Тёща ушла в субботу, навсегда. Сейчас мне кажется, что этот, относительно поздний звонок, сразу прозвучал зловеще. Днём я разобрал кресло-кровать, чтоб отвезти в Горловку, но поленился. Борхес говорил, что наше представление о городе анахронично. Был бы он библиотекарем в Донецке, четвёртый год обстреливаемом, то с изяществом описал бы защитную функцию анахронизма. Но он, к счастью, жил далеко от Украины, понятия не имел об украинском языке и был, тем не менее, гением. Я бы с удовольствием прочитал его рассказ "Иуды России".
Зачем мне знать, что прекрасная дорога в Горловку простреливается, перекрыта блокпостами, изрыта осколками? Я храню в памяти иную картинку, чтобы не портить настроение. Моё представление о Донецке - упрямо анахронично. Я цепляюсь за него и не хочу знать, что здесь делают люди Львова во славу Бандеры. Паскаль говорил, что это за истина, которая по ту сторону реки становится ложью? Что это за слава, которая по нашу сторону блокпоста становится позором? За последние четыре года я так устал от лжи и порой думаю: людям только кажется, что они дышат воздухом.
-- Мама умерла, - говорит жена, роняя телефон. Она растеряно смотрит на меня, я с сочувствием - на неё и мы понимаем, что наш хрупкий семейный мир, едва стоявший на спине донецкого безвременья, развалился. Окна целы, крыша на месте, никто, к счастью, не убит, а жизнь оборвалась, буднично как всегда в Донецке. У нас всё кошмарное - буднично. И чем хуже у нас, тем больше счастья у них, а, может, и в мире.
"Не расширяй отвращение к Украине на весь мир, - предупреждает психиатр. - Когда жертва по приговору международного суда четвёртый год сидит в одной камере с насильником, то генерализация презрения и отвращения - естественна, - парирует другой". Я привык смотреть на мир глазами разных психиатров. Эта игра развлекает меня и бережёт от суицида.
Постель выбросила меня, не дав положить закладку. Тесть беспомощен, всё в доме держалось на ней и вот теперь: я не знаю, как доехать в Горловку за сто минут до комендантского часа. Ночь за окном. Жена бесконечно и тревожно висит на моём телефоне. Соседка говорит, что скорая уехала. Ждут полицию и судебных медиков. У ритуальной службы одна машина и та на выезде. До одиннадцати не успеют, обещают забрать тело завтра, в шесть утра. На улице ноль. Сосед советует выключить котёл. Ложимся спать, и я проваливаюсь, точно под лёд. Просыпаюсь в четыре утра с лёгким сердцем, пока не вспоминаю о реальности.
Жена - в тёмной, траурной одежде, с перевязанным телефоном, на рассвете, из дому - идёт навстречу похоронным хлопотам, через которые я дважды уже прошёл. В понедельник загс не работает, мест на кладбище нет. Есть человеческие отношения, которые, словно компенсация за обстрелы, ещё не вылиняли до меркантильно-мирных. Впрочем, чем меньше город, тем меньше в нём цинизма и корысти.
Скачиваю карту, сажаю дочерей в машину. Главное, не заехать в Латинскую Европу. На днях рассказали историю женщины, которая сама, на заплату акушерки, вырастила двух дочерей. Младшая возила в Донецк вяленую рыбу на продажу, смотрела сериалы про любовь и собиралась поехать на заработки в Польшу. Поехала в Мариуполь и пропала, а через две недели СБУ выложила видео, в котором она признаётся, что за пятнадцать тысяч баксов взорвала полковника СБУ...
Мне бы не завести дочерей в их кровавое антирусское шоу. Они у меня, как и дочь акушерки, оружия в руках не держали, собак и пауков боятся, но это никого не волнует. Нужно тело с донецкой пропиской, а пытки в подвалах подготовят его к роли, за которую дадут пятнадцать лет.
Ох и дорога, мать бы её! Еду задворками Макеевки, по узким, разбитым, асфальтным ручейкам, протекающим среди шахтных посёлков, и вдруг впадаю в широкое, грязное русло, разделённое заброшенным газоном. Километра два - еду смело, но чем дальше, тем больше сдуваюсь и едва жму на газ. Дорога пуста. Ни людей, ни машин. Серое донецкое небо роняет мутные капли на лобовое стекло, рекламные щиты покорёжены, с уцелевших - свисают выцветшие обрывки. Заехал, точно в фильм Тарковского. Разворачиваюсь и, от греха подальше, назад. Навстречу - машина с нашими номерами. Быстрый поворот - и за ней. Навигатор говорит об изменении маршрута, но навигатор-то украинский! Кто знает, какую гадость подсунут люди, которые зарабатывают тем, что вредят соседу?
Стекаю с широкого, асфальтного русла в просёлочный ручеёк жидкой, жирной, оловянно блестящей грязи. Он петляет (а с ним и мы) под низким, зимним донецким небом по заброшенному шахтному двору нашего ирреально красивого мира. Летом эта грязь, прожарившись на солнце, превращается в чёрно-серую муку, которая плотным занавесом поднимается за машиной и медленно ползёт по бурьянам, оседая на них. 'Такая грязь, смесь земли и угольной пыли, есть только на шахтных дворах', - думаю со странным оттенком гордости своими, ничтожными, по сути, знаниями, и радуюсь, что машина едет, а шахтная грязь, которую тридцать лет месил отец, хлюпает не в туфлях.
-- Наверно, правильно едем, если рейсовый автобус встретили, - раньше меня озвучивает тревогу старшая дочь. Навстречу, тяжело переваливаясь, ползёт жёлтый автобус с табличкой "Донецк" на лобовом стекле.
-- Откуда он?
-- Не заметила, но точно в Донецк и номера не украинские.
-- Отлично! - излишне бодро восклицаю.
Выезжаем на асфальтированную дорогу, которая, как мне кажется, идёт параллельно горловской трассе. Машин больше, номера наши, увереннее жму на газ, больше доверяю навигатору.
Блокпост в поле!
-- Мы на Горловку правильно едем? - спрашиваю у военного. Он подозрительно смотрит. - Первый раз еду. - Заглядывает в салон: - Правильно, - и движением руки, переводом взгляда на следующую машину, отпускает меня.
Наконец-то, выезжаем на знакомую горловскую трассу! Знаю, в Верхнеторецком стоят украинские войска! Как мне не думать о политике, если она в любую секунду может оборвать жизнь моих детей? Кто лучше меня знает, с какой стороны стреляют? Придурки Киева и Москвы слюной столичных проституток клеят своё мнение из врак соседа, а, прожив неделю, сочиняют сказки о нашей жизни и торгуют ими на заправках.
Давлю на газ: Пантелеймоновка, Пятихатки, Горловка.
Лица родственников, которых видишь только в морге и на кладбище. Смотрю на незнакомых стариков, слушаю их разговоры вполголоса и вспоминаю слова тещи:
-- Родилась - была война и на старости лет - тоже. - Говорила она, чуть не плача. - За что нам это?
Кисть у соседа, который помогает тестю с тёщей, широкая, костлявая, мозолистая, с искривлёнными артритом пальцами. Я не знаю, кем он работал. Не знаю о нём ничего. Знаю, что ему восемьдесят - и он помогает другим, не за деньги и почести. Смотрит спокойно и жёстко старческими уже глазами со слизистыми узелками по краям покрасневших белков. Но соображает хорошо. Хлопотливый, деятельный, в обычное время - живчик, сейчас, на время похорон, замедлил бег и отражает серым, морщинистым лицом неброскую скорбь нашего края. У нас всё серое, особенно при плюсовой, зимней погоде без солнца, с чёрной каркающей вороной на жёлтой газовой трубе.
Серый день дождит уныло на донецкие церкви и кладбища, на дороги и поля, на донецкие судьбы с неясным будущим в цепких лапах жирных пауков, опутавших нас паутиной соглашений, принятых за деньги во имя их...
Могила новопреставленной рядом с ухоженным кладбищем немецких военнопленных: редкие группы из трёх чёрных крестов (средний выше) обнесены металлической оградой, выкрашенной в чёрное. Красиво и строго. Пришли к нам, за две тысячи километров, чтобы девочкой убить мою тёщу, лишить меня жены и детей. Не удалось. Сгнили до срока, стали звеньями пищевой цепочки, несъедобные части которой уважительно помечены крестами. Современных рабовласныкив, клеветников России, надо хоронить здесь же, среди нечуждых им гробов (хотя такое соседство оскорбит Германию).
И всё-таки Горловка - разорвала печаль и заставила улыбнуться!
Автобус, как большой, жёлтый шкаф, проставленный на бок, переваливаясь, ползёт впереди, словно его тянет за верёвочку невидимый Гулливер. Я плетусь сзади, выбирая ямы поменьше. Кручу руль вправо-влево и, несмотря на потуги, царапаю днище, матерюсь про себя и вдруг наезжаю - на лежачий полицейский.
-- Наряд дали, вот и покрасили, а ямы - не их обязанность, - оторвавшись от телефона, спокойно, без улыбки, объясняет дочь.
"Повзрослела, - думаю. - Уже привыкла к нашему омуту, придурковато-кровавому".
Кафе - в неотапливаем двухэтажном здании, когда-то многолюдном. Большой инфракрасный обогреватель греет протянутые руки. Жую вкусную горловскую колбасу и смотрю с тоской на серое, пасмурное небо за окном - оно неумолимо темнеет. Если бы не ехать, то можно и накатить соточку, помянуть тёщу по-человечески. Но я не запомнилдорогу с её десятком поворотов и с тревогой думаю о возвращении. "Надеюсь, на сегодня неприятности закончились", - утешаю себя, отхлёбывая розовый компот. Марина говорит, что покойница всю жизнь работала, любила детей, внуков, помнила дни их рождения, жила семьёй. Она, видимо, не знает, что сбежавшая в Киев внучка собирает деньги на обстрел Горловки. Её мама и папа сидят рядом со мной. Они сбежали в Краматорск и, скитаясь по чужим квартирам, хотят вернуться к нам с Украиной, чтобы всплакнуть на наших могилах. Мы молча обнимаемся, утешаем друг друга в горе, заслонившем дрязги, в которые нас втянула страна. Я смотрю на их постаревшие лица, знаю, что удобства они ценят выше жизни моих детей и понимаю, что другими они быть не могут... или не хотят? Сын короля-звездочёта считал трусость - самым страшным пороком. А я, в неотапливаемом кафе с холодными чеканками в пустом холле, на поминках тёщи, не могу понять, чем трусость отличается от подлости?
Впрочем, всё это пустяки, литературщина, в сравнении с тем, что через полчаса мне надо везти дочерей по прифронтовым дорогам в наш соломенный домик без подвала. Домик, где мы трясёмся четвёртый год.
Карты нет, еду наобум. Темень, дождь... впереди смутные очертания блокпоста. Меня уже отчитали за включённые фары. Выключаю и медленно еду. Куда? А чёрт его знает! Прямо, чтобы не разбить машину о бетонные плиты. Зло думаю: "С включёнными фарами запрещают ехать военные, а с выключенными - ППД. Кого слушать?" Дворники гоняют - туда-сюда - потоки воды по лобовому стеклу. Я же не кошка, чтобы видеть в темноте! Останавливаюсь, из тепла машины вылезаю в холод зимнего дождя. Двое мужчин с автоматами. Включаю свет в салоне, осторожно беру мокрыми руками документы, иду за ними. Оказывается, я не увидел знак, который предписывает повернуть на встречную полосу и проехать перед блокпостом.
-- Все видят, - возражает гаишник. - Только вы поехали прямо. Права изымаю и составляю протокол.
"Красавцы! - матерюсь про себя. - С выключенными фарами требуют видеть знаки!"
Перспектива остаться без прав, платить штраф за чужие глупости, угробив на это день, - не прельщает. Я дежурю по санавиации, попросил доктора подстраховать меня и обещал к восьми быть дома. Завтра опять кого-то просить?
-- Вы умышленно разгоняете врачей, чтобы вызвать панику среди населения ДНР? - иду в наступление и шью саботаж.
-- А что такое?
-- А то, что я один в отделении и завтра, когда я поеду выкупать права, семьдесят больных скажут вам спасибо.
-- Вы, какой врач?
-- Психиатр и психотерапевт. Военных ДНР, между прочим, лечу, раненых и контуженных.
Гаишник созвонился, проверил регистрацию и, положив ручку на протокол, невесело смотрит, как я раздаю визитки военным. Вышли под дождь. Он вернул права и отказался от денег.
-- Что так долго? - испуганным хором дочери.
-- Знак не увидел. Ты знак видела перед блокпостом?
-- Нет.
-- И я не видел.
-- Это наш блокпост?
-- А чей же?!
-- А мы испугались, что украинский. Тебя так долго не было. Подумали, задержали и всё такое.
-- Детёныши вы мои, папа ваш ещё в здравом уме и твёрдой памяти.
-- Ты ж дороги не знаешь!
-- До следующего блокпоста знаю, а потом - с божьей помощью...
Слепят редкие встречные. Еду ощупью, но более-менее уверено, по изъезженной сотни раз дороге, хотя уверенность моя с червоточиной, как у преданного не раз человека. После второго блокпоста сворачиваю с трассы на просёлочную неразбериху и погружаюсь в могильную тьму. Я в аду ещё не ездил!.. Досадно, что в паре километров от нас, за грязными, заминированными полями - отличная, но смертельно опасная дорога, с которой людей согнали ещё четыре года назад...
Целых четыре года!.. Край родной долготерпенья, край ты русского народа! Коммунисты били, били - не разбили, демократы крали, крали - не обокрали, а нацики прибежали, хвостиком махнули...
И стоит Донбасс, один-одинёшенек, на краю России, держит бендеровских ублюдков за хвост...
И долго ли стоять тут одному, воруя будущее у собственных детей?
Сосед мой Вадик, водила миномётного расчёта, ездит на ночные задания без фар и габаритных огней, с закрытой приборной панелью. Натрёт до блеска стёкла и вперёд. Но он на Урале, а не в ведре с гайками и мотором. Впрочем, мы и так доедем, на характере. Нам скучны ваши тихие города с одной заботой - пожрать. Вы не подозреваете, как ваши представления о нас - анахроничны! Опасность вошла в нашу жизнь, как железная арматура в бетон. Мы четвёртый год без будущего! Вы готовы умереть в эту секунду? А мы не исключаем. "Мы просто здесь живём", - говорит старшая дочь. Её злит болтовня о героизме. Я не спорю. Она боится собак, но не боится обстрелов. Боится заехать на украинскую сторону, но едет со мной, не зная дороги. Просто слушает музыку в наушниках и тихо подпевает. Лично я остался в Донецке, чтобы сохранить уважение. "Слышь, ты, пацан, пошёл на хер отсюда", - со школы звучало вызовом. Я не меняюсь. Всматриваюсь в угольную темноту донецкой ночи и не жду конца её. Знаю, еду в правильную сторону, а коня потеряю или себя - мне и самому интересно.
-- Доедем. Бог верен избранным своим, - говорю вслух.
-- Что ты говоришь? - дочь достаёт наушник из левого уха.
-- Доедем, говорю.
-- Куда мы денемся, - устало отвечает она, закрывая наушником ухо и веками глаза.
Два коротких столба света, направленных вперёд и вниз, вырывают из тьмы кусты и деревья. Мокрый асфальт блестит навстречу. Стараюсь поспевать за красными огнями, прыгающими впереди. Не удаётся. Я медленно еду по дороге без разметки, поглядываю в зеркало, ожидаю, когда два белых огня, покачиваясь, догонят меня и, обойдя с боку, закраснеют впереди. Как можно лететь с такой скоростью по такой дороге? Я не рискую, с двумя дочерьми. Красные ориентиры впереди вдруг исчезли. Сбавляю скорость. Наконец-то, догнал медленно-ползущие огни. Расслабился, вспомнил о музыке. Левой - держу руль, правой - кручу ручку магнитолы светящейся в темноте. Водила впереди, видимо, знает дорогу ещё хуже меня. На спидометре - двадцать, до Донецка - двадцать.
-- За час дотащимся, если Сусанин не подведёт.
-- Главное, чтобы твой Сусанин не был украинским.
-- Сейчас номера посмотрим.
-- Шахта! Та, что мы днём проезжали, - кричит из тьмы салона младшая, всю дорогу молчавшая сзади.
Я узнаю: жирную грязь с антрацитным блеском в свете фар, чёрный силуэт заброшенного шахтного копра. Сейчас они кажутся родными. Джип с российскими номерами, еле ползущий впереди, вздрагивает белой, забрызганной грязью преградой. К счастью, сзади настигают белые огни и обходят, превращаясь в красные. Включаю левый поворот, жму на газ и получаю в награду: табличку "Ясиноватая" в жёлтом свете уличных фонарей. В другое время меня бы раздражали ясиноватские ямы.
-- Макеевка по площади не меньше Донецка, - говорит старшая.
-- У нас три часа до комендантского. Доедем. Нам бы ещё на ту дорогу попасть, что ведёт к нашему дому. Ты поворот не запомнила?
-- Днём бы, может, узнала.
-- Днём и я - герой.
-- А я узнаю, - оживляется младшая.
-- Поворот?
-- Нет, я сюда на йогу и на коррекцию ездила.
"Замечает войну, слава богу, только, когда из-за обстрелов не может накрасить ногти. Украина для неё - повод для шуток. Сидит за ноутом, словно в цирке, и бежит со словами: "А ты знаешь, что эти придумали? Они нас..." Но ведь и у неё психологические защиты могут сломаться, - привычно думаю, с тревогой наблюдая своих детей в сложных, как говорят, жизненных обстоятельствах. - И никто им поблажки за жизнь в этом скотстве не даст. Чемодан - вокзал, а дальше куда - без украденных миллионов?"
В дальних поездках я остро чувствую, как мой мир проносится мимо чужих миров, понятия обо мне не имеющих. Скользнут два мира, коснувшись взглядом или словом, и забудут друг о друге.
-- Свернёте на светофоре направо и на Мира, - сказал на заправке молодой, лет двадцати мужчина в камуфляжной форме.
"Для понтов одел или плюнул на жующую сопли армию?" - мелькнуло и кануло.
Сел за руль и поймал себя на том, что начал экономить бензин. "Перестал волноваться за жизнь и сразу занялся копеечными расчётами, - подумал и нашёл оправдание: - Мы хоть иногда забываем о кармане, а сбежавшие только о нём и думают".
Снились похороны, немецкое кладбище, дорога в свете фар, прыгающие красные огни, тонкие восковые свечи, звякающее кадило, запах ладана... Во сне хотел защитить стариков в дешёвом затрапезе, но не придумал как. Четыре года страшной войны - в начале жизни, четыре года странной войны - под занавес. А между ними - работа, работа, работа - как оказалось, на чужого дядю, жирующего за границей. Тёща не дождалась конца войны, выродившейся в коммерческую, кончилась раньше её.
Вот бы сделать так, чтобы люди, как комары кровь, сосали деньги в брюхо. Насосал миллион, раздулся и лопнул, разбрызгивая купюры...
Ни войн тогда, ни бедности, ни печальных лиц стариков и детей...
По всем вопросам, связанным с использованием представленных на okopka.ru материалов, обращайтесь напрямую к авторам произведений или к редактору сайта по email: okopka.ru@mail.ru
(с)okopka.ru, 2008-2019
