Совпадения с реальными лицами, событиями на Украине и творчеством Гоголя - случайны.
1
- А поворотись-ка, сын! Экой ты смешной какой! Ну, чисто - девица! - Такими словами встретил старый Порох двух сыновей своих, учившихся в Брюсселе.
Сыновья его только что вышли из машины. Это были молодые люди, выражением лица и внешностью походившие на европейцев.
- Дай-ка мне разглядеть тебя хорошенько, - продолжал он, поворачивая младшего из них, - ресницы, тени, маникюр... Ты часом не пидар? - Спросил Порох в присущей ему грубоватой манере.
Порох был примитивен, но хитёр и жаден страшно. Это был один из тех советских характеров, которые могли возникнуть только на обломках СССР; когда жизнь перевернулась верх дном; когда в труп советского государства вгрызались жуки-могильщики всего мира; когда общественное достояние бесстыдно растаскивалось по карманам; словом, это было время, когда светлые мечты человечества разбились и человек порочный, выскочив из коммунистического подполья, широко и разгульно зашагал по не скованной законами Руси. Широко и разгульно, стараясь проглотить больше других, зашагал по ней, пользуясь старыми связями, и Порох, всю жизнь мечтавший о машинах, яхтах, лакеях. Дальше этого мысль бывшего секретаря обкома не шла. Получив желаемое, Олекса, приученный партией жить не брюхом единым, заскучал и ждал сыновей, словно новую цель жизни.
Дети Олексы, отданные в малолетстве в Европу, почти не видели и не знали своего отца, а посему не привыкли к его манерам.
- Не смейся, батьку! - сказал Андрей. - И не говори, как ватник, а то засужу.
- Как, родного батька в суд! - сказал Олекса, отступив с удивлением назад.
- Да хоть и батька. За обиду не посмотрю и не уважу никого.
И отец с сыном, вместо приветствия после давней отлучки, стояли, набычившись, друг супротив друга.
- Что ты, старый, детей на улице держишь, - вмешалась высокая, молодая, ярко одетая женщина, мачеха их.
Порох, будто очнулся, растянул губы в улыбку и повёл сыновей в дом. По случаю приезда их, он думал закатить пир, но оказалось, что Андрей приехал за родительским благословением на брак с Морисом. Новость эта пришибла старого Олексу. Он сидел целый вечер у камина, стучал кочергой по горящим дубовым поленьям и повторял:
- Твою мать, мать твою! Мой сын - пидар!
Пороху было противно представить, что делал Андрей с Морисом или (того хуже!) Морис с Андреем. Словно обрывая свои мысли и ставя точку, он бил по полену кочергой, поднимая искры. Он вспоминал Андрея ребёнком, но от этого становилось ещё больнее.
Три дня переваривал Порох "подарок младшенького" и, наконец, так и не образумив Андрея, решил ехать в Киев.
Уже около недели жили они в Киеве. Остап и Андрей днём спали, а по ночам гуляли. Они кинулись со всею пылкостью молодости в разгульное море ночного Киева и бывали дома лишь изредка. Скоро оба молодые укропа стали на хорошем счёту у товарищей. Андрей, забыв Мориса, был неутомим в любовных утехах. Остап, поддавшись уговорам, попробовал оставить женщин для мужчин, но "не нашёл себя".
Полковник же, отец их, пил в одиночестве по вечерам привезённую с собой горелку и думал. Из старых друзей-товарищей, с которыми он начинал "дела" и заработал первый, кровавый миллион, остались полковники Кулявлоб и Тупэнко. Кулявлоб, хорошо погулявший на развалинах Союза, был богат и мелочен, на встречи приходил, "забыв кошелёк". Тупэнко же мог только выбивать долги и отжимать бизнес. Порох, презиравший обоих, пригласил Кулявлоба в ресторан и начал издалека. К его удивлению, Кулявлоб сказал:
- Сейчас у дырявых дела клёво идут. Расточенное очко в Европе, как три ходки в наше время. Я пару раз, ради миллионных тем, канал под петуха. Жаль, что твои пацаны натуралы, а то бы мы такую тему замутили.
Порох осторожно сказал, что младшенький у него с маникюром, педикюром и прочими пидарскими делами.
- Сейчас вся молодёжь такая. Унисекс называется. Смешение женских и мужских - хе-хе! - дырок и ролей.
К концу ужина Порох был в хорошем настроении, не стал дожидаться "шоу с кошельком" и расплатился за двоих.
Старушка Европа в то время, словно женщина в критические дни, оскорбляла Россию и, становясь в коленно-локтевую позу перед мигрантами Азии и Африки, призывно смотрела на восток. Но "агрессор" был равнодушен к её увядшим прелестям. В жёлто-синий Киев, как в дырку в бане, стекало и пенилось - всё русофобское. Никто не спрашивал пришедших: откуда они, кто и как зовут. Обыкновенно пришедший являлся к кошевому, который говорил:
- Здравствуй! Что, в Бандеру веришь?
- Верю, - отвечал новоиспечённый херой.
- В Европу хочешь?
- Хочу.
- Скачешь?
- Скачу.
И, посмотрев с минуту на скачущего, кошевой завершал приём в херои словами:
- Хорошо, ступай же в сотню, которую сам знаешь и жди похода на Москву.
Старому Пороху не по душе была праздная жизнь. Он готовил сыновьям другую деятельность и, наконец, не выдержав, пришёл к кошевому:
- Что, кошевой, пора бы погулять хероям?
- Негде погулять, - отвечал кошевой.
- Как негде? - удивился Олекса.
- Отстал ты, полковник, девяностые давно прошли.
- Так давай вернём.
- Как?
- По старой схеме: наступим на больной мозоль, а потом наедем за кипеж.
- Ну, и много ты так наваришь? - усмехнулся кошевой.
- Если на одного, то мало, а если наехать на целый регион, то хватит всем.
- Узнаю коней партийных... - сказал кошевой, вынувши изо рта маленькую трубку и сплюнув на сторону.
Порох, пропустив слова кошевого мимо ушей, продолжал:
- Объявим украинизацию, бандеризацию Донбасса, снесём памятники, переименуем улицы, в общем, зацепим за живое. А когда встанут на дыбы, прессанём армией.
- Нельзя - армию против народа.
- А мы - не против народа, - хитро улыбнулся Порох.
Кошевой вынул трубку изо рта и вопросительно посмотрел.
- Скажем, что Россия вслед за Крымом отбирает Донбасс, - пояснил Порох. - И под этой ширмой подметём всё, что там осталось.
- Кто поверит, что мы воюем с Россией?
- Поверят, если хором говорить. Мне эту тему пиндосы подкинули.
И Порох, оглянувшись на дверь, зашептал на ухо кошевому.
- Они точно нас прикроют? - уточнил кошевой.
- Сто пудов.
Кошевой задумался и, наконец, произнёс:
- Не верю я пиндосам: они продажнее и подлее ментов.
- Но тема-то клёвая!
- Подставят, суки, - сказал кошевой и отрицательно покачал головой.
"Постой же, чёртов ватник!" - подумал Порох и положил отомстить кошевому.
Сговорился он с тем, с другим, задал всем попойку и скоро на Майдане, как шмели, стали собираться чёрные тучи студентов. Кулявлоб, с которым Порох шептался дольше других, вышел вперёд и заорал в мегафон: "Влада преступна! У кошевого золотой унитаз, а простые укропы и дочери их не могут без визы унитазы в Европе мыть!"
- Ганьба! - закричали пьяные укропы и открыли пальбу в небо.
Некоторые из трезвых сотен хотели противиться, но пьяные ещё громче завопили:
- Ганьба! Геть!
Кошевой сбежал.
- Турченко, - шепнул Кулявлоб в разбитое ухо Тупэнко, но тот молчал. - Кричи ты, чёртов сын, Турченко! - заорал Кулявлоб.
Словно проснувшись и вспомнив обещанное, Тупэнко завопил:
- Турченко выбрать!
Помазали Турченко грязью Майдана и вручили палицу.
2
Вскоре после выбора Турченко кошевым и рассылки по Украине поездов "дружбы", полетели в Киев тревожные вести: не все любили Бандеру и не все мечтали мыть унитазы. Прибыл из местечка человек и сказал, что жиды с москалями рвут портреты Бандеры и ругают Киев.
- Врёт он, паны-укропы, не может быть, чтобы нечистый жид и тупой москаль портреты святого Бандеры рвали, - не выдержал укроп с висячими, жёлто-синими усами.
- Слушайте!.. Ещё не то расскажу: москали язык наш певучий телячьим зовут и вместе с жидами в Рашу свалить хвалят.
- Как! Чтобы москали называли нашу соловьйину мову - телячьей! Чтобы жиды с нашими землями в Рашу свалили! Да не будет же сего!
Зашумела толпа на Майдане.
- Перевешать всю жидову с москалями вместе! - раздалось из толпы.
Безоружные жиды и москали, молча годами кормившие Киев, пытались защищаться, но нет в мире силы сильнее жадности, прикрытой красным словом! И горели хулители Бандеры в городах и весях, оставляя имущество своё укропам.
Скоро весь юго-восток бывшей Украины сделался добычей страха. Всюду пронеслись слухи: "Правосеки! Правосеки!.." Всё, что могло спастись, спасалось. Попадались и такие, которые вооружённой рукой встречали незваных гостей, но больше было таких, которые убегали.
Погуляв по Укропии, войско решилось идти на Донбасс, где, носились слухи, было много денег и богатых обывателей. В полтора дня поход был сделан, и войско вошло в Донбасс. Наивные жители Донбасса, не зная, что Украина превратилась в Укропию, останавливали танки руками и умоляли укропов вернуться домой. Но укропы, считая веру жителей Донбасса неправильной, а их самих - неполноценными, давили женщин и детей танками, стреляли из пушек в школы и детские сады. Пожары охватили сёла и города Донбасса. Дыбом встаёт волос от тех страшных знаков свирепства нашего века, которые пронесли везде укропы. Избитые младенцы, разорванные тела женщин и стариков, - словом, крупною монетою платили укропы смеющимся над Бандерой, называюших его Соплёй и польским пидаром.
Кошевой Турченко говорил:
- Никого не жалейте! Это преступники, террористы, враги нашего языка, ненавистники Укропии и батьки нашего Бандеры! Они должны сидеть подвалах и шахтах, а мы - властвовать над ними!
Москали, жиды, татары Донбасса, кормившие Киев и знающие себе цену, не захотели скакать по указке укропов и молиться на Бандеру, которого их деды презирали и били. Не желая принять уготованную им участь и предать веру отцов, они решили защищаться до последних сил и лучше хотели умереть на площадях и улицах перед своими порогами, чем пустить неприятеля в дома свои. Не только мужчины, но женщины и дети взялись за оружие. Киеву отчаянное сопротивление на Донбассе было на руку: укропские СМИ кричали о том, что Киев воюет с Россией, а не с собственным оскорблённым, озлобленным, доведённым до отчаяния народом.
Войско укропское, не сумев с ходу взять Донбасс, облегло его, и от нечего делать занялось опустошением окрестностей. С ужасом смотрели жители Донбасса, как истреблялись и вывозились средства их существования, всё то, что десятилетиями создавали их отцы и деды.
3
Андрей, попав в общество офицеров, старательно удерживаемых родителями на безопасных участках фронта, забыл о Морисе и переживал очередное увлечение. Новая форма, стринги защитного цвета и тату в виде трезубца на упругой ягодице подчёркивали его красоту и свежесть. Остап редко видел Андрея, предпочитая передовую. Он тоже загорел. Глаза его смотрели твёрдо, пальцы огрубели, покрылись царапинами, под ногти въелась грязь. Форма и волосы Остапа пропахли порохом, дымом костров и сигарет.
Вечер давно потух. Июльская чудная ночь скрыла город. Второй день сепары не стреляли и херои поговаривали, что "Раша прикрыла лавочку". Даже сепарский снайпер притих, и Тарас-миномётчик уверял, что они накрыли его. Сам не зная отчего, Остап чувствовал какую-то духоту на сердце. Набрав из богатого, трёхэтажного дома, в котором расположилось отделение, диванных подушек и, положив их прямо на асфальт, он лёг под стеной с дальней от сепаров стороны. Сон не шёл. На небе бесчисленно мелькали тонким и острым блеском звёзды. Временами Остап как будто забывался, и какой-то лёгкий туман дремоты заслонял на миг перед ним небо, и потом оно опять очищалось и вновь становилось видно.
Шум и стон разбудили Остапа. Он зашёл в дом и увидел в прихожей на полу человека в камуфляже. Он лежал на боку со связанными за спиной руками и притянутыми к ним ногами. Чёрный полиэтиленовый кулёк, одетый на голову, шевелился от дыхания.
- Суку сепарскую поймали! - довольно сказал Юрко, затягиваясь.
- Ту самую? - спросил Остап.
- Ну, да, - выдохнул дым Юрко.
Остап снял кулёк и увидел женскую голову с чёрными, слипшимися волосами. Дулом автомата сдвинул с лица пленницы кроваво-волосяную лепёшку: распухшая щека и заплывший глаз делали пленных похожими.
- Слышь, ты, башку поверни, - приказал Остап.
Пленница не шевелилась. Он ткнул её дулом автомата в грудь. Женщина тихо застонала. Наклонился, заглянул в лицо. Что-то знакомое было в нём.
- Позывной.
Она молчала.
- Как зовут?
Молчание.
- Да ну её на хер! - устало сказал Юрко. - Завтра пены в дырку зальём, расскажет.
- Ладно, мужики, пошёл я спать.
Ночь была тихая, и Остап, засыпая, улетел в ночные клубы Киева и Брюсселя, которые во сне причудливо переплетались со Средиземным морем. Полумрак, диван, музыка, виски, ласковая женская рука, классная руководительница... Остап проснулся и в полудрёме, нащупав автомат, пытался понять сон. "Опять старые бабы снятся! - думал он. - Но чья это рука? Не Тамары же Петровны?" Остап снова заснул, но тут же проснулся. "Таня! Лето прошлого года. Рим. Мастер спорта по биатлону, кажется". Остап лежал, и с каждой минутой пережитое за последние три года рассыпалось и обесценивалось, а три римских дня заполняли его сознание. Остап, несмотря на полученное воспитание, был романтичен. Деньги и карьеру, лежавшие с детства в его кармане, он не ценил. К войне на Донбассе относился, как к сафари и проверке себя на прочность. Он слишком хорошо знал бизнесменов и политиков, стоявших за ней, чтобы верить лозунгам. Папа, избавлявший от наказания за сумасбродства, уверил его в безнаказанности. Это был избалованный молодой человек, привыкший удовлетворять свои прихоти. Жизнь без них томила его. Чем больше он вспоминал Таню, тем страшнее ему становилось. Женщин-снайперов ненавидят и уничтожают, отомстив им. Групповое изнасилование было, в череде предстоящего ей, -
удовольствием, а не пыткой.
Остап скорее почувствовал решение, чем принял. Прислушался: тихо, листья едва шуршат, птицы замолкли, храпит Юрко. Он закрыл двери комнат, выходящих в прихожую, и, стараясь не шуметь, снял пакет с её головы. Посветил фонариком себе в лицо, чтобы она увидела его палец у губ, разрезал верёвки.
- Растяжки. След в след, - шепнул он ей перед выходом.
Если бы Остап сам не ставил растяжки, то перейти ночью к сепарам было бы нельзя. Но они уже две недели стояли на месте. Он повернулся, чтобы спросить Таню, знает ли она, но что-то сверкнуло в его глазах.
4
Стены незнакомой комнаты кружились. Тошнило. Остап заметил, что перед ним сидела Таня и, казалось, прислушивалась к его дыханию.
- Где я? - спросил Остап, стараясь припомнить бывшее.
- Молчи! - ласково сказала Таня. - Всё нормально.
Но Остап старался собрать мысли.
- Мы шли с тобой... - вспоминал он. - Растяжка?
- Спи. Я сейчас, - сказала Таня и вышла.
Остап попытался встать, но стены качнулись, кровать поплыла вбок и вверх. Стараясь не скатиться с неё, он схватился за одеяло и сознание его, как мыльную пену в сток ванной, всосал водоворот небытия.
Но молодость брала своё. Через неделю Остап вставал, ходил и привыкал к своему новому положению. Голова болела меньше. Он уже знал, что наткнулся на ДРГ ополченцев, был обезврежен и доставлен в штаб. Знал, что Таня рассказала, как он спас её. Знал и о том, что она - "та самая" Багира, которая две недели назад в метре от него разнесла голову Говерле.
Как-то вечером Таня зашла к нему. Что-то необычное поразило Остапа в её облике. Волосы были подобраны в тугой, блестящий на затылке узел, грудь и плечи спрятаны под камуфляжем. Казалось, что она приготовилась к чему-то важному. Остапу даже почудилось, что её губы слегка припухли от возбуждения. Он вдруг вспомнил, что бельё на его постели грязное и покраснел. Но Таня сказала:
- Одевайся, - и положила на постель шуршащий полиэтиленом кулёк.
- Не понял, - удивился Остап.
- Выведу за наш блокпост и прощай, - сухо пояснила Таня.
- Как прощай?
- Иди к своим, - сказала она, грустно качая прекрасной головой своей. - Я ненавижу Укропию. Она разбомбила мой дом, убила мать, младшую сестру. Я смотрю на всех, кто пришёл к нам с оружием, через прицел. Даже на тебя, - печально добавила она и отвернулась.
Остап стоял, словно громом поражённый. Так протекло какое-то время. Наконец он подошёл к ней и заглянул в лицо. Щёки, такие прекрасные и милые, были мокры. Он осторожно прикоснулся к ним губами. Таня слабо отстранила его:
- Не надо, Остап. Не обманывай себя и меня, - сказала она. - Рима не вернуть, а Укропию не переделать. Отец твой, брат, все твои и ты сам - враги мне.
- Что мне отец, брат, что мне Укропия! - сказал Остап, быстро встряхнув головою. - Нет у меня никого! Укропия - это свинья, пожирающая своих поросят. Здесь я понял это.
Таня молчала, по-прежнему смотря в сторону.
- Я хочу быть с тобой. Если ты против Бендеры и Укропии, то и я против неё. Твоё горе - моё горе. Я против тех, кто принёс его тебе. Пусть даже это будут отец мой и брат!
Таня повернула голову и долго смотрела ему в глаза. Вдруг она кинулась ему на шею и, обхватив его чудными руками, зарыдала. Воздух в комнате и стены вздрогнули от взрыва, но Остап не слышал его. Он чувствовал мягкие, солёные губы, шёлк волос. Они липли к его щёкам, опутывали, как сеть, руки и жизнь.
5
Шум и движение происходили в киевском таборе. Сначала никто не понял, как случилось, что весь Житомирский полк, расположенный в Авдеевке, был пьян мертвецки; стало быть, дивиться нечего, что половина была перебита, а другая перевязана прежде, чем все могли узнать, в чём дело. Покамест ближние полки, разбуженные шумом, схватились за оружие, войско ДНР уже вернулось в Донецк, и последние ряды отстреливались от устремившихся на них в беспорядке сонных и полупротрезвившихся хероев. Кошевой дал приказ собраться всем, и когда все стали в круг и затихли, он сказал:
- Так вот что, панове-херои, случилось в эту ночь. Вот до чего довёл хмель! Вот какое поруганье оказали нам сепары! Вас, видно, всех надо зарплаты лишить и к наркологу отправить! Коли я позволил по бутылке пива перед сном, то вы так нажрались, что враг Европы не только технику увёл, но и вас самих, как пьяных баранов, связал и порезал.
Херои стояли, понурив головы, зная вину; один только Кировоградский полковник Семенко отозвался.
- Постой, батько! - сказал он. - Хоть оно и не по уставу, чтобы сказать какое возражение, но да ты не справедливо попрекнул всё укропское войско. Мы были бы повинны и достойны смерти, если бы напились в походе, на войне. Но мы сидим без дела уже второй год, Минск соблюдаем. Как же может статься, чтобы на безделье не напился человек? Греха тут нет. А мы лучше покажем сепарам, что такое нападать на безвинных людей. Прежде били добре, а уже теперь побьём так, что и до Урала бежать будут.
Речь полковника понравилась хероям. Олекса Порох, стоявший недалеко от кошевого, сказал:
- А что, кошевой, видно, Семенко правду сказал? Что скажешь на это?
- Скажу, что не большая мудрость - укорять укропское войско, это любой дурак может. Мудрость настоящая в том состоит, чтобы сказать такую речь, которая ободрит войско словом, а не деньгами.
"Добре сказал и кошевой!" - отозвались в рядах молодых правосеков. "Деньгами лучше!" - сказали зрелые контрактники. А самые седые, не раз на заробитках бывшие, тихо сказали: "И то хорошо и другое!"
- Слушай же, панове! - продолжал кошевой. - Идти прямо на Донецк - не наше дело. Мы уж лучше блокаду усилим, да хлопцам на блокпостах скажем: "Хватит за малую мзду фуры сепарам пропускать". Пусть уж лучше погодят: войдём в Донецк, тогда и наверстают упущенное.
- Правильно, батько, - раздались голоса, но кошевой провёл рукой и тихо стало.
- А пушкарям нашим приказ даю: стрелять не по войскам сепарским, проку от этого мало (они все в укрытии), а по домам, школам, больницам, водокачкам и прочему. Пусть их, собаки, поживут, когда мы подвоз харчей остановим, да город закидаем снарядами. За работу же, братцы! За идеалы Майдана!
Так распорядился кошевой, и все отправились по делам. Уходя к своему полку, Олекса не мог придумать, куда девался Остап: телефон его был вне зоны доступа. Полонили ли его вместе с другими и связали сонного? Только не таков Остап, чтобы отдаться живым в плен. Между убитыми хероями не было его. Задумался крепко Олекса и не слышал, что кто-то звал его.
- А! Что? - сказал он, очнувшись.
Перед ним стоял Ройсман. Слушая жида, Олекса дивился пронырливости жидовской породы. Ройсман уже был в Донецке и видел Остапа, который был одет в новенькую форму офицера ДНР.
- Врёшь, свиное ухо!
- Как же можно, чтобы я врал? Дурак я разве, чтобы врал? Разве я не знаю, что пан херой жида повесит, как собаку, коли он соврёт?
- Так это выходит, он, по-твоему, продал веру в Бандеру?
- Я не говорю, чтобы он продавал что: я сказал только, что он перешёл к ним.
- Врёшь, чёртов жид! Такого дела не бывало в нашей семье, чтобы выгоду забыть и богатую Европу сменить на нищую Россию! Ты путаешь, собака!
- Пусть не знает моя квартира евроремонта, а желудок - мацы, если я путаю! Пусть глючат мои дивайсы, и дивайсы отца моего, и матери, и свёкра, если я путаю. Если пан хочет, я даже скажу, отчего он перешёл к ним.
- Отчего?
- Есть там снайперша-красавица, Багира. Святой боже, какая краля!
Здесь жид постарался выразить в лице своём красоту, расставив руки, прищурив глаза и покрививши рот, как будто отведал самый вкусный форшмак, любимейшую еду жидов.
- Ну, так что же из того?
- Он для неё и перешёл, освободив из плена.
Крепко задумался Порох. Зная, как велика власть денег над укропом, вспомнил он и о подлой силе любви. 'Слишком молоды они, слишком много в них ещё человеческого', - думал с сожалением Олекса, вспоминая, что Андрей просил благословение на брак с Морисом, а Остап, хоть и любил деньги и Европу, но не до настоящей укропейской любви. Долго стоял Олекса на одном месте, думая о сыновьях. Припомнил он, что видел прошлую ночь Остапа, проходившего по расположению с какой-то женщиной, и поник седою головою.
6
Наконец повёл он свой полк в засаду и скрылся за терриконом. Артиллерия укропская забрасывала город снарядами, целясь по скоплению людей, превращая плохую жизнь дончан в невыносимую. Но "кляти москали" терпели и не отвечали, соблюдая Минск.
Зубастый на слова укроп пробрался на крайний блокпост.
- А скажите мне, паны-херои, - кричал он в мегафон, - каких самок колорадов больше всего любят ватники: свежезажаренных или свежевыжаренных?
Сотня укропских глоток разорвалась грубым смехом. Было что вспомнить хероям! Славно погуляли они в Одессе, добрую оставив память о себе!
- Выведи хероев, - приказал дюжий сепар.
Вывели скрученных скотчем правосеков. Впереди всех - сотник Грыцай Дрыщенко, в одном носке и трусах, - так, как схватили его хмельного. И потупил в землю голову сотник, стыдясь трусов своих не по-рыцарски пахнущих. Услышал запах сотник Сашко Паругей и отозвался:
- Не печалься, друзьяка! В том нет вины твоей, что схватили тебя хмельного и напугали до неприличия. Беда может быть со всяким человеком; но стыдно им выставлять тебя напоказ, не прикрывши наготы твоей и не смыв позора.
- Вы, видно, на сонных и пьяных людей храброе войско, - съязвил Томенко.
Сепары не выдержали едкого укропского слова и первыми нарушили перемирие, о чём тут же понеслась радостная весть в Европу.
И ударили со всех сторон херои, сбили и смешали ряды сепаров, и сами смешались. Танк Томенко первый вошёл на окраину Донецка. Выбрал потяжелее ворота, зацепил стальным тросом и потащил, поднимая столб пыли, в Укропию, но отвернулась судьба от хероев: не протащив и десяти метров, взорвались они на собственной мине. Не к добру повела их корысть: вслед за миной взорвался в танке боекомплект и в столбе огня и дыма понеслись к вершинам души хероев. Летят они быстрее ветра и думают: "Не ругаться нам на "Новой почте", не сдавать барыгам металлолом, не радовать жён и детишек донецкими игрушками и шубами".
Долго длилась битва. Много сепаров тогда перебили херои. Много добра вывезли в Укропию. Многие показали себя: Паругей, Христопродаменко, оба Пысаренки и немало всяких других.
Наконец разошлись все. Выкопали укропы могилы, сложили честно тела хероев и засыпали их свежею землёю, чтобы не достались донецким воронам и собакам. А сепарские тела, увязавши, как попало, десятками к бэтээрам, потащили по бороздам, буграм, через рвы и потоки. И бились о землю покрытые кровью и прахом москальско-жидовские трупы.
7
Ещё солнце не дошло до половины неба, как все укропы собрались. Из Киева пришла весть, что Кулявлоб во время отлучки хероев пропал вместе с золотым запасом Укропии. Выкрали Кулявлоба москали или сам он сбежал к пиндосам, Тупэнко не знал. Аэропорты и вокзалы он перекрыл, но Кулявлоба и сотни преданных ему людей и след простыл.
Вот отчего собрались херои. Все до единого стояли они в балаклавах, как на Майдане, потому что пришли не с тем, чтобы слушать по начальству наказ, но совещаться, как равные между собой.
- Дай совет, кошевой! - закричали в толпе.
Кошевой снял балаклаву, поблагодарил хероев за честь и сказал:
- Здесь мы уже погуляли. Ватники знают, что такое херои; за Бандеру, сколько было по силам, отмстили; корысти же с голодного города не много. Итак, мой совет - на Киев идти.
Олексе Пороху не по душе пришлись слова кошевого. Не мог он уйти, не узнав правду об Остапе. Холодной змеёй лежали на сердце его слова жида.
- Нет, не прав совет твой, кошевой! - сказал он. - Ты позабыл, видно, что в плену остаются наши, захваченные сепарами? Не можем мы нарушать святого закона товарищества! Что ж за херой тот, который кинул в беде товарища? Коли уже на то пошло, что всякий ни во что не ставит херойскую честь, то один остаюсь!
Поколебались укропы.
- А разве ты позабыл, бравый полковник, - сказал тогда кошевой, - что в руках москалей, может, и Кулявлоб с товарищами? Позабыл разве, что у них теперь весь общак наш, добытый кровью херойской?
Задумались укропы и не знали, что сказать. Никому не хотелось из них заслужить обидную славу. Тогда вышел вперёд всех богатейший деньгами во всём укропском войске, хитрейший Абрам Каломойко. В чести был он у всех укропов за изворотливость свою; ни один прокурор не мог и близко подобраться к нему; уже был он губернатором, но проворовался, выкрутился и жил тем, что спрятал в банках Европы. Ходили слухи, что не с честно украденного и награбленного - богатство его, что крышевал и по сей день крышует он всех жидов Укропии, но поцеловал Абрам крест и поверили ему. Махнул он рукою по-херойски и сказал:
- Послушайте, паны-б'гатья. Муд'го сказал кошевой; как голова укропского войска должен пещись он об общаке. Большую п'гавду сказал и Олекса-полковник, - дай боже ему побольше веку! И вот какая моя 'гечь: те, кото'гым милы п'гопавшие с Кулявлобом, пусть отп'гавляются в Киев, а кото'гым милы полонённые сепа'гами, пусть остаются. Кошевой пойдёт с одною половиною в Киев, а д'гугая половина выбе'гет себе атамана, кото'гым быть Олексе По'гоху. Нет из нас никого, 'гавного ему в доблести.
Так сказал Каломойко и затих. Обрадовались укропы, что навёл их на ум хитрый. Кинули вверх балаклавы и закричали:
- Спасибо тебе, Абрам! Мудрое слово сказал, укропское!
8
Разделились укропы и вышло без малого поровну на всякой стороне. Захотели остаться: почти весь Правый сектор, большая половина батальонов Донбасс, Днепр, Азов, половина Житомирской аэромобильной бригады, батальоны Айдар и Торнадо. Все остальные вызвались идти на Киев, искать пропавшего с золотым запасом Кулявлоба. Были и такие горячие голы, что хотели идти прямо на Москву, но, опохмелившись, заснули.
Много было на обеих сторонах дюжих и храбрых хероев. Между теми, которые решили идти на Киев, был Олежа Крывобок, добрый старый комсомолец, Яйценюк Юхым, Порох Андрей и другие не бедных родителей сыны. Охрим Хатаскраю тоже перешёл туда, на Донбассе попробовал уже он счастья, хотелось погулять ещё и в Киеве, где запала ему в душу машина, лучше которой не видел он у ватников. Немало было добрых укропов между теми, которые захотели остаться: сотники Лайненко, Касьян Затычка, Крыводупенко с кумом Сопленко. Потом много было ещё других именитых укропов: Ляжко Охрым, Степан Гузка, Пидорэнко, потом другой Пидорэнко, потом ещё Пидаренко. Все были хожалые, езжалые: ходили "на заробиткы" в Чечню, нападали на женщин и стариков, по пять, десять лет томились в темницах и многие недавно откинулись по амнистии. Не раз набивали они деньгами карманы свои. Не раз убивали за копейки. А сколько всякий из них пропил и прогулял добра, ставшего бы другому на всю жизнь, того и счесть нельзя! Ещё и теперь у редкого их них не было спрятано добра по банкам Европы. Такие были херои, захотевшие остаться и отомстить за верных товарищей и поруганную веру бандеровскую!
Когда отделились все и стали на две стороны в два ряда, кошевой прошёл промеж рядов и сказал:
- А что, паны-укропы, довольны одна сторона другою?
- Довольны, батько! - отвечали они.
- Ну, так поцелуйтесь же по-европейски, ибо, бог знает, когда нас туда примут. Сдаётся мне, что развалин Донбасса Европе и Штатам мало будет.
И все укропы, сколько их не было, перецеловались между собою, а Порох Андрей перецеловал всех. Люб был Андрей многим, и сам многих любил без устали.
После обеда все, которым предстояла дорога, выпили и легли отдыхать. Спали они до самого заходу солнечного, а как стемнело, уехали. Олекса видел, как уныние, неприличное храброму, стало обнимать укропов. И повелел взять водки с пивом в ближайшем сепарском магазине и добавить ящик виски, который месяц назад отжал на блокпосту в Майорске. Забрал и тайно зарыл на берегу Кальмиуса, чтобы, если случится дело, достойное на передачу потомкам, то чтобы всякому укропу досталось выпить виски, ибо преклонялись укропы перед европейцами и американцами, считая их высшими над собой, а товары их - боготворили. Услышав полковничий приказ, с радостью бросились укропы в магазин и к схованке. По установившейся среди них привычке, разбили двери и окна магазина и увезли всё, что вместилось на "бэху". Ящик виски поставили в круг и помолились на него. Но не приказал Олекса пить. Знал он, что, как ни способно виски укрепить дух укропа, но если к нему да присоединится ещё приличное слово, то крепче будет и сила виски.
- Выпьем, паны-укропы, - сказал Олекса, - за святую бандеровскую веру! Да одним уже разом выпьем и за Майдан, чтобы долго стоял он на погибель ватникам. Да уже выпьем и за нашу собственную славу, чтобы сказали внуки, что были когда-то такие, которые не щадили никого в Укропии и кровью заливали её, скрепляя!
- За веру! - загомонели все густыми, пропитыми голосами.
- Теперь последний глоток, товарищи, за славу всех бандеровцев, которые живут на свете!
И укропы выпили последний глоток за славу бандеровцев, которые зиговали, зигуют и будут ещё зиговать на свете. Хоть весело глядели очи их, промытые водкой с пивом, но сильно загадались они. Не о корысти и военном прибытке думали они, не о том, сколько отошлют домой ноутов, кондёров и чайников; но задумались они о чернеющей вдали судьбе своей. Как орлы, сидящие на терриконах, озирали они Донецк, с площадями и парками его, и видели будущее. Видели, как бродячие псы таскают руки и ноги их, как старый киевский писака кропает надгробное слово, как военком подсчитывает деньги, а молодая львовянка, в короткой юбочке без трусиков, улыбается хлопцу, пересидевшему призыв в Польше или России.
9
Донецк сначала не знал, что половина укропов выступила в Киев. С Ясиноватского блокпоста приметили, что потянулась часть техники вглубь позиции, но подумали о ротации. Жиды, однако же, вскоре пронюхали всё: куда и зачем отправились укропы, и с какими военачальниками, и какие именно батальоны, и сколько числом, и сколько оставшихся на месте, и что они думают делать. Сепары ободрились и готовились дать сражение. Олекса уже видел то по движению и шуму в городе и расторопно раздавал приказы. И когда всё было сделано как нужно, сказал речь укропам, не для того, чтобы ободрить их, - знал, что и без того крепки они духом, - а просто самому хотелось высказать всё, что было на сердце.
- Хочется мне вам сказать, панове, что такое есть наша Укропия. Вы слышали от отцов ваших, как гнобили её: и москали, и ляхи, и татары, и даже самый распоследний жид, душил её грязными лапами своими. Слышали вы, что не родился ещё на земле народ, который не притеснял бы и не обворовывал Укропию, которого бы укроп не посадил себе на шею. Это правда, но не вся! Правда же в том, что, мы, как вдовица без крепкого мужа, не можем жить без хозяина! Укропия, паны - это шея, которая ищет голову, это, если позволите, - всадник без головы! Вот почему, с распадом Союза рассовали мы по карманам всё, что плохо лежало и поскакали в поисках хозяина, кто в Россию, кто в Европу! Бывали и в других землях скачущие и безголовые, но такой безголовости, как у нас, нет нигде. Нет, братцы, так скакать, как скачем мы, скакать, разрушая собственную страну... - сказал Олекса, и уронил слезу, и высморкался в балаклаву: - Так скакать никто не может! Знаю, подло завелось теперь на земле нашей; думают, что можно жить без хозяина. Сочиняют сами законы, чтут их, чтут даже своё прошлое, забывая, что прошлое укропа - это прошлого его хозяина. Коль сейчас мы идём в Европу, то смерть и презрение всему русскому! А пойдём в Россию - будь проклято европейское! Пусть же знают все, что это мы выбираем себе хозяев! И в каждом новом веке - новых! И никто во всём мире так искренно не ругает бывших панов своих! Никто, никто!.. Не хватает у них на то крысиной натуры, которой у нас в избытке!
Так говорил атаман и, когда кончил речь, всё ещё смотрел вдаль, словно видел незримое. Всех, кто ни стоял, разобрала сильно такая речь, дошед далеко, до самого сердца. Знать, видно, много напомнил им старый Олекса знакомого и лучшего, что бывает на сердце у народа, который из века в век ищет себе хозяев.
10
А из города уже послышались первые артельные выстрелы. Сепары крепко накрыли сто двадцатыми хероев, которые хоть и готовились к атаке, но были застигнуты врасплох. Пока они слушали Пороха, сепары незаметно пробрались на фланг и выпустили около двухсот мин. Боком вышла хероям любовь к изящному укропскому слову!
Как будто и не бывало Добровольческого украинского корпуса, девятого отдельного запорожского батальона! Не по одному правосеку взрыдает старая мать, ударяя себя когтистыми руками в дряхлые перси. Не одна останется вдова в Запорожье, Никополе и других городах. Будет, сердечная, звонить в Донецк, узнавать новости о милейшем из всех. Но никто не скажет ей о единственном, куски которого висят на проводах Авдеевки. Промолчит ворон, промолчит лисица. Только сытая волчица отрыгнёт щенкам куски тела его и в полночь отвоет заупокойную. И шерсть её будет лосниться под луной, и сытые волчата будут кувыркаться, радуясь глупости сладких двуногих.
Олекса приказал развернуть гаубицы и дать ответку, но сепары, отработав, скрылись до первого залпа укропов. Только пыль поднялась за КамАЗом, уносящим их. Но недолго радовались они! Батарея Касьяна Затычки отомстила за погибших братьев, разрушив водонапорную башню, подстанцию и школу. Висят на школьном заборе Петя Маленький и Юра Весёлый, висят, не балуются.
- А что, паны? - сказал Олекса, глядя на чёрный, жирный дым над школой. - Есть ещё порох в пороховницах? Не ослабела ли укропская сила? Не гнутся ли херои?
- Есть ещё, батько, порох в пороховницах! Крепка ещё укропская сила! - ответил Пидаренко, попав, наконец-то, по детскому саду.
Только хотел Олекса сказать доброе слово херою, как другой Пидорэнко ударил в середину и пошёл, пошёл, сминая сепарские ряды. Чудно шли укропские танки! И, казалось, не было в мире силы, способной остановить их или, хотя бы, замедлить величавый ход их! Жёлто-синие! флаги Рейхскомиссариата Украины развивались над ними и летели вперёд, поднимая и без того высокий дух хероев. Редкий танк дойдёт до окраин Донецка! Редчайший - вернётся назад! Ибо уже навёл сепар смертельное оружие, уже затаил дыхание, и плавно жмёт грязным пальцем спусковой крючок. Секунда! И летит бронебойное жало, детонируют боеприпасы и в красивом, оранжевом столбе огня улетают на небо души хероев. Улетели души Пидорэнко, и Сопленко, и других, словно и не было их вовсе на земле. Остались танки с запахом сладкой гари и слава, которой будут стыдиться потомки. Скажет апостол Пётр: "Иди в ад, Пидорэнко! Ты людей, созданных по образу и подобию Бога, убивал ради денег и бесовских выдумок". И пойдёт в ад на муку вечную Пидорэнко, проклиная Майдан и зачинщиков его. Но не знал ещё Олекса этого и крикнул:
- Что, паны? Есть ещё порох в пороховницах? Не гнутся ли ещё херои?
- Есть ещё порох в пороховницах; ещё крепка укропская сила! - ответил половозрелый несмышлёныш.
А уж упал Крыводупенко. Прямо под сердце пришлась ему пуля, но собрал старый весь дух свой и сказал:
- Ах, отправьте, паны-укропы, кондёр мой...
Увы, не вымолвил херой адрес свой: унеслась ввысь душа его, чтобы, рыдая, скатиться в ад. О, если бы мог Крыводупенко рассказать куму своему Толстожопенко, каково ему! Но холодны уста его и не слышит Толстожопенко загробные стенания кума! Не слышит, идёт по земле Донбасса вслед за кумом в небытие!
Не видать и Мыколе Глухому нового холодильника! Ловил на Донбассе длинную гривну, а "споймал кулю". Был укроп, и нет укропа! Погиб ни за понюх табаку! Разберут товарищи добычу его, и никто не догадается отослать вдове почти новенький кондиционер, два испачканных кровью ковра, кованые ворота, жменю золотых зубов и колец.
Сомкнули ряды укропы и рванулись ещё раз на Донецк. Уже только три сотника осталось в живых. Червонеют всюду красные реки; высоко гатятся мосты из укропских тел. Взглянул Олекса на небо, а уж вверху потянулись вороны. Ну, будет кому-то пожива! Уже голова последнего Пидорэнко, завертевшись, захлопала бесстыжими очами.
Взревели впереди моторы и прямо на Олексу идут тёмно-зелёные танки. Посмотрел Олекса направо - никого живых, только неподвижные тела, иные далече от своих голов; посмотрел налево - и тут никто не дышат, не шевелятся. Тихо в окопе, как в могиле, только рёв моторов сунется, как наказание Господне. Приник Олекса щекой к прикладу, поймал в прицел врага, но что-то ослепило его, ударило в грудь, бросило на дно окопа.
11
- Долго же я спал! - сказал Олекса, очнувшись, как после хмельного сна, и стараясь распознать окружавшие его предметы. Страшная слабость одолевала его члены. Метались перед ним стены и углы незнакомой комнаты. Наконец заметил он, что перед ним сидел Остап и, казалось, прислушивался ко всякому его дыханию.
"Да, - подумал про себя Остап, - лучше заснуть тебе, может быть, навеки?" Но ничего не сказал, устыдившись мыслей своих.
Месяца ещё не прошло, как Остап перешёл на сторону ДНР, но как изменились мысли его! Словно пелена спала с глаз! Словно мозг его промыли чистой ключевой водой! Осознал он себя русским, задумался о месте России в мире. Никогда ранее не думал он об этом. Он понял, что не может страна, которая занимает одну шестую часть суши, равняться на страны, которые занимают одну шестисотую. Не может Слон жить умом Моськи! Простота этой мысли удивила его. "Нельзя заставить великана смотреть на себя глазами карлика", - думал Остап. - "Форма должна соответствовать содержанию. Россию наполняют содержанием карликовых стран Европы. Она только осознаёт и создаёт собственное, великое содержание. Большое - вызревает позже мелкого". Остап вспоминал свои споры с Андреем. Выйдя из автобуса в швейцарской деревне, он мог потянуться и, вдыхая воздух, сказать: "Прям, как у нас в Васильковом". Андрей презрительно отвечал: "Ну, ты сравнил!" Для Андрея Украина и Россия были синонимами отсталости. Остап же смеялся над "тупыми немцами", которые в поезде засовывали мусор в бутылку кетчупа, а потом, пачкая пальцы, сортировали его перед мусорными контейнерами. Остапа раздражала теснота "европейского курятника". Ему не хватало российской шири. Андрей же восторгался чистотой, ухоженностью Европы.
- Порядок здесь вынужденный, от скученности, - говорил Остап.
Перед приездом в Укропию он купил себе футболку с надписью "Рождённый в СССР" и ходил в ней по Брюсселю, зля Андрея, который родился в Укропии и называл Остапа "ватником" и "совком".
Через полтора месяца Олекса стал на ноги. Раны его зажили. Вновь чувствовал он в теле своём железную силу. Однако чем крепче становилось тело его, тем пасмурнее душа. Оглянулся Олекса вокруг себя: все в Донецке ненавидят и презирают Укропию, считают хероев подлецами, убийцами, грабителями и рассказывают о них такое, что волос встаёт дыбом на самых равнодушных. Почти каждый разговор с дончанами о войне заставлял Олексу краснеть. Тяжело смотреть в глаза тех, в кого стрелял ради денег! Он уходил в пустынные донецкие парки, такие ухоженные во время войны. Звуки своих орудий уже не приносили ему радости. Каждый снаряд, выпущенный по Донецку, усиливал в нём чувство стыда и вины; каждая пуля летела уже не в детское или женское сердце, а в его проснувшуюся совесть. И ожили в Олексе правильные, коммунистические речи! Знать не зря, был он столько лет в партии и повторил их с трибун тысячу раз. Ожили они, затмив яхты и машины, ради которых он уже потерял одного сына.
Не выдержал Олекса и позвонил старому другу. Обрадовался Олежа Крывобок живому другу и опечалился вскоре, ибо тот Олекса, которого он знал и любил ещё по комсомольской работе, с которым "косил бабки" - умер, а нового - Олежа знать не хотел. Напрасно рассказывал Олекса старому другу о Донецке, напрасно предлагать приехать и посмотреть на всё своими глазами. Не хотел Крывобок и думать об этом.
- Если государство поставило их вне закона, то почему не заработать? - недоумевал Олежа.
Пробовал Олекса говорить ему, о чём думал последний месяц, но Олежа отвечал, что он за однополярный мир во главе со Штатами. Россия этому миру угрожает и потому она агрессор и должна быть поставлена на колени или уничтожена.
- Но ты же русский! - восклицал Олекса.
- Я из тех русских, которые хотят жить хорошо, по-европейски, а Россия мне мешает. Лучше бы я родился в Швейцарии, - отрезал Олежа.
Стёр Олекса его номер из памяти телефона и пошёл в армию ДНР.
12
А что Андрей? Он живёт в Амстердаме в браке с Морисом. Усыновили они четырёхлетнего русского мальчика и воспитывают его, "спасая психику ребёнка". Ваня дважды убегал от приёмных родителей, но полиция возвращала его. Андрей надеется, что они с Морисом родительским примером "вытравят из ребёнка ватность".
По всем вопросам, связанным с использованием представленных на okopka.ru материалов, обращайтесь напрямую к авторам произведений или к редактору сайта по email: okopka.ru@mail.ru
(с)okopka.ru, 2008-2019
