Север молчит, но Антон с лета четырнадцатого автоматически замечает на асфальте углубления. Железные прутья чёрного, лицейского забора ещё опасно, колюче разорваны, хотя кожухи градин убрали. Две пожилые женщины стоят на остановке. Антон читает на их лицах что-то большее, чем тоску ожидания. "Мечтали бабы о спокойной старости, а им: одни обещают проверку на лояльность и лишение гражданства, другие - подаяние с чёрного хода... - думает он, рассматривая женскую одежду, обувь, женские руки со вздувшимися от работы венами. - Отмантулили лет по двадцать пять на шахте, недоедали, надеялись, что строят светлое будущее детям... Впрочем, весь народ семьдесят лет ишачил, чтоб набить карманы сотне уродов, которые при Союзе зону топтали бы. Провернули, суки, такую аферу! И сейчас проворачивают..." Чувство несправедливости уже не такое острое, как в четырнадцатом, изрядно побитое безнадёгой, наполняет, словно дымом с горящего мусорника, сознание. Тогда его возмущал Киев, армией запретивший Донецку отзеркалить себя, сейчас к Киеву, как к соседу наркоману, привык, но вид ограбленных, запуганных обстрелами старух... жертв проходимцев от политики...
Антон смотрит вдоль Киевского проспекта, откуда третий год ждёт прорыва украинских войск, прорыва, который наполнил бы его жизнь кровавым смыслом, позволил выпить на могиле Кортеса за победу, а, скорее всего, затопил бы его, как судно с разорванными парусами. "Ядро в бок и на дно. Пошли за идею, веря в честность, порядочность, а оказались - в кровавом казино. Правда, тех, кто не пошёл, новый хозяин уже клеймит, как скотину, и переименовывает, - ожидая, смотрит со скуки по сторонам, соображает. - Сломить нас не смогли, так теперь мурыжат. Нормальные разбежались из этой, прости господи, армии. Дорого обошлась нам Россия. Женой и дочерью заплатил я за неё. Крымчанам на халяву, а нам... К началу сезона они бы быренько сожгли всех как в Одессе. Сталин не зря их выселял. Теперь - эти проститутки жилья, несостоявшиеся предатели - в русских патриотах ходят, и жизни нас учат". Знакомой, несколько полноватой фигуры Гали не видно. Его молодое, мужское тело сразу отзывается на воспоминание о ней и меняет строй мыслей. "Неделю не видел, а без неё уже, хоть в петлю. С ней, правда, тоже. Казино нам не обыграть и живыми из него не выйти". Он снова ищет её глазами и почему-то думает, что до войны мог бы пройти от Ветки до аэропорта с закрытыми глазами, ориентируясь по неровностям асфальта и голосам людей, идти, не боясь смерти. Сейчас родной Киевский в запустении. Редкие прохожие спешат в укрытия квартир, за Партизанским лежат бетонные блоки, стадион зарос бурьяном, мост взорван, а больница, куда он водил Катю, разбита. Возле больницы живёт Галя, которую он ждёт уже полчаса. Её не беспокоит болтовня о том, что Украина стягивает войска и технику к Донецку. Она делает ремонт, словно назло грядущему штурму. Антон помогает ей, хотя думает, зачем ремонтировать дом, который в любую минуту может разлететься вместе с хозяйкой. Галя же подолгу выбирает обои, краску, окантовку. Она по-женски боится увечья и считает, что лучше сразу, чтоб не мучиться. Надеется на это. Антон уже не боится увечья, а, тем более, смерти. Он жалеет, что мало повоевал. "Больше лечился, чем воевал". Раньше ему снилось, как горит на нём футболка, как он смотрит на пылающий брезентовый пояс, чувствует боль, но ничего не может сделать, кричит только: "Серёга, я горю". Во сне это было ужаснее, чем наяву. Доктор сказал, что от боли он потерял способность к целенаправленным действиям. Вспышка, взрыв, огонь, оцепенение от самой страшной в жизни боли, - и темнота. Теперь правая рука из-за рубцов не поднимается выше плеча, а за восстановительную операцию надо платить.
"Скоплю денег, срежу рубцы и на передовую, подальше от тыловой грязи, от их мирной жизни... У людей квартиры ценятся по близости к торгово-развлекательным центрам, а у нас - по дальности от линии фронта". Что-то тянет его на Взлётную, в разбитый дом под аэропортом. Вчера он ходил туда. Сад, если стать спиной к дому, зеленел, как и раньше, и это давало иллюзию мирной жизни, но недавно яблоню, которую посадил отец, когда он закончил первый класс, срубило осколком. Она упёрлась верхушкой в землю и жаловалась ему, шелестя пожелтевшими листьями. Он гладил перерубленный ствол, вспоминал, как оборачивал яблоки газетами и складывал в ящики. В семье их называли "антоновскими". Катя тоже любила собирать "папины яблоки". "За Донецк столько крови пролито, что он уже дважды родной. И горел-то я почти на пороге собственного дома, и прописан до сих пор на Взлётной".
Крупный, высокий мужчина со следами ожогов на лице смотрит остановившимся взглядом в сторону аэропорта, туда, где до мая четырнадцатого жил он с женой и дочкой. Редкие прохожие, заметив его взгляд, сторонятся на всякий случай.
-- Привет. - Антон вздрагивает и резко оборачивается. - Извини, сначала воды не было, а потом света, - оправдывается Галя, видя его лицо.
-- Опять по фильтровальной попали? - спрашивает Антон, и лицо его смягчается.
-- Не знаю, - равнодушно отвечает Галя, довольная, что он улыбнулся. Она, как и многие в прифронтовой части Донецка, уже не интересуется новостями и никому не верит. Иногда ей кажется, что они зажаты между стальными корпусами кораблей, с которых бросают вниз мины и хлеб. Вверху, в далёком просвете чёрных, холодных стен их донецкой тюрьмы виден кусочек голубого неба в рамке любопытных рож. В такие минуты она бы взорвала мир, даже несмотря на купленные вчера обои.
-- Я ждал тебя оттуда, - Антон кивает в сторону аэропорта.
-- Сосед подвёз. А там точно без билетов?
-- Писали, вход свободный.
-- Смотри, жалко будет, если нас... - Галя машет рукою, точно отгоняет мух. Антон замечает свеженакрашенные ногти:
-- А ну покажи, - Галя с удовольствием протягивает руки, пальцы врозь. - А это что? - Антон держит снизу её руки и рассматривает рисунок на ногтях.
-- Ну как что? Море, чайки, пальмы. Пусть море будет у меня хоть на ногтях. Нравится?
-- Мне всё в тебе нравится. И на море мы с тобой ещё поедем, - говорит он, целуя её пальцы.
-- Правда?
Антон, плохо слышащий на правое ухо, чувствует себя с Галей легко. Она ничего от него не требует, ни о чём не спрашивает и ни на что не обижается. Выплеснутый на гражданку весной пятнадцатого, с животом и руками, стянутыми рубцами, с лицом, на которое "страшно смотреть"; оставшись без дома, семьи и работы, он перебивался случайными, не совсем законными заработками. Когда же металлолом - на передовой, с риском для жизни - был собран, он снова, уже от безденежья, пошёл в армию, но здесь его, сбившего вертолёт в Славянске и оглохшего, горевшего в аэропорту, "стали строить, как пацана". Опыт донецкого ополчения не вписывался в уставы, завезённые из России, мешал необстрелянным офицерам руководить подчинёнными с боевым опытом. Антон терпел, сколько мог, но потом плюнул и снова оказался на мели с пустым карманом, с умением убивать, - обгоревший снаружи и выгоревший внутри. Извиваясь вползать в новую жизнь, которая заколосилась вокруг него мужиками в дорогих тачках и сытыми тёлками, пересидевшими войну в Украине, он не мог и с отвращением наблюдал её всходы на том клочке земли, ради которого перенёс десять операций и всё потерял. "Только на передовую. Туда, где не тошнит от всего этого".
Полтосы по привычке пьют кофе с сигаретой и, чувствуя себя обманутыми, отводят душу, как в перерыве между боями, солдатским трёпом:
-- Мне легче гранату найти, чем двадцать тысяч на операцию.
-- Гранату, Антоха, я тебе подгоню, не вопрос, и даже кину, в кого скажешь.
-- Войны - нет, а ежедневные обстрелы - есть. Объясните мне эту хрень?
-- Бизнес, Витаха. По-другому грабить нас нельзя.
-- Не исключаю, что обстрелы планируют в саунах Москвы и Киева.
-- С девочками на закуску. Прикинь, в Иловайске нас было человек двести и вокруг - тыщи полторы. А теперь участников боёв уже тысяч семь набралось.
-- Кроме нас, конечно.
-- А зачем мы? Мавр сделал своё дело. Может, нам в Сирию податься? Там, говорят, донецких уже больше половины.
-- Сирию, я думаю, они затеяли, чтоб умножить нас на ноль, а потом всунуть в Украину.
-- От этих скотов всего можно ожидать. Ты нормальных офицеров видел?
-- Я сам был офицером.
-- А в рядовые чё ушёл?
-- Долгая история.
-- Вот и я говорю: чем выше, тем подлее. Ненавижу сук!
Они курят, сплёвывают сквозь пожелтевшие, выбитые войной зубы, привычно ругают теперешнюю жизнь и, вспоминая лето четырнадцатого, "когда всё было по чесноку, и шли за идею", оживляются. Антон пил по-чёрному до встречи с Галей, чтоб не помнить о войне и "пореже видеть урода в зеркале".
Прохожих за Северным становится всё больше и выражение их лиц меняется. "Способность людей отмораживаться" поразила Антона во время боя за военное училище на Боссе. Уже вовсю рвались снаряды и гибли ополченцы, а в соседних дворах: мужики - пили пиво, жены их - "фоткали салюты", а дети бегали - "смотреть войнушку".
Возле Донецк Сити дорогие машины, как и до войны, паркуются вдоль Таманского, нарушая правила. Антона раздражают рестораны в пяти километрах от окопов. "Одни - гибнут, а другие - пьют", - думает он и, вспоминая, как Харя летел с тазиком в окоп, говорит:
-- Свиней бы этих в окопы.
-- Место свиней в хлеву ресторана. Тебе не жаль окопов? Загадят же, - неожиданно грубо, холодно замечает Галя. - К тому же, у нас перемирие.
-- Особенно у вас на Путиловке, - шутит Антон, с приятным удивлением рассматривая её. В Донецке он видел мужчин, которые бежали, бросив оружие, и женщин, которые ехали ночевать к подругам в обстреливаемые районы. "Видел многое - зауважал немногих".
Год назад он бы обрадовался новой светящейся цветами флага ДНР вывеске над входом в бассейн, но сейчас, рассматривая её, вспоминает, как в Славянке, в окружении, они были уверены, что ко Дню освобождения Донбасса "вся область будет наша". Он уже знает, что Россия передала Украине военную технику из Крыма. "Дала украинской обезьяне в руки гранату. Интересно, сколько наших детей убито на российской соляре?" Помнит он и день, когда им приказали оставить Мариуполь, "поучаствовать статистами в коммерческой многоходовочке". Антон переводит взгляд на Галю и думает, что она, наверно, любит ДНР, как жена мужа, который каждое утро жалуется солнцу, что сосед насилует её в их собственном доме. Сосед насилует, а муж считает и, заламывая руки, хнычет. "Не-ет, я срамиться в этой армии не буду. Я буду убивать, и пусть меня отправят вслед за моими". Гале же новая вывеска напомнила о том, что окантовка, которую она купила, плохо подошла к обоям.
-- Пошли короткой дорогой, - предлагает Антон.
-- Сюда нельзя, - преграждает им путь военный.
-- А через Артёма можно? - миролюбиво интересуется Антон.
Военный с автоматом поперёк груди, будто не слышит.
-- Через Артёма, говорю, можно? - громче повторяет Антон, обращаясь ко второму военному, но и тот молчит. - Улицу Артёма знаете? - усмехаясь, спрашивает Антон, переводя взгляд с одного на другого, потом, догадавшись о причине молчания, насмешливо добавляет. - Это военный секрет?
-- Сюда нельзя, - не реагируя на шутку, повторяет первый военный.
-- Это кому нельзя? - вдруг злится Антон. - Вы кто такие, чтобы мне, в родном городе указывать?
-- Пойдём, с Челюскинцев попробуем, - Галя тянет его под руку.
-- Кто вас сюда звал? - Не унимается Антон, которого раздражает не акцент, а чистые руки в перчатках, лежащие на новых автоматах. - Воевать приехали? Так чешите в аэропорт, на промку.
-- Идём.
Антон поднимает локоть, чтоб освободиться от Гали, но она почти повисает на его руке. Неожиданная преграда, которую он мигом смёл, если бы не дорожил ею, останавливает Антона. "Ладно, петухи, живите пока", - с досадой думает он, идя "как телок на верёвочке".
-- Чего ты к ним цепляешься?
-- Это не я к ним, а они ко мне... и в грудь автоматами тычут.
-- Не кричи, услышат. Никто тебе в грудь автоматом не тыкал.
-- Не хватало ещё! - нарочито громко говорит Антон.
-- Угомонись.
-- Какие-то лохи, понятия не имеющие об улице Артёма, не пускают меня дорогой, по которой меня бабушка в бассейн водила... - он оглядывается, но военные смотрят в сторону.
-- Дались они тебе. Быстрей идти можешь? - говорит Галя и, уводя его от опасного места, подчёркнуто спокойно: - Люди на работе, порядок обеспечивают...
-- Порядок - это когда по Донецку не стреляют, а не когда безоружным автоматами дорогу указывают.
Антон привычно ругает "минскую гомосятину", говорит, что поднимались они - за одно, а получили - "совсем-совсем другое".
-- Две трети области под укропами, а эти петухи праздники в центре охраняют...
-- Так, может, не пойдём? - резко останавливается Галя.
-- Но ты же хочешь? - Антон по инерции тянет её вперёд.
-- Тогда, пожалуйста, не порть мне настроение.
Антон понимает, что ещё слово и спать он будет один. Молча они обогнули гостиницу. Навстречу молодая женщина, не оглядываясь, тянет за руку рыдающего мальчика лет пяти, одетого в военную форму. Малыш упирается и, запрокинув голову, смотрит на залитую ярким белым светом чашу стадиона. Пилотка с красной звездой падает. Антон поднимает пилотку. Женщина приседает на корточки перед ребёнком, обнажая красно-синего дракона на правом плече:
-- Не плач. Дяди без билетов даже детей не пускают.
-- Так вход же свободный! - удивляется Антон.
-- Она мальчика домой уводит, чтоб спать уложить, - поясняет мужчина, который от угла гостиницы идёт рядом с ними и говорит без умолку. Антон молча отворачивается от него.
-- Подожди, - останавливается и шепчет Гале на ухо, - надоел придурок, пусть идёт.
Перед стадионом - кучки молодых людей распивают пиво, пританцовывают, оживлённо разговаривают. Под стенами закрытых билетных касс, по краям лестницы, на бордюрах - ряды пустых зелёных бутылок. Баклажки из-под пива катаются под ногами, валяются на газонах. Ветер надувает и поднимает над деревьями полиэтиленовые пакеты, шуршит по асфальту обёртками мороженного, чипсов, катает окурки.
-- Концерт только начался, а они уже срач развели, - замечает Антон.
-- Ваши билеты.
-- Так вход же свободный.
-- Был раньше, а теперь по билетам, - говорит полицейский.
-- Засада! - Антон оборачивается к Гале. - А я билеты не взял. Слышь, братан, выходят же люди. Пусти.
-- Нельзя без билетов.
-- Но девушка хочет, - шутит Антон.
-- Перехочет, - в тон ему отвечает полицейский.
-- Пошли, - говорит Галя, чувствуя в отказе, приправленном мужскими сальностями, насмешку над её желанием "в кои-то веки попасть на концерт". Она отходит. Антон нехотя идёт за ней, но, услышав за спиной "укропидары" и "чтоб вы все передохли", останавливается и рассматривает молодую женщину, которая кроет матом "организаторов этого грёбанного шоу".
-- Люблю я донецких женщин, особенно поддатых, - смеётся он, чувствуя, что женская брань смыла с него раздражение. - Вот где сила и мощь Донбасса! Эта не сдастся. Не завидую я менту. Наконец-то, я понял, почему перед стадионом столько пустых бутылок и пьяных.
Антон берёт Галю под руку и уверенно идёт ко второму входу. Она слегка упирается, не смотрит ему в глаза, говорит, что без билетов всё равно не пустят. Антон подтрунивает над её опасениями и уверяет, что это наша республика, что если бы не мы...
-- Почему вы не пускаете жителей Донецка на День Республики? У нас и паспорта с собой, - вежливо говорит Антон, показывая полицейскому красный паспорт.
-- Без билетов нельзя. И паспорт свой спрячьте.
-- Писали, что вход свободный.
Полицейские, как и военные, стоят перед Антоном тёплым, мясным забором и равнодушно не пускают его на концерт, который он пообещал дорогой для него женщине.
-- Пойдём, - безнадёжно говорит Галя, и голос её за спиной, полный слёз, готовых хлынуть, падает в торчащие белыми хрящами обгоревшие уши Антона. Тёплая, приятная, хорошо знакомая волна накрывает его и несёт, делая тело лёгким и стальным одновременно, несёт навстречу прорыву, который он давно ждёт, к победе, которую у него украли. Он оценивает противников, и губы его растягивает едва заметная улыбка...
-- Антон, - слышит он издалека голос Гали, чувствует её руку и вдруг понимает, что перед ним - всего-навсего - донецкие полицейские. Глубоко вздохнув, он вытирает лицо свободной рукой и, будто проснувшись, с удивлением рассматривает их:
-- Вы-то хоть донецкие?
-- Конечно, донецкие. Здесь чужих нет, - дружелюбно отвечает полицейский, уже оценивший хищную улыбку Антона и ожоги.
-- А где живёте?
-- На Бакинах.
-- И как туда ехать?
Галя тянет Антона, а он допрашивает полицейских, сам того не замечая.
-- Убедился? - спрашивает она, наконец-то, оттащив его.
-- Мутные пацаны, - говорит, всё ещё глубоко дыша, Антон. - Мы таких в четырнадцатом...
-- А в них тебе что не понравилось?
-- Бакины знает, а едет через Орскую, хотя это остановка восьмёрки... Может, пацан и донецкий, но зачем-то брешет.
-- Парни испугались. Ты наехал на них так, что мне аж страшно стало.
-- Я вежливо.
-- От твоей вежливости маленький побледнел, а большой к кобуре потянулся.
-- Не успел бы, - вдруг вспоминает движение полицейского Антон и мрачно добавляет: - Их счастье, что не достал. Пойдём от греха, с Артёма попробуем. Паспорт мой где?
-- В кармане у тебя.
Но и центральный вход закрыт. За ограждением стоят дорогие машины, у разрыва топчется майор полиции. Два парня и девушка обгоняют их и, не останавливаясь, проходят мимо вежливо отступившего полицейского.
-- Спроси у майора, если хочешь. Меня от этих клоунов уже тошнит.
Галя подходит к майору, что-то говорит ему и медленно возвращается.
-- И шо?
-- Нельзя говорит, это вход на правительственную ложу.
-- А юные говнюки, которым он поклонился - тоже правительство?
-- Не знаю.
-- Да-а, государства - нет, а правительственная ложа - есть.
-- А жо-па-делаешь? - грубо шутит Галя. - И в нашем народном, точнее, нарядном гетто есть короли.
Сознание Антона заливает гарь с мусорника идей, за которые он воевал. "Ничего, суки, начнутся бои, попадётесь вы мне", - думает он, а вслух произносит:
-- Отличный День Республики, майор, мать бы его. Праздравляю!
Олимпийский полон света и музыки. За забором - спины нарядных людей, вверху, тоже спиной к ним - памятник предателю. Антон, посмотрев на спины, достаёт фляжку и, запрокинув голову, пьёт. Потом, прищурив левый глаз, точно прицелившись, смотрит на майора и дует в горлышко. Галя двигает носком надавившей ногу новой туфельки одинокую пивную крышку.
По всем вопросам, связанным с использованием представленных на okopka.ru материалов, обращайтесь напрямую к авторам произведений или к редактору сайта по email: okopka.ru@mail.ru
(с)okopka.ru, 2008-2019
