- Могу сказать сразу, - произнес он убежденно, - если вы прибыли на стажировку отдохнуть и чтобы нарушать воинскую дисциплину, это ошибка. - Он ещё раз поискал что-то несокрушимым взглядом в моем военном билете. Не нашел, закрыл и бросил на стол. - До трех нарушений. Потом представление и сразу обратно, в училище. Понятно?
- Так точно, - ответил я.
С подозрительно прозрачными серыми глазами, с вьющейся, но крепкой и густой как у лошади шевелюрой, сидел капитан Жахневич за своим письменным столом в канцелярии третьей мотострелковой роты. Трогал как у солиста "Песняров" Мулявина усы и воздействовал угнетающе. Я входил в анабиоз как болт в гайку - медленно, но уверенно. Лет капитану было под сорок. В этой связи во мне происходила бойня между духом и материей. С каждым своим новым словом капитан Жахневич все отчетливее являл собой символ философско-эстетической гибели моего представления о здоровых карьерных ценностях. Я был недостаточно зрел для доверительных отношений с Марксом, я тогда был настолько туп и невинен, что даже допускал вслух сомнения в моей достойности быть кандидатом в члены партии. Но даже при таких обстоятельствах уже знал, что в сорок лет командиры полков полковники свое капитанство в должности командиров рот вспоминают с теми же существенными упущениями, с какими Сусанин искал дорогу обратно. Цели и задачи партийно-политической работы, внушаемые мне уже три года, отрицали существование капитана Жахневича. Но он сидел и смотрел на меня, как смотрит бык на ведро с помоями: с осознанной безысходностью. Я почему-то вспомнил фразу начальника штаба полка, который долго думал, а потом со словами "не повезло" записал мою фамилию в графу "3 МСР".
- Ещё раз напомню, - устав от самого себя, говорил нам куратор стажировки перед тем, как из штаба направить по местам. - В своем лице вы представляете офицерский корпус. Вы обязаны являть собой образец правильного поведения и безупречной службы.
- Невзирая на трудности, - добавил начальник штаба, глядя почему-то именно на меня.
В ротной канцелярии пахло табаком. Этот запах даже нейтрализовал вонь, сочившуюся из открытой пятилитровой банки с ваксой у порога. Все: стол, когда-то коричневый, а теперь порыжевший, вросшие в пол шкаф и засыпной сейф, стены, потолок и даже стеклянная трехрожковая люстра - всё это насквозь было пропитано едким запахом табака. Этим запахом были отполированы все поверхности в помещении. Даже тряпочные переплеты лежащих на столе уставов блестели от этого запаха как стеклянные. Если открыть окно, то помещение не проветрится - весь город Ковров будет пахнуть канцелярией капитана Жахневича. В конце мая несколько берез за окном до сих пор стояли голые как студентки на медосмотре. Видимо, они отказывались заниматься фотосинтезом в таких условиях. Я чувствовал, как табачный перегар вползает в мои хромовые сапоги, фуражку, как солнце садится средь бела дня, словом, загрустил. Если не считать девушки с хвостиком на затылке, которая улыбнулась мне где-то на середине пути моего шествия от вокзала до части, ничего хорошего со мной в Коврове не произошло. И я был вправе предполагать, что и не произойдет.
Я ещё не был женат, имел ясное представление о коварстве американского милитаризма и, в общем-то, знал и умел все, что знать и уметь курсанту третьего курса военно-политического училища положено. Я хотел беззаветно служить родине, совершать подвиги, быть раненым и награжденным, и даже допускал, что последний раз это произойдет посмертно. Но на пути к моей героической смерти сидел капитан Жахневич, американский милитаризм рядом с ним выглядел описавшимся подростком, и я ощущал себя фриком, в запасе у которого всего три жизни. И несмотря на то, что терять я их буду, по всей видимости, стремительно, ни о какой героической смерти в таких условиях говорить не приходилось.
- Хоть один раз увижу за территорией части в гражданке - будет плохо. Понял?
- Так точно, - ответил я.
- Пьянки, самоволки, триппер, всё это придется на время забыть, - не скрывая своего обо мне представления, предупредил он. - Служить будете как на передовой. Понятно?
- Так точно, - ответил я, поскольку уже не сомневался, что он мне её создаст.
- Подразделение у нас многонациональное, сложное, - продолжал просвещать меня капитан Жахневич. - Русским в полном объеме, могу сказать сразу, владеют не все. Поэтому с каждым нужно находить общий язык. Ты в школе в каком классе учился? - Дождавшись, когда я выйду из шока после этого вопроса, терпеливо переформулировал: - В какой букве?
- В "вэ".
- Здесь та же ситуация. Толковых бойцов распределяют в первую и вторую роты, сюда же направляют одних недоделанных. Так что - терпение, строгость, всё по уставу. Требовать буду строго.
А за окном май превращался в июнь. Романтичный малый, в училище я таскал в полевой сумке томик Есенина. О триппере я слышал, но никогда его не видел. Я находился в том благословенном возрасте, когда пытаешься встретить зрелость, зрелость ищет тебя, и у вас ничего не получается. Я приехал в Ковров с дрожащим от восторга настроением, тело ныло от предвкушения приключений, которые можно будет вспомнить лет через тридцать. Но после первой же минуты общения с капитаном Жахневичем осталось: нивы сжаты, рощи голы. Вероятно, у капитана Жахневича были предки, которых имел несчастье лично знать Есенин. Сам же капитан Жахневич сидел передо мной и, как мне казалось, был убежден, что дух собеседника можно очистить только посредством его душевных переживаний.
- Но офицерские традиции, могу сказать сразу, никто не отменял, - произнес капитан Жахневич странную фразу, поднялся и направился к двери. Я услышал, как трагически щелкает дверной замок, закрываясь, и снова вспомнил слова начальника штаба.
Я не знаю, какие офицерские традиции в Коврове. Снимут сейчас с меня штаны и приложат к ягодице добела раскаленное клеймо третьей мотострелковой роты. Никто даже не удивится. Просто не повезло. Но вместо этого капитан Жахневич вынул из сейфа бутылку водки и два стакана. Я наблюдал, как наполняется каждый и думал о скульпторе Вере Мухиной нехорошо. Легендарный граненый стакан она придумала, видимо, чтобы обмыть этого своего рабочего с этой своей колхозницей. Граненую рюмку, нет, нельзя было придумать. Впервые в жизни я ощутил неприязнь к социалистическому ампиру.
- Один раз и - забыл, - приказал капитан Жахневич. - Как камикадзе перед последним полётом. Понял?
- Так точно, - согласился я.
- Тогда - с прибытием в роту! - неправдоподобно-торжественно произнес он и выпил водку. Оттого как он это сделал - неторопливо, долго, короткими глотками, во мне одновременно шевельнулись два чувства: подозрение и тошнота. Отключив обоняние, я влил всё разом и опьянел ещё до того как допил.
- Что теперь оставлять, доливай, - и капитан Жахневич кивнул на бутылку.
Когда мы допили, капитан Жахневич мрачно задумался. Мне показалось, он обосновывал логику наложения на меня первого из трех взысканий - за употребление алкоголя на службе.
- Какая теперь служба может быть, - заключил он, наконец, задумчиво гладя свои усы от носа до кадыка. Хорошо, что это был не вопрос. Он подумал ещё и спросил: - Завтракал?
Я не успевал за капитаном Жахневичем. Он и формальная логика шли разными дорогами. Последний раз этот вопрос я слышал три года назад в исполнении мамы. Отперев дверь, он позвал дежурного. Когда в проеме появился ефрейтор с повязкой на рукаве, я нашел на его лице два, не противоречащих друг другу явления: очевидные признаки кавказского наследия и нескрываемую тревогу за своё будущее. Ему капитан Жахневич сказал следующее:
- Манукян, если прыдёт проверяющий из штаб, скажешь, что командыр рота ушел на плас. Это нэ тот плас, каторый под гармон. И не тот гармон, каторый жэнский. Это плас из асфальт, по который настоящий мужчина в сапог ходит. Понял?
Ефрейтор ему что-то ответил. Я не понял, что.
- Мы идем на завтрак, - это адресовалось уже мне. - Через полчаса придет первый взводный, так что всё в порядке.
Чтобы не привлекать внимание, капитан Жухневич в качестве исключения велел мне один-единственный раз переодеться в гражданскую одежду, переоделся и сам. Те же, что и в Новосибирске, припудренные пылью клёны вдоль дорог, те же, правда, с другим содержимым, магазины, те же автобусы. И даже май тот же - шумный, сочный, бестолковый, обещающий черт знает что... Пунктом назначения для нас оказалось кафе с уникальным названием "Кафе".
Капитан Жахневич сел за стол странно. Пригладил усы, медленно опустился на стул и так же медленно уложил на стол широкие ладони с расставленными пальцами. Ну прямо старовер. Если он заставит меня сейчас прочесть молитву и креститься двумя перстами - бог свидетель - я это сделаю. У меня всего три жизни, а стажировка по сути ещё не начиналась.
Мы странно молчали. Меня это угнетало даже после стакана водки. Через некоторое время к нам так же странно подошла официантка: медленно, словно сомнамбула. Спустя тридцать лет так приблизится к тигру Амуру козел Тимур для первой близости. И через мгновение я стал свидетелем странного разговора.
- Лёша, ну его, а?
- Не начинай.
- Пошел ты.
- Одно замечание уже есть.
- Забыл? А если этот появится?
- Могу сказать сразу, хватит это, Мария.
- А потом что?
- Не твоё дело.
- Что случилось, опять?..
- Стажера дали. Надо город показать, раскрыть историю.
- Я что, дурочка?!
Я вертел головой направо и налево. Скоро у меня закружилась голова, затошнило и я перестал. Думаю, ковровская водка обладала опцией, которая отключала у лишних свидетелей слух в самых ключевых местах.
- Ма-ша, - тихо, но убедительно, глядя в стол, сказал капитан Жахневич, завершая этот замечательный разговор.
- Смотри сам, - сдалась официантка и ушла. Через несколько минут она вернулась, поставила перед нами два салата, два пустых стакана, огляделась и вынула из-под фартука бутылку водки. Ещё той водки, по девять-десять, на этикетке которой предупреждалось, что это цена без стоимости посуды, а не что она вредна для здоровья.
Вообще, я ожидал что-то вроде каши и хлеба с маслом.
Салат был из помидоров, лука и петрушки. Пока я рассматривал составляющие, капитан Жахневич произвел под столом какие-то действия решительного характера. Вскоре я услышал сопровождаемое едким запахом бульканье. Я ещё не курил и поэтому ловил запахи как собака. Капитан Жахневич под столом лил водку в два стакана, профессионально удерживая их одной рукой.
- Здесь наливают только так, - говорил он, давая понять, что раскрытие истории уже началось, - недаром город основал Долгорукий. Я сюда приехал в шестьдесят седьмом, и поганые же времена это были... - Он передал мне под столом стакан. - Лучше не стали, сразу могу сказать... Давай, выпьем, потом договорю...
Пить я уже не мог. Поэтому осмотрел стол. В книгах и фильмах всё хорошо - рядом со столом всегда стоит кадка с фикусом. Рядом с нашим столом не было ничего. И лишь на столе светился от солнца как лампочка полулитровый графин с водой. Капитан Жахневич выпил и поставил стакан. Зацепил вилкой пару кусков помидора и сунул рот.
- Шищас приду, - сообщил он мне голосом резидента польской разведки и исчез.
Схватив графин, я стал пить из него воду, давясь и обливаясь. Когда он опустел, я торопливо перелил туда водку из своего стакана. Сделал я это вовремя - капитан Жахневич уже садился за стол.
- Марию тоже можно понять. В кафе водку продавать нельзя. Но сейчас её взять негде до двух... Я о водке... Маша вечером продает потихоньку, а мне доверяет, поэтому... - он замолчал, раздумывая, как правильно закончить мысль.
- Поэтому мы сейчас водку пьем, - подсказал я.
- Да, - он посмотрел на меня. Его взгляд содержал похвалу. - А ты молодец. Пьешь и не пьянеешь. Не то что эти вафли! - закончил он громко и показал большим пальцем себе через плечо. Так выходило по стечению обстоятельств, что в этом направлении располагались все без исключения столики. За ними тоже кипела жизнь - Мария доверяла не одному капитану Жахневичу...
Он уходил ещё пару раз и графин скоро заполнился. За это время я почти полюбил Ковров и его жителей - если их ненавидит капитан Жахневич, значит, вполне приличный город. Мы выглядели пристойно и подозрений почти не вызывали: сидят два мужика и едят салат второй час... Настораживало только, что несколько раз в кафе уверенно входили люди, но потом, бросив взгляд на наш столик, некоторые из них меняли свое решение и выходили. Лубочная картинка превратилась в полотно Пикассо за одну минуту. Ровно столько потребовалось капитану Жахневичу, чтобы разглядеть что-то или кого-то за самым дальним столиком, за которым сидели четверо мужиков, дойти до него и перевернуть. Я никак не мог этому препятствовать не только потому, что он уже несколько раз вставал, уходил и возвращался - так делают все нормальные люди, просто расставление препятствий перед капитаном Жахневичем вообще не входило в мои планы.
Без стола атакованная капитаном Жахневичем компания превратилась в клуб анонимных алкоголиков - четверо сидели на стульях друг напротив друга. Кстати говоря, за мгновение до того как их стол улетел в сторону, водрузившись ножками вверх на другой стол - там кто-то ел, кажется, мороженое, - я успел заметить, что репрессированные капитаном Жахневичем люди были абсолютно трезвы и индифферентны. Круг их интересов заключался только в огромной тарелке с мясным ассорти.
И вскоре началось то, за что гражданские алкоголики потом оказываются в отделении милиции, а военные - на гауптвахте... Через мгновение мы с капитаном Жахневичем били троих мужиков. Возможно, я ошибаюсь, и это они нас били, но это неважно. Не помню, как у меня в руке оказался стул. Я хотел с размаху сокрушить им одного из врагов капитана Жахневича, но тот пригнулся и я врезал им по стеклу, простиравшемуся от потолка до пола...
Обнаружив себя со стулом в руке на проезжей части, я снова бросился внутрь. Далее запечатлелись в памяти только отрывки, да и то самые яркие... Капитан Жахневич в позе Георгия-Победоносца с оконным карнизом в руке, колбаса по всему полу, кусок пломбира на щеке озверевшей корпулентной женщины...
Мы шли с капитаном Жахневичем по залитой светом дороге. Я держал его руку на своем плече и выбирал дорогу без крутых поворотов. На его шее лисьим воротником лежал чей-то окровавленный белый халат. В кармане этого халата, где-то под кадыком Жахневича, побрякивали кандалами тяжелые ключи - последним из тех, кто пытался успокоить капитана, был, видимо, кладовщик. Шаг - бряк, шаг - бряк. Так уходили на восток Бестужев с Муравьевым-Апостолом. Заляпанный подливкой, майонезом, разорванный по всем направлениям кроме швов, и без того разноцветный спортивный костюм капитана Жахневича придавал ему вид покинувшего эпицентр урагана огромного попугая. Был он совершенно пьян и говорил следующее:
- Надо было эти... А так-то - конечно!.. Мздрюхаи пархатые... Лёху бить!.. Цевка по околесью в дышло их... Подметки штатские...
Ввиду невозможности поддерживать разговор на эти философские темы, я лишь поощрял капитана Жахневича оптимистическим:
- Сейчас, сейчас дойдем!
Между тем я понятия не имел, куда нам нужно дойти. Как не имел представления, что будет дальше, обозначенное мною как многозначительное "сейчас". Я вел капитана Жахневича куда-то то ли вглубь Коврова, то ли подальше от Коврова, размышляя заодно, что он имел в виду под нарушениями, из-за которых я могу быть отправлен им обратно в училище. Что еще я должен был сделать? Отравить ангиной водопровод в Коврове? При виде нас встречные собаки прижимали уши и становились на размер меньше. Взгляды прохожих опровергали принципы толерантности. Повстречайся нам сейчас мой куратор, у меня останется меньше недели, чтобы успеть сдать документы в какой-нибудь институт. Вполне допуская, что повстречается, я даже решил, что факультет будет исторический. Но повстречалась она.
Выйдя из-за угла, она сначала остановилась, потом в её глазах я распознал безбрежное отчаяние. Не страх, не отвращение, а именно - отчаяние. Она не перешла на другую сторону. Она решительно направилась к нам. Подхватила капитана Жахневича под другую руку и развернула самоходную скульптуру в другую сторону.
Три часа назад я видел её. Тогда она улыбалась мне. Сейчас словно не замечала. Просто поддерживала капитана Жахневича и вела. Нам бы в Новосибирск таких участливых девушек...
- Где он напился? - спросила она. Наитие подсказывало, что вопрос задан мне.
- В основном или сначала?
- Понятно...
- А что, это важно? - поинтересовался я как можно вежливее.
- В общем, нет.
Странная девочка. Лет ей около двадцати. Так что правильнее будет - девушка.
Капитан Жахневич спал. Он спал и шел одновременно. Я уже знал - это нормально. Для обучения этому мне хватило года. Ещё я могу спать и быть часовым, спать и копать окоп, я вообще могу много чего делать одновременно со спать.
- А куда мы идем? - не выдержал я, когда стало ясно, что мы идем куда-то конкретно. Так обычно идут, когда не обходят какое-то заграждение, а перешагивают через него. Или идут в направлении, которое для прогулки без определенной цели вряд ли бы избрали.
- Домой, - ответила она.
- К кому домой? - подумав, уточнил я.
- А что, это важно?
- В общем, да!
- Ко мне домой.
На втором этаже она открыла дверь. Мы ввели капитана Жахневича.
- Туда, - показала она, и мы переместили его в спальню.
Она уложила его на кровать, сняла кроссовки и стянула верхнюю часть спортивного костюма. После этого вынула из шкафа покрывало и накрыла моего руководителя. Выглядел он под покрывалом ещё страшнее и противоречивее, отказываясь при этом давать ответ на вопрос, как теперь нам жить дальше. Как Сталин в гробу.
- Чай будете?
На кухне я как следует её рассмотрел. Она относилась к тому типу девушек, которые сначала нравятся, потом к ним быстро теряешь интерес по необъяснимой причине. Из-за их усталости от жизни, что ли. От таких трудно ждать восторженных реакций или романтических приступов. Такие знают всё наперед - и это правда. Пирожные они воспринимают как еду и себе на уме. Маскируют внутреннюю истину общими внешними приметами, из-за чего за их портреты берутся только кубисты. Едва заметные веснушки на правильном лице, подозрительно серые глаза и до плеч волосы, стянутые на затылке резинкой. Под такое описание подойдет каждая вторая... Но чего бы мне-то этим озадачиваться?
Узнав где ванная, я пошел отмываться от завтрака. За спиной фыркнула газовая конфорка...
- Вам с сахаром?
- Спасибо.
- Спасибо - да, или спасибо - нет?
- С сахаром, - проворчал я. Звучащие вне моей головы фигуры речи мое состояние только ухудшали.
- Ещё есть булочка и варенье, - она чмокнула холодильником, внимательно осмотрела его белые внутренности, посреди которых с намеком на Малевича замер красный пакет с молоком. - Были.
- Вы не беспокойтесь, - попросил я. - Ваш папа меня накормил до отвала.
Она ничего не ответила. Села напротив и стал рассматривать свои руки. Так убивают время ожидания люди творческие, сидеть и смотреть в одну точку они считают моветоном. Я быстро допил чай и поблагодарил.
- Вам сейчас нельзя в часть, - продолжая рассматривать ладошки, предупредила она.
- Могу посидеть на лавочке где-нибудь. Всё равно идти некуда.
- А со мной не хотите пойти? - подумав, предложила она.
- Это смотря куда вы направляетесь.
- А это важно? - в её усмешке содержался сарказм. - Вы же только что на лавочку собрались!
- Вдруг вы трупы откапывать или больницу жечь...
Она внимательно меня рассмотрела. Мне показалось, что даже больше, чем следует для разоблачения идиота.
- Я похожа на ту, которая утром тридцать первого мая испытывает желание откопать труп?
- Ваш папа утром тоже не был похож на того, кто ближе к обеду будет пытаться пронзить карнизом посетителя кафе.
- А, так это было в кафе! - оживилась она. - А этот посетитель... Он не был блондином, чуть выше вас, такой... с горбинкой на носу? - она показала где должна была быть горбинка и я успел заметить ухоженный ноготь.
- Помню одного, - согласился я. - И поначалу он да, блондином был, кажется. - Я наблюдал, как она, поджав губы, задумчиво качает головой.
- Пойдем! - и она решительно поднялась.
На улице ничего не изменилось. Проклятый май был по-прежнему хорош. К уже привычным запахам добавился чуть слышимый аромат духов. Её духов. Может, это был шампунь и я преувеличивал... Она шла рядом и я, чтобы быть ведомым, на шаг отставал. Это позволяло мне видеть все впереди себя и взгляд не прятать.
- Ну, как? - вдруг спросила она.
- Что - как?
- Всю рассмотрел? - она не оборачивалась. - И как?
- Улица как улица. У нас таких навалом...
Она обернулась и я, чтобы не сбить с ног, чуть коснулся её руками. Она снова меня рассмотрела. Наверное, что-то упустила в первый раз. Я тоже упустил: у неё была ямочка на подбородке.
- Знаешь, где я провела десять последних лет своей жизни? - спросила она отрывисто.
Я пожал плечами. Я, правда, не знал.
- Пошли.
Улица закончилась, слившись в тропинку. Спустившись с какого-то косогора, мы утонули в заросшем крапивой овраге. Пустые банки из-под кильки в томатом соусе, бутылки с выцветшими этикетками, старая автомобильная покрышка - было что жителям окраины хранить в крапиве... Потом резко вынырнули и поднялись. Я стал различать просвет между деревьями. Обычно я понимаю это как скорую встречу с рекой, не ошибся и в этот раз. Через пару минут тропинка привела нас к крутому обрыву над Клязьмой. Я осмотрелся. Место, и правда, было насиженное. Поваленная береза, рядом - угли от костерка. Жгут его часто, но понемногу, думаю, видимо, христа ради только, лишь бы свет и чуть-чуть - тепла... Прижав пальцы к носу, я убедился, что кровь окончательно остановилась. Главное, чтобы не было синяка. Но щека болела и глаз слезился - верный признак скорого его появления...
Она села так, что между нами можно было поместить ещё кого-нибудь. Пучок её волос изгибался дугой как обесцвеченный гидроперитом хвостик маленькой лошадки. Наверное, это было неудачное сравнение.
- Будешь курить? - услышал я.
- Нет. Я не курю...
- Я тоже.
- Тогда зачем спросила?
- Думала, у тебя есть. Я бы закурила.
- Зато твой папа курит... Аж глаза режет.
- Это не папа, - возразила она. - Это бывший ротный провонял всю роту. Папа комбатом был, его понизили. И в звании тоже...
Я решил не задавать уточняющих вопросов. И вообще меня тошнило. От одной мысли о каком-то там куреве проступал пот на спине. Так что пора было сворачивать эту тему.
- С друзьями сюда ходишь? - поинтересовался.
- Никогда. Сама не знаю, почему ты здесь...
- Слушай, в квартире я не заметил женских вещей... - Я немного приврал. Видел я и маленький голубой бюстгальтер, и колготки, небрежно брошенные на спинку кресла в спальне, где был упокоен капитан Жахневич. Но это были вещи не женщины, это были вещи девушки. - Где мама?
- Ушла, - не вставая, она отломила от березы несколько сухих веток, вынула из кармана спички и присела над сияющей антрацитом дырой костровища.
- Давно?
- Десять лет как.
- А почему тебя не забрала?
- Потому что я осталась с папой, - она подумала и добавила. - Я хотела остаться с папой и осталась. А она ушла к этому, к блондину... С горбинкой. А папа как выпьет, так бьет его.
- И как часто? - я наклонился, подобрал пару веток и бросил в огонь.
- Раз в месяц, наверное. Как по маме соскучится, так и бьет...
- Ты хотела сказать, как выпьет, так и бьет?
- Вот именно в такой последовательности у нас это и случается... Сначала соскучится, потом выпьет, а после бьёт. А потом - страдает... от всего.
- Немного не в тот день я приехал, кажется... - посетовал я. - Странно, что тот в милицию не обращается.
- Как ему обращаться, если он и есть начальник милиции? - сев на место, она спрятала спички в карман и вяло отряхнула ладошки - словно ребенок похлопал в цирке несмешному клоуну. - Тот уже сто раз пожалел, наверное. Любовь ушла, а теперь его бьют раз в месяц... И как заявление писать? Избили, за то что жену чужую увел? Идиот, правда?
- Пожалуй, - согласился я, ничего не понимая. - Так где мама-то?
- Уехала, бросила этого блондина и уехала. К инженеру какому-то в Москву, - она немного помолчала и добавила: - Он замечательный.
- Инженер?
- Папа. Он так любит меня, что иногда мне даже неудобно за маму. Знаешь, нельзя уходить от человека, который так любит твою дочь... Он бежит ко мне со службы, когда я заболею. Словно забывает, что мне уже давно не десять... Он и её так любил. И так же ночами не спал, у постели её сидел... И сейчас любит. Какая глупость, правда? - Она пошевелила веткой костер. - У тебя девчонка есть?
- Да есть, кажется...
- Кажется... - повторила она с нескрываемым отчаянием. - Всё вам кажется... Что мир не изменится, что июнь май сменит, что любить вас будут сильно и вечно... - В её глазах качнулись слёзы. - Нельзя отпускать! Нельзя, понимаешь? Потому что... Потому что это, быть может, главное в жизни. Главное, без чего дышать дальше нельзя!..
Она вдруг схватила меня руками за плечи и толкнула.
Не удержавшись, я повалился на спину, а на меня - она. Так невесома была она, что показалось - кошка села на грудь...
...Она лежала на моей руке и водила пальцем по моей разбитой губе. Странно, что не было больно. Странно, что не раздражало, что было приятно... Её дыхание убаюкивало. Я смотрел на угли костра, разгоревшегося и погасшего средь бела дня, и думал о том, что пройдет месяц, полгода, год, пройдет десять лет, двадцать, а я буду помнить её первое прикосновение к себе. Буду помнить запах её волос, освобожденных от резинки и опутавших наши лица. И ветер, который трогал нас, - немного влюбленных, немного беззащитных, чуть безрассудных, но абсолютно счастливых...
По всем вопросам, связанным с использованием представленных на okopka.ru материалов, обращайтесь напрямую к авторам произведений или к редактору сайта по email: okopka.ru@mail.ru
(с)okopka.ru, 2008-2019
