Долгая ноябрьская ночь нехотя растворялась в предрассветной сутеми. Злой ветер гнал рваные клочья мутной пелены на запад, вьюжа откуда-то сверху снежной крупой, трепал уши шапки, заползая под тяжелую грязную шинель, холодил рубец от штык-ножа. Брошенная с лета траншея не спасала ни от стужи, ни от осколков.
Еще не осознав гибель товарищей, стараясь не обращать внимания на температуру и головную боль, Полынин привалился к твердой как камень стенке, высморкался, сплюнул и, подтянув к груди худые колени, в который раз подышал на загрубевшие, покрытые трещинами и въевшейся грязью, тонкие пальцы. Казалось, еще вчера он перебирал ими клавиши из слоновой кости на старинном немецком Sponnagel, даря восторженным слушателям шедевры любимого Шостаковича, а сегодня перебирает тяжелые пулеметные ленты и мечтает о полушубке, да теплых варежках.
Вспомнилась мама ― ее маленькая аккуратная головка с выбившейся из-под платка седой прядью, темные запавшие глаза, и руки ― теплые, ласковые, никогда не знавшие покоя. Мысль, что он больше не увидит ни этих рук, ни пронзительно-печальных глаз, ни милой аккуратной головки до боли обожгла его, так что он закрыл глаза и негромко застонал, пряча лицо в окоченевших ладонях.
После месяца блужданий по лесам и полям, разбитым большакам и разоренным деревням от роты осталось меньше половины. Это была уже не рота, а отряд, нуждавшийся в пополнении и хотя бы малой толике отдыха. Затерянные среди бескрайних далей, бесконечно уставшие от неопределенности, грязные, завшивевшие, истощенные голодом и недосыпом, простуженные и измученные, душевно надломленные, но не сломленные, они были еще живы. Не потому, что война устремилась куда-то на восток. За этот месяц они стали друг другу родными братьями, и эта сплоченность, общая цель и надежда, вытеснившая все личное, эгоистическое помогли остаться людьми и выжить.
Немцы были где-то рядом. Полчаса назад одинокий "Юнкерс" и минометный налет загнали их в ледяную траншею, убили десять бойцов вместе с ротным, начисто разнесли пулеметный расчет. От другого осталось двое: он и наводчик Нетреба, прошедший финскую ― крепкий пятидесятилетний "добрый казак", как он говорил о себе, с крупной костью, темным, будто загорелым лицом, желтыми прокуренными усами и сетью морщин в уголках вечно прищуренных глаз.
За спиной в полукилометре, сожженная деревушка ─ одно пепелище. Не закрепиться, ни отдохнуть. Даже поленьев на костер не собрать. Впрочем, были бы дрова, все одно разжигать огонь ─ кликать преждевременную смерть; разведка немцев во всех смыслах была на высоте, успешно обнаруживала вырвавшиеся части и оперативно докладывала авиации и артиллерии их местоположение.
В полуразрушенном блиндаже и осыпающейся землянке кое-как переночевали: погрелись кипятком от примусов, похрустели сахаром. Тронулись затемно, и если бы не проклятая всевидящая "штора", низкий жужжащий мотор которой не спутаешь ни с чем другим, к концу дня вышли бы к Рессете, на соединение со своим полком, застрявшим, очевидно, где-то у ее истока, и дальше пробивались бы к Мценску. Существовал ли еще полк, и где был фронт никто не знал, но все жили этой надеждой, ибо усталость и напряжение последних недель достигли той точки, когда дисциплина поддерживалась не уставом, а страхом смерти; чувство долга ─ мыслями о доме, о близких в тылу. А может уже и под немцами...
За месяц движения (даже не бегства, ибо их никто не преследовал), Полынин не раз пытался осмыслить произошедшее. До сих пор они не встретили своих ― ни одной армейской части! Где их полк, дивизия, армия? Где штабы, самолеты, танки, артиллерия? И если они в немецком тылу, где фронт? Каждый новый день ― однообразно-тягучий, вязкий, как недавняя грязь под ногами ― множил тяжелые мысли. Лишь однажды рота наткнулась на разбитую артбатарею, произведшую ошеломляющее впечатление, ― фрагмент катастрофы, масштаб которой они были не в силах ни объять, ни постичь.
- Ну шо там, не замерз? ─ спросил Нетреба прокуренным баском, туша цигарку о снег и пряча ее в курительную книжку, "на потом". Табаку почти ни у кого не осталось, но у него был свой НЗ, аккуратно хранящийся в кармане гимнастерки. Нетреба всегда во всем был раздражающе-аккуратен, бережлив, хозяйственен, обстоятелен: в стрельбе, еде, бритье, чистке оружия, написании домой писем. Как будто они поменялись ролями: всегда опрятный, щепетильный студент московской консерватории быстро превратился в дохляка, а сельский конюх стал подтянутым, собранным. Впрочем, Полынин не помнил его другим, как и не знал, за что Нетреба получил Красную Звезду зимой сорокового.
От легкой контузии в ушах шумело море ─ Полынин расслышал только последнее слово. Отвечать не хотелось. Вытянув затекшие ноги, он снял шапку, потер ноющий затылок, сказал простуженно-хрипло:
- Ничего, ─ думая, что наводчик спрашивает о самочувствии.
Нетреба качнул головой, быстро встал, открыл крышку кожуха, попробовал сухим узловатым пальцем воду. Удовлетворенно откашлялся:
- Не замерз.
И будто зная неведомую другим правду, привычно мешая украинские и русские слова, добавил с оттенком многозначительности:
- Скоро зігріємось... Недотепа.
"Чаю бы горячего, а лучше сто грамм, ─ подумал Полынин, представляя, как живительное тепло разливается по окоченевшему телу. Сколь мало нужно для счастья. И как быстро свыкаешься с вечным холодом, дорогами без края, ежедневной смертью. Только к голоду привыкнуть невозможно. ─ Что сказала бы мама, увидев меня сейчас? Наверное, всплакнула бы, как всегда...".
С того дня, как дивизия попала в мешок, снабжение прекратилось. Выходили отдельными частями. Потеряли всю артиллерию, почти весь обоз и боеприпасы. Перебивались дохлой кониной и "ненажористыми" сухарями. Последнюю лошадь съели на прошлой неделе. Вот Нетреба проспорил вчера, кто дольше пронесет станок, обещал на весь расчет суп сварить из рисового концентрата. Погибли ребята, не дождались супа. Полынин попытался вспомнить, когда им выдавали концентрат и не смог. Так давно это было.
Рассвело. Белесое поле обрело черты, выросло до близкого погнутого горизонта. Бойцы тревожно озирались, искали глазами командира, будто спрашивали: что теперь?
- Эх, ребятки. Ни к чему нам тут помирать, ― сказал солдат в потрепанной бекеше, сидя на тощем вещмешке метрах в десяти от Нетребы.
По голосу Полынин узнал рядового Твердилова ― в прошлом снабженца какого-то пищевого треста, а теперь повара и ездового. Маленькими заплывшим глазками, даже на ветру казавшимися сонными, он равнодушно смотрел на возню вокруг, небрежно смахивая снежинки с красного, будто выдубленного на морозе лица, и это выглядело как вызов. Скупой, мелочный, привыкший к сытой жизни, лишившись враз своих обязанностей (не стало ни кухни, ни лошадей), Твердилов более всех страдал от голода и грязи, и все несчастья воспринимал как высшую несправедливость, втихомолку кляня за них то своих товарищей, то штабных. Голод и страдания еще не высушили его тело, но давно сломили дух. Уповая на счастливую случайность, он относился к ежедневным лишениям нарочито-безучастно, оживляясь лишь при близости немецких разъездов или при подходе к очередной разоренной деревне. Стараясь держаться особняком, в редкие часы отдыха Твердилов утомлял всех бесконечными рассказами о своем детстве среди немецких колонистов на Дону, восхищаясь ими, как рачительными хозяевами и культурной нацией. "У немцев все было справно", ― часто повторял он, разгрызая мелкими редкими зубами очередной, "последний" сухарь из своего вещмешка.
Из-за балки метнулась отчетливая тень. Молоденький политрук, старший лейтенант Храпов ― невысокий, настойчивый, упрямый, стоя на снарядном ящике, как на постаменте, раскинул короткие руки, лег грудью на смерзшийся земляной накат, примяв сухой кустик бурьяна, и, не доставая бинокль, впился дальнозоркими глазами в быстро приближающийся силуэт. Минуту всматривался, после сказал обреченно, будто про себя:
- Один.
Разведчик Паша Расслепцев, пригнувшись, припадая на правую ногу, тяжело пробежал три сотни метров и бухнулся на накат, где только что торчала поношенная шапка политрука.
- Живы?! ─ выдохнул Паша в радостном удивлении, тяжело дыша, обессилено сползая на дно окопа.
- Что! ─ нетерпеливо крикнул Храпов.
- Семенов погиб... На разъезд нарвались. Полицаи, чи хрен знает, кто. В темноте не разберешь... По говору, вроде русские. ─ Он закашлялся, отирая рукавом грязное лицо.
- Может, партизаны?
Паша махнул рукой.
- А немцы?
- Идут!.. Со стороны оврага!.. В трех верстах...
- Много?
- Два взвода автоматчиков... На глазок...
Храпов, затянутый в портупею, похожий на юркого байбака, повертел маленькой головой, осматриваясь. До ближайшего мелколесья, куда они выдвигались утром, больше пяти километров по одичалой, разрозненной чахлыми деревцами всхолмленной степи. Не успеть. Для них, истощенных и обмороженных, это что марафон для безногого. Правее оврага, напротив балки ― большая старая бомбовая воронка. Хорошее место для пулемета...
Новость вихрем пронеслась по траншее. Идут! У Полынина внутри что-то оборвалось, одновременное любопытство, нетерпение, ярость, страх, желание скорейшей развязки заставили забыть о холоде и боли. Больше месяца они не знали настоящего боя, прячась в лесах, как дикие звери. И сейчас, когда их отутюжила авиация и отпрессовала артиллерия, они будто очнулись от сна, вновь обретая душевное равновесие и смысл жизни.
Превозмогая слабость, Полынин встал, пытаясь обуздать волнение, расправил сутулые плечи, потоптался на месте, задвигал локтями. Шум в ушах почти прошел. Он осмотрел ленту в приемнике, открыл затвор винтовки. Смазка не загустела, все патроны были на месте.
- Засаду надо зробыть. Немцы подойдут, мы им в бок саданем, ― доверительно предложил Нетреба с какой-то новой уверенной складкой, кивая в сторону воронки подошедшему политруку.
Храпов еще раз огляделся, будто примеряясь.
- Далеко... Позицию занять не успеете. Здесь будем...
Ветер ударил ему в лицо, перехватил дыхание. Он умолк и отвернулся, точно стыдясь той очевидной ужасной правды, которую не успел сказать.
Полынин понял недосказанное, и вдруг осознал, что через несколько минут его могут убить ― глупо, просто, обыкновенно, как ежедневно убивают на войне, и эта мысль настолько потрясла его, что он снова сел, раздавленный и опустошенный.
Слабеющая вьюга ледяным ножом вспарывала утреннюю мглу, врываясь в исхлестанную степь вихривой поземкой. Изъеденная холодом земля, стыдясь наготы, спешно укрывалась зимним саваном. Снег набивался в траншею, бойцы с хрустом приминали его, скрадывая волнение разговорами:
- У фрицев одежа дрянь, а обутки добрые, сам видел... Пару бы себе по размеру.
- Так то ж у ихнего начальства... Большой?
- Сорок четвертый, с портянкой.
- На такие лыжи, выбор невелик... Сейчас валенки хороши. Никакие сапоги им в подметки не сгодятся.
Товарищ кивает, и они снова топчутся на месте, ежась и сосредоточенно всматриваясь в белые, едва различимые, отлогие бугры.
- Мишка, не время почивать! Хватай коробки... ― Нетреба махнул Полынину будто подзывая, вылез из траншеи, по-хозяйски привычно взялся за станок и покатил "Максим" по еще мелким переметам.
Пулемет поставили в центре ― здесь сектор обстрела был шире, и теперь он свободно стоял на присыпанном легким сдуваемым снежком бруствере, смотря суровым глазом на заснеженный овраг в полукилометре.
Перетащив патронные коробки, Полынин вновь почувствовал слабость и озноб, начавшиеся еще в землянке. Пряча голову за воротник, изнемогший, он прижался лбом к каменистой кочке, на минуту закрыл глаза. Изредка ветер затихал и тогда он слышал толчки крови в затылке. Вспомнился утренний налет, гибель ребят ― молодых и отважно-наивных,― и сейчас какая-то тупая безотчетная боль, ворочающаяся у сердца, всколыхнула сознание предчувствием близкой смерти. Он посмотрел на охваченных лихорадочной суетой товарищей, на наводчика, старательно сгребающего снег для маскировки, и подумал, что здесь, словно споткнувшись об этот старый окоп, стопорится вся его прошлая жизнь, полная надежд, искренних чувств, прочного доверия, света и тепла. А что впереди? Там, за овражком? Полынин зажмурился. Боже, зачем он здесь! Ему нет еще и двадцати!
- Щас гавно полезет, ― буднично пробасил наводчик, щелкая пулеметным замком. ― Соскучились без нас, п...сы. Ну, нехай. Мы им с горкой накладем по нашему здоровью.
- Ты веришь?..― тихо, одними губами и неожиданно для себя спросил Полынин.
- Верю, сынок, ― без заминки, убежденно ответил Нетреба, не поясняя, во что он верит: в Бога, или в победу, что было сейчас тождественным. ― Это наша земля, а они сюда со свинячим рылом!.. ― он кивнул в сторону оврага. ― Скончим мы их тут, вот побачишь. Всех скончим. ― Заметив, как Полынин дрожит, протянул свои большие рукавицы. ― На. Зазяб? Ленту не задерживай.
"Брешет Нетреба, нету у него никакого концентрата", ― раздраженно подумал Полынин, надевая теплые рукавицы и отряхивая от смерзшихся комьев коробку с лентой. Жалея себя, он искал слова утешения, ожидая чуда, надеялся, что может все обойдется ― немцы их не найдут. Решимость Нетребы, его осознанная жертвенность, страшили той фатальной неотвратимостью и силой правды, которые обычный, естественный поступок обращают в героический. А что сейчас, такие поступки? Спасут? Дадут победу? Полынин хотел усмехнуться, но только хмыкнул сухими замерзшими губами. Пытаясь утихомирить боль, он плотнее натянул ушанку, снова высморкался, зачерпнув хрустящую горсть, пожевал шершавый, с ржавым привкусом снег, впитавший в себя гарь, копоть и дым далеких пожарищ с востока. Отчаянно-далекий мир строгих костюмов, порхающих дирижерских палочек, завораживающей музыки вдруг промелькнул перед глазами и исчез, и Полынин понял без сожаления, что мир этот потерян им навсегда. "Выстудило меня некстати, ― подумал он, трогая на боку залубеневшую брезентовую сумку с "эфками". ― Танки вряд ли пойдут. Вот "лапотник" может вернуться. Уже совсем светло, непогода ему нипочем, расстреливает с малых высот, как в тире".
Храпов, стоящий неподалеку, нервно поправил ремень и челноком засновал по траншее, отдавая приказания, подбадривая выживших. Делал он это неумело, суетливо, больше для порядка и самоуспокоения:
- Не бойсь ребятки, не бойсь. Отобьемся...
- Околеем мы тут, товарищ лейтенант. Скорей бы уж...
Даже в трагические минуты, среди русских всегда найдется балагур, способный зубоскалить в лицо судьбе, разбавляя страх оптимизмом и бесшабашной верой в чудо. В Лехе Опарине ― живом остроглазом пареньке, запас шуток был неистощим, он знал их десятками, и часто не к месту травил пошлые байки, вызывая то смех, то досаду.
- А жрать сегодня дадут? ─ спросил он преувеличенно бодро. ─ В брюхе, как в грудях у столетней бабки!
В окопе рассмеялись.
- Отставить бабку! ─ беззлобно прикрикнул Храпов и добавил по-свойски: ─ Кони кончились, с обедом повременим пока...
- А в плену гуляш дают горячий, ─ буркнул Твердилов, продолжая сидеть на вещмешке и утираться.
Смех оборвался, будто скрипичная струна, наскоки ветра поредели ― стали видны облачка пара из дюжины ртов. Одинокая ворона на сухой, почерневшей от копоти липе, с раскинутыми ветвями-руками, похожей на застывшую в нелепом па танцовщицу, надсадно-насмешливо каркнула, и, склонив голову, уставилась на Твердилова.
- И хлеба... ― по инерции добавил тот, пытаясь заполнить неудобную тишину.
Скажи Твердилов "у немцев", его можно было понять двусмысленно, но он ляпнул "в плену", и это прозвучало однозначно.
Бойцы рядом зашумели:
- Ты что мелешь, гондон штопаный!?
- А ты что там уже побывал?
Храпов не раздумывая, точно ждал его слов, путаясь в полах шинели, едва слышно покряхтывая, вскарабкался на бруствер, встал во весь свой маленький рост и, скрипя снегом под сбитыми сапогами, мрачно пошел вдоль траншеи, расстегивая кобуру. Подошел к Твердилову, приказал отрывисто-резко:
- Вылезай.
Тот все понял.
- Я пошутил, больше не буду! ― скороговоркой залепетал он, судорожно прикладывая руки к груди. ― У меня желудок больной, мне горячее нужно, а мы как волки в лесу...
- Вылезай, мразь! ― раздельно повторил Храпов, боясь расплескать кипевшую внутри ненависть. Наклонившись, он неожиданно ловко, рывком, вытащил Твердилова из окопа.
- Вы что, не понимаете, вы все здесь мертвецы! Не выбраться вам отсюда! ― взвизгивал тот выпуча маленькие глазки и нелепо жестикулируя, будто отодвигая неизбежное. Он торопливо сел на бруствер в попытке съехать обратно. ― Немец уже...
Выстрел, резкий, как новогодняя хлопушка, сорвал с ветки ворону и растворился глухим эхом в притихшей степи.
- Кому еще немецкого гуляша захотелось? ― с хриплой злостью спросил Храпов, сжимая ребристую рукоять "ТТ". ― Предателей, паникеров, трусов буду расстреливать на месте, ― сурово подытожил он, играя желваками под недельной щетиной, и голос его дрогнул. Лишенный рефлексии, он подумал, что впервые убил человека и тот не был немцем.
Старшина из чужого полка, приставший при отступлении к их роте, Сема Кирницкий, наклонился к Твердилову, убедился, что тот мертв, резко выпрямился, и, смотря расширенными темными зрачками на политрука, сказал:
- Уходить надо. Пулемет нас прикроет...
- Товарищ лейтенант, ― негромко позвал кто-то, указывая в сторону балки.
Храпов воткнул пистолет в хрустящую кобуру, спрыгнул в окоп, стараясь скрыть дрожь в руках, резко вскинул дорогой трофейный "цейсс к темным глазницам. Замер, всматриваясь, потом шумно втянул воздух и сказал просто:
- К бою!
- К бо-о-о-ю! ― тотчас многоголосо пронеслось по кривой трехсотметровой траншее.
Затворы трехлинеек защелкали сухими поленьями, бойцы припали к винтовкам. Суета и азарт смешались с руганью.
- Разведка! ― ожесточенно крикнул Храпов, ища взглядом Расслепцева, и, не дожидаясь ответа, скомандовал Нетребе: ― Разворачивай! Живо!
- Е-мое, ― присвистнул Паша, ― они же с оврага должны были...
Нетреба проворно вылез из окопа, точными движениями повернул "Максим" в сторону балки и залег. Полынин подал ему еще две коробки, тяжело вылез сам и залег рядом, поводя сутулыми плечами. "Не будет сегодня ни чая, ни водки", ― вдруг подумал он и удивился, что способен сейчас думать об этом.
Траншея притихла, лишь кое-где были слышны обрывки фраз.
- И поссать некогда, ― проворчал Паша, потирая обожженные холодом щеки и крепко завязывая тесемки ушанки на щетинистом подбородке. Откашлялся и сказал товарищу рядом: ― Браток, оставь дотянуть.
Политрук дернул подбородком, бережно спрятал бинокль в футляр, хотел что-то сказать, но промолчал. Он все понимал ― ребята смотрели в лицо смерти.
- Не горюй мужички, разжимай кулачки, ― крикнул Леха пританцовывая от холода, поворачивая к Полынину мальчишеское, умытое снегом лицо с белобрысыми глазами.
Немцы шли гуськом, вытянувшись в балке темной неспешной змеей ― уверенные, наглые, педантичные хозяева чужой земли.
- Стрелять по команде, ― сказал Храпов дребезжащим от волнения голосом.
Миг душевного напряжения слился с чувством единения. Рота приготовилась к бою.
...Но боя не вышло.
Вой моторов, треск пулеметных очередей разорвали суконное небо: тройка "лапотников" на бреющем пронеслась так низко, что, казалось, стойками шасси они опрокинут осевший накат блиндажа.
- Воздух! ― крикнул Храпов пригибаясь и пытаясь увернуться от рассекшей его наискось от левого плеча длинной очереди.
Полынин скатился в окоп, закрыл голову руками, в отчаянии сознавая, что уже не успеть ни к землянке, ни к блиндажу. По нарастающему гулу, он понял ― самолеты строятся в "карусель". "Смерть!", ― мгновенно пронеслось в мозгу.
- Не надо! Пожалуйста, не надо! ― кричал кто-то рядом визгливым бабьим голосом, перекрывая крики боли и ужаса.
Небо скрежетало и выло. Из-за непогоды "Юнкерсы" не пикировали. Скалясь вспышками пулеметов, они один за другим проносились неровным строем над распластанными, сжавшимися телами, и с высоким победоносным воем снова и снова пропарывали поляну тонкими безукоризненно прямыми, смертельными нитями трасс.
Стиснув зубы, зажмурившись, Полынин жадно глотал колючий, сладковатый от запаха пороха воздух. Кто-то неуклюже упал на него сверху ― уже мертвый, придавив к земле. Кровь прильнула к вискам, в глазах потемнело, он стал задыхаться. Молотки пулеметов, намертво заколачивающие тысячами гвоздей старую траншею, разбрасывали фонтаны снежных брызг, круша все вокруг.
Он не знал, сколько прошло времени ― казалось, очень много ― пока "лапти" не отвалились, растерзав всех, кто был еще жив. Напоследок, один из них прошелся над поляной еще раз: не входя в пике, сбросил бомбу в метрах ста от него, и, резко набрав высоту, растаял в непроницаемой небесной мути.
Бомба легла точно в траншею, калеча уже убитых. Полынину повезло. Напрягая уходящие силы, впадая в мимолетное забытье, он высвободился из-под быстро коченеющего тела, закашлялся, размазывая по подбородку кровь, протер залепленные снегом и грязью глаза, сел и осмотрелся. Живых не было. Нетреба, накрывший его собой, в изодранной пулеметом шинели уткнулся в истоптанную серую землю, будто еще пережидал налет. Вещмешок с выпавшей краюхой черняжки и помятой банкой рисового концентрата развязался, сполз на бок. Чуть поодаль, застывший в немом крике, с расстегнутым воротом из-под которого краснели ярко-чистые кубики в петлицах, лежал политрук.
Ветер стих. Тихий снежок неторопливо ложился на землю. В голове гудело. Цепляясь за смерзшуюся осыпающуюся кромку, Полынин выглянул из-за бруствера. Немцы шли добивать ― все так же деловито, неторопливо, будто делали это сотни раз.
На несколько секунд его охватило ощущение нереальности: будто он видит себя со стороны, как в дурном сне. И чтобы приближающийся враг, расстрелянная рота, мерзлый окоп исчезли, нужно только проснуться.
Он посмотрел на испачканные кровью рукавицы. "Ранен я что ли?" ― шевельнулась равнодушная мысль, и тотчас до него дошло, что все закончилось ― глупо, бестолково, окончательно-непоправимо, и чувство обреченности лишая сил, вновь сжало его. Чтобы не упасть, он вцепился в комья земли и снега и застыл.
Так простоял он некоторое время, пытаясь прийти в себя и унять разливавшуюся внутри боль.
..."Тайфун" бушевал уже второй месяц. Группа армий "Центр" стальным валом катилась к Москве. 4-я танковая группа Гёпнера с северо-запада и 2-я танковая армия Гудериана с юга, будто гигантскими ножницами вскрыли Брянский фронт и уже 3-го октября 24-й моторизованный корпус ворвался в Орел. 6-го октября пал Брянск. Фронт рухнул, раздробленные дивизии Красной Армии с боями прорывались на восток, а немецкие танковые клинья продвигались все дальше, вглубь страны, в азарте перемалывая отдельные сопротивляющиеся части, и приближаясь к Москве.
Всего этого Полынин не знал, как не знал, что выйдя из окружения в составе 50-й армии, его рота, затерявшись в брянских лесах, без связи и снабжения, уже давно была в глубоком немецком тылу, полк был разгромлен под Буяновичами, командарм погиб еще в начале октября, в вяземском и брянском котлах полегло более шестисот тысяч красноармейцев, а линия фронта отодвинулась на 300 километров к Туле; что завтра в Москве пройдет Парад на Красной площади, как символ непобежденной решимости стоять до конца и победить.
Что делать? Бежать? У него нет сил. И куда бежать? "А в плену гуляш дают горячий", ― вспомнил он слова Твердилова и обернулся. Кругом молчаливая бесприютная степь. И где-то там далеко-далеко его Москва. И мама...
Ползущий темный червь остановился: идущие впереди немцы поджидали отставших. Вот они вышли из балки, рассыпались цепью. До них оставалось не больше двухсот метров.
Обида, злость, гневное отчаяние придали сил. Полынин снял рукавицы, слегка подпрыгнул и, цепляясь руками за утрамбованный снег, суча ногами, подполз к уцелевшему пулемету.
- Нате, суки! Вы за этим здесь?! ― яростным фальцетом крикнул Полынин, не слыша своего голоса и комкая в горле душившие слезы.
Немцы залегли, но не отвечали. Для "шмайсеров" он был еще далеко.
Сил почти не осталось, дрожащее тело совсем ослабело. Перед глазами расплывались багровые пятна. Полынин отпустил ручки пулемета, склонил голову, захватил губами ледяную снежную вату. Неприятный солоноватый привкус исчез, но легче не стало. Отдохнуть бы немного. В тепле, в тишине.
"К вам обращаюсь я, друзья мои!", ― вспомнились простые, проникающие в сердце слова. Как бы он хотел сейчас услышать их вновь, убедиться, что фрицев бьют без пощады день и ночь!
Немцы подползали ближе. Демаскируя себя, что-то лающе выкрикивали, очевидно, предлагали и тепло и горячий гуляш. Нет, нельзя отдыхать, пока эта нечисть ползает по его земле.
Полынин с усилием приподнялся, вцепился в пулемет, и уже не целясь, снова стал стрелять, пока не опустела патронная коробка.
И это была его маленькая победа.
До большой, великой, всеобщей Победы оставалось 1280 дней.
По всем вопросам, связанным с использованием представленных на okopka.ru материалов, обращайтесь напрямую к авторам произведений или к редактору сайта по email: okopka.ru@mail.ru
(с)okopka.ru, 2008-2019
