Аннотация: Повествование о Войне и Мире одного человека. Все совпадения не случайны, все персонажи имеют прототипов, а некоторые - сразу несколько.
Часть первая
Третья Книга джунглей
...Тлели губы его - продолжался закал.
Сквозь пустые глазницы видны были горы,
И над ними стоял семидневный закат,
Тени птиц заползали в змеиные норы
Александр Банников
Введение в картографию
Дом стоял на высоком утесе, над излучиной реки. С высоты открывался хороший вид на ветреный апрельский закат - низкое солнце красило пух и перья облаков красным, и все на земле было красным, только деревья на том берегу, стоявшие по пояс в воде, были черными, и черными были их отражения в сиреневом зеркале разлива. Лохматый ветер носился над лесом, забрасывал на утес запахи - то холодный, стальной вздувшейся реки, то льдистый, еще не стаявшего в низинах снега, то горько-сладкий набухающих почек. По мосту высоко над рекой шел поезд, и ветер рвал его стук на куски, - казалось, что в районе моста работает короткими очередями автоматическая пушка.
- ...А иногда, особенно туманными ночами, - сказал Тихий, - слышится пистолет с бесшумником, один лязг затворного механизма - ды-дыньк, ды-дыньк... Просыпаюсь в ужасе, понимая, что кто-то перестрелял выставленных мной часовых...
Мы сидели за столиком на открытой веранде и смотрели на закат, потягивая из тяжелых стаканов жгучий, как ром, самогон, и закатные угли, горящие в стаканах, добавляли градусы. Тихий курил "Беломор", и я с удовольствием давно бросившего вдыхал кисловатый дым. Собеседник мой и собутыльник был в демисезонном песочном бушлате с серым овчинным воротником и нарукавными карманами с клапанами на липучках, парусиновые штаны заправлены в ботинки свиной кожи - с высокой шнуровкой и на толстой ребристой подошве. Я протянул руку и пощупал ткань бушлата, - она была наждачно-грубой, как новая.
- Конечно, новая, - подтвердил Тихий. - Хотя, таких давно на вооружении не стоит, я лет пять назад у прапора местного гарнизона, когда артполк расформировывали, выменял упаковку этих бушлатов на канистру моего самогона. Ношу теперь. Хочешь, и тебе подарю, размер у нас, вроде, один?
- Додумался, пехота, - сказал я. - Мне, старому боевому летчику, мабуту предлагать!
Мы засмеялись, чокнулись и выпили. Тихий снова налил.
- Кстати, о старых летчиках, - сказал он. - В письме ты обещал показать мне, где вы тогда за границу ушли... Так я подготовился к твоему приезду, даже карту распечатал... - он достал из-за пазухи сложенную склейку, развернул и расстелил на дощатой столешнице, придавив по двум углам с подветренной стороны стаканами с самогоном. - Извини, "сотки" не нашел, но это вполне приличная "двухкилометровка" восемьдесят пятого года...
- Когда я писал тебе письмо, я еще как-то видел, - сказал я. - Теперь все больше на ощупь...
- Я тебе помогу, - Тихий упер палец в карту. - Вот точка нашего стояния в те дни, пляши от нее...
Я вынул из кармана свою семикратную лупу и склонился над столом, касаясь бумаги щекой. Всмотрелся в область возле указующего перста, увидел черный самолетик - значок аэродрома, повел лупой вдоль узкой полоски взлетно-посадочной полосы, свернул на запад, перепрыгнул линию дороги и пошел через лабиринт городского плана, чуть вверх, к северу, чтобы выйти за городом к ущелью, через которое, как через бутылочное горлышко, вытекала из окруженной горами долины горная река.
Я шел по карте уверенно, несмотря на отвратительную видимость - почти полный выход из строя моей, когда-то орлино-кошачьей, оптики. Я мог бы пройти по этому ландшафту даже с закрытыми глазами, наощупь, будь карта рельефной, потому что помнил этот рельеф наизусть даже сейчас, полжизни спустя. Для этого не требовалось знания военной топографии, любой другой топографии тоже.
Если провести линии из нашей авиабазы под Шиндандом через все точки, в которых мой вертолет садился или над которыми пролетал на потолке или предельно малой - по-над барханной рябью пустынь Хаш и Регистан, горючими скалами Луркоха, ущельями Анар-Дары, белой пылью Геришка, ослепительными снегами Чагчарана с черной змейкой Герируда, спускающегося с морозных высот в зеленую долину, - эти линии испещрят почти всю страну.
Картограф-любитель, по совместительству борттехник вертолета и воздушный стрелок, летящий в стеклянном яйце, мог бы легко изобразить карту этой страны в полярных координатах, приняв за полюс свою стоянку и откладывая азимуты и удаления. Подобно средневековому путешественнику, отмечавшему места обитания единорогов, крылатых змеев и людей с песьими головами, я мог бы указать на своей карте зоны, где цветут огненные цветы, а у людей, там обитающих, вместо ног - копыта горних козлов или пустынных джейранов, вместо рук - ножи, змеиные клыки во ртах и крокодилья бесчувственность к страданиям жертвы. Сейчас моя карта нужна мне, чтобы найти на ней точки, в которых пересекались пути двух старших лейтенантов - вертолетчика из Шинданда и спецназовца из Фарахруда. Пару таких встреч я описал в своем Бортжурнале, о чем теперь жалею - здесь они были бы на своем месте. Но кто же знал, что спустя ровно двадцать пять лет пути наши вновь пересекутся и я пойму, что ничего не закончилось и не закончится никогда.
История о том, как Тихий обрел меч Аллаха
Впервые мы встретились с ним в феврале в районе Диларама. Там попала в засаду колонна пустых наливников, возвращавшаяся из Кандагара. Совсем рядом, у моста через Фарахруд, дислоцировался отдельный отряд специального назначения с приписанными к нему двумя звеньями вертолетов. Но в те дни у Кандагара шла операция "Шквал", часть отряда была далеко на юге, перекрывая иранскую границу и не давая просочиться к Кандагару караванам с оружием, а часть обеспечивала охрану прилетевшего в Фарах генерала Ахромеева. На зов оборонявшейся из последних сил колонны откликнулась группа, находившаяся не так далеко - в двух часах хода на бронетранспортерах, - и как раз искавшая тех самых духов, правда, по данным разведки, напасть они должны были на прибывшего в Фарах генерала, пройдя по подземным речкам-кяризам.
Так получилось, что пара бронетранспортеров фарахрудского отряда и пара вертолетов из Шинданда оказались на месте боя в одно время, но я узнал о нашем взаимодействии только на следующий день, когда наша пара, уже с двумя группами спецназа на бортах, искала вчерашнюю банду, - она исчезла, оставив на камнях своей позиции много крови, но ни одного убитого или раненого. Мы носились над рельефом, то петляя в распадках меж холмов, то выпрыгивая вверх на пару сотен, осматриваясь и снова падая, чтобы выпрыгнуть в другом месте, неожиданном, как нам казалось, для наблюдавших за нами духов, если они там были. Я, как обычно, сидел за носовым пулеметом и был не только вперед-, но и по бокам и даже назад смотрящим, борясь на виражах и подскоках с виляющим и клюющим тяжелым, как гриф штанги, стволом пулемета Калашникова танкового.
- Вчера на закате, когда мы подошли с юга, - спокойно говорил комвзвода, сидевший за моей спиной на откидном сиденье в дверном проеме, - духи встретили нас лобовым огнем. Пришлось зайти с фланга, плохо, что против заходящего солнца. Залетели на горушку и начали из КПВТ поливать. Они вроде залегли. Тут вертолеты прилетели, тоже их обработали. Правда, и нам досталось, - какой-то ваш косорукий ухарь по нашим машинам сыпанул. Духовские пули по лбу щелкали, а тут - сверху горсть гороха. Хорошо, все в броне были... Потом духи из граника по нам лупанули, пришлось съехать. Пока с другой стороны зашли, их и след простыл. И темнеть уже начало. Вторая группа подошла, еще ваши прилетели, люстрами подсветили, но духи как провалились. Весьма вероятно, они спустились в кяризы. Попробуем выкурить...
Я не стал признаваться взводному, что косорукий пулеметчик сидит прямо перед ним. Не объяснять же ему, что такое работа с турельным тяжелым пулеметом во время противоракетного маневра, когда вертолет движется не только вперед, но и совершает весьма сложное телодвижение по тангажу, крену и рысканью, - подобно банке с коктейлем в руках бармена-виртуоза. Если ты давишь на гашетки пулемета, а командир, услышав в наушниках "Воздух, по вам пуск!", ввергает машину в пируэт, призванный обмануть ракету, увести ее на солнце, то тут даже стрелок с прямыми и сильными как лом руками, не обеспечит пулевой траектории былую точность - пули полетят врассыпную, как из горсти пьяного сеятеля. Хотел бы я посмотреть, как этот комвзвода стреляет из пулемета на башне, когда его бронемашина несется на полной скорости, прыгая по ухабам и, не сбавляя хода, поворачивает под прямым углом.
Так я познакомился с Тихим. Я еще не знал - кличка это или фамилия - бойцы группы обращались к нему "тащ старший лейтенант", а Тихим назвал его на аэродроме командир второго взвода, когда обе группы грузились в ведущий и ведомый.
- Тихий, ты перо навострил? - сказал он, затаптывая бычок рифленой подошвой. - Смотри, не обломай его о духа каменное сердце! - и, хлопнув Тихого по "разгрузке", побежал к ведомому, в нутро которого уже перебрался из крытого "Урала" его взвод - спецназ по возможности входил в вертолеты так, чтобы вероятные наблюдатели - от пробегающего мимо мальчишки до парящего над нами орла - не знали, кем или чем заполнен борт. "Позовите Герца, пусть споет им модный, самый популярный..." -донеслось уже из грузовой кабины, и дверь захлопнулась.
Тихий был человеком пустынно-горным. Точнее, выглядел так. Комбез-песчанка, короткая стрижка цвета песка, щетина, борцовская приплюснутость носа, твердая линия рта, скуластость, спокойный прищур голубых глаз, сухощавая ловкая фигура, экономные движения, - он был из семейства кошачьих, родственником или далеким потомком барса и львицы, встретившихся когда-то у реки, на границе скалистых гор и горчичной пустыни. Он выглядел как человек войны, как родившийся здесь и здесь живущий, существующий в этой войне совершенно естественно. Он был Чингачгуком и Зверобоем в одном лице, в его присутствии возникало ощущение спокойствия - казалось, что война не может тронуть его и тех, кто рядом. Я даже не смог обидеться на обвинение в косорукости, - сказано это было беззлобно, с пониманием, что на войне всякое бывает.
Кяризы мы нашли быстро - с высоты цепочки дырок в земле хорошо видны. В первые полеты здесь я думал, что это воронки от бомб или снарядов, но смущала малость этих воронок, скорее, похоже на работу автоматических гранатометов, но для этого оружия слишком большие расстояния между ямками. Скоро я узнал, что эти ямки суть колодцы, ведущие глубоко вниз, к руслу-тоннелю, выкопанному в глиняном пласте, и по этому водоводу течет грунтовая вода предгорий. Пролетая над такими дырочкми, всегда можно было ждать автоматную или пулеметную очередь в свое краснозвездное брюхо, не исключалась и граната из РПГ. Покрывшую всю страну древнюю ирригационную систему духи приспособили к военным нуждам еще со времен Александра, - там, на глубине десяти-, а то и двадцатиэтажного дома отряд идет по колено в прохладной воде, несет пулеметы, гранатометы, минометы, выходит в тыл, наносит удар и - срочное погружение!
Высадили обе группы метрах в ста от кяриза. Ведомый взлетел, прикрывать с воздуха, мы на малом газу мели пыль на земле. Бойцы, подгоняемые ветром нашего винта, перебежками - гранатометчики на флангах, пулеметчики, залегая, держа на мушке всю цепь ближних колодцев, несколько пар тащили ящики с гранатами и дымовыми шашками, - быстро заняли позицию, растянувшись вдоль цепочки воронок.
Пригнувшись к своему пулемету на случай, если духи начнут стрелять из колодцев, я смотрел, как спецназ ведет работу по выкуриванию. Взводный взмахивал рукой, пулеметчики давали длинные очереди по двум соседним колодезным выходам, отступали, к ямам подскакивали бойцы, по взмаху взводного кидали в лазы дымовые шашки на веревках, ждали нового взмаха и, швырнув вниз по лимонке, отскакивали, залегая ногами к колодцу. Через три секунды оба колодца выплевывали серую мешанину дыма, глины, веток, которыми были укреплены стенки, а через пару секунд выдыхали клубы сизого дыма, как неумелые курильщики, пытавшиеся выдуть колечки. Цепочка дымков - подземные гиганты пыхали трубками, передавая дальше, - растянулась до вытоптанного, перепаханного гусеницами и снарядами виноградника - там кяриз выходил на поверхность, в арык, туда должны были выползти гонимые дымом и гранатами. Взрывы гранат поверх дымовух газовыми ударами загоняли дым в тоннель, не оставляя подземным обитателям, если они были там сейчас, ни глотка воздуха.
Но из кяриза никто не вышел и не выполз - только тек в арык под обрывом скудный ручеек желтой от глины воды. Кяризы зимой немноговодны - еще не тает снег в горах. Мы уже перелетели к арыку, чтобы там забрать группу, но вдруг на связь по "ромашке" вышел Тихий и попросил нас выключиться, если керосина мало, - они все же спустятся под землю, чтобы убедиться в одном из двух: либо духи там задохнулись, либо их там и не было.
- Сколько вам нужно времени? - раздраженно спросил командир. - Я к вам не прикреплен, у нас и свои задачи есть...
Тихий попросил полчаса. Я посмотрел на топливомер - можно было не выключаться. Да и стоять, свесив лопасти, когда неизвестно, откуда могут ударить духи, - не самое лучшее времяпрепровождение. Слишком много таинственных неизвестных может оказаться на данный внезапный момент в простом уравнении "запуск", - вдруг не хватит силы у аккумуляторов, перегорит предохранитель вспомогательной силовой установки, шальная или прицельная пуля попадет в одно из слабых мест системы "вертолет-экипаж", - тогда как сейчас достаточно взять ручку шаг-газа и поднять машину, разворачивая ее ракетными блоками и пулеметом к врагу. В ответ на вопросительный взгляд командира я успокаивающе кивнул, и мы остались на малом газу. Ведомый кружил над нами по эллиптической орбите, которая большой полуосью упиралась в предгорье. Возле нашего борта бродили два спецназовца с автоматами, - охрана вертолета от внезапного нападения. Они были похожи на вратарей, наблюдающих из створа своих ворот, как идет игра на том конце поля.
А там несколько бойцов во главе с Тихим уже спустились в первый колодец - я видел, как один из спецназовцев нес на плече бунт веревок с зажимами. Колодцы уже не курились дымом, но мне было непонятно, как можно сейчас спускаться под землю, когда там, наверняка, нечем дышать. Разве что там - хороший сквозняк, или у спецназа на этот случай припасены противогазы, которых, впрочем, я не заметил.
Мы напряженно всматривались, не зная, чего ждать. Я представил, как они пробираются по глинистому коридору, шлепая по воде, пригнувшись - сверху давит свод высотой в десять этажей, и неизвестно, остался ли он так же незыблем после взрывов гранат - стоит ему сейчас просесть на полтора метра, и уже никто - разве что археологи будущего - не увидит сплющенных недрами разведчиков. А если там есть боковые ответвления, в которых укрылись духи и куда не достал дым, то сейчас они встретили наших кинжальным огнем, и некуда деться из идеальной ловушки, если не вжаться в глину стены, не вбуриться, не вплавиться в нее... Скорее всего, Тихий своевольничает, - думал я, глядя на выход из кяриза, из которого никто не выходил. Говорят, в кяризы не рискуют спускаться даже хадовцы, афганцы-контрразведчики, нашим тем более нечего туда соваться. Что останется делать, когда истекут все возможные и невозможные сроки? Надо было сразу подогнать наливник, слить в колодцы несколько тонн, и выстрелить туда из ракетницы, - или из моего пулемета, поднявшись на полсотни метров, чтобы увидеть огненный выдох всех глоток подземного змея и даже сквозь шум двигателей услышать рев пламени, превращающего глиняный тоннель в огромную, звонкую после обжига керамическую флейту, грустно поющую ночами, когда из пустыни прилетает ветер...
Тихий с бойцами вышли из кяриза без добычи - никаких следов пребывания там наших духов не было. Если не считать за след найденный Тихим нож. Хотя, гарантии, что нож принадлежал именно нашим духам, никто дать не мог. Уже в кабине, перепачканный глиной Тихий рассказал, что в галерее есть ответвление, но вход в него завален взрывом гранаты, установленной на растяжке - другой конец проволоки был обмотан вокруг ножа, воткнутого по ручку в землю на другом берегу ручья.
- Не знаю, кто и когда подляну поставил, но сорвало ее, скорее всего, нашими взрывами, Могли и они уйти туда, но где искать выход, черт знает, может, в самом Луркохе...
Мы осмотрели нож, передавая из рук в руки. Это был довольно старый, но вполне боевой кинжал с клинком в ладонь длиной, с костяной ручкой, похоже, из рога джейрана, с медной позеленевшей гардой. Потерев клинок ветошью, я увидел, что его сталь не простая - заиграл муаровый узор, а в центре муар сгущался, образуя четко видимые письмена, похожие на арабские.
- Это дамасская сталь, - сказал я, отдавая нож Тихому, - поверь кузнецу, внуку кузнеца с пятеркой по металловедению. Там еще и арабские письмена прокованы - не гравировка какая-нибудь!
- Джураев! - крикнул Тихий через открытую дверь в грузовую кабину, подал нож подскочившему солдату-переводчику: - Что здесь написано, понимаешь?
Джураев с интересом повертел нож, попробовал ногтем остроту, и сказал:
- Надпись на фарси, командир. Означает "меч Аллаха". Это прозвище дал пророк Мухаммед своему воину Халиду ибн Валиду, который воевал с неверными... Это - настоящий персидский кинжал, командир, я видел такой в музее Бухары, только без надписи.
- Очень хорошо, - сказал Тихий, заворачивая кинжал в мою ветошь и пряча в карман "разгрузки". - Теперь "меч Аллаха" в моих руках. И, значит, теперь ему придется разить верных. Какая странная у него судьба!
Духов, напавших на колонну, так и не нашли. Участники того боя говорят, что среди них был негр-наемник, а то ли китайский, то ли американский инструктор снимал расстрел колонны на камеру, чтобы показывать в лагерях моджахедов как учебный материал. Наверное, где-то и сейчас существует документальное кино с моим и Тихого участием. Хотя, оператору могло быть и не до съемок, когда две шайтан-арбы метали с неба огненные стрелы, а бронетранспортеры, ворвавшись на фланг, молотили двумя крупнокалиберными молотилками...
***
- Видел я то кино, - сказал Тихий, доливая в стаканы самогон и нарезая тонкие розовые ломтики сала. - Закусывай сальцем, сам солил, с самогоном хорошо, не одуреешь... А кино посмотрел недавно, лет десять назад. Мой сослуживец по отряду генералом стал, сейчас, правда, в отставке уже, но тогда быстро из архива ГРУ добыл копию пленки, там, в зале, и посмотрели. Копию эту у договорных духов купили через полгода после той заварушки. Плохая фильма, нормально снято начало, когда начали колонну долбить - минут десять, пока наши оборону не организовали на другой обочине. Есть кадры, как дымит подбитый вертолет, есть пуск из ПЗРК по вам, но вас не видно - дым небо застилал. И нас нет, уже, видимо, не до съемки было. Короче, фигня.
- Фигня так фигня, тем более, сейчас все равно ничего не рассмотрю, - сказал я, глядя, как он режет сало. - А как "меч Аллаха" поживает? Ты его смог через таможню протащить?
- Обижаешь. Я не только холодное оружие протащил, таможня дала добро, куда б она делась. А "меч Аллаха" жил до последнего времени нормально, один раз в серьезном деле поучаствовал. Но однажды, в весеннее полнолуние женой моей, как это с ней случалось, овладели демоны, в смысле, псих на нее накатил. Взяла она тот меч, - а он у меня всегда остер был, я его не точил, а как бритву, правил, такая сталь была! - и порезала им все мои военные фотографии. Жалко, конечно, я иногда их рассматривал под настроение, там на одной и ты был, помнишь, когда сидели в Фарахе, перед налетом на июльское совещание полевых командиров? Ты еще ругался тогда, что это плохая примета - перед вылетом фоткаться. Так и вышел на снимке - с открытым ртом и выпученными глазами... На мою жену в ее минуты роковые похож, - засмеялся он. - Я пришел домой, а она уже с фотками покончила, уже трубку мою молотком размозжила, и скрипку мою все тем же ножом курочит. Я в Доме пионеров немного на баяне учился, а хотел на скрипке, да постеснялся. Вот и решил покой себе обустроить по взрослости - курить трубку, научиться играть на скрипке, сидеть в плетеном кресле в длинной вязаной кофте с высоким воротником и большими деревянными пуговицами, смотреть на закат и быть здесь и сейчас. Не вышло. Не успел даже "Кузнечика" пиликать научиться. Ну, я попытался ее остановить, - а ты знаешь, как остановить бешеную кошку, орущую и клыкасто-когтистую? Да еще когда ты не можешь причинить ей увечье? Короче, полоснула она меня по руке, пришлось ее слегка приложить, чтобы глубже не вошло. А нож после этого я в реку кинул. Один старый охотник говорил мне, что твои собака и нож, попробовавшие твоей крови, уже не твои... Но все не зря случилось - видимо, Аллах переложил свой меч из моей руки в другую, чтобы я понял - если человеку была суждена война, он не волен ее покинуть, - она всегда будет с ним.
Я смотрел на Тихого и пытался представить его играющим на скрипке.
История о красном мотоцикле и скрипичном ключе
Второй раз я встретился с Тихим в марте, в новруз. Я запомнил день, потому что вылет был назначен на очень раннее утро, чтобы успеть в предутренних сумерках упасть на караван, о котором сообщила разведка. А выспаться так и не удалось - в полночь соседние сарбозы начали празднование - открыли стрельбу в небо. Потом по ближним горам ударил наш артдивизион - фанерные модули тряслись, с полок сыпалась мелочь - картонки от бакшишных презервативов с грудастыми небожительницами, патроны разных калибров, фонарики, часы с калькулятором... А после праздничного обстрела гор к нам пожаловали отметившие мусульмане - нагашишенные сарбозы стучали в окна женского модуля, караульные их гнали - крики на дари, мат на русском, топот по темным дорожкам, - и тут мой электронный трубач заиграл зарю.
Когда я пришел на стоянку после завтрака, моля моего хранителя, чтобы вылет отменили и я мог бы доспать на лавке в своей машине, караул был уже снят, на востоке небо чуть посерело, на нем угадывались очертания гор. Возле моего борта стоял крытый "Урал", рядом, на железном настиле площадки, подложив под головы свои военные пожитки - кто "разгрузку", кто короб с пулеметной лентой - спали бойцы. С подножки машины спрыгнула темная фигура.
- Солнце еще не взошло, а в стране дураков уже кипела работа, - сказала фигура, подходя. - Извини, брат, спать вам не даем, но у нас все вертушки забрали в придворные, а мы вчера караван засекли, если сейчас не забьем, спрячутся в зеленке на дневку, а оттуда малыми группами разбегутся.
Это был Тихий. Я пожал его сухую сильную руку, сказал, снимая пломбу с двери вертолета:
- Высплюсь, пока вы будете горбатых с бородатыми шмонать. С "мечом Аллаха" нам бояться нечего - если не потерял, конечно...
- А-а, - сказал Тихий, и я услышал улыбку, - нет, вот он, родимый, я ему даже ножны сделал на лодыжку, в штаны вшил, - и он стукнул ножом, вытянув его из ножен и вдвинув обратно. - Он мне уже послужил, так что, прирученный...
Мы пришли к месту работы, когда солнце показалось из-за гор. Местность в районе Анар-Дары ближе к иранской границе походила на лунный кратер - кольцом скал охвачена долина с центральной горкой. Отличие от лунного пейзажа было в зеленке, окружавшей эту горку, и в речке, делившейся на два ручья, питавших сады и убегавших за границу кратера и страны через два узких ущелья-трещины в западной части кратерного вала. Выходы из этих ущелий и стали предметом нашего пристального внимания - караван мог проникнуть сюда через одно из них, и, дойдя до зеленки - уже отцветших и покрывшихся густой листвой фруктовых садов при развалинах кишлака в междуречье, там затеряться, дождаться ночи и уйти незаметно. Диспозиция наша была нехитрой - высадить на склоне центральной горки пару наблюдателей, которые должны не спускать вооруженных биноклями глаз с выходов из ущелий, а мы тем временем ходим галсами на предельно малой, не высовываясь из-за горы, пока наблюдатели не сообщат о втягивании каравана в долину.
- Тут-то мы ка-ак выскочим, ка-ак выпрыгнем, - объяснил Тихий, - ну и полетят клочки по закоулочкам...
Несмотря на открытые блистера и утреннюю прохладу, монотонность движения галсами укачивала меня. Я клевал носом, страшным усилием выныривал из сна, поднимал голову, видел равнину и далекие скалы, но первое же моргание ввергало меня в моментальный сон.
- Не спи, не спи, художник, не предавай, если помнишь, сосну, - похлопал меня по спине Тихий. - Смотри в оба, мой летучий брат, у них тоже глаза есть, тут, по идее, дозорные должны сидеть. По горам особенно смотри, там больше вероятность их найти - рациями по цепочке на ту сторону передадут, предупредят, - и пропали наши бессонные труды на сегодня...
Глаза человека - великое изобретение. Они способны увидеть один квант света. Они улавливают сколь угодно малые движения на самой периферии поля зрения. Но, если дух сидит за камнем на горе в километре от тебя или просто накрылся мешком и прикинулся камнем, - твои великолепные глаза, остротой своей легко отделяющие от Мицара забытый даже Создателем Алькор, здесь бессильны. Я могу лишь имитировать бдительность, вертя головой, - и разве что случай...
Чтобы приободрить постоянно тормозящий мозг, я начал думать о случае. А, точнее, о том,что сейчас мы решаем классическую задачу квантовой механики о редукции волны вероятности. Пока караван не прошел через одно из двух ущелий, не локализовался, вероятность обнаружить его в любой точке пространства не равна нулю, а это означает, что караван может находиться сейчас даже на Луне...
Я не успел довести свои рассуждения до какого-нибудь присущего квантовой механике парадокса, как глаза мои, которым проснувшийся мозг вернул зоркость, засекли у края долины движение.
- Кажется, там кто-то пылит, - сказал я, показывая пальцем на север. - Движется вдоль гор в сторону ущелья...
Тихий всмотрелся, вызвал свой горный дозор:
- "Орел", я "Змея", глянь на три часа к подножию, кто там пылит?
- "Змея", я "Орел", - откликнулся через несколько секунд дозор, - наблюдаю мотоциклиста, красная "Хонда", летит на всех парусах, на вас оглядывается. Там над речушкой тропа идет, максимум через пять минут долетит до ущелья...
- Гони, командир! - крикнул Тихий командиру экипажа. - Этого гонца надо остановить, только по возможности тихо, нурсами не шуми! Подлетим, - ткнул он меня в спину, - дай очередь наперерез, а не остановится - работай на поражение. Зуб даю, это головной разведчик каравана, рация, видимо, не берет или батарейки сели, у них тоже раздолбаи водятся, как и у нас...
Мы ринулись в погоню. Мотоциклист, заметив, что вертолеты свернули к нему, прибавил скорость.
- "Орел", а ты не можешь его снять без шума и пыли? - спросил Тихий. - Мы сейчас демаскируемся.
- Я "весло" не взял, - виновато сказал "Орел", - тащить в гору...
- Значит, потащишь с горы своего коллегу по лени, Сизиф хренов!.. - зло сказал Тихий.
Я не успел удивиться имени мифического героя из уст комвзвода спецназа, - мы уже долетели до цели. Шли над мелкой перекатистой речкой - весна наполнила плоское русло водой, на левом берегу зеленел редкий камыш, справа вздымалась скальная стена, и над самой речкой по узкой, протоптанной, наверное, ослами и мулами, тропе несся красный мотоцикл, седок которого, припав грудью к бензобаку, рулил, кидая через плечо быстрые взгляды на догоняющих его драконов. Я уже видел его глаза, и было ясно, что гонщик не собирается останавливаться. Повернув ствол вправо, я дал короткую очередь с опережением - пули высекли каменную крошку из скалы. Ездок нагнул голову, пряча лицо от осколков, снова поднял ее и крутанул ручку газа - сизый дым завихрился, переплетаясь с рыжей пылью из-под колес.
- Вали! - крикнул Тихий. - Быстро!
Я опустил ствол и, зная, что будет низко - пусть по колесам, по ногам, - выпустил очередь в пять пуль. Фонтанчиков не увидел, а мотоциклист продолжал мчаться, и ущелье было уже в секундах лета.
- Не балуй! - сказал мне на ухо злой голос Тихого, он навалился на мой загривок грудью, пригибая к пулемету, его руки легли на мои, большие пальцы надавили больно на мои пальцы, лежащие на гашетках, и стреляющий ствол, подчиняясь движению рук Тихого, нарисовал - я узнал эту фигуру! - скрипичный ключ в воздухе, в обратном порядке, как будто взял мотоциклиста в широкий захват, спиралью сузил круг в ноту соль, и... Ездок вскинулся, вывернул руль в скалу, заваливая мотоцикл, ударился передним колесом и всем вдруг мягким телом, отлетел, переворачиваясь в воздухе, и, описав дугу, упал в речку, подняв стену вспыхнувших на солнце брызг, в которую мы влетели, разбив ее лобовым остеклением. Краем глаза я видел, как нас пытается обогнать мотоцикл, кувыркаясь и прыгая по тропинке, каким-то чудом удерживаясь и не улетая в реку. Я подумал, что если сейчас взорвется бензобак, то достанет и нас, но командир тут же свалил машину в левый крен - впереди мелькнула темная расселина, в которую утекала речушка. Прошло всего две секунды. Я взглянул влево, в блистер командира, под которым блеснула вода - мы уже развернулись, - тела мотоциклиста там не было. Неужели оно утонуло и речка так глубока? - а на вид вода едва покрывает камни. Или его унесло, и река так быстра и сильна? - а на вид слабый ручеек, способный нести только бумажные кораблики. Скоро мотоциклист выплывет через ущелье на ту сторону, и караванщики все поймут.
- Нашумели-таки! - с досадой сказал Тихий. - Теперь ни за что не выползут из норы, наверняка уйдут обходным путем...
Мы ждали, снова галсируя за горой. Когда шли на солнце, я истекал потом, и ствольная коробка пулемета была в белых разводах - капли тут же высыхали. Капли брызг на лобовом стекле воздушный поток раздул в кривые белесые струйки, будто нам в морду двинули огромной побелочной кистью. Наверное, вода в речушке соленая, здесь такое бывает. Когда керосина осталось только на путь домой, мы сняли с горы дозорных и ушли.
На стоянке Тихий взял меня за локоть:
- Извини, но так было нужно. Даже если не нужно...
Я вспомнил, как дернулся назад, когда прямо передо мной вертанулось тело мотоциклиста, но отпрянуть мне не дал навалившийся сзади Тихий. Мне было неприятно, что он почувствовал мой вздрог. Но мы и правда были в секунде от столкновения, да мы едва не подцепили его несущим винтом, как рогами... Наверное, со стороны это выглядело неудачной охотой, - щелкнув зубами и промахнувшись, дракон взмыл.
- Ничего, - сказал я, закуривая, - это с непривычки стрелять безоружным мотоциклистам в спину. Пройдет...
- Если тебе так будет легче, - сказал он, тоже закуривая, но не московскую "Яву", которую курили здесь почти все офицеры, а солдатские "Охотничьи", - то этого гонщика там, - он показал пальцем в небо, - запишут на мой счет, не беспокойся...
***
- А ты тогда действительно стволом моего пулемета скрипичный ключ изобразил? - спросил я.
- Сдается мне, ты насмотрелся фильмов про маньяков-психопатов, - хмыкнцул Тихий. - Я же не профессор Мориарти. Ничего подобного не думал, просто преодолел упрямство твоих рук - сначала повел туда, куда гнул ты, потом назад, ну и в мишень. У меня тогда, если хочешь, другие ассоциации были, с красным мотоциклом связанные. Он летел так близко, что следующий удар о скалу должен был бросить его на нас, мы как раз обгоняли, и я подумал, что суждено-таки погибнуть от красного железного коня. Классе в восьмом купили мне мотоциклик "Минск" - помнишь такой? Что-то среднее между мопедом и "Восходом". Мотоцикл был красный и легкий, я любил на нем рассекать. И однажды на спор проехал по мостику через овраг. Мостик только строили, просто две балки перекинули, два бруса шириной сантиметров двадцать. Я проехал три четверти и сорвался. Сначала упал сам - там метра три было, - на откос спиной, смотрю, а мотик на переднем колесе на балке висит прямо надо мной, тарахтит, заднее колесо крутится, дым из выхлопной трубы, - и медленно так задницу под балку заводит, чтобы сорваться. Только я успел на правый бок повернуться, как он сзади хряпнулся, даже ручкой газа меня по ноге долбанул, дотянулся... А Ты говоришь - скрипичный ключ! Лучше бы вспомнил свою преступную склонность - стрелять по красной автотехнике! Между прочим, той "тойоте" ты оба левых колеса все же продырявил, пришлось ее к БМП цеплять...
История о красной "тойоте" и немом "языке"
В третий раз мы встретились с Тихим в конце апреля, в последние дни гератской операции. После обеда наша пара прилетела в Герат из Шинданда, привезли начальника разведки полка - не помню, 101-го или 12-го. Он приехал на стоянку из штаба дивизии и, всходя на борт, сказал, что предстоит интересная работа.
- Разве работа на войне бывает интересной? - буркнул командир, когда майор ушел. - В переводе на простой язык это означает "бросить на вилы"...
В полдень, когда утреннюю свежесть сменила пыльная жара, я лежал в одних трусах на лавке в своем вертолете и читал Ахматову, чей двухтомник приобрел недавно в гарнизонном книжном магазине. Послышался хруст камешков под чьими-то ботинками, борт качнулся - кто-то поставил ногу на ступеньку стремянки.
- Ух, ты, какие книги читают красные военлеты в перерыве между боями, - сказал Тихий, поднимаясь в грузовую кабину. - И, вообще, я смотрю, у вас не служба, а курорт. Значит, врет народ про "хочешь пулю в зад - поезжай в Герат"?
- Не в Герат, а в Шинданд, - сказал я, садясь на лавке и натягивая камуфляжные штаны. Несмотря на злость, с которой я расстался с Тихим в прошлый раз, сейчас я был рад его появлению. - А что у нас сегодня по плану? На этот раз пристрелим велосипедиста или сразу одинокого прохожего? Или ты опять хочешь показать мне, где у моего пулемета щечки?
Тихий усмехнулся.
- Ты шутишь как не советский офицер, сразу видно, начитался идеологически чуждых ремарков и хэмингуэев. А что до того мотоциклиста, то мы ночью забили караван на обходной тропе - пленные подтвердили, что у них был разведчик на "Хонде", И, когда он не вернулся, они не пошли через ущелье. Так что забудь. И старайся на такие темы здесь не рефлексировать - и читать все это кончай, не место и не время. Я вот люблю у нее поэмку про самое синее море, - кивнул он на книгу, - но если начну здесь читать, душа враскоряку встает, рвется отсюда, а это неправильно. Чтобы здесь выжить, нужно здесь жить, а не там, - он махнул в сторону севера.
- Учи военной психологии своих бойцов, чтобы винтарь не ленились таскать, - сказал я, начиная злиться. - У меня другая концепция, я тут работаю, а живу как раз там, - показал я на север.
- Дело хозяйское, - пожал плечами Тихий. - И в самом деле, вы летаете, а мы во прахе вьемся, и вместе нам не сойтись... Но сейчас придется вместе - летим на рекогносцировку места работы...
Примерно суть работы я знал. Вчера генерал Варенников со свитой тремя бортами летал на плато к договорному духу Ахмад-Саиду Амиру на переговоры с полевыми командирами. (Мой борт тоже должен был лететь, но по технической причине выпал из генеральской квадриги, превратив ее в тройку.) Генерал привез от дружественного духа сведения о связнике турана Исмаила, его злейшего врага, управлявшего армией моджахедов из Ирана. Связник турана должен был прибыть в Герат сегодня и встретиться в одном из гератских кишлаков с исламским комитетом. А поскольку все борта уже были распланированы, то пару дежурного экипажа, в который я и заступил после замены вспомогательной силовой установки, сняли с дежурства и отправили в Герат - на подвиг, как недовольно выразился командир, спрыгивая с койки второго яруса в дежурном домике, где мы намеревались выспаться на неделю вперед.
Разведка знала точку на карте, где должна состояться встреча. Маленький кишлак - или большой хутор - три дувала, рядом с рекой и западными горами. Со стороны реки кишлак подпирал абрикосовый сад, через который гости всегда могли незаметно уйти. Со стороны города простирались глиняные руины, пространство хорошо и далеко просматривалось и простреливалось. Поэтому группа решила не использовать бронетранспортеры и боевые машины пехоты, а подскочить на вертушках.
К бортам пришли летчики с начальником разведки. Он расстелил на дополнительном баке карту, показал:
- Пролетим как бы по своим делам, предположим, за ранеными к танкистам вот сюда. На пролете изучаем кишлак, подходы, определяем место высадки. На речке будет группа, на тот случай, если зеленкой уйдут, вам же (он повернулся к Тихому и командиру второй группы) нужно взять дувалы в клещи со стороны города и осуществить захват или уничтожение, - лучше, естественно, захват связника, - нам язык от турана очень нужен...
Взлетели, пошли с равнодушно-деловым видом - ведущий в паре борт-"таблетка", обычный облет точек для эвакуации раненых. На пределе прошли над бетонкой, над мостом с нашей заставой, мимо старого Герата, не доходя до мечети, свернули влево, начали пологий набор - решение было не очень удачное - из развалин слева часто постреливали, справа тянулся хребет Сафед-Кох, откуда тоже можно было ждать гостинца - от трассы крупнокалиберного пулемета до ракеты, раз уж ты поднялся выше тридцати и тебя не засвечивает земля. Но тройке, прильнувшей к открытым иллюминаторам в моем салоне нужна была эта высота - небольшая, до сотни, - рассмотреть тот кишлачок у реки, пока пара по коробочке огибает город, направляясь к юго-западному углу долины, чтобы присесть там у танкистов для видимости.
- Летуны, наблюдаете объект? - спросил начальник разведки по внутренней связи. - Тот, где арба с камнями во дворике и одеяла сушатся на веревках? Смотрите пятачки, пригодные для посадки...
- Штурман, возьми управление, - сказал командир, - я гляну...
- Управление взял, - сказал штурман.
- Отдал, - сказал командир.
Он протянул руку, я положил в нее бинокль, который штурман только что достал из портфеля и передал мне.
- Хреновато, - говорил командир, глядя в бинокль в открытый блистер, - за дувалами огороды, логично думать, что они заминированы. Дальше вокруг - руины, удобно спрятать пару ДШК, контролировать ближний воздух... Проще раздолбать дом нурсами, можно управляемыми с "крокодилов"...
- Правильно, правильно, - раздался в наушниках смех Тихого. - Резать к чертовой матери!
- Нам связник нужен, хирурги, - напомнил начальник разведки.
- Короче, хрен его знает, товарищ майор, - сказал командир по внутренней связи, посмотрел на нас, покрутил пальцем у виска, отдал мне бинокль и взял управление.
У танкистов в "таблетку" действительно занесли раненого, потом еще одного взяли на площадке 12-го полка, там уже ждал борт сопровождения, и "таблетка" с ним ушла на Шинданд, в госпиталь, а мы перескочили бетонку и, сев на пустую жаркую полосу аэродрома, зарулили к своим на грунт.
Скоро приземлился воздушный командный пункт, встал рядом. Он отрабатывал взаимодействие с нами в качестве ретранслятора, чтобы мы, находясь на предельно малой, могли держать устойчивую связь не только с гератской точкой, но и с центром боевого управления в Шинданде. Мы поднялись в его салон, прохладный, как погреб, после часового болтания на пяти тысячах. Начальник разведки расстелил на столе карту. Тихий положил на нее лист бумаги. На листе простым карандашом был выполнен рисунок дома, двора и окрестностей - в объеме, с уверенной штриховкой теней, перспективой, привязкой к узнаваемому профилю гор на заднем плане.
- Глаз - алмаз, - похвалил начальник разведки. - Срисовал как фотоаппарат.
- Во-во, - сказал командир, показывая на рисунок, потом на карту, - здесь зеленка, тут, вероятно, мины, где нам садиться? На крышу вас высадить?
- Не думаю, что они будут вокруг минировать, - сказал Тихий. - Тут животные бродят после зачистки - неделя артобстрелов и бомбардировок, ослы бесхозные начнут подрываться. Так что высаживаться будем здесь и здесь, - он ткнул карандашом в карту, - сначала группа из ведущего на висении, чтобы гарантировать неподрыв вертолета, потом моя группа с ведомого со стороны сада. В момент высадки носовые пулеметы работают по двери и окнам, чтобы не могли высунуться, потом встаете в круг, мы работаем. По сигналу по "ромашке" плюс красная ракета забираете нас в той же очередности. И следите за зеленкой - если кого там заметите, не стреляйте, связывайтесь с нами...
- Когда работаем? - спросил командир. - Скоро закат...
- Пока нет приказа, - сказал начальник разведки. - Хадовцы, слава Богу, не посвящены, на связь выйдет человек Ахмад-Саида, скорее всего, соберутся ночью, тогда утром будем брать. Но до заката - первая готовность, командирам групп довести задачу до личного состава...
Скоро солнце, свершив свой ежедневный путь над гератской долиной - от восточного хребта к западному, село на зубцы и медленно погружалось, выплавляя полгоры своим белым жаром, - казалось, там, к подножию низвергаются потоки лавы, заливая все - кишлаки, военные палаточные городки, машины, танки... Но гора начала побеждать - солнце умерило жар, стало желтым, потом красным, на город вместо оранжевой лавы надвигалась тень - как фиолетовая вода, она затапливала улицы, поднималась все выше, покрывала плоские и куполообразные крыши, которые, перед тем, как утонуть, горели красной терракотой, - вот тень проглотила старую крепость, вот уже весь город лежал под водой, только минареты Пятничной мечети еще сверкали огнем на верхушках, как маяки, но и они не могли долго противиться великой тени, ей не могли сопротивляться даже вершины северных гор, и когда они скрылись в синеве, вдруг наступила ночь. То, что называется сумерками, длится здесь, пока садится солнце. Как только его лучи перестают освещать те горные пики, исчезают последние источники отраженного света, - в небе уже ранней весной истаивают последние облака, способные рассеивать свет погруженного за горизонт светила. Свет меняется на тьму мгновенно, как будто вся эта пустынно-гористая местность есть крышка огромного люка - и вот она захлопывается бесшумно, опрокидываясь в темный бездонный подвал, и в черноте внизу и по сторонам начинают загораться огоньки, их становится так много, что темнота исчезает, остается молочное свечение, словно все небо выткано люрексом, как те платки, которые все купили в местных дуканах своим мамам...
Наступившая темнота была сигналом к отбою первой готовности. Мы переходили во вторую и, не задерживаясь, в третью, что означало возможность отхода ко сну. Летчики ушли ночевать в палатку за бруствером под маскировочной сетью. Наверное, там был горячий ужин - доносились запахи гретой тушенки, хотя, скорее всего, это экипажи выделенных для охраны бэтэов грели консервы из сухпая на горящей в патронном цинке солярной тряпке. Я, как и остальные борттехники, в палатку не пошел. Я любил ночевать в вертолете один - на створках лежал матрас и подушка, висела демисезонная куртка на случай полета в горы, где всегда снег, или на случаи подобных ночевок - к утру будет не теплее, чем в горах.
Но спать пока рано. Время, когда кончена дневная работа, а ночь еще не наступила - всего лишь выключили свет, - это время отдыха души. Темнота сейчас уютна. В темноте стоят в ряд вертолеты, двери открыты. В темноте хрустит галька под ногами бродящих ДСП в касках, бронниках, с автоматами на плече, - в полевых условиях на ночь караулу стоянку не сдаем. В темноте слышны голоса, смех, крик "Тащ старший лейтенант, вас к командиру!", обреченный мат старшего лейтенанта, взрыкивает движок бэмпэшки, лязг траков, разворот, удаляется, тарахтит уже за полосой куда-то...
Я сидел в проеме двери грузовой кабины и озирал в бинокль штурмана звездное небо, когда ко мне подошел Тихий. На этот раз я даже узнал его шаги - в отличие от скрежета и хруста камней и песка под солдатскими берцами, звук шагов Тихого был таким, будто шел не человек, а животное на лапах.
- Звездам числа нет, бездне - дна? - сказал Тихий, подходя. - А у меня тут (он чем-то булькнул) звезд по пальцам пересчитать, но радуют они старших лейтенантов Красной Армии куда больше, чем нравственный закон внутри нас и звездное небо над головой. Коньяк азербайджанский, три звезды, напиток специально для старших лейтенантов. Не откажешься?
- Как откажешь рейнджеру, цитирующему Ломоносова и Канта, - сказал я, поднимаясь. - Отвечу парой банок тушенки, банкой сыра, хлебцами. Откуда продукт?
- С того каравана. Иран - сосед солнечного Азербайджана, оттуда часто везут и нам же сбывают - по семьдесят чеков, кстати. Так что, пей, есть в нем и капля твоего труда.
Сначала мы сидели в пилотской кабине - я в кресле командира, он - в кресле штурмана, - столик был между нами - откидное сиденье у носового пулемета. Наливали в охотничьи мельхиоровые стаканчики с облупившейся эмалью - черный тетерев на голубом фоне, - намазывали тушенку на хрустящие хлебцы (я отверг предложенный Тихим нож, - сколько ты зарезал, сколько перерезал? - достал свой американский, с выкидным лезвием), курили в кулаки, выдувая дым в открытые блистеры.
- Опять ты занимался постыдным, размягчающим волю занятием, - говорил Тихий. - Смотреть на звезды не для определения местоположения и времени - все равно, что читать стихи...
- Отстань, - отвечал я, - я человек невоенный, мне можно. Это вам, кадровым, запах портянок милей запаха сирени.
Тихий засмеялся.
- Эт-точно! - сказал он. - А то, что ты студент, я уже знаю, мне твой экипаж донес. Я потому и пришел...
- ...Укрепить меня перед ответственным заданием? - усмехнулся я. - Чтобы завтра рука моя не дрогнула? Не ссы, товарищ Тихий, не тот случай... Кстати, ты Тихий, потому что тихо передвигаешься?
- Нет, - засмеялся Тихий. - В моей группе есть солдаты потише меня. Я в засадах тихо сижу. С детства. Пойдем-ка в салон, возляжем на лавках, а то ваши парашюты тверже камня, а мне плоская попа ни к чему, ремень с подсумками сваливаться будет...
Наш лагерь уже угомонился. Ночь была тиха. Иногда в Герате взлаивала собака, взревывал, икая, осел, где-то у гор раздавалась автоматная трескотня, и снова все стихало. В открытую дверь была видна густая звездная сыпь, снизу неровно остриженная темным силуэтом гор. Небо сияло, земля была безвидна и темна. Я лежал, подложив под голову свернутую куртку, курил и слушал Тихого. Я мог бы возражать ему, и я хотел возражать, но для этого нужно было сесть, занять хоть сколько-нибудь активную позицию. А мне хотелось лежать и курить, слушая и временами прикрывая глаза.
-...Читать стихи, смотреть на звезды, рисовать, писать, - говорил Тихий, - все это, конечно, можно делать на войне. Можно даже после боя, почистив автомат, играть на скрипке. Но, видишь ли, в чем закавыка. В мирной жизни искусство поставляет нам сильные эмоции, которых не хватает в рутине будней той самой мирной жизни. А на войне эти сильные эмоции поставляет нам сама война. Заниматься здесь искусством - все равно, что солить соль, сахарить сахар, а то и сахарить соль. Это первое. А второе - культурные ассоциации с мирной жизнью расслабляют, не дают превратиться в полноценное животное войны. Да, это все равно, что ты обратился во льва, но все вспоминаешь любимый зефир в шоколаде. Так какого черта было во льва превращаться? Чтобы вот так, тайком, зефир лизать?.. И потом, у войны есть своя эстетика. Все, что сохраняет тебе жизнь и уничтожает врага - прекрасно по определению. Твое оружие, твои бронемашины, вертолеты, твои товарищи, наконец, - и сознание, что ты с ними не только одной крови, но и один организм, это сознание есть главное условие эстетического, как говорят мирные, удовольствия, катарсиса, короче. Нет, брат, здесь нельзя просто работать, это тебе не вахта. Здесь надо жить, надо признать вот всю эту грязь нормой - и жить...
Наверное, я что-то отвечал. Или думал, что отвечаю. Когда снова открыл глаза, было тихо, темно и холодно. Я не мог понять, спал я или на секунду прикрыл глаза и говорил ли Тихий, что детство было джунглями, где он катался на спинах волшебных зверей, или это мне приснилось.
В потрескивающей от холода тишине вдруг где-то у северных гор протяжно заорал ишак. Его гортанный вопль перешел в подобие пения. Я выглянул в иллюминатор - в темноте, где-то в районе мечети мерцал красный огонек.
- Муэдзин с минарета Пятничной зовет правоверных на утренний намаз, - сказал Тихий. - Слепой Джабар, я его знаю...
По его голосу было понятно, что он не спал.
- Не удивлюсь, если окажется, что ты и ослепил его, когда знакомились, - сказал я, показывая этой язвительностью, что тоже бодрствую.
- Трахомный он, - зевнул Тихий, - а у них слепота - самое то для священнослужителей, - на мирские соблазны не отвлекаются, женщин не видят - одного Аллаха... Однако скоро восход - муэдзин точен, как петух, кричит за час. С его высоты уже свет зари видать. У них после утренней молитвы спать не полагается, и нам нельзя, - могут на рассвете поднять. На-ка, положи под язык, импортная, очень освежает...
Он кинул в мою ладонь маленький шарик, вроде тех, что, насыпанные в мешочки, лежат в ящиках с новыми двигателями, храня их сухость. Но этот шарик к языку не лип. Он превратился в капельку воды, и капелька тут же растворилась без следа какого-либо вкуса. Я поднял глаза и увидел Тихого. Он сидел напротив и улыбался. Я видел его не силуэтом во тьме, как секунду назад, - он проявлялся, как на фотобумаге, - уже стал виден шрам над губой. В открытой двери за ним с той же скоростью проявлялись горы, в иллюминаторе за моей спиной проявлялся ряд вертолетов - у дальнего сидел на корточках, привалившись спиной к колесу, солдат, - а вдалеке, на фоне проявившихся северных гор четко прорисовывались все минареты Пятничной. Вместе с темнотой ушла ночная тишина - где-то в районе станции тропосферной связи работал дизель, звякало оружие в стороне палаток, кто-то бубнил у бэтээра охранения, шуршали - я слышал это! - кроны придорожных сосен...
- ...И гад морских подводный ход, - сказал я, чувствуя, как легко и тепло телу, как яснеет голова.
- Я по первому разу то же самое вспомнил, - сказал Тихий. - Наверное, Пушкин где-нибудь под Эрзерумом тоже караван с лекарствами взял...
- С такой гомеопатией мы и ночью могли бы летать на пределе, - сказал я.
- Нет, это часто нельзя, - сказал Тихий, - рецепторы сгорят. Но сегодня мы должны быть в форме, невзирая на бессонную ночь.
Открылась дверь соседней "таблетки", вышел ее заспанный борттехник, зевнул-пропел: "А-а, крокодилы, бегемоты",- оросил колесо.
- Буди Феликса, Витя, - сказал я, высунув голову в иллюминатор. - Доспит в небе, ему сегодня круги на потолке мотать...
- А вы шо, не спали совсем? Чекали всю ночь? - Он кинул камушек в борт ВКП: - Феликс, кончай ночевать, время утренней молитвы - попроси своего Аллаха чистого эфира и шоб "стингер" не достал сегодня...
На ВКП открылся иллюминатор, выглянул Феликс, сказал:
- Это вы молитесь, неверные, Аллах татарина не тронет...
- Люблю утро перед боем, - засмеялся Тихий. У него были расширенные до краев радужек черные блестящие зрачки. - Всегда, как перед премьерой...
Мимо вертолетов прокатил бэтээр, развернулся у палаток. Через минуту донеслось:
- Командиров групп и экипажи - на постановку!
На улице уже посветлело и без гомеопатии, но мир еще не обрел цвет. Все было серым и мягким, пахло влажным железом вертолетов, бэтээров, машин. Это не было следами ночного дождя - всего лишь конденсат, выпавший на остывший металл, роса.
Постановка задачи прошла быстро. Паре "восьмерок" под видом санитарной - "таблетка" ведущая, на каждом борту по группе спецназа, - после отвлекающего маневра - посадки в 101-м полку - при первых лучах солнца взлететь и совершить заход со стороны солнца на кишлак, где сейчас идет собрание исламского комитета, высадить обе группы у дома, если понадобится, поддержать их атаку огнем бортового оружия, но без ракетного удара. После высадки "таблетка" взлетает и барражирует, отсекая попытки духов уйти, ведомый остается на земле, чтобы в случае непредвиденного развития эвакуировать группу...
- Восход сегодня в семь ноль одну, - сказал начальник разведки. - Сверим часы, товарищи офицеры. Над восточными горами солнце покажется через тринадцать минут, вчера засекали. Ну, что, пацаны, встретим зорьку, как и полагается охотникам, - и чтоб ни одна утка не улетела!
ВКП взлетел первым - ему нужно было до начала нашей работы уже висеть выше гор.
- Увидишь солнышко, Феликс, - крикнул я, - передавай привет! И смотрите вместе с ним, как мы будем работать!
Феликс махнул, заскочил в кабину. Взвыла "аишка", в утренней серости вспыхнуло оранжево-голубое пламя в ее выхлопном патрубке на холке машины. Запела труба левого двигателя, лопасти тронулись, поехали каруселью, помахивая вразнобой, выровнялись, ускоряясь, полетели, взбивая еще прозрачный воздух. Пока ВКП запускался, из подъехавших тентовиков на два борта грузились группы. Тихий, стоя у двери, осматривал каждого входящего, стукал по "разгрузке", пропускал, напевая вполголоса:
- А река бежит, зовет куда-то, плывут сибирские девчата...
- ...Навстречу утренней заре, - подхватывали уже сидящие в грузовой кабине, - по Ангаре, по Ангаре...
- Наша утренняя, типа молитвы, - пояснил мне Тихий. - Разок не помолились, сбили нас вот на такой же вертушке, только кандагарского отряда. Еле дотянул командир до точки...
- Просто кандагарские, наверное, своих колес не кропят - сказал я. - Наша примета, если не против...
- А лопасти кропить не пробовали? - улыбнулся Тихий. - Все же они поднимают и несут, подумайте...
- Подумаем, - сказал я. - А пока - уж извини - по старинке...
ВКП уже взлетел и шел в набор по спирали. Он уже вынырнул из тени на солнце, днище его стало ярко-голубым на все еще сером небе.
"Навстречу утренней заре, - пел я, когда мы шли вдоль придорожных сосен, ниже их верхушек, к площадке 101-го полка, - по Ангаре, по Ангаре..."
...Лютый мороз, веселый и румяный, черная Ангара парит, как притащившая сани кобыла - еще не укрыта попоной льда, белый куб древнего собора на берегу, вдали - золотая струна моста, - и заря, но вечерняя, красная и сизая, в дымах, - когда был тот Иркутск, по которому бродили еще лейтенантами в пути на большую землю, к первому своему отпуску...
Нет, я не спал, не проваливался в мгновенный сон за пулеметом, как это бывало почти всегда рано утром в монотонном полете под колыбельную двух турбовальных двигателей - нежное ржание табуна в четыре тысячи голов. Таблетка Тихого, наверное, продолжала действовать. Мозг вел сразу несколько операций. Он показывал мне ледяную речку - я шел по набережной, распахнув шинель, и дышал морозом, - а в степи несся табун лошадей - рыжее колыхание грив и гул копытного топота, я мчусь на красном вожаке, я гол, как тот мальчик, мы рвемся к реке, на водопой и купание, спина коня горяча, под шкурой перекатываются мышцы, - кто-то уже сказал или еще скажет, что на спине коня добрая сотня мышц, поэтому женщины так любят кататься без седла... Нет, я не сплю, это параллельные струи моего многоводного разума. Он видит все впереди и вокруг - уже показались каменные домики возле посадочной площадки полка, справа по бетонке осел тянет арбу, погонщик - сам Маленький Мук! - нарочито не смотрит на нас, и я вижу, как в грузовой кабине три ствола АКМ и ствол моего кормового пулемета смотрят через открытые иллюминаторы и люк на погонщика, осла, на все, что летит мимо... Все же, у таблетки чистого разума есть недостаток - время разбухает, один момент вмещает в себя несколько прежних, привычных моментов, - он не удлиняется, а утолщается, время течет не только вдоль, но и поперек, и на эту поперечность тоже уходит время, и мы, черт побери, никак не можем приблизиться к площадке и сесть, а всегда подскакивали одним прыжком.
- Когда это кончится? - поворачиваюсь я к Тихому, сидящему за моей спиной. Вижу, как он улыбается, и его соломенная щетина раздвигается, торчит, топорщится, я мимоходом понимаю, что мне известно точное количество щетинок, краем глаза где-то сбоку вижу это число написанным на доске мелом, но не оборачиваюсь. - Я тут всю эту дрянь не употреблял, а ты...
- Все будет хорошо, - говорит одними губами Тихий, говорит одной щетиной, будто поле пшеничное под ветром на холмах под грозовым небом, волнами под ветром, - У нас простая задача, мы все одной крови...
Я отворачиваюсь и чувствую, как много сердец, одно за другим, как поршни в поршневой группе, толкают по моим артериям кровь, и она идет по большому кругу кровообращения, по очень большому кругу - справа через правака, сворачивая и проходя сквозь Тихого, потом по правому борту грузовой кабины через сапера, радиста, гранатометчика, пулеметчика, возвращается по левому борту, и, пройдя через командира экипажа, вливается в мой большой малый круг. И в моей крови теперь я чувствую даже керосиновую жгучесть и клюквенный вкус масла гидросистемы - и неудивительно, ведь кровь моя циркулирует сейчас по всему вертолету, так и должно быть, пока мы едины, мы непобедимы, эль пуэбло унидо хамас сэра венсидо, эль пуэбло! Унидо! Хамас-сэравен-сидо!.. Наверное, эту песню сейчас поет, передавая друг другу глиняный светильник с горящим огоньком свободы, этот комитет бедноты, комитет исламской бедноты, - они только что совершили утренний намаз, встреча, длившаяся ночь, закончена, осталось попить чайку со сладкими фисташками и лукумом, и можно расходиться по одному, огородами. Я вспомнил-увидел рисунок Тихого - небольшой лабиринт из дувалов, где неясно - забор это или уже стена дома, несколько башенок с округло-прямоугольными дырками в самом верху, где стена плавно переходит в крышу-купол. Окошко-дырка так мало, что в него едва пролезет кошка, но иногда, не ободрав бока, влетает шальной, сам не ожидавший такой удачи, неуправляемый реактивный снаряд, а то и граната из гранатомета. Однако сейчас мы не должны уничтожать тех, кто внутри, - нужен "язык", живой связник Турана. То есть, они будут стрелять в нас из тех бойниц, даже могут выйти во двор и палить из всех видов оружия, а мы можем вести только оградительный огонь, создавая кольцо, в котором будет работать спецназ...
- Бред! - повернулся я к Тихому. - Если бы вы знали связника в лицо!
- На ведущем борту летит человек от Саид-Ахмада, он знает, - не удивился Тихий. Да ты много не думай, все срастется, как нужно. Главное, нас не покоси...
Пара недолго просидела на 101-й площадке. Из ведущего выбежал начальник разведки, принял под локоть духа в длинной рубахе и пиджаке, подведенного местным особистом, помог подняться на борт. И с ВКП передали условную фразу: "Клиент созрел", - это значило, что солнце осветило верхушки башен старой гератской крепости, и через несколько минут его лучи через дырки-окошки попадут на западную стену глиняной комнатки, знаменуя окончание утренней молитвы. В этот момент мы должны оказаться там, мы должны прийти с приветом, рассказать, что солнце встало.
- Федя, дичь! - сказал в эфир командир ведущего, и это означало отход по заданию.
Двигатели завыли, переходя с малого газа на взлетный, машины поднялись на цыпочки, оторвались от зеленого металла площадки, повисели, покачивая лапами, и, наклонив носы, как собаки по следу, пошли в разгон, не поднимаясь выше пяти метров, прячась пока за частоколом придорожных сосен. Когда свернули влево, прыгнув через сосны, их верхушки уже горели рыжим огнем, зажженные первыми лучами показавшегося среди гор солнца. Тени сосен были так длинны, что мы летели и летели, а они все не кончались, только ломались через дома и снова тянулись. Вместе с ними тянулось время, и казалось, что лететь до места работы еще целый час, хотя солнцу оставались какие-то минуты, чтобы дотянуться до тех крыш. Зрение мое тоже удивляло - из центрального оно превратилось в сферическое. Казалось, я даже не шарил глазами по предлагаемому пейзажу - россыпи глинобитных дувалов, улиточной закрученности узких улочек, речке справа, духовскому мосту вдалеке, горам, - я видел все это сразу, я видел сразу всех собак, разбегавшихся по закоулкам от двух зверей, летевших над самыми крышами, видел, как спавшие на крышах закутывались в одеяла, лежали коконами, пережидая, пока ветер винтов, цапнув одеяло, но не сорвав, улетит, видел, как моя тень впереди, исчезающе-тонкий ковер-самолет, скользит по земле, взлетает, обтекая дома по стенам и крышам, обнимая людей под одеялами поверх одеял, и летит дальше, пропадая и снова выныривая...
Да, глаза мои были остры, тогда как мысли текли в разных направлениях, а некоторые - я слышал их абракадабру - и вовсе задом наперед. Но глаза все же были главнее мозга сейчас, сильнее его, они как бы мыслили отдельно и напрямую передавали полученную информацию мышцам тела. Руки сами чуть доворачивали ствол пулемета, тело пригибалось, отклонялось вбок, откидывалось чуть назад - в зависимости, от направления возможной угрозы - это был бой с тенью боя - слышал я одну из мыслей в их струении, и мне казалось, что я попал в бесконечность, откуда не вырваться, и самое верное сейчас - слушать только свои глаза. И музыку - она звучала в такт моему танцу с пулеметом, она рождалась из этого танца, и, слушая ее, я думал, что творцу этой музыки, сидящему за черным и тяжелым, как рояль, инструментом, подошел бы фрак. Пожалуй, и бабочка...
- "Пыль", я - "Доктор", мы на месте! - сказал ведущий. - Работаем по плану.
И, не входя в крен, не закладывая вираж, не примериваясь на круге, - как шел, так и затормозил в воздухе по-птичьи, выставляя лапы, - вперед и опуская хвост над местом посадки, вертолет завис, не касаясь колесами земли, заклубив вокруг желтую кольцевую стену, скрылся в пылевом тюльпане. Там, невидимые, из открытой двери на землю прыгали десантники, и никто не мог быть уверенным, что эта перепаханная то ли снарядами, то ли гусеницами земля - когда-то огород, может, бахча, - не таит в себе мин.
Пока ведущий высаживал десант, мы шли по кругу левым креном - чтобы гранатометчик и пулеметчик у открытой двери держали круг под прицелом. Правда я, держа под прицелом своего пулемета окружность и внешний периметр, которому мы подставляли днище, не понимал, что все-таки нам делать со всем нашим оружием, если ни в кого нельзя стрелять, до тех пор, пока не уверимся, что это не связник.
Зависший борт гнал волну пыли - она докатывала до дувалов, ударялась, переваливалась, оседала в лабиринт двора, на крыши трехкупольного дома. Спецназ, прикрываясь завесой, высадился и окружил двор, залег, быстро заметаемый пылью. Во дворе по-прежнему было пусто. Ведущий взял шаг-газ, начал подниматься, одновременно кренясь влево и опуская нос, с места уходя на круг. Это значило, что пришла наша очередь.
- Заходи вон туда, - крикнул Тихий в наушник командиру, вытягивая руку. - Выбросишь нас на тот пятачок между зеленкой и задним двориком, там дувалы развалены, ворвемся...
- Чего-то никто не выбегает, - скептически сказал командир, - может, там и нет никого. Или не было или ушли...
- Все там, - сказал Тихий. - Разведка видела, как входили в полночь, но не видела, как выходили. Все, я пошел, прыгаем по сигналу штурмана, - он хлопнул правака по плечу и, подняв откидное сиденье в дверном проеме, вышел в грузовую кабину.
Интересно, что даже сейчас я не помню весь тот эпизод целиком. Как будто он записан не в памяти, а, и правда, на сетчатке глаз. Некоторые куски испорчены, сожжены временем, некоторых нет вообще, оставшаяся пленка выцвела, кино не черно-белое, конечно, но и не цветное, - охра желтая и охра красная - сухая глина с ржавчиной, даже листва апрельского сада за домом видится мне бурой. И только одно пятно ярко сияет в центре кадра. Здесь, со стороны сада пыли нет - мы садимся на подобие лужайки, больше похожей на старое вытоптанное футбольное поле в наших дворах, - но желтой стерни хватает, чтобы держать пыль. И впереди я вижу в большой пролом в дувале - похоже, когда-то во двор въехал танк, ну или бээмпэ, - красный пикап. Ярко-красный, даже чуть бордовый в свете утра, чистый, почти не пожухший от пыли, как весь мир вокруг, что удивляет - недавно помыли или переправлялись через разлившуюся реку? - помывка здесь равна демаскировке. Красные выпуклости машины вызывают необычайно сильные вкус и запах помидора, большого, зрелого, готового лопнуть помидора. Я не отрываю от его глянцевых крыльев, дверцы, капота голодного взгляда - глаза, соскучившиеся по ярким цветам, сосут пикап, как леденец - он уже не помидор, он - леденец вкуса и цвета вишни. Одновременно с наслаждением вкусом цвета, я изучаю откинутый борт кузова. Сам кузов полон какого-то хвороста - гора серо-коричневых сучьев, - а на его откинутом бортике видны следы пуль, похоже на пулеметную очередь. А ведь я знаю эту машину. Три дня назад недалеко отсюда, в проулке гератского пригорода именно мой пулемет оставил эти рваные дырки - пули шли со скольжением, как и вертолет, только что выскочивший из-за каких-то крыш и пронесшийся над красной "тойотой", завилявшей от неожиданности в узком глинобитном ущелье. В кузове стоял на трехногом станке ДШК и сидело несколько духов. Тогда я не запомнил, сколько их было, но сейчас, просматривая запись на сетчатке, увидел - двое на корточках по бокам у бортиков, один стоит за пулеметом, опираясь задом о кабину. "Мочи их! - крикнул командир, резко снижаясь, так что ствол крупнокалиберного пулемета уже не смотрел в наш стеклянный лоб, - Нет времени разбираться!" Времени у нас и правда не было - стрелка топливомера стояла в зоне невырабатываемого остатка, в наушниках не умолкал ледяной голос речевого информатора - двигатели могли остановиться в любой момент, а нам оставалось еще пару минут до аэродрома, мы шли одни, возвращались с иранской границы, и наш ведущий только что свернул, чтобы заскочить в 12-й полк по личным делам. И я нажал на гашетки, коленом снизу поддавая под пулеметные ручки, чтобы опустить взлетевший при резком тангаже вертолета пулеметный ствол. Я хотел бы сказать, что огненная метла уперлась в кузов, но это было бы красным словцом. Очередь стегнула по полу и по левому бортику, не задев сидящего, который закрыл голову руками и свалился на левый бок, и стоящий за пулеметом присел, прикрываясь ствольной коробкой, - наверное, затвор не был взведен, - и мы в длинном нырке пронеслись в метре над задранным стволом, подпрыгнули, прошли над крышами, снова упали и понеслись над развалинами кишлака к спасительному аэродрому...
Тем временем мы уже зависли над самой землей, штурман уже дал отмашку Тихому, группа уже пошла. Винт все же выметал пыль из-под травы, и в желтой взвеси проявилась граница света и тени - в солнечных лучах было видно, как клубится и течет вихрями пыль - словно папиросный дым в свете лампы. Не поворачивая головы, я видел, как ветер винта гнет кроны фруктовых деревьев, как летит вверх сорванная листва - стаей испуганных птиц. Перед носом вертолета под пулеметным стволом пробегали, пригибаясь, спецназовцы, брали двор в полукольцо - я видел, как по флангам уже присели за обломками дувала автоматчики. Тихого среди них не было. Не было его и возле вертолета - я посмотрел в оба зеркала заднего вида, - разве что под ним, но смысла залегать под днищем висящего вертолета я не видел никакого, даже при всей предполагаемой мною изощренности спецназовского ума.
...Я смотрел на красный пикап и думал, что с ним делать. Хворост в его кузове как-то странно шевелился под ветром - скорее колыхался, чем шевелился, если уж выбирать слова. Я подумал, что это вовсе не хворост. И как только подумал, сразу увидел контуры, железный скелет, скрытый маскировкой. И тут из двери - из прямоугольной дыры в стене - появился дух. Обычный декханин - длинная рубаха, широкие штаны, сандалии на босу ногу, - он метнулся к пикапу, взлетел в кузов, взмахнул двумя руками, и куча веток слетела на землю, легкая, как перекати-поле, и ее понесло ветром, и, расправляя крылья, превращаясь в разрисованную тряпку, она взлетела на крышу дома. А дух, упершись ногой в костыль станка ДШК, рванул на себя затвор, схватил за ручки, начал поворачивать ствол в нашу сторону.
Я нажал на гашетки, не целясь в духа - я еще помнил указания про невозможность огня на поражение. Главное сейчас - не отпускать гашетки. Всегда в таких случаях кажется, что, пока стреляешь ты, он стрелять не может, как будто у нас один на двоих ствол, и, кто первый нажал, тот и выиграл. Очередь выщербила стену над головой духа. Он даже не пригнулся, продолжая разворачивать. Я мотал стволом, как шлангом при поливе грядок, не переставая давить на гашетку, приговаривая: "Стоять-стоять-стоять..." Дух уже спрятался за пулеметом, ствол которого смотрел прямо на меня. "Стоять-стоять!", - заклинал я, поливая стену вокруг духа, кроша ее, как халву.
- Убей его, какого хера?! - заорал командир и рванул шаг-газ.
Когда мы подпрыгнули, я увидел, как звездами-вспышками забило пламя из ствола ДШК, направленного туда, где только что был я.
- Это не связник! - крикнула тень ведущего, прыгая с крыши во двор. - Работайте!
Я опустил ствол своего пулемета - мы все еще поднимались - я опустил его прежде, чем дух поднял свой. Справа из-за обломка дувала встал боец с автоматом и его трассы полетели вместе с моими, и они скрестились там, в кузове пикапа, а может, и в груди пулеметчика, - его смяло, отбросило в угол кузова, он уселся там, держась левой рукой за борт, лицом в колени. Вертолет заскользил влево, набирая скорость, вставая в круг за ведущим, и я успел увидеть, как бойцы группы по одному втягивались в проем, из которого несколько мгновений назад выбежал пулеметчик. Командир громко материл неизвестно кого. Я вынул из-под станины пулемета ветошь, открыл раскаленную ствольную коробку, вставил новую ленту, передернул тугой затвор, подумал, что перед вылетом нужно было опустошить мешок, в который летели отстрелянные гильзы, - еще одна лента, и он переполнится, и его сорвет с пулемета, и гильзы полетят в кабину, под педали командира.
Однако больше в тот день стрелять не пришлось. Когда замыкали первый круг, спецназ уже выводил из дома людей. Их было пятеро, все простоволосые: двое седых, двое черных, один лысый, все с бородами. Заместитель командира группы, прапорщик с автоматом на плече махнул нам, чтобы мы сели. Два бойца в кузове пикапа снимали пулемет со станка, дух все так же сидел в углу кузова. Ведущий выписывал восьмерки над зеленкой, крутился, задирая хвост, будто заглядывая под кроны. Бойцы нашей группы, поставив пленников на колени у останков дувала и направив на них автоматы, висящие на плечах, курили, посматривая по сторонам. Тихого нигде не было.
Кажется, действие чудесной таблетки кончилось. Во рту пересохло, горло горело и слюна была кислой - это я наглотался пороховых газов, - трусы были мокрыми от пота, стекавшего по спине и животу, пальцы, ладони и плечи болели, будто я целый день колол дрова, голова была тяжелой. Часы показывали полвосьмого, то есть с момента нашего взлета с площадки 101-го прошло не больше пятнадцати минут. А мне казалось, что ночь, когда мы с Тихим пили коньяк и разговаривали, была несколько дней назад, а может, и месяц.
Первым забрал свою группу ведущий. Когда он поднялся и вернулся на круги свои, сели мы. Когда грузилась наша группа, один из бойцов спросил, где у меня носилки, достал их со створок и убежал в зеленку. Через несколько минут из сада вышел Тихий. За ним два бойца тащили кого-то на носилках. Тихий говорил по "ромашке", я слышал его голос в наушниках:
- "Воздух-один", "Воздух-один", я - "Камень", один бородатый ранен, наблюдаете носилки? Его бы срочно в госпиталь - гость все-таки...
- Я "Воздух - первый", - откликнулся с неба ведущий, - наблюдаю вас. Оставьте носилки и взлетайте, я заберу, тесновато там для двоих...
В кабину вошел Тихий, показал - взлетаем! У носилок остался один спецназовец с ручным пулеметом. Мы поднялись, и я разглядел лежавшего. Здоровый мужик с черной бородой и лысым глянцево-коричневым черепом, в длинной черной рубахе, в черных штанах, скрючился, подтянув колени босых ног к груди, и не шевелился. "Таблетка" села рядом - носилки подняли на борт - и взлетела.
- "Пыль", я - "Доктор", работу закончил, - доложил на точку ведущий. - На борту один "трехсотый", идем на точку, подсядем в госпитале, пусть там гостя встречают.
Когда уходили с места работы, на задний двор въехали две бээмпэшки, из десанта одной вывалилось несколько бойцов с автоматами, побежали к пикапу. Но мы уже развернулись и взяли курс на юг, через разрушенные кишлаки западной оконечности гератской долины.
- Взорвут машину? - спросил я, прижав к горлу ларинги.
- Щас! - усмехнулся Тихий. - Такая техника в нашем деле всегда нужна. Отгонят сейчас в полк, в разведке пригодится. У нас все в дело идет...
Тут он перегнулся и кинул в носовое остекление под пулемет синюю сумочку "Монтана" - небольшую, но туго набитую, - крикнул мне в ухо, не нажимая кнопку переговорного устройства: - Пускай у тебя пока полежит, потом заберу. Будут спрашивать - я ничего не давал, ты ничего не видел...
Я кивнул, уже почти наверняка зная, что в сумке. Скорее всего, там лежали деньги, принесенные связником, и, скорее всего, спецназовцы их поделят и нас не обидят.
Рукав комбеза Тихого был в бурых пятнах.
- Ты ранен? - спросил я.
- Нет, - сказал Тихий. - Это связник оказался самураем - сделал себе харакири... Можно покурить, командир?
Командир кивнул:
- Банка для бычков возле гироскопа, слева от тебя... Правый, возьми руль, я тоже покурю...
И мы закурили и молчали до самого Шинданда. Я прислушался к себе и понял, что обычного после такой работы приступа кессонной болезни, когда уже в безопасности в твоей крови вскипает отложенный страх, сейчас не было. Меня клонило в сон, - несмотря на поднимающееся солнце, я чувствовал себя попугаем, чью клетку накрыли платком. Хотя мы летели привычным маршрутом - прямо над бетонкой, срезая ее петли прыжками над маленькими горушками и глубокими скальными ущельями, спать воздушному стрелку все же не рекомендовалось, и я взбадривал себя сильнодействующими воспоминаниями. Правда, трудно назвать воспоминанием то, что произошло несколько минут назад - мой пулемет еще обжигающе горяч, как только что вскипевший чайник. Наверное, - думаю я, - ствол ДШК, лежащего сейчас в моей грузовой кабине, тоже горяч, а тело того пулеметчика еще теплое. Я отмотал время на несколько минут назад, остановил в том моменте, когда командир рванул шаг-газ и мы прыгнули, а пули калибра 12,7 миллиметра уже пошли по стволу, и, если бы мы не прыгнули, наша кабина в следующую долю секунды превратилась бы в искореженный дуршлаг, а мы - в разорванные, разбросанные по этому дуршлагу кровавые куски мяса и костей. Представляя эту картинку, я словно умывался ледяной водой и высвобождался из пут сна и некоторое время был внимателен и зорок, - потом все повторялось: необоримый приступ сонливости, просмотр чуть не свершившегося (сейчас я бы остывал там или, наоборот, догорал, раздавленный провалившимися в прогоревшую кабину двигателями), и облегченное пробуждение в холодном поту и снова сигарета... Тихий тем временем спал, откинувшись на закрытую дверь кабины, - автомат на коленях, руки брошены на автомат, один рукав в еще сырых пятнах крови. Мало кто из пехоты может противиться усыпляющей песне вертолетных двигателей, особенно, если нет нужды бодрствовать.
Ведущий пролетел в госпиталь, а мы сели на полосу по самолетному и порулили на свою стоянку. Тихий открыл глаза, когда я затормозил винт. Он потянулся, потер лицо, сказал "спасибо" и вышел в грузовую кабину руководить выгрузкой группы.
Мне даже не дали заправить вертолет. Топливозаправщик опередили - к борту подъехал крытый "Урал" и уазик-буханка. Пока группа Тихого, заполняла кузов - взяли только автоматы, остальное оружие осталось в грузовой кабине, запрыгивали сами, затаскивали пленных духов, - Тихий отвел меня за вертолет.
- Сейчас нас повезут в штаб дивизии, - сказал он, - там уже собрались деятели из политотдела армии, разведотдела, из трех топоров, будут нас пытать...
- Из трех топоров? - не понял я.
- Ну агенты два нуля и три семерки, особый отдел дивизии. Будем писать объяснительные - как, почему, где... Пишите, как было, один хрен, все упирается в того языка, который в госпитале, жив - не жив, все равно, ничего не скажет. Денег мы отдали мало, вот что их в первую очередь волнует. Сможешь прямо сейчас сумочку сховать, чтобы никто не нашел?
Я не смог придумать ничего лучше, чем спрятать сумку в один из двух бардачков на створках. Набросал сверху ветоши, положил машинку для набивки пулеметных лент. Я не расстегивал "молнию" сумки, чтобы глянуть, какие там деньги, из каких купюр сложены пачки, - чтобы прикинуть, сколько там - сто тысяч, миллион афошек? - не расстегнул, потому что вдруг подумал: там, внутри, лежит зажатая денежными пачками простая лимонка, - подозрительно, кстати, тяжелая сумочка для бумажного содержимого, - а кольцо ее привязано к бегунку "молнии". Было бы смешно погибнуть в куче денег, всю грузовую кабину усыплет зелеными бумажками, выбросит в открытые или выбитые иллюминаторы забрызганные кровью...
Я вышел, закрыл и опечатал дверь, дал наказ водителю ТЗ залить через горловину левого подвесного бака под завязку. Экипаж и Тихий ждали меня в темноте "буханки" - майор из особого отдела дивизии сидел рядом с водилой. Старшим по грузовику был незнакомый старлей, наверное, тоже из того же ведомства. Когда все расселись, колонна из двух единиц тронулась. Ехали недолго. Один раз остановились на шлагбауме, открылась дверца, хлынуло солнце, солдат в каске и бронежилете с автоматом на плече, спросил, у всех ли товарищей офицеров есть оружие, "у всех, у всех", - ответил за всех майор, и мы продолжили свой пыльный путь. Темноту салона, где мы сидели на боковых скамейках, пронизывали косые нити света, проникавшего через пулевые отверстия. В этих тонких лучах клубились пыль и выхлопные газы, наполнявшие салон.
- Откуда у них этот газенваген? - вопросил в темноте Тихий. - Так ведь вместо героев можно их тушки привезти...
Я потрогал пальцами розочки рваного металла, вспомнил, что на языке кузнеца эта операция называется высадкой...
- ...Вот и опишите, как проходила высадка, - сказал майор, раздавая нам бумагу и ручки. В кабинете были только вертолетчики - к нам присоединился привезенный от госпиталя экипаж ведущего. Майор рассадил нас вокруг большого стола, попросил не разговаривать, сел во главе стола напомнил: "Пишем: я, такой-то, такой-то, звание, должность..." - и сам начал что-то писать, низко опустив голову. Спецназ и разведка писали свои объяснительные в соседнем кабинете. В третьем кабинете наши особисты и хадовцы допрашивали пленных. Начальству требовались показания всех участников, чтобы, наложив их друг на друга, увидеть схождения и расхождения, выявить светлые и темные места этой истории.
- Им нужна интерференционная картина, - сказал я сидящему рядом командиру.
- А самые умные, - сказал, не поднимая головы, майор, - сейчас отправятся на детектор лжи...
Брал ли майор на понт, не знаю, - вряд ли здесь имелся полиграф, но больше я не шутил. Если и вправду есть, то на вопросе, знаю ли я, где деньги, меня обязательно выдадут мой пульс, пот, электропроводимость кожи и прочие психофизиологические характеристики. Я принялся писать и скоро изложил на бумаге все то, о чем поведал выше. Не упоминал, конечно, о бессонной ночи, коньяке, таблетке, формулировал обтекаемо, используя слова "возможно", "предположительно". Подчеркнул тот факт, что огонь по пулеметчику открыл после сообщения ведущего, на борту которого находился наводчик-афганец, что человек, наводящий ДШК на вертолет с дистанции двадцати метров, не более, не является связником Исмаил-хана, которого было приказано взять живым.
Написав свое сочинение, сдавали майору, выходили по одному, сидели в беседке-курилке, курили, делились, кто что писал, пустили по кругу командирскую фляжку с разбавленным на треть спиртом.
Скоро уже смеялись, даже хохотали, хлопая ладонями по скамейке, по своим и чужим коленям.
- Ты зря подпрыгнул, - говорил я командиру. - Я же хотел отстрелить ему ноги, как раз прицелился!
- Целиться надо было по его пальцам на гашетках, - смеялся командир, - нахер им язык без ног!
- А как он показания бы писал без пальцев-то? - булькал от хохота штурман.
И мы все булькали и корчились, как будто выпили по целому стакану чистого спирта, а не по несколько глотков разведенного.
Пришел командир ведущего и, отхлебнув из предложенной фляжки, сказал:
- А, между прочим, связник оказался без языка. Немой он.
- Язык без языка? - выдавил штурман и повалился от смеха набок на скамейку.
- Не твой он? - хохотал командир, запрокидывая голову.
- Я серьезно, - сказал ведущий. - Ножевое ранение в селезенку, потащили в операционную - не знаю, жив ли сейчас, - и язык отрезан, причем давно...
- А что, - сказал, откашливаясь после смеха командир, - выгодный курьер, лишнего не скажет, писать, скорее всего, не умеет, так что можно было и пальцы отстрелить... - он опять подавился смехом.
Пришли спецназовцы - командиры обеих групп и их замы. В отличие от нас, они были мрачны.
- Дети в подвале играли в гестапо, - сказал Тихий, садясь и закуривая.
- А ты в курсе, что связник был немым? - осторожно спросил я.
