Коля тоже не прочь скоротать время за орехами, что гораздо веселее, чем сидеть и тупо оглядывать окрестные склоны. Я так же знал, что он не осмелится экспериментировать с глушением машины, если я однозначно выразил свое мнение по этому вопросу.
- Заряд у батареи хороший, - продолжал гнуть свое механик.
- А если чё, встанем тут железным гробом! Коля, Курху где-то рядом. Кончай дурковать.
- Я тильки заглушу и зараз по новой врублю, - продолжал свои уговоры мой приятель.
По его тону легко было понять, что он просто дурачится.
- Давай, Шеф, лезь в башню и стереги меня. Если чего, лупи по роще за всю херню, ты умеешь, - я хлопнул его по плечу и соскочил с машины.
Роща была дивной! Изумрудную зелень травы прорезали небольшие светлые ручейки. Деревья росли редко, но кроны были настолько широкими, что давали сплошную тень, лишь кое-где нарушаемую легкими солнечными зайчиками. Прежде чем зайти под сумрачный полог рощи я оглянулся на машину. Она, все так же тарахтя движком, неподвижно стояла посереди ближайшей терраски. Башня была развернута в мою сторону; Коля следовал моей инструкции.
Выждав несколько секунд, чтобы глаза привыкли к полумраку, я шагнул к ближайшему дереву и осмотрелся. Ничего тревожного в роще не было, тишь и благодать, как в раю. Хорошо бы просидеть тут до самого возвращения колонны, вместо того, чтобы изнывать под палящим солнцем на голом каменном склоне. Но нужно было возвращаться. Попрыгав и помахав автоматом, я насбивал с нижних ветвей зеленых кожистых шариков - молодых грецких орехов, собрал их частью в подсумок, а остальные прижал к себе локтем.
Коля вылез из башни мне навстречу. Он был рад, что все обошлось без приключений, улыбался немного смущенно, из чего я заключил, что парень все же волновался, пока я обезьяной прыгал под ветвями деревьев.
Коля достал из ящика с ЗИПом молоток и, усевшись рядом на ребристом "капоте" нашей машины, мы принялись чистить от кожуры и дробить молодые орехи. Через час, извозившись по уши в противном темно-фиолетовом соке и перемазав им весь ребристый лист, мы ногами сбросили на землю горки очисток и переглянулись. Я слазил в операторскую и попробовал выйти на связь с "Бронёй", но связь, как прервалась вскоре после ухода колонны, так ее и не было. Усевшись на раскаленную броню башни, мы закурили и снова переглянулись. Во взгляде Коли я отчетливо прочел: "Чем бы теперь заняться?" Сам я тоже задумывался над этим вопросом. Пехота на склоне не показывалась, стрельбы с гор слышно не было, сколько нам торчать в этом оцеплении было непонятно.
Коля задумчиво докуривал, держа остаток сигареты ногтями большого и указательного пальца. Мысли его были где-то далеко. Он сделал несколько коротких, частых затяжек, отшвырнул окурок, встал с башни и решительно направился к водительскому люку. Прежде чем я сообразил, что будет дальше, он спрыгнул в кабину, и через мгновение двигатель умолк. Тишина продолжалась всего несколько секунд, после чего послышался звук крутящегося стартера. С замиранием сердца я ждал, когда взревет движок. Но машина не завелась. Коля выждал несколько секунд и попробовал еще раз. Стартер крутился все медленнее, результата не было.
Провозившись несколько минут, Коля оставил попытки и вылез из кабины. Лицо его выражало недоумение, обиду и разочарование. Когда он поднял на меня свои виноватые глаза, ярость, кипевшая в моей душе, внезапно прошла, и я, собрав всю имевшуюся желчь, спокойно спросил его:
- Ну что, жопа?
- Не завелась, - безобидным будничным тоном сообщил Коля.
- И чё теперь? - осведомился я, еще надеясь, что Коля приберег козырной ход.
- Зараз отдохнэ, що раз спытаю, - успокоил он.
Не дожидаясь второго "спыта", я полез в операторскую попробовать, не потянет ли моя электрика от аккумулятора. Сразу же выяснилось, что Колин стартер высосал батарею подчистую. Для самоуспокоения я покрутил ручные приводы башни и пушки, поглядел в открытый клин-затвор через ствол и увидел махонький кусочек склона горы напротив. Если что, проще будет стрелять наобум, чем пытаться найти цель таким способом.
Выматерив про себя Колино упрямство и тягу к экспериментам, я вылез из башни и огляделся. Картина, еще пять минут назад действовавшая на меня умиротворяюще, изменилась до неузнаваемости. Прекрасная тенистая роща больше не радовала взора. Она таила в себе громадную опасность, так же как склоны горы, арыки, дорога и кусты вдоль речки. В любую минуту отовсюду могли полезть духи, и тогда мы с двумя автоматами и восемью магазинами на двоих, со слепыми пушкой и пулеметом, будем стоить совсем недорого.
Я быстро глянул на приятеля, но тут же отвел глаза, мне стало стыдно за свой гнев. На Колю было больно смотреть. Он сидел на броне, уронив руки на колени, свесив голову и упершись невидящим взглядом в свою любимую машину. Он кусал губы и чуть ли не плакал. Я в первый раз видел друга в таком подавленном состоянии. Мысль о том, что по всем законам справедливости его нужно отправить за подмогой к оставшейся в километре от нас первой машине, улетела, не успев оформиться. Пропадать, так вдвоем!
Усевшись рядом с ним, я положил руку ему на плечо, мол, ничего, дружище, прорвемся. Коля повернул ко мне голову, и я увидел в его глазах слезы. Слов у меня не нашлось, я лишь притянул его голову к себе и уперся лбом в его лоб.
Неожиданно Коля вскинулся, глаза его полыхнули озорным огоньком, печальное лицо вмиг преобразилось, и он радостно воскликнул:
- Айда! Зараз мы ее с толкача.
Не дожидаясь меня, он соскочил с машины. Еще не понимая его идеи, но уже проникаясь надеждой, я последовал за ним.
Коля стоял у кормы машины и с нетерпением дожидался меня. Парень он был не маленький, хотя на характеристику "шкаф" не тянул, просто, что называется, среднего телосложения. Но в данной ситуации, в смысле толкания машины, он выглядел просто карликом. Корма Бээмпешки возвышалась над ним постаментом огромного памятника.
- Давай сюда, - махнул он рукой, - Толкаем ее к уступу. Подкатим, я залезу, ты столкнешь, я воткну передачу. Заведем!
Я посмотрел вдоль борта машины в направлении предполагаемого движения. До края террасы было метров двадцать пять - тридцать. И хотя поверхность имела небольшой уклон в нужную сторону, прокатить машину на такое расстояние представлялось мне делом абсолютно нереальным.
- Ну, чего ты глядишь? Толкаем! - торопил Коля.
От тоски и грусти не осталось и следа, он был весь - действие. Бил копытом, как застоявшийся конь. Торопыга.
Мы уперлись руками в двери десанта. Одно только прикосновение к броне позволяло почувствовать огромную тяжесть этой махины и ничтожность наших возможностей. Под руками была стена
- И! Раз!!! - скомандовал Коля.
Мы налегли изо всех сил. С таким же успехом можно было упираться в соседнюю гору.
Упершись руками в двери, мы вытянулись почти горизонтально. Подошвы ботинок медленно пахали в каменистом грунте внушительные борозды, но сквозь шуршание породы мне почудился металлический лязг, и показалось вдруг, что машина дрогнула. В этот момент земля выскользнула у меня из-под ног. Падая, я мельком глянул на друга. Лицо его было темно-малиновным, и напоминало раскаленную плиту печки, которую мы топили в кубрике. Вздувшаяся на шее вена была толщиной с палец, голые по локоть руки опутаны напряженными до предела жилами. Весь его вид просто орал о том, что машине придется покориться человеку.
Увидев, что я упал, Коля мгновенно сбросил напряжение. Шатаясь, он шагнул ко мне и опустился на землю. После неимоверного усилия я не мог даже шевельнуться. Воля не просто ослабла, а растаяла, словно дымок от сигареты под порывом ветра. Предприятие казалось совершенно бессмысленным. Умнее будет собрать остатки сил, влезть на броню, занять место в башне и приготовиться отбывать атаку. В конце концов, наши не могли быть слишком далеко. Услышав пушечную стрельбу и пулеметные очереди, кто-нибудь непременно ринется на помощь. Может быть продержимся?
Пока мои мысли вяло текли в этом направлении, Коля успел отдохнуть и был снова готов к действию.
- Зараз! - кивнул он мне и исчез за машиной.
- Вставай, ще спытаем, - воскликнул он, появляясь снова с какой-то длинной железякой в руках.
- Брось, Шеф, не сдвинем мы ее. В этой дуре четырнадцать тонн!
- Я тоби шо казав! Пойдет, как миленькая! - уверенно заявил он, - Подъем, Мазила! Давай, бача! В школе учитель балакал, шо який-то древний грека пужал землю перевернути, колы рычагу подходящую мает. Ось он, рычаг! - Коля потряс над головой длинной монтировкой.
Его уверенность взбодрила меня. Я поднялся и заглянул за угол машины, где он колдовал со своим рычагом. Оказалось, Коля прилаживает монтировку в заднюю зубчатку, натягивающую правую гусеницу.
- Айда! - скомандовал Коля, всем весом налегая на монтировку.
Упершись в бронированную дверь, я тоже налег изо всех сил, припоминая другого персонажа древних мифов. Тот был обречен вечно вкатывать камень на вершину тамошней горы. Сейчас меня пронзило новое понимание этой, на первый взгляд незатейливой истории, и стало нестерпимо горько за его судьбу.
И вдруг машина двинулась. Невероятно, но она медленно поползла вперед, с хрустом давя гусеницами камешкам.
Провернув рычаг до упора, Коля махнул мне рукой, давая знак остановиться. Передохнув, переставили монтировку и продолжили. Дело пошло легче, когда рычагом стал орудовать я. У Коли хватало сил не давать машине останавливаться, пока я вытаскивал и переставлял монтировку. Чем больше Бээмпешка набирала ход, тем легче нам становилось. Обливаясь потом на солнцепеке, забыв обо всех окрестных душманах, мы шаг за шагом упорно толкали машину к краю террасы. Наконец последние метры были пройдены, машина зависла на краю короткого спуска, и мы уселись отдыхать в тени, у гусеницы. Через пару минут Коля запрыгнул на броню и занял место в отсеке механика-водителя. Я глядел на него с надеждой и верой. Наверное, таким взглядом провожают космонавтов. Коля дал знак, что готов, и я поспешил к корме машины, уперся, поднатужился и... Ничего не произошло. Столкнуть машину в одиночку сил не хватало, и пришлось ему вылезать, чтобы помочь мне продвинуть ее вперед еще на полметра, пока передняя часть не нависла над обрывом террасы - наклонной плоскостью метров пять длиной. Только теперь я оценил расчет моего механика: машина ринется вниз, наберет инерцию, передняя зубчатка, вращаемая гусеницами, провернет коленвал, и мотор заработает. Нужно только успеть воткнуть передачу.
Коля изготовился. Я столкнул Бээмпешку. Машина, быстро набирая обороты, пошла вниз, дернулась, зарокотала, выпустила облако выхлопа, проползла еще немного вперед по нижней террасе, всхрапнула напоследок и умерла.
Спустившись с пригорка, я посмотрел на Колю. Он был обескуражен, но немного отдохнув, деловито огляделся, задумался и огорошил меня сообщением, что терраска-то наша не велика, всего метров сто, а опыт у нас теперь огромный.
Не знаю, как мы прошли эти сто метров. Наверное, сам Сизиф горько сожалел о нашей доле, глядя на такие мучения. Но Коля, видимо, не знал о Сизифе, зато упорство у него было нечеловеческое. Глядя на него, любой включился бы в работу, преодолев свое неверие в успех. Последние метры до нового обрыва он толкал машину практически в одиночку. Я же только приваливался к броне, не упираясь, силы мои ушли полностью. Когда все было готово к новой попытке, Коля критически оглядел меня, прикинул что-то, и предложил мне садиться за штурвал. Возражать, и то не было сил. Я занял место водителя и дал команду. Машина ухнула вниз, я воткнул передачу, отпустил сцепление, и испытал невероятную радость, услышав грохот заработавшего движка. Не знаю, как получилось, толи газ я вовремя не поддал, толи нужно было в нейтраль выйти сразу, а я этого не сделал, только машина, проработав несколько секунд, вновь заглохла.
Я вывалился из машины и прилег возле гусеницы. От перенапряжения - физического и нервного - меня тошнило. И добивало то, что по всем приметам Коля не успокоится на второй попытке, ведь эта терраса была не последняя. Перед мысленным взором проносились картины, пугающие своей реалистичностью: мы толкаем машину с очередного откоса, она снова не заводится, мы катим ее дальше, доходим до дороги и по ней со скоростью улитки мчимся в Бахарак. Особенно обидно будет, если духи завалят нас во время этого занятия. Такие мучения перед смертью! Я поднялся на ноги с твердым намерением объявить Коле, что предпочитаю умереть в бою, чем от развязавшегося пупка, но взглянув на друга, я не смог высказать своего малодушия. Он был полон решимости продолжать. Стоял и с надеждой глядел на меня, протягивая монтировку.
Я стал беспомощно оглядываться по сторонам, надеясь увидеть что-нибудь, что положит конец нашим мучениям - нашу колонну, цепь душманов, афганскую бурбахайку. Словно в ответ на мой безмолвный вопль на дороге, в сотне метров от нас, появились фигуры людей, явно афганцев. Сперва я принял их за духов и потянул с плеча автомат. Но они спокойно шли по дороге, не скрываясь, громко разговаривая и не обращая на нас никакого внимания. Приглядевшись, я заметил на их плечах рукоятки мотыг и лопат, что выдавало в них простых крестьян, местных декхан. В количестве восьми человек.
Это был мой звездный час! Стащив с плеча автомат, я потащился к ним, едва выдавливая из спекшегося горла: "Эй, бача! Инжо био!" Крестьяне остановились, глядели на меня с удивлением и тревогой. Не дойдя до них метров двадцати, я остановился и, делая недвусмысленные движения стволом автомата (почерпнутые мной в детстве из фильмов о фашистских оккупантах), показал им куда идти.
Не прошло и пяти минут, как наша Бээмпешка довольно бодро катила к очередному спуску с террасы. Коля сидел за штурвалом, а я брел сзади с автоматом у бедра, стараясь направлять ствол немного в сторону от наших спасителей. Коля врубил передачу чуть раньше, чем машина пошла с обрыва. Афганцы, довольно легко толкавшие ее всю дорогу, будто в стену уперлись, повалились друг на друга. Я едва сдержался, чтобы не расхохотаться.
Коля вышел в нейтралку, декхане напоследок налегли на корму, и машина пошла вниз. Она снова не завелась. Положение наше стало довольно глупым. Заставлять этих бедолаг толкать четырнадцатитонную машину по дороге на Бахарак было как-то неловко, отпускать их с благодарностью тоже было странно. Мы стояли и смотрели друг на друга, не зная, что делать дальше.
На счастье в ущелье раздался треск моторов, и вскоре из-за рощи показались машины нашей колонны. Я приложил руку к сердцу, поблагодарив наших помощников, они поклонились в ответ, и пошли в сторону дороги.
От колонны отделилась машина и приблизилась к нам. Зампотех высунувшись из командирского люка, уточнил проблему, кивнул своему механику, их Бээмпешка зашла нам в корму, толкнула и легко завела нашу машину.
Не сговариваясь с Колей, мы не стали трепаться о нашем приключении, посмеялись и забыли о нем. Тем более что приключений в то лето хватало, каждый новый день и боевой выход приносили с собой новые впечатления, так что вспоминать уже пройденное не имело смысла. Мы с Колей были экипажем, понимали друг друга с полуслова, дружили. Больше узнавая напарника, я проникался к нему все большим уважением. И дело было не только в его профессионализме. Слов нет, механик-водитель он был хоть куда. Да что там, просто лучший в нашей роте. Но сверх того, он был отличным парнем - справедливым, работящим и порядочным.
В конце осени война, наконец, пошла на убыль. В горах захолодало, граница снегов с каждым днем опускалась все ниже. Душманы уходили на зимние квартиры, снижали активность. Наши ночные засады теряли эффективность и становились все мучительнее из-за холодов. Выходы на броне стали носить показной характер, какие-то выезды с агитколонной, посещения комбатом форпостов дружественной афганской армии, редко - поддержка забравшейся на гору пехоты.
Стала приходить замена осенним дембелям - специалистам, в батальоне появились "зеленые" механики и операторы. Тут и назначили Колю старшим механиком роты и пересадили на командирскую Стодесятую. Он, конечно, уговаривал меня перейти вместе с ним, но мне не хотелось возвращаться в Отделение управления, из которого я отпросился полгода назад. Так что я остался во взводе и пересел на Стодвенадцатую, к механику Томазу, рыжему голубоглазому грузину, на полгода младше призывом. За оставшиеся до дембеля месяцы мне довелось узнать разницу между нормальным механиком и Колей - механиком от бога.
Коля с удовольствием принял обязанности старшего механика. Он и так был им уже несколько месяцев, но официальный статус давал свои преимущества. Теперь Коля меньше работал своими руками, но больше ставил задачи другим. Делал он это без лишней грубости, шкуру с подчиненных не драл, но и спуску не давал. Тем более, что техник роты отслужив свои два года, убыл в Союз, а новый техник почти не появлялся в батальоне, пропадал в полку по каким-то своим техническим делам. Да Коле и не нужен был техник, с задачами он и сам прекрасно справлялся. Из семи машин роты шесть были на ходу, самостоятельно заводились и устойчиво работали. Для груды старого железа, каким были наши БМП-1, это был выдающийся результат.
Коля вальяжно ходил по батальону, облаченный в черную танковую куртку с меховым воротником, и только выводя для работы на технике свою команду механиков, по привычке надевал выцветший зеленый бушлат. В машинном парке целый день кипела работа. Уж не знаю, как он загружал своих подчиненных, но они постоянно были чем-то заняты, перелезая из открытых капотов в водительский отсек и обратно, что-то крутили, винтили, крепили, снимали и ставили. Иногда одна из машин неожиданно взрёвывала, дергалась на месте, но постепенно успокаивалась, сбрасывала обороты и некоторое время негромко бормоча, тарабанила на холостом ходу, изредка с сипением выбрасывая из эжектора клубы черного выхлопа.
Частенько к Коле приходили советоваться механики Второй роты, разговаривали с ним уважительно и немного подобострастно, даже ребята одного с нами призыва. Одно дело - приятельские отношения равных призывов соседних подразделений, другое - профессиональная консультация у опытного спеца.
А в остальной жизни, в быту, Коля поменялся не сильно. Это был все тот же добродушный, простой малый, душа на распашку, готовый поделиться с друзьями единственной сигаретой, отдать последнюю спичку. Конечно, младым солдатам не приходило в голову попросить о таком старшего механика роты, но думаю, если б попросили, Коля поделился бы и с ними.
Еще в начале лета, когда мы только осваивались в новом качестве отслуживших год Черпаков, только начинали выходить из-под гнета старослужащих, только ощутили первые дуновения бури "черпацкой вольницы", заработали первые боевые поощрения, "подняли" первые местные "копейки", продавая мелкое барахло нищим крестьянам, в батальоне случился праздник жизни. В Крепость приехал магазин из полка - два вертолета с ящиками, коробками и двумя продавщицами в придачу. Целый день возле главного строения крепости, клуба-столовой, толпился народ, скупая на жалкие солдатские зарплаты все подряд, от замечательных французских леденцов до ученических тетрадей и конвертов. Почти забывшие вкус настоящих фабричных сладостей, мы угощались "Юбилейным" печеньем, вафлями "Артек", консервированным "Кофе с молоком" и другими "деликатесами", заурядными на Родине и фантастическими в Бадахшанской глуши. Ведь многие из наших за два года службы ни разу не бывали в полку, не видели магазина, а все покупки совершали на бахаракском базаре.
Часам к трем, когда вертолетной паре пришла пора возвращаться на файзабадский аэродром, в "аэролавке" не осталось практически ничего. Только несколько ящиков обычной сгущенки не привлекли внимания покупателей. Собственно, дело было не во внимании, а в полном отсутствии денег на покупку - потрачено было все подчистую. Потом, правда, выяснилось, что Коля вместе со своим земляком Володькой уже успели заначить на дембель некоторую сумму "афошек", полученную от продажи нескольких литров соляры. Истратив все чеки, два земляка быстро поменяли у местных мальцов-перекупщиков, торговавших под стеной крепости мелочевкой, дембельскую заначку на чеки "Внешпосылторга" (на которые шел расчет в магазине), и прикупили втихаря две коробки сгущенки.
А через несколько дней, когда воспоминания о "сладкой жизни" ушли в далекое прошлое, Коля пригласил своих друзей на обед. Заныкавшись в машинном парке, мы кипятили на маленьком костерке в стакане от десятилитрового термоса молоко, разведенное из пары банок сгущенки, и варили молочный суп с макаронами. Признаться честно, таких замечательных супов мне не доводилось пробовать ни до, ни после армии. Недели две мы собирались в парке, готовили свое нехитрое блюдо и жадно выхлебывали горячую сладкую бурду, нахваливая сообразительность двух земляков-механиков.
Никто не высказал мысль вслух, но я уверен, что многие в душе удивлялись Колиной расточительности - можно было загнать эти банки на базаре и хорошо заработать, а можно и самому лакомиться сгущенкой целый месяц. Но Коля не был крохобором, он не мог не поделиться с друзьями добытой жратвой, сигаретами и прочими мелочами, незаметными в гражданской жизни, но столь ценимыми в жизни армейской. Только однажды, уже под дембель, он позволил себе высказать накопившееся за два года. Кто-то из наших машинально, по привычке, попросил у него что-то - пачку сигарет или коробок спичек - даже не отдавая себе отчета, что мог бы и сам заслать молодого к каптерщику за необходимой вещью. Демонстративно вздохнув, Коля громко проговорил:
- Два года я только и слышу: "Коля, дай, Коля, дай!" Хоть бы раз кто сказал: "Коля, на! Коля бери!"
Это был крик души. Столько горечи и грусти было в его словах и тоне, что мне стало стыдно за себя и друзей.
Естественно, все это не означает, что Коля был святым подвижником. Так же, как все старослужащие, он гонял молодых. Без излишней жестокости и изощренности, но жестко и прямолинейно вдалбливал в тупые головы азы службы, учил поровну делить между собой работу, выбивал желание "зашланговать", спрятавшись за чужую спину.
Как-то раз, вернувшись в кубрик, я застал там необычное оживление. Оказалось, Коля "лечил" молодого механика-водителя. Позже выяснилось, что несчастный парень был застигнут старшим механиком за любимым занятием всех Колпаков - сном. В то время, как весь его призыв занимался работами на технике, этот хитрец свесился в двигательный отсек Бээмпешки, будто бы выкручивая какую-то важную деталь, и забылся таким крепким сном, что не услышал подошедшего Колю. Бедолаге не помогли извечные машинальные оправдания "Я не спал" резко разбуженного Колпака, вечером в кубрике проводилась экзекуция.
Коля с трехлитровой банкой воды сидел на нижней койке в дембельском углу, а "залетчик", надев бронежилет, ложился на пол под первой в колпацком углу койкой, и быстро полз на животе через весь кубрик. Совершив этот бросок, он выскакивал в конце кубрика прямо между Колиными ногами, а тот, шипя, как змей, лил ему на голову воду из банки, после чего сообщал зрителям:
- Перегрев двигателя!
Эта операция, под названием "Ночное вождение", была повторена трижды.
Ни тогда, ни сейчас, двадцать пять лет спустя, я не считаю, что Коля был жесток. Молодых нужно было учить, необходимо было выбивать из них слабость, чтобы в любой момент были готовы к любым действиям несмотря на голод, холод, недосып и прочее. Мы были на войне, где многое зависит от действий окружающих тебя людей. И нельзя оправдать их бездействие недостатком еды или сна. А что касается унижения личности - видел я издевательства и посильнее Колиного "вождения"!
Но больше всего для меня раскрылась Колина душа за месяц до отправки домой. В тот день я валялся на кровати в ожидании нашего дембельского обеда - банки тушенки, луковицы и полбуханки хлеба на пятерых. В кубрике было тихо, молодой народ разбрелся по работам и постам, наши болтались по своим делам - у земляков в разных подразделениях батальона, а может еще где, не знаю. Факт в том, что я был один и лежал на верхней койке, коротая время до обеда мечтами о дембеле. В очередной раз задремывая, я услышал вдали звуки некой суеты, но не слишком тревожные, не требующие немедленной реакции. Строго соблюдая дембельский принцип: "Не спеши, не суетись, не дергайся, пока не дана "тревога", я не проявил к шуму интереса. В свое время узнаю, если случилось что-то важное.
Через некоторое время я услышал, как в кубрик кто-то вошел. Судя по звуку шагов, это был кто-то из дембелей, которых всегда легко узнать по походке, по неспешному шагу с пришаркиванием. Вошедший действительно проследовал в наш угол и тяжело скрипнул сеткой, повалившись на соседнюю нижнюю койку. Меня он, видимо, не заметил или не стал тревожить, подумав, что я сплю. Я тоже не проявил интереса. Пришел человек, лег вздремнуть перед обедом, какое мне дело. Да и разговаривать было лениво. Однако через некоторое время донесшиеся снизу звуки заставили меня встрепенуться. Я не верил своим ушам, там отчетливо слышались всхлипывания и шмыганье носом под легкое поскрипывание койки. Там явно плакали! Осторожно повернувшись на бок и свесив голову, я посмотрел вниз. Коля лежал ничком, немного наискось, разбросав в стороны ноги и даже не сбросив обувь. Плечи его периодически вздрагивали. Все еще не веря, что вижу плачущим своего друга, я тихо и вопросительно позвал:
- Коля?
Ответа не последовало, только всхлипывания усилились. Это настолько ошарашило, что с верхнего яруса я буквально катапультировался.
- Что случилось, Шеф? Что с тобой? - Присев в головах койки, я потряс его плечо.
- А, это ты, - проговорил он, всхлипывая, повернув ко мне красное и мокрое от слез лицо.
Плачущий дембель - это серьезно. Кто ж его обидит так, чтобы довести до слез! Должно случиться что-то из ряда вон выходящее, чтобы из глаз солдата, оттрубившего в Афгане два года, потекли слезы. Собственно, вариантов может быть только два: дома случилась беда или погиб кто-то из друзей. Но почты в этот день не было, и вариант с домом не проходил. Значит - второе.
Мы давно уяснили себе, что в этой дурацкой стране в любой момент может случиться что-нибудь страшное, какое-нибудь дерьмо может вылезти из-за любого угла! Даже если не ходишь на "войну"... Может прилететь с горы пуля снайпера, может взорваться рядом пущенные духами наугад мина или реактивный снаряд. Могут по ошибке долбануть свои. В конце концов, можно просто случайно заступить на свое же минное поле. Даже садясь в дембельскую вертушку нельзя сказать себе, что теперь все позади. Тогда мы думали, что для этого нужно как минимум пересечь границу Союза (правда, потом выяснилось, что для этого нужно пересечь порог родного дома).
Вот и теперь, я сразу догадался о несчастном случае и понемногу мне удалось вытянуть из Коли подробности.
Страшную вещь он рассказал. Все произошло в его родном, насквозь знакомом машинном парке. Механики Второй роты чинили одну из своих машин, поднимали движок, используя тельфер с ручной лебедкой. Когда ремонт был закончен, ребята воткнули движок на место и стали отводить тельфер от машины. Но хлипкая конструкция на четырех небольших колесиках, шла очень тяжело. На помощь пришли еще несколько человек, схватились кто за что, и поволокли каталку все сильнее разгоняя ее. Тут и случилась беда. Может камень попал под колесо, а может и сама конструкция была плохо скреплена. Так или иначе рама на ходу развалилась, верхняя перекладина сорвалась и треснула по спине одного из бойцов Второй роты.
- Як грохнэ, - говорил Коля, - як долбанэ! Я на броне был. Дывлюся, пыль коромыслом, народ в стороны прыснув, як горобцы. А цей - лежит на земле... Подбегаем, а он весь в крови, голова разбита, руками землю грэбе, а ноги - как у мертвяка, не шелохнуться!
- Коля, кто это? Нашего призыва? - сглотнув пересохшим враз горлом, прохрипел я.
- Та ни. Черпак, чи Колпак с другий роты. Не знаю, как зовут. Знаю, механик. Ось беда, - всхлипнул Коля.
- Что делать, Шеф, - проговорил я в ответ.
Слов у меня не было. Охватывало двойное чувство - жалость к парню и дикое, абсурдное чувство облегчения от того, что пострадал не наш. Не нашего призыва парень, не знакомый и не друг. Не дембель, которому до дома остаются считанные дни!
- Ты, того, Шеф, давай, успокойся. Жалко парня, слов нет. Но что ж поделаешь... Не он первый, не он последний. Бог даст - выживет. Лучше сломанный хребет, чем сходу наповал. И главное - не наш призыв, слава богу. Подумаешь, Черпак или даже молодой. Лучше, чем если б Дембель.
Коля посмотрел на меня расширенными глазами. В его взгляде было намешано многое - боль, непонимание, жалость и обида за мое убожество. И тут он начал говорить. Никогда больше в жизни я не слышал такой откровенности, и не приведи Бог когда-нибудь услышать.
Для начала он приказал мне заткнулся. Он сказал, что я совсем обалдел тут под конец службы, если начал делить погибших и раненых на свой и чужой призыв. Он сказал, что, видать, сердце мое окаменело и стало таким же, как окружающие нас безводные каменные горы.
Говорил он спокойно, уже без всхлипов. Говорил усталым, монотонным голосом, в котором сквозили нотки презрения. Он рассказывал, и я узнавал такое, чего не замечал в нем полтора года, которые мы прослужили бок о бок. Впервые мне довелось заглянуть в человеческая душа, не прикрытую никакими условностями, в такую, которую может увидеть в себе каждый, если осмелится вглядеться в самое свое нутро себя и честно сознается в том, что увидел там. Только вряд ли кто...
Коля рассказывал, как пересиливал себя. Он боялся ехать в Афган, но убеждал себя, что все с ним будет нормально, а в глубине души его точил дикий страх за свою жизнь. Его, как механика-водителя, все время мучили мысли о подрыве. Потом, попав в Бахарак, он увидел вокруг множество других опасностей: снайперы с соседней горы, минометные обстрелы крепости, засады, в которые могла попасть колонна буквально в паре километров от батальона.
Но главным все же оставались мины. Каждый раз, забираясь в машину и запуская движок, он содрогался от мысли, что на дороге зарыт "его" фугас. Он представлял себе, как впередиидущая машина удачно обойдет это место, не задев гусеницей, а он налетит прямо на жуткий контакт и сожмет пластины, проводки или другое хитроумное устройство, придуманное для того, чтобы развеять по обочинам его обгорелые ошметки. И хотя за полтора года у нас не было ни одного подрыва, каждое сообщение о подрыве в полку, доходившее до батальона, опрокидывало его в пучину неимоверной тоски. Последние полгода, уже заняв должность старшего механика роты и редко выезжая на броне, ему становилось совсем плохо, если его назначали на боевые. Стараясь задавить в себе этот ужас и тоску, он паясничал и блажил свое "Уезжаю!"
- Пойми, чем дальше, тем хуже! - тряс он головой, заглядывая мне в глаза с надеждой быть понятым. - И никому об этом не расскажешь! Как может бояться мины Старший Механик Первой роты?
Я молча кивал. Что тут не понимать? С каждым из нас под дембель творилось одно и тоже. А на счет рассказать кому... Что толку? Кто здесь поможет? Можно было отказаться ходить на боевые. Можно не выходить в парк, можно не ходить на пост и даже в столовую, еду притащат прямо в кубрик. Всё нам можно в эти последние недели, любой командир поймет и не осудит. Можно вообще затариться в кубрике и без крайней нужды не высовывать носа на улицу. Можно. Но где гарантия, что тебя не раздавит потолочными балками, сорвавшимися во время очередного землетрясения? Ничего не остается, как надеяться и верить в свою счастливую звезду. Убедить себя в том, что если за полтора года ничего с тобой не случилось, то проскочишь и оставшиеся тридцать дней.
И Коля уже почти поверил, что в Бахараке с механиками ничего не случается. Он радовался за себя, за своих друзей из Первой роты, за всех пацанов нашего призыва, и даже за своих молодых собратьев по цеху, за механиков-водителей всех призывов. Он глядел на зеленых, неопытных ребят и узнавал в них себя, каким был полтора года назад. В душе он желал им прослужить также, как прослужил он, не налетев на духовский фугас.
Коля говорил, а я видел все это и в себе. Рассказывая, он словно читал мою душу, проникал в ее тайные закоулки. Он выгребал из нее потаенные, глубоко запрятанные страхи, дикие, до тошноты доводящие мысли о фугасах, о катках, выбитых из-под Бээмпешки мощным взрывом, о волнах жара вперемешку с расплавленным металлом, влетающих в башню после попадания кумулятивной гранаты.
Коля рассказывал, как иногда не спит по полночи, представляя себе других пацанов, водителей, идущих в колоннах через перевалы и долины. Его поражала сила воли, которая позволяет им выдержать нервное напряжение, вызванное невозможностью защититься от мин на дороге, от пуль и гранат духовской засады.
- Прикинь, - почти кричал он мне, - ты сидишь за штурвалом или рулем, и знаешь, что мина где-то рядом. А ты не можешь ни свернуть, ни объехать, ни остановиться, ни выскочить из машины! Только медленно ползешь вместе со всеми и ждешь, рванет под впередиидущим или под тобой!
- Завязывай, Коля, - возражал я, - здесь у каждого своя доля. И каждому из нас нужно везенье, чтобы не влететь на мину, не поймать пулю, не попасть на нож.
- Но нам повезло тут, в Бахараке. Здесь нет мин! - горячился он, - Механикам тут вообще лафа. Служи спокойно, не высовывайся, не напрашивайся на боевые пешком, не лезь на рожон, не спи на посту. Полтора года и всё, сиди да жди дембеля. И на тебе! Лебедка по спине, перелом позвоночника и "ранний дембель".
Было просто невыносимо слушать крик его души. Мне хотелось заорать, чтобы он замолчал, но положение спасли вернувшиеся в кубрик дембеля, уже знавшие о происшествии, мрачные, но не дававшие выход эмоциям.
Колин "срыв" остался между нами, но после этого разговора мы стали избегать оставаться наедине. Нам было неловко смотреть друг другу в глаза. Не сказать, что наша дружба дала трещину, и все же отношения изменились. Никогда больше я не назвал его "Шефом", и не услышал от него странной и нелогичной, но дорогой для меня кликухи "Мазила".
Распрощались мы с Колей меньше чем через месяц, у выхода на летное поле ташкентского аэропорта. Нам повезло попасть в одну дембельскую партию, и вместе с нашими друзьями мы проделали весь путь от Бахарака до границы, переехали мост через Аму-Дарью и добрались до желанного города Термез на нашей стороне. Все были счастливы, начиная, как нам казалось, новую прекрасную жизнь. Переполненные радостью от свободы и безопасности, мы веселились, пили и орали афганские песни в поезде на Ташкент. Ночь напролет мы мотались по вагонам и тамбурам, покупали у проводников и ресторанной обслуги все новые порции спиртного, угощали друг друга, обнимались, размазывали по пьяным мордам глупые пьяные слезы счастья, клялись в вечной дружбе и памяти. Только вот с Колей ни разу мы не посмотрели друг другу в глаза и даже по глубокой пьяни не вернулись к тогдашнему разговору, делая вид, что его и не было.
Потом, уже в Ташкенте, прощаясь возле выхода на летное поле мы пожали друг другу руки, обнялись, хлопнулись по плечам.
- Бывай, Брат! Не пропадай, пиши. Приезжай до мэнэ.
- И ты оттянись дома, да и собирайся ко мне в Москву. До встречи, Коля!
Так и не смог я на прощанье назвать его "Шефом".
В гости к нему я так и не собрался, но один раз мы все же увиделись, когда он с группой приятелей, таких же трактористов, ехал через Москву на какую-то далекую сибирскую стройку. Прибежав после телефонного звонка на вокзал, я едва узнал его в толпе людей. Джинсовый костюм и темные очки совершенно изменили его внешность, и только стриженные под "ежик" волосы на круглой голове позволили мне узнать моего водилу со Стоодиннадцатой. Видимо и я несколько изменился, потому что в ответ на мой оклик, Коля удивленно вертел головой, оглядывая снующих вокруг людей, и только через несколько секунд, сняв темные очки и внимательно всмотревшись, признал меня и развел руки для объятий.
За те несколько часов, что были у них до поезда на Красноярск, мы успели смотаться на ВДНХ и на Красную площадь, постояли на набережной напротив Кремля. Разговор не клеился, вокруг были его приятели, а я исполнял роль экскурсовода. Даже в кафе, поднимая стаканы с водкой, мы не стали вспоминать прошлое, а просто выпили за наших - за живых, потом за погибших.
Но и возле поезда, прощаясь, я не услышал от него такого дурацкого и родного, теплого слова из прошлого: "Мазила". И не смог сказать ему "Шеф". Видно, слова эти остались там, далеко на юге, в горной долине возле кишлака Бахарак.
По всем вопросам, связанным с использованием представленных на okopka.ru материалов, обращайтесь напрямую к авторам произведений или к редактору сайта по email: okopka.ru@mail.ru
(с)okopka.ru, 2008-2019
