Иван Железный, бывший ополченец, сидел на кухне и, как Иов, соскребал воспоминания черепком разбитой жизни. Был конец марта восемнадцатого года. Холодный дождь мотался за окном прозрачной сетью и, замерзая, покрывал город ледяной корой, под тяжестью которой ломались деревья, рвались провода; рога троллейбуса искрили, скользя по троллеям, точно два несгораемых бенгальских огня. Это было красиво, но красота ушла из мира, где скрёб свою память Иван. Зло, порывами налетал ветер и, срывая с веток наледь, швырял её в окно. Бродячие собаки попрятались, оставив без присмотра мусорники. Коты разбрелись по опустевшим без обстрелов подвалам. Мир был жесток и неуютен.
"В окопах сейчас клёво", - подумал Иван, смотря на тополь за окном. Поздняя весна одела ствол в прозрачные, ледяные колготы. Подростком, Ваничка Железный видел вместо дерева женское тело, воткнутое в землю вверх ногами. Оно соблазнительно раздвигало бёдра и мешало делать уроки. В то время он грезил о том, что сейчас лежало в памяти ненужным ворохом реализованных фантазий - на смятых простынях, в запахе женских духов и пота, ссадин в местах любовного усердия.
"Не за это же я рисковал?"
Он безнадёжно искал ответ в мусорной куче чужих слов, в которой ежедневно погребали лучшее, что было в нём. Все объяснения казались пошлыми. От слов "по зову сердца" тошнило.
"Нет девственных слов, - думал Иван. - И сочетания их - со вкусом слюны наблюдателя".
2
Он хотел досмотреть "это шоу" и спрятал "от греха подальше" гранату. "Всегда успеется". Он не жалел о том, что в мае четырнадцатого "попёрся" (со слов жены) в ополчение. Жалел, что мало воевал. Надпись "Ваня" на тополе, которую он вырезал в пятом классе, блестела подо льдом. Больницы, лечение, потерю руки и селезёнки он перенёс, точно не с ним. Восклицания врачей и медсестёр - "Ну вы и впрямь - железный!" - надоели. Оставшись "без клешни, с порезанным брюхом", на нищенской пенсии по общему заболеванию, он, со скисающей гордостью, думал: "Мы всё-таки их сделали..." Иногда, правда, с чёрной лестницы, вползал в сознание голос жены и трещал о жизни тех, кого он презирал. Он не заглядывал в чужой карман, но, скатившись на пенсионное дно общества, вынужден был считать копейки в тридцать лет. До войны был хорошим сантехником, любил работать, привык к деньгам, не очень большим, но достаточным, чтобы получать удовольствие от здравого потребления их. Он и теперь старался работать, хотя левой рукой плохо получалось. В мае четырнадцатого, перед уходом в ополчение, жена спросила: "Оно тебе надо?" Ответа не поняла, посмотрела на него, как на больного, и, сказав "как знаешь", уехала в Россию, где жила и работала, приезжая раз в год.
Месяц назад вернулась, чтоб "осмотреться", и уехала с подругой в Геленджик. Так и сказала: "Мы с Натахой в Геленджик смотаемся". Не с ним, а с ней. Он вспоминал разговоры с женой. Она уже иначе одевалась и красилась. Смотрела на него, как "женщина в поиске на пустой номер". Она и раньше любила деньги. Сейчас же, когда он стал "одноруким бандитом с копейкой в дырявом кармане"...
-- На раз, по скромному, сходить в магазин, - сказала о его пенсии. Он молчал, а она: - Витя сбежал в Украину, год там валандался, вернулся в ДНР и уже купил новую машину. Двоюродный брат мой поднялся за последние два года так, что дом купил...
-- Ты меня с прокурором не равняй.
-- Но ты-то воевал...
-- Я воевал не из-за денег...
-- Да слышала я эту лабуду. Только все, кого ты скотами зовёшь, отлично в ДНР пристроились, а ты сидишь на голой жопе, без селезёнки и руки...
-- И что мне делать?
-- Раньше надо было думать, - и она клевала его уцелевшую в боях печень, "выносила мозг", точно мстила.
Он предложил, но она, к удивлению:
-- Я не последняя, чтоб с инвалидом разводиться...
Сказала "подумай" - и уехала.
3
"Что зимой в Геленджике делать? Да ещё с разведённой подругой..."
Иван идёт к холодильнику и роняет банку с молоком. Наклоняется, чтобы собрать осколки. Из кармана рубашки выскальзывает украинский паспорт и синим прямоугольником шлёпается в белую лужу. Не поднимая паспорт, возвращается в кухню, садится у окна, курит.
-- Вы обязаны сами, - вспоминает разговор в паспортном столе.
-- Я не могу писать левой рукой. Пусть жена напишет...
-- Это не по правилам.
-- И что мне делать?
Женщина пожимает плечами и вежливо улыбается.
4
Зажглись уличные фонари, а Иван всё сидел и курил. Кошка вылизала молоко вокруг разбухшего паспорта, языком задвинув его под холодильник. Фонарь пожелтил обледенелые ветви деревьев и большим пауком замер в центре паутины, сквозь которую косо летел снег.
"Хреново пацанам сейчас. Чтобы не говорили, а война - лучшее в моей жизни. Не эта, нынешняя, а та. Тем летом никто не крысятничал, даже не думал. Чел в окопе, как фонарь: не важно, какой, важно, что светит".
"Любимый город может спать спокойно..." - запел в комнате телефон и замолк, едва Иван встал.
-- Кис-кис-кис! - Погладил, посадил кошку на культю. - Нет, Киса, гранату я знаю в кого бросить. Мы с тобой жили здесь и будем. Просто потому, что нам здесь нравится. И дерево с моим именем под окном. Мы ж его не заберём. - Кошка осторожно, играясь, кусает палец Ивана. - Мне б, Киса, твои когти и зубы...
"Любимый город..." - поёт телефон.
Кошка мурчит. Донецк сказочно блестит обледеневшими деревьями, крышами, тротуарами, даже осколочные выбоины на асфальте и домах сверкают.
-- Слушаю, - говорит Иван, держа кошку на культе. - Ты меня берёшь? Да хоть полы подметать. Спасибо, Бекас. Не могу я здесь, не могу...
По всем вопросам, связанным с использованием представленных на okopka.ru материалов, обращайтесь напрямую к авторам произведений или к редактору сайта по email: okopka.ru@mail.ru
(с)okopka.ru, 2008-2019
