В момент, когда я брошу в ураган будущей войны цвет германского населения, не испытывая ни малейшего сожаления о драгоценной крови, которая потечет рекой, кто может оспорить мое право уничтожить миллионы людей низшей расы, которые размножаются, как насекомые?
Адольф Гитлер, "Майн кампф"
Никого не учу. Пытаюсь разобраться... Мучительная тема, у которой множество поворотов и неожиданных ракурсов...
Пытаюсь найти ответы для самого себя. Если еще кому-то эти записки помогут найти какие-то ответы - буду рад.
1.
В январе 2020 года мир отметил 75-летие освобождения Освенцима советскими войсками. Это вызвало всплеск общественного интереса к теме нацистских концлагерей.
Интерес этот проявляется порой весьма своеобразно. Так, один знакомый сказал:
- Вот пишут, что такой-то был узником концлагеря. Как это может быть? Он ведь русский, а в концлагерях были одни евреи...
Это - пример довольно распространенного заблуждения. Лагеря смерти как место массового страдания заключенных в них людей разных национальностей - это одна история. Уничтожение эшелонов с евреями - другая (хотя и связанная с первой).
Наверное, стоит поговорить об этом и других заблуждениях и неточностях, связанных с концлагерями. А у тех, для кого это, возможно, будет всего лишь повторением уже известного, я заранее прошу прощения.
Давайте представим себе: в Освенцим прибывает транспорт с евреями. Их заставляют выйти из вагонов, раздеться, оставить все вещи. Небольшую часть от общего числа прибывших оставляют для работы в лагере, а остальных отправляют якобы принять душ, а на самом деле - в газовую камеру.
Остановим свой взгляд на тех, кто прошел селекцию (отбор) и признан пригодным для работы в лагере. Они еще какое-то время поживут. Какое? Судя по тираде, которой "приветствовал" попадавших в Освенцим первый начальник лагеря гауптштурмфюрер СС Фрич, совсем недолго. Вот что он говорил: "Вы приехали сюда не в санаторий, а в немецкий концентрационный лагерь, из которого только один выход: через трубу. Если это кому-то не нравится, он может хоть сейчас идти на проволоку (по которой пропущен электрический ток - Н.С.). Если в транспорте есть евреи, то они не имеют права жить более двух недель. Если есть ксёндзы, то они могут жить один месяц, остальные - три месяца".
Как видим, все расписано с немецкой пунктуальностью. И с той же пунктуальностью каждый новый узник будет зарегистрирован, получит номер, который выколют у него на предплечье (отмечу, что это делалось не во всех лагерях), его сфотографируют анфас и в профиль для личного дела, которое будет храниться в лагерной канцелярии. И благодаря этим "адским отметинам" после войны удастся узнать о судьбе многих выживших и погибших узников.
Что же касается основной массы прибывших в эшелоне евреев, то на них никаких личных дел не заводится, никто их не регистрирует. Зачем? Ведь задача - уничтожить, по возможности оставив как можно меньше следов. И уничтожали...
Когда говорят о шести миллионах погибших в Холокосте евреев, нередко указывают, что цифра эта - приблизительная. А точной и быть не может - как раз потому, что никто не вел учета уничтожавшихся сразу по прибытии в концлагеря евреев. Представление о том, какое примерно количество их было загнано в газовые камеры, составлено по показаниям свидетелей: узников, случайно наблюдавших эти сцены, железнодорожных служащих. Сохранились отрывочные записи, позволяющие судить о примерном количестве эшелонов с евреями, поступавших в Освенцим за определенный срок. Исходя из всего этого и делаются вычисления. Как написано в брошюре "1945. Освобождение нацистских концентрационных лагерей", выпущенной в 1985 г. в Брюсселе: "Достоверное число уничтоженных в Освенциме мужчин, женщин и детей не удастся никогда установить, т.к. 60-80% прибывавших евреев в тот же день, без регистрации, направлялись в газовые камеры".
Яснее не скажешь.
Итак, 60-80% (а порой и больше) евреев истреблялось незамедлительно. Остальным предстояло пройти через более медленный процесс, именовавшийся в нацистских инструкциях так: уничтожение трудом. В мучительный этот процесс были вовлечены и представители многих других национальностей. Это - такой же непреложный факт, как и то, что даже в лагере смерти евреи находились на "привилегированном" положении: над ними издевались больше, чем над другими, и ничего удивительного в этом нет, ведь гитлеровская пропаганда внушала, что они - ничтожные создания, недостойные называться людьми, нечто вроде насекомых. История Освенцима знает случай, когда, науськанные надзирательницами своего женского барака, заключенные-немки набросились на узниц-евреек и стали жесточайшим образом избивать их. Казалось бы, и те, и другие в одинаковом положении, ан нет - "арийский дух" взыграл... А вот еще свидетельство особого отношения к евреям, на сей раз непосредственно со стороны эсэсовцев. Из воспоминаний Рудольфа Гесса, коменданта Освенцима, переведенного затем на повышение в Берлин: "Эйкке придумал для евреев массовое наказание специального рода. Когда во всем мире снова началась кампания против концлагерей, он приказал евреям оставаться в кроватях целый месяц и даже квартал. Они могли вставать и выходить из барака только в столовую и на поверки. Проветривать помещения было запрещено, и окна были наглухо закрыты. Это было тяжелое наказание, отрицательно повлиявшее на психику людей. В результате принудительного лежания узники достигли такого нервного напряжения, что уже не могли видеть друг друга, и часто доходило до страшных драк".
Тем не менее, газ "Циклон-Б", применявшийся для уничтожения людей в газовых камерах, впервые был опробован не на евреях, а на советских военнопленных.
Это произошло до начала массового истребления евреев в концлагерях, но было непосредственно с ним связано: в преддверии этих акций требовалось найти газ, способный быстро и надежно умерщвлять большое количество людей. Как писал в своих воспоминаниях Рудольф Гесс, "загазование этого транспорта (с советскими военнопленными - Н.С.) успокоило меня: ведь скоро нужно было начать массовое уничтожение евреев, а ни я, ни Эйхман, оба мы не знали точно, каким способом можно это осуществить (...) А теперь мы нашли как газ, так и способ его применения".
Советские военнопленные первыми испытали на себе действие "Циклона-Б", изготовленного германским химическим концерном "ИГ-Фарбениндустри". Но почему именно они? Ведь в лагеря, в том числе и в Освенцим, везли людей из разных стран. Правда, не всех нацисты воспринимали одинаково. Верные своим расовым предпочтениям, они гораздо мягче относились к представителям народов, которые причисляли к германской расе: скажем, к датчанам, голландцам. Поляков ненавидели, а вот чехам почему-то делали поблажки и даже позволяли занимать теплые места в лагерном самоуправлении: так, в Бухенвальде чехи были писарями, могли, по свидетельствам очевидцев, угостить понравившегося им узника сигаретой фабричного изготовления - роскошь в тех условиях... Но почему все-таки для смертельного эксперимента выбрали советских военнопленных, а не группу граждан из любой оккупированной немцами к тому времени европейской страны? А вот почему.
В 1933 году, когда принималась Женевская конвенция, оговаривавшая условия содержания попавших в плен военнослужащих и их права, Советский Союз по каким-то причинам этот документ не подписал. И нацисты были прекрасно осведомлены об этом. Что это означало на практике? То, что с советскими военнопленными можно было творить все, что угодно: поскольку Женевская конвенция на них не распространялась, они становились полностью бесправными. Вспомним фразу из показаний Гесса: "Когда во всем мире снова началась кампания против концлагерей...". Гитлеру было глубоко плевать на международное право, и все-таки, даже в условиях войны, фашистскому режиму приходилось совершать определенные телодвижения в угоду мировому общественному мнению. И периодически в тот или иной концлагерь приезжала миссия Международного Красного Креста во главе с его руководителем графом Бернадоттом, и осуществлялись выборочные проверки содержания заключенных. О, конечно же, нацисты устраивали показуху, а узников заранее строго-настрого предупреждали: держите язык за зубами. Но все же - хоть что-то, хоть как-то, пусть на время, делалось для облегчения жизни заключенных. К тому же, по линии Красного Креста военнопленные и некоторые другие категории узников получали посылки и письма от близких. Не Бог весть что, конечно, но такая малость порой могла спасти чью-то жизнь... Так вот, советские военнопленные были всего этого лишены: международные нормы и правила на них не распространялись.
По сути, попавшие в концлагеря солдаты и офицеры Красной Армии оказались столь же бесправными, как евреи и цыгане. И потому эксперимент с газом проделали именно на них.
2.
В мае 1990 года, к 45-летию Победы, в Кишиневе вышла в свет моя книга "Те, кому выпало выжить...". Состояла она из очерков о бывших узниках нацистских концлагерей.
Все началось с того, что на евпаторийском пляже летом 1985 года я познакомился с Иваном Харитоновичем Кириловым, бывшим заключенным концентрационных лагерей Освенцим, Флоссенбург, Нойенгамме, Бухенвальд, Дора. История его жизни потрясла меня. Я заинтересовался темой концлагерей. Точнее будет сказать - заболел ею.
Тогда я еще не думал о книге. Я просто собирал информацию из всех доступных мне источников. И первое, с чем столкнулся: источников этих оказалось не слишком много. Вскоре я перестал удивляться этому, потому что понял: тема плена, концлагерей, гетто - под запретом. Во времена хрущевской "оттепели" появились какие-то художественные и документальные книги и фильмы об этом, а потом - стоп. На десятилетия - молчание.
Коснешься этих тем - начнут проступать всякие "неудобные" и "ненужные" факты. Может всплыть, например, то, что многих переживших немецкий плен и концлагеря людей по возвращении на родину прямиком отправляли в лагеря отечественные...
И я уже не удивлялся тому, что вышедшая в 1986 году (когда подули ветры перестройки) горькая и правдивая книга бывшего узника Маутхаузена Всеволода Остена "Встань над болью своей" до этого в виде рукописи кочевала по издательствам в течение двадцати (!) лет...
С Всеволодом Остеном я переписывался несколько лет, до самой его кончины, написал очерк о нем, позже вошедший в мою книгу "Те, кому выпало выжить...".
Так оно и шло, одно тянуло за собой другое: от знакомства с человеком - к книгам, от прочитанной книги - к переписке с ее автором, от которого, в свою очередь, становится известно, что в одном городе со мной живет бывший узник Дахау Вадим Шимкевич; а знакомство с ним приводит к встрече с другим заключенным того же концлагеря - жителем Гомеля Ильей Пешко...
Я был, что называется, в материале. Если только в данном случае можно так выразиться. Я напоминал себе перенасыщенный раствор - настолько был заполнен фактами, картинами концлагерной жизни, подробностями... Дошло до того, что появилось желание отойти от всего, связанного с концлагерями. Забыть, забыться...
Но знание о концлагерном аде, вошедшее в меня в те годы, не дает мне покоя до сих пор.
Эшелон евреев привезли в Освенцим на уничтожение. Как обычно, гитлеровцы стремились к тому, чтобы обреченные ни о чем не догадались до последнего момента. Но нашлась девушка, которая не поверила успокоительным речам, поняла, что их всех ждет. Она выхватила пистолет у стоявшего рядом шарфюрера и несколько раз выстрелила в него и в других эсэсовцев. Не могу не думать о ней... И еще - о том палаче из Бухенвальда, звали его Мартин Зоммер, который был не в состоянии уснуть, если не повесит на ночь в своей комнате узника, вернее, не насадит его подбородком на крюк... И не могу не думать о той обезумевшей от голода женщине из Штутгофа, что предлагала заключенным из проходивших мимо колонн переспать за кусок хлеба с ее четырнадцатилетней дочерью... И еще об очень многом - страшном, жестоком, подлом, отвратительном, а порой героическом - не могу я не думать.
Освенцим. За какую-то провинность узника приговаривают к смерти. Ставят лицом к стене, в затылок ему упирается ствол пистолета. Я вижу этот затылок. Вижу, как он вздрагивает, когда раздается щелчок... Узника, конечно, убивают, но - не сразу: сначала эсэсовец развлекается тем, что несколько раз нажимает на спусковой крючок незаряженного пистолета. Это продлевает мучения жертвы - а палач наслаждается ими... Одна из любимых забав служащих в лагере эсэсовцев-садистов.
Да, я хорошо знаю, что значит быть в материале. Это - неотвязные мысли о чудовищных злодеяниях, это кошмары по ночам, это "детский", но тем не менее остающийся без ответа вопрос: как было возможно такое в середине двадцатого столетия?
Легко жить, когда представления о мире укладываются в стройную теорию, согласно которой человечество неуклонно движется путем прогресса и впереди его ждет лучезарное будущее. Но правда о концлагерях выламывается, подобно тяжкой глыбе, из любых теорий. Зная хоть часть этой правды, ты уже не сможешь быть розовым оптимистом. Однако правда эта парадоксальна: она и впасть в пессимизм не позволит. Ибо убедит в том, что в самых нечеловеческих условиях люди могут выстоять.
3.
Кто из них не мечтал о побеге?
Кто из них, изможденных и униженных, не мечтал сбежать из концлагеря, навсегда оставить за спиной колючую проволоку, охранные вышки, бараки, жирный дым крематорских труб, газовые камеры, подводы с трупами, аппельплац с многочасовыми изматывающими поверками, избиения, голод, работу, которая убивает, страх наказания, страх смерти, кошмары, преследующие наяву и во сне...
Их было много - миллионы. И в миллионах голов бродила, воодушевляя и поддерживая, сладостно-дерзкая мечта о побеге.
Не занимала она, пожалуй, лишь тех заключенных, которым в лагере жилось совсем неплохо: блоковых, штубовых, капо и так далее, словом - "элиту". (Не все знают, что существовала система лагерного самоуправления, при которой одни заключенные - премущественно немецкие уголовники, заматерелые садисты - всласть изгалялись над другими, избивая их, а то и забивая до смерти - при явном поощрении эсэсовцев. И всех этих блоковых, штубовых, капо и их приспешников рядовые узники ненавидели не меньше, чем нацистов).
Да еще тех не занимала мысль о побеге, кто перешел в разряд доходяг (их почему-то называли также "мусульманами") и кого ничто на свете уже не интересовало, у кого уже просто не было сил думать о чем-либо, кроме еды. Вокруг нее вертелись все мысли. Еда, пища, жратва! Хоть какая-нибудь! Хоть сколько-нибудь! Только бы есть, есть... Но пищи не прибавлялось, и доходяги, эти живые скелеты, обтянутые кожей, постепенно угасали.
Ну, а все остальные? Тут уж не должно быть сомнений: они о побеге мечтали. Мечтали, правда, по-разному. У одних порыв вырваться на волю был силен лишь поначалу, в первые дни и недели пребывания за колючей проволокой, когда и сил еще хватало, и воля была не подавлена, да и маловато было знаний о концлагерных реалиях, о том, что машина уничтожения продумана и отлажена с удивительной четкостью, и шансы на удачный побег - ничтожны. Со временем порыв начинал ослабевать, мысль о побеге как возможном поступке притуплялась, оставалась лишь мечта как таковая. И уже без особой надежды человек думал: вот бы сбежать отсюда...
Другие - мечтали активно. Даже поняв, что шансов мало, они все равно стремились бежать, искали возможности для этого, готовились.
Но осуществить мечту удалось немногим.
По сравнению с количеством заключенных, число побегов невелико. Число же удачных побегов - еще меньше.
Побег из концлагеря я воспринимаю как подвиг. Полагаю, что так же воспринимает его большинство читателей. И это закономерно. Но - нельзя умолчать о последствиях: за побег одних расплачивались другие. Всех узников лагеря выводили на ночь на аппельплац и затавляли стоять без движения до утра. Терпи холод, голод, неподвижность. Физиологические потребности справляй прямо в штаны. Не выдержал, упал - эсэсовцы тебя добьют.
Были и другие наказания за побег. Расстреливали каждого десятого из определенного числа узников. Или бросали в бетонный бункер, откуда живыми уже не выходили.
Страдали и гибли невиновные. Так что тот, кто решался бежать, брал на себя огромную моральную ответственность. И если уж мы говорим о концлагерях, то, хотим мы того или нет, не уйти нам от вопросов, которые ставит перед человеком побег.
Нравственно ли это: покупать себе свободу ценой мучений и гибели других? Любой нормальный человек ответит: нет, безнравственно. Но это верно лишь применительно к обычным условиям жизни, к привычным меркам, по которым мы судим о ней. А здесь - концлагерь. Узников здесь за людей не считают, каждый день десятки их гибнут. Решавшийся бежать рассуждал примерно так: все равно многие из них обречены, все равно погибнут. А так хоть кто-то спасется. И я своим побегом могу еще и пользу принести. Если повезет, выведу на концлагерь десант Красной Армии или партизан. А не получится это, так хоть расскажу людям правду о концлагере. И еще: может, мой побег подстегнет других как-то действовать, шевелиться. Сопротивляться.
В этих рассуждениях есть серьезные резоны. Так что же такое побег: зло или благо? Вернее, чего в нем больше?
Наказания - это, конечно же, плохо. Но, по воспоминаниям многих бывших заключенных, каждый удачный побег оказывал на них мощное воздействие. Люди как бы пробуждались от спячки, ободрялись: смотри-ка, оказывается, это все-таки возможно - выскользнуть из лап палачей. Все-таки возможно что-то сделать...
Ободряюще действовала на узников нервозность и озабоченность эсэсовцев и их прислужников. Оживали в душе надежды.... Отрицательные последствия побега меркли в сравнении с тем мощным импульсом к сопротивлению, который он давал лагерникам. Вот почему моральную ответственность с беглецом (беглецами) по своей воле, совершенно осознанно и охотно делили другие. Я имею в виду те многочисленные случаи, когда побеги одного или нескольких человек готовили подпольные группы.
Два начала проступают в побеге, и точно так же два начала проступают едва ли не во всем, что связано с концлагерем. Скажем, подпольщики спасают от гибели человека: проводят его по спискам как умершего, меняют ему номер. А рядом, может быть, погибает прекрасный, умный, талантливый человек. Но двоим они помочь не могут. Почему же выбрали первого, а не второго? По единственному критерию: он боец по натуре, он больше пользы принесет как подпольщик. И тут тоже могут возникнуть вопросы о том, насколько нравственен такой выбор.
Это хорошо выразил в книге "Встань над болью своей" бывший узник Маутхаузена Всеволод Остен. Благодаря стараниям подпольщиков, его перевели на более легкую работу. Один из активных деятелей лагерного Сопротивления, поляк Шимон Черкавский, говорит ему:
"- Вот видишь, как хорошо получилось! Теперь тебе будет гораздо легче...
- Не понимаю, - сержусь я. - Почему это именно мне должно быть легче, чем остальным?
- Чудак! - удивляется Шимон. - Неужели ты не понимаешь, что все эти остальные - очень разные. Среди них есть и проштрафившиеся эсэсовцы, и проворовавшиеся власовцы, и профессиональные преступники, и закоренелые развратники. Значит, ты хочешь, чтобы кто-нибудь из этих типов занял твое место в команде штопальщиков, а ты погиб в каменоломне?
- Но ведь не все заключенные - подлецы!
- Правильно! Погибает очень много хороших людей. Но мы используем каждую возможность, каждую лазейку, чтобы спасти хотя бы одного. Каждая спасенная жизнь - это уже большая победа над самой идеей создания "фабрик смерти..."
Шимон Черкавский говорит сущую правду: много погибало хороших людей. Кого могли, подпольщики спасали. Но приоритет отдавали при этом самым волевым, стойким, смелым, то есть - наиболее подходящим для борьбы. Способность к сопротивлению ставилась выше всех остальных качеств человека.
Эта логика не подходит для нормальной жизни. Но и порождена она не ею. Это - логика борьбы в невыносимых условиях. Там она была оправданной. И более того: там она была единственно возможной.
Я уже говорил о том, что сопротивление злу считаю доблестью. И потому, не упрощая сложных коллизий морального порядка, возникавших в концлагерной жизни, относился и продолжаю относится к совершавшим побег, к участвовавшим в подпольной борьбе как к героям.
4.
Много ли человеку нужно для счастья?
Если вдуматься, не так уж и много. Я имею в виду - не гению, а обычному человеку. Уютный дом, хорошая семья, интересная работа. Чувство защищенности. Ну, что еще? Пожалуй, перечисленного достаточно.
У него все это было. Работа, правда, была хлопотная, нервная. Но он справлялся. Зато дома - отдыхал душой. Как он позже напишет: "Это правда, что моей семье было хорошо в Освенциме. Выполнялось любое желание моей жены и детей. Дети могли играть, сколько хотели, у жены было столько любимых цветов, что она чувствовала себя, как в раю".
Нет, не совсем раем был для жены Рудольфа Гесса, коменданта Освенцима, их уютный дом, примыкавший к лагерю. Портила идиллию одна деталь... Фрау Гесс не раз жаловалась мужу на смрадный дым, который ветер доносил от крематориев: порой трудно было дышать.
Но в целом - фрау Гесс была счастлива. Как ни трудно поверить в такое...
"Вся наша семья, - напишет в 1946 году ее муж, - отличалась необыкновенной любовью ко всему, что было связано с природой: все мы особенно сильно любили животных. Больше всего мы любили двух наших лошадей и жеребенка. У детей в саду всегда были редкие животные, которых приносили узники".
Как трогательно, не правда ли? Такая любовь к животным... К животным, которым в этом доме и саду жилось несоизмеримо лучше, чем тысячам людей совсем неподалеку...
В доме коменданта часто бывала Янина Щурек, полька, вольная: шила по заказам фрау Гесс. Чтобы подольше пообщаться с работавшими в саду узниками, она нередко говорила, что швейная машинка барахлит, и, пока машинку приводили в порядок, украдкой пересказывала заключенным новости. Для них это было как глоток воды в жаркий день: узнать, что происходит на свете. И главное, как дела на фронте. Все их надежды были связаны с тем, что гитлеровцев в конце концов разгромят - и лагерь освободят. Каждый из узников мечтал дожить до этого часа.
Из показаний Янины Щурек явствует, что дети и впрямь, как о том написал их отец, чувствовали себя прекрасно: бегали по саду, присматривались к тому, как там работали узники, и при этом не делали им ничего плохого. Есть, правда, многозначительная оговорка: "за исключением старшего, Клауса". То есть Клаус уже почувствовал, что это такое - власть над беззащитными существами, и помаленьку входил во вкус...
Да, этим детям жилось хорошо. Совсем не так, как их сверстникам в лагере, тем, о ком Наум Коржавин написал в стихотворении "Дети Освенцима":
Мужчины мучили детей.
Умно. Намеренно. Умело.
Творили будничное дело,
Трудились - мучили детей.
И это каждый день опять:
Кляня, ругаясь без причины...
А детям было не понять,
Чего хотят от них мужчины.
За что - обидные слова,
Побои, голод, псов рычанье?
И дети думали сперва,
Что это за непослушанье.
Они представить не могли
Того, что было всем открыто:
По древней логике земли,
От взрослых дети ждут защиты.
А дни всё шли, как смерть страшны,
И дети стали образцовы.
Но их всё били.
Так же.
Снова.
И не снимали с них вины.
Они хватались за людей.
Они молили. И любили.
Но у мужчин "идеи" были,
Мужчины мучили детей.
Я жив. Дышу. Люблю людей.
Но жизнь бывает мне постыла,
Как только вспомню: это - было!
Мужчины мучили детей!
Во что играют дети? В своих играх они нередко подражают тому, что видят вокруг. Однажды дети Гесса попросили Янину Щурек, чтобы она сшила им такие же нашивки, какие носят на одежде узники. Нашивки эти - винкели - были разных цветов: красные обязаны были носить политические заключенные, зеленые - уголовники, и т.д. Посты блоковых, штубовых, капо и другой сволочи в лагерном самоуправлении занимали, как правило, типы с зелеными винкелями. Впрочем, бывали и исключения из правила, но об этом я скажу чуть позже. Нетрудно догадаться, какого цвета винкель выбрал для себя Клаус. Особенно если добавить к этому, что он наложил на рукав повязку капо. Другим детям Янина Щурек нашила на одежду треугольники разных цветов.
Так и получилось, что в одном и том же саду находились в тот день настоящие узники и - дети, игравшие в них. Ребятишки новой забавой были очень довольны. Бегая по саду, встретили отца и поспешили поделиться своей радостью с ним. Но он отреагировал не так, как они ожидали: повязку и винкели посрывал и увел детей домой. "Меня не наказали, - рассказала после освобождения лагеря Янина Щурек, - но запретили делать такие вещи".
Часто думаю об этом эпизоде. Что почувствовал Гесс, увидев на одежде своих детей лагерные знаки? Испугался? Подумал, что это знак свыше? Вспомнил о других детях, превращенных в лагере стараниями его подручных в живые скелеты? Или - о детях, которых отправлял в газовую камеру?
О чем он подумал и что почувствовал - можно только догадываться. Но как знак свыше произошедшее явно не воспринял. Иначе сделал бы что-то, чтобы изменить свою жизнь. Чтобы больше не быть главным палачом образцово-показательной фабрики уничтожения.
Увы, потрясения такой силы не произошло. Да, пожалуй, и не могло произойти: слишком "закалился" этот ревностный служака, слишком заматерел во зле. Если уж его не пробил эпизод с двумя малышами... Сам Гесс в своих воспоминаниях попытался подать этот случай в совершенно определенном свете, оправдать себя: вот-де, я тоже не каменный, я сострадал, но долг вынуждал меня быть суровым. Однако, как всякий неискушенный в обращении с письменным словом человек, он не понимал, что слово высвечивает не только предмет изображения, но и истинные побуждения того, кто пишет. Он хотел сказать одно, а получилось совсем другое: не о служаке, из верности долгу подавляющем свои чувства, а о закоренелом изверге.
"Я обязан был, - писал Гесс, - спокойно смотреть на то, как матери с плачущими или смеющимися детьми шли в газовые камеры. Однажды двое малышей так увлеклись игрой, что мать не могла оторвать их от нее... Никогда не забуду взгляда этой матери, молящего о пощаде: она знала, что их всех ждет. Евреи, находившиеся в газовой камере, начинали уже волноваться, и я должен был действовать. Все смотрели на меня; я сделал знак одному из офицеров. Он взял на руки упирающихся детей и под душераздирающие рыдания матери, шедшей сзади, отнес их в газовую камеру. Под влиянием сочувствия я охотнее всего провалился бы под землю, но мне нельзя было показать свои чувства".
Нет сил продолжать рассказ о совершившем такое, причем, что самое потрясающее, совершившем не под страхом смерти: спаси он от газовой камеры тех двух еврейских малышей (хотя бы только их!), никто бы его к стенке не поставил. В худшем случае - понизили бы в должности, а то и вообще выговором бы отделался. Карьере своей боялся повредить - вот в чем дело. И ради этого отправил детей на смерть... И ради этого предавал уничтожению тысячи людей.
А в то самое время другие под угрозой смерти отказались убить человека. Не целый эшелон евреев - одного-единственного человека. Предпочли погибнуть сами.
Вы думаете, что я рассказываю о членах лагерного подполья? Но у меня нет никаких сведений о связях Томаса и Шимчака с подпольем. Они, немцы по национальности, принадлежали к лагерной элите Доры (филиала Бухенвальда), были соответственно блоковым и помощником блокового.
Позвольте в виде небольшой паузы прервать повествование о Рудольфе Гессе, к которому все равно еще придется вернуться, и рассказать о Томасе и Шимчаке.
Заключенные концлагеря Дора работали в прорубленных в горах шахтах. В одном из ведущих к шахтам подземных тоннелей эсэсовцы выстроили узников и велели блоковому Томасу повесить на импровизированной виселице провинившегося заключенного из его блока. Любой блоковый на месте Томаса сделал бы это не задумываясь, а иной, с садистскими наклонностями, еще и удовольствие получил бы при этом. Томас поступил иначе.
- Я отказываюсь подчиниться приказу! - крикнул он.
Естественно, его сразу же схватили и поволокли в сторону, чтобы потом казнить. А повесить узника приказали помощнику Томаса, Шимчаку. Но тот тоже крикнул:
- Я отказываюсь подчиниться приказу!
Они знали, на что идут. Лагерные порядки были им хорошо известны.
Они знали - но не смогли и не захотели переступить в себе человеческое, то, что отличало их от зверей. И - приняли смерть.
Конечно же, это было чрезвычайное происшествие. Это был сбой в отлаженной нацистами машине. А для узников - это был пример того, как даже в царстве смерти остаться человеком. Не потерять то единственное, чего не могут отнять, отобрав жизнь: достоинство.
Раз уж зашла речь о достоинстве... О Матери Марии не раз писали. Но не могу удержаться, чтобы не сказать об этой удивительной женщине еще раз. Елизавета Юрьевна Кузьмина-Караваева (1891-1945) - русская поэтесса, в 1919 г. эмигрировала из России, в 1932 г. стала православной монахиней в миру, приняв имя Мать Мария. Жила во Франции. В феврале 1943 г. ее арестовало гестапо: в качестве активной участницы Сопротивления она спасала евреев, отправляла посылки заключенным, укрывала советских военнопленных и французских патриотов. 31 марта 1945 г., совсем незадолго до Победы, Мать Мария в женском концлагере Равенсбрюк обменялась курткой и номером с еврейской девушкой и вместо нее вошла в газовую камеру. Но я не о подвиге ее, о котором, повторяю, уже писали, я - о достоинстве. Хотя - одно с другим связано: человек без чувства собственного достоинства на подвиг не способен. Но послушаем свидетельницу, одну из выживших узниц Равенсбрюка: когда на Мать Марию набросилась надзирательница и принялась бить ее за то, что она заговорила с соседкой во время переклички, "матушка, будто не замечая, спокойно докончила начатую фразу. Взбешенная эсэсовка набросилась на нее и сыпала удары ремнем по лицу, а та даже взглядом ее не удостоила".
5.
Рудольф Гесс писал воспоминания.
Воспоминания пишут обычно в спокойной обстановке, стремясь к тому, чтобы ничто не мешало работе. Гесс же в выборе условий был существенно ограничен: он писал свои воспоминания в тюремной камере. Писал в ожидании суда.
Недавно в его подчинении были тысячи и тысячи узников, он был для них высшей властью, они беспрекословно выполняли его волю. А сейчас он сам стал узником. И его будут судить.
Ах, если бы речь шла о том, на больший или на меньший срок его осудят - тогда он был бы почти счастлив. Он бы многое отдал, чтобы узнать, сочтут ли возможным вообще дать ему какой бы то ни было срок, либо... страшно подумать... Да, он не знает самого главного: удастся ли избежать смертного приговора.
Воспоминания пишут из разных побуждений. Он согласился взяться за перо в надежде добросовестным изложением того, что ему известно, расположить к себе следствие и судей, смягчить их.
"Уничтожение в Освенциме, - писал Рудольф Гесс, - происходило следующим образом. Евреев, предназначенных к уничтожению, делили на две группы: мужчин и женщин, а потом как можно спокойнее вели их к крематориям. В раздевалке узники из зондеркоманды разговаривали с евреями на их родном языке, объясняя им, что их привели сюда только для дезинфекции, чтобы они могли вымыться; они советовали тщательно складывать вещи и запомнить, где они их оставили, чтобы после дезинфекции быстро и легко могли найти свою одежду".
То о чем он писал, проходило перед его глазами. Для этого не требовалось усилий, потому что происходившее в лагере крепко-накрепко впечаталось в его сознание. Да что там сознание - он весь, казалось ему, пропитан, пронизан насквозь картинами лагерной жизни, голосами, запахами. А раньше у него такого ощущения не возникало. Да это и не мудрено: раньше он был весь в РАБОТЕ.
"Результат действия газа, - продолжал он описание технологии умерщвления, - можно было видеть уже через 5-10 минут...Люди теряли сознание через несколько минут, это зависело от их местоположения по отношению к газоподводящим устройствам. Дольше всех выдерживали здоровые и молодые люди, быстрее гибли дети, старики и больные, а также те, кто кричали".
Не слишком ли он подробен в описаниях? Но нет, это скорее не недостаток, а достоинство. Пусть ОНИ, от которых зависит его судьба, увидят и оценят его добросовестность. И пусть от записок остается впечатление полной достоверности. Глядишь, и удастся в каких-то местах что-то смягчить, что-то подать в нужном свете.
"Через полчаса, - писал он дальше, - двери открывали, включали вентиляцию и сразу же начинали вытаскивать трупы... Затем узники из зондеркоманды выдергивали у трупов золотые зубы, обрезали волосы у женщин, а потом лифтами перевозили трупы наверх в печи".
Да, многое он сейчас воспринимал иначе. С удивлением обнаружив, что в процессе записывания картины освенцимской жизни, теснящиеся в его мозгу, становятся как бы выпуклее, весомее, он обнаружил и другое. Сделанное им начало восприниматься как нечто столь грандиозное, столь выходящее за рамки привычных понятий, что сам собой возникал наводящий ужас вопрос: а возможно ли за это вообще какое-либо наказание, кроме смертной казни?
И на него накатывало оцепенение, от которого можно было освободиться лишь усилием воли. Будь мужчиной, говорил он себе. И продолжал писать: "Сжигание шло непрерывно, и так же непрерывно убирали из поддувал печей спадавший туда пепел. Его дробили, а потом вывозили на грузовых машинах и лопатами сбрасывали в Вислу; пепел растворялся в воде и уплывал".
И снова терзала мысль: а возможно ли помилование? И холодным ужасом обдавало его, и снова он впадал в оцепенение...
Кто же знал, что все так повернется... Он арестован, его допрашивают эти поляки. Он в тюрьме, а впереди - суд.
Во что бы то ни стало нужно внушить тем, кто будет выносить ему приговор: он ВЫНУЖДЕН был делать то, что делал, его поставили в такие условия; не мог же он не подчиниться приказу. Путь они поймут это.
И он писал: "Эта постоянная спешка, это вечное требование рейхсфюрера СС увеличить темпы при ежедневных трудностях, вызванных войной и огромным постоянным притоком узников - все это привело к тому, что я думал только о своей работе и на все смотрел с этой точки зрения (...). Для меня существовало только одно: все быстрее продвигаться вперед в своей работе, чтобы улучшить положение и иметь возможность выполнить полученные приказы".
Пусть до них дойдет: он по долгу службы не мог подходить к происходившему так, как они, то есть - с моральными мерками. Он подходил с мерками иными: работа есть работа, ее надо выполнять; приказ есть приказ, ему надо подчиняться.
В конце концов, не он все это придумал и затеял.
"Согласно воле рейхсфюрера СС, Освенцим стал самым большим в человеческой истории местом уничтожения людей, - писал Гесс. - Когда летом 1941 года Гиммлер отдал приказ о том, что Освенцим будет местом массового уничтожения, я не мог даже в самой незначительной степени вообразить ни размеров этого, ни результатов. Действительно, этот приказ был чем-то неслыханным и ужасающим, но обоснование его убедило меня в том, что истребление является делом необходимым. В то время я не задумывался над этим, я получил приказ и обязан был его выполнить. Я не мог позволить себе судить о том, является ли массовое уничтожение евреев необходимостью или нет; так далеко я не мог смотреть. (...) "Фюрер приказывает, мы повинуемся" - этот лозунг не был для нас только фразой, мы понимали его очень глубоко и серьезно.
(...) Любой приказ фюрера, а для нас также и рейхсфюрера СС, всегда был правильным и справедливым".
Вот так-то. И не нужно приписывать ему жестокость. Он вовсе не жесток, а просто - железная необходимость диктовала ему соответствующее поведение.
Так он писал, и пером его водила надежда. Надежда выжить, за которую он цеплялся, как за соломинку.
Ох, как не хотелось умирать тому, кто отправил на смерть миллионы не хотевших умирать!
Я остановился на записках Гесса не для того, чтобы лишний раз уличить в попытках умалить свою вину человека, содеянное которым трибунал признал чудовищным - и в результате бывший комендант Освенцима был повешен в возглавлявшемся им лагере. Я просто хочу, чтобы, используя в спорах с отрицателями Холокоста или с добросовестно заблуждающимися на эту тему воспоминания Гесса, мы не забывали, что о чем-то он умалчивает, что-то приукрашивает, сваливает с себя вину за массовое уничтожение евреев на Эйхмана и Гиммлера, изображает некоторые категории узников в неприглядном виде с таким подтекстом: а чего ж еще от них ожидать, не зря же они считаются расово неполноценными... Будем помнить об этих и других фокусах Гесса, об искажениях и неточностях в его тексте.
Обратим внимание еще на одно: он вполне отдавал себе отчет в не имевших дотоле аналогов масштабах уничтожения людей во вверенном ему лагере. Эти масштабы потрясали. И, конечно же, не его одного.
Человек не может участвовать в акциях уничтожения безнаказанно для своей психики. Одно дело - бой с противником, и совершенно другое - убийство мирных безоружных граждан. Известно, что у участвовавших в массовых расстрелах бывали тяжелейшие нервные срывы. Подобное случалось и с лагерной охраной, в том числе и в Освенциме.
И нет ничего удивительного в том, что "слабым звеном" в освенцимской охране оказались те, кто не прошел полной школы нацистского оболванивания, начиная с "Гитлерюгенда", кто не ощущал на себе на протяжении многих лет ежедневного массированного воздействия фашистской пропаганды. Я говорю об украинских эсэсовцах.
Не секрет, что на стороне Гитлера служили и русские, и украинцы, и представители ряда других национальностей, проживавших на территории СССР. Каким образом оказались в охране Освенцима люди, о которых я сейчас веду речь, сказать не могу, но факт остается фактом: их местом службы был этот лагерь. И именно они, ошеломленные масштабами истребления людей, пришли к мысли, что следы столь чудовищных преступлений захотят скрыть, а охранников как нежелательных свидетелей происходившего - уничтожить. Причем в первую очередь - их, иностранцев. Как об этих их опасениях узнали немцы? Это известно. Украинцы отказались войти в баню, чтобы пройти дезинфекцию: думали, что их удушат газом. Меж тем, это была обычная баня для немецких солдат-охранников лагеря. Украинцы согласились войти в баню только после того, как им подал пример немец, унтершарфюрер СС.
Успокоило ли их произошедшее? Если и успокоило, то лишь на время. Недоверие к немцам и даже враждебность по отношению к ним нарастали - и однажды ночью шестнадцать украинских эсэсовцев, с оружием и амуницией, бежали из лагеря.
Я упоминал уже о побегах. Но тогда речь шла об узниках. А этот побег из концлагеря совершили охранники. Небывалый случай.
Их преследовали - и в конечном счете настигли. Украинцы заняли позицию в каменоломне в районе Хелма Великого около города Беруня и забаррикадировались. Позиция была выгодная, она позволила вести перестрелку с преследователями в течение целого дня, и тем не менее, подавляющее численное превосходство немцев (а к операции были привлечены очень крупные силы) не могло не сыграть свою роль. Восемь украинцев были убиты, один, раненный, попал в плен, остальным все-таки удалось бежать.
В дальнейшем все служившие в Освенциме украинские эсэсовцы (которым лагерные власти уже не доверяли и от которых ожидали заговоров) были переведены для несения службы в Бухенвальд.
Один из первых читателей этого документального повествования сказал: он не знал, что ближайший соратник Гитлера Рудольф Гесс возглавлял Освенцим. Хочу внести ясность: речь идет о другом Рудольфе Гессе - однофамильце и тезке того фашистского бонзы, заместителя фюрера по партии, нациста "номер три", который в 1941 году с секретной миссией вылетел в Британию, был арестован, после войны судим Нюрнбергским трибуналом и отбывал затем пожизненное заключение в тюрьме Шпандау (Германия), где при не совсем ясных обстоятельствах совершил самоубийство. У поэта Кирилла Ковальджи были, помнится, строчки:
Уже и Франко помер,
а Гесс еще живет:
по камере в Шпандау
он ходит взад-вперед...
Здесь же речь идет о другом Рудольфе Гессе. О первом коменданте освенцимских лагерей (Освенцим -1 и филиала Освенцим-2 (Бжезинка), дослужившемся на этом посту до звания оберштурмбанфюрера СС. Гесс работал там с мая того самого 1940 года до ноября 1943 года, а затем по рекомендации Мартина Бормана был переведен на повышение в Берлин, стал одним из, скажем так, кураторов всей системы нацистских лагерей смерти. В марте 1946 года его арестовали. Состоялся суд, который проходил в Варшаве. В апреле 1947 года Рудольф Гесс, как я уже упоминал, был повешен в Освенциме. Стал прототипом главного героя романа Робера Мерля "Смерть - мое ремесло".
6.
Пусть в этих записках появится еще одно имя: Карл Рорбахер. Принадлежал к лагерной элите Маутхаузена. За всю историю этого концлагеря - единственный высокопоставленный представитель самоуправления, который никогда не издевался над узниками.
Вряд ли это далось ему легко. И не только потому, что надо было справиться с соблазном, которому так просто поддавались другие... Известно, что власть развращает, а тут - власть над множеством заключенных. Ведь Рорбахер занимал не должность капо, у которого в подчинении сто человек из его рабочей команды, и не пост блокового, под чьим началом тысяча человек. Он был лагерным старостой.
Однако дело не только в соблазне, с которым он справился. Дело и в том, что Рорбахер действовал вразрез с предписаниями эсэсовского начальства.
Об этих предписаниях красноречиво свидетельствуют слова старосты четырнадцатого блока того же лагеря Франца. Обращаясь к узникам, он орал:
- Мне поручили угробить всех вас! И я это сделаю!
Да, не только голодом и непосильным трудом уничтожали заключенных. Франц гнал их в мороз голых по пояс на водные процедуры, а в жару заставлял приседать и выпрямляться до тех пор, пока все не валились с ног, устраивал профилактическую порку: выбирал пять-шесть человек - и каждый из них ни за что ни про что получал по двадцать пять ударов палкой. Но всего печальнее то, что Франц, о чьих "художествах" свидетельствовал бывший узник Маутхаузена Всеволод Остен, был одним из многих, и эти многие были ничуть не лучше него. Они превращали жизнь подвластных им людей в ад. И так было во всех лагерях смерти.
Между прочим, именно в Маутхаузене специально откомандированный сюда эсэсовец, начальник рапорта Палич отобрал тридцать отъявленных головорезов из числа немецких уголовников на посты лагерного самоуправления в Освенциме. И там они развернулись вовсю...
На этом фоне Карл Рорбахер смотрится как нечто чужеродное. Между тем - он не был подпольщиком, не вел борьбу с нацистами. Он был человеком, не пожелавшим, подобно Томасу и Шимчаку, превратиться в зверя.
О подпольщиках - разговор особый. Двумя словами тут не обойтись. Но пока - о другом.
Один из первых откликов на первоначальный вариант этого материала я получил по электронной почте от Михаила: "Николай, с интересом прочёл Ваши "Узники". Наверное, это ответ моему сыну после просмотра фильмов об освобождении: как же они не сопротивлялись? Ждём продолжения".
"Как же они не сопротивлялись?" Вопрос, что называется, на засыпку. Вопрос, сквозящий в пронзительной книге Эли Визеля "Ночь", звучащий в замечательном фильме Анджея Вайды "Пейзаж после битвы", в других произведениях... Вопрос, вызывавший жаркие споры между мной и моим ближайшим другом. Он видел в жизни узников в концлагерях лишь одно: их покорность. Я делал упор на другом: даже в столь невыносимых условиях находились люди, решавшиеся на борьбу, на подпольную деятельность. "Да какое подполье? - кричал в запале спора мой друг. - Они там головы поднять не смели!" Я приводил доказательства...
По сути, каждый из нас вольно или невольно выпячивал одну из граней концлагерной жизни. Меж тем, рассматривать их надо в комплексе. Сознавая, что была борьба, но была и покорность, самый подходящий эпитет к которой - рабская.
Многих в концлагерях подводила привитая предшествующей жизнью законопослушность. И эсэсовцы, и лагерная элита из числа заключенных вбивали - в буквальном смысле: кулаками, палками, плетками и чем придется - вновь прибывающим в их распоряжение узникам, что только беспрекословное повиновение может спасти их от истребления. Или, по крайней мере, надолго отсрочить его. И многие, по привычке быть законопослушными, изо всех сил старались в точности выполнять все требования. И тем самым попадали в смертельную ловушку, ибо лагерные правила, нормы питания и т.д. были специально разработаны таким образом, чтобы ускоренными темпами сводить человека в могилу. Люди слабели от голода, жажды, тяжелой работы, недосыпания, от постоянного напряжения и страха. И при этом начальственный гнев по отношению к ним, таким покорным, не утихал, а, к их удивлению, все возрастал: далеко не всем было известно, что покорность жертвы возбуждающе действует на палача, подталкивая его к новым издевательствам. И далеко не все понимали: гнев этот вызывается не непослушанием узников, а самим фактом их существования. Чтобы ублажить своих истязателей, им нужно умереть.
Умирали. Десятками, сотнями, тысячами...
А в лагерь привозили новых заключенных. И сразу же начинали их психологически обрабатывать: криком, битьем, запугиванием. Напускали на них чудовище по имени Страх. И вскоре законопослушные начинали уходить из жизни.
Нельзя быть законопослушным, когда тебя убивают.
Кто-то из них умер, так и не придя к этой мысли. А кто-то к ней пришел, но - слишком поздно, как тот узник Освенцима, которого увидел Иван Кирилов в день, когда прибыл в лагерь.
Это был доходяга, живой скелет.
Новоприбывшие узники стояли у ревира - лагерной больницы. К зданию подъехал грузовик - и обслуживавшие ревир заключенные стали сбрасывать в кузов из окон второго этажа трупы своих товарищей по несчастью. Голые тела умерших в больнице падали в кузов с глухим стуком.
Трупы должны были везти в крематорий, чтобы сжечь. Заодно эсэсовцы собирали по лагерю доходяг, чтобы сжечь и их. Живыми...
Иван подбежал к прятавшемуся, чтобы не попасть в грузовик с трупами, доходяге. И тот на вопрос о том, что здесь происходит, ответил коротко: в Аушвице всегда происходит одно и то же - людей убивают, только одних сразу, а других постепенно.
Доходяга, в свое время не решавшийся хоть как-то противостоять тем, кто его методично уничтожал, уже ничем не мог себе помочь: дни его были на исходе. Единственное, что он мог сделать - дать совет новичку относительно того, как реагировать на издевательства со стороны лагерной элиты:
- Давай им сдачи, огрызайся, пока можешь. А то быстро согнут, сломают, и станешь таким же доходняком, как я...
Иван услышал - по-настоящему услышал - и хорошо усвоил этот совет.
Помнится, в перестроечное время показали по российскому ТВ интервью со Святославом Николаевичем Рерихом. Обращаясь к ведущему передачи, он произнес поразившую меня фразу. Речь шла о заповеди "Не убий", и Рерих сказал примерно следующее: да неужели вы не чувствуете, насколько диалектична эта заповедь? Ведь в ней читается не только "не убей сам", но еще и - "не дай СЕБЯ убить"...
Именно этому принципу - не дать себя убить - осознанно или неосознанно следовали в фашистских лагерях и застенках люди, понявшие, что нельзя быть законопослушным, когда тебя уничтожают.
Я говорю не о тех, кто хотел выжить любой ценой - и потому за лишнюю пайку хлеба или другую подачку становился приспешником блоковых, штубовых, капо, помогал им в их злодеяниях; не о тех, кто становился стукачом и исправно доносил эсэсовцам на своих соседей по бараку или рабочей команде. Была в лагерях такая категория заключенных - пускавшихся во все тяжкие ради того, чтобы выжить. Но я сейчас говорю не о них.
Я говорю об усвоивших трудную, но необходимую науку выживания в условиях концлагеря. Выживать - означало сопротивляться установленным порядкам, пусть даже в малом.
Опытные лагерники учили новичков: когда перед отправкой в баню гонят на построение, не выходи из блока одним из первых - замерзнешь, пока все выстроятся, стоять-то надо голым. Пить старайся поменьше, а еще лучше - если попадется вода, сполосни рот и выплюнь; те, кто много пьет, раньше других выдыхаются во время работы, чаще умирают. Есть такие любители воды, что за глоток ее готовы отдать свою порцию баланды. Они скоро гибнут. Боишься переходить из одной рабочей команды в другую, потому что это запрещено? Ну да, велено, чтобы каждый трудился в той сотне, к которой причислен, а номера записаны, легко проверку устроить. Но на самом деле проверок таких не делают: ведь для каждого капо главное, чтобы утром в его команде было сто человек (иначе команду не выпустят за лагерный шлагбаум), а кто именно будет под его началом в этот день, ему уже не столь важно. Что это дает? Иногда можно попасть в команду, где работа полегче, с едой чуть лучше...
Недавно я прочел статью, автор которой об освободивших Освенцим советских войсках высказался в пренебрежительном тоне: дескать, слишком долго шли они к лагерю, за это время нацисты успели уничтожить в нем огромное количество узников. Словно бы бойцы и командиры Красной Армии несли ответственность за все извивы и хитросплетения политических игр ведущих держав мира, - игр, приведших к тому, что гитлеровская Германия оккупировала огромные территории со всеми их богатствами и людскими ресурсами. Абсурдное, несерьезное утверждение. Но я сейчас хочу сказать не об этом. Тема "Красная Армия и концлагеря" не сводится только к факту освобождения фабрик смерти советскими войсками. Положение на восточном фронте, победы Красной Армии оказывали самое прямое влияние не только на моральный дух узников, приободрявшихся, получавших новый импульс к сопротивлению, не только на душевное состояние эсэсовцев и лагерной элиты, усиливая их страх и тревогу, - эти победы непосредственно влияли на жизнь заключенных. Вот конкретный пример: после Сталинградской битвы освенцимское начальство, напуганное фактом разгрома немецких войск, сделало послабление русским узникам. Выразилось оно в том, что, если раньше их гоняли только на самые тяжелые работы, то теперь разрешили трудиться на более легких. И кто-то сумел дольше продержаться, а может, и выжить благодаря тому, что попал в команду, занимавшуюся чисткой лошадей на конюшне, и смог украдкой, так, чтобы не заметили эсэсовцы, поесть свеклы и овса из конского рациона. И кому-то стало легче от того, что попал в команду, загружавшую в поле подводу свеклой или брюквой, а потом эту подводу волокли в лагерь: кто впрягался, кто сзади подталкивал. То была работа рядом с едой, дававшая возможность хоть что-то перехватить - поспешно, озираясь, выбирая момент...
Тот, кто хотел выжить, использовал для этого любую подходящую возможность. Шел на риск. Нарушал лагерный режим. Люди такого рода не обязательно становились подпольщиками. Но подпольщики получались именно из таких людей, а не из тех, кто сник, морально сломался, опустился.
Вот тут мы уже вплотную подошли к разговору о подполье. Только хотелось бы завершить то, что я вскользь сказал о влиянии состояния дел на фронтах на положение в концлагерях. 28 октября 1944 года в Освенцим пришел последний эшелон с узниками-евреями, в котором было 2000 человек. Это была последняя партия умерщвленных газом. Массовые убийства в лагере прекратились. Почему? Да потому, что Красная Армия перешла границы СССР и двигалась на запад. И потому, что англо-американские войска открыли второй фронт в Нормандии. Фашистская Германия оказалась в положении, которое лучше всего выразить при помощи присловья: не до жиру - быть бы живу...
Еще один повод низко поклониться всем, кто на передовой и в тылу приближал победу над нацизмом.
По всем вопросам, связанным с использованием представленных на okopka.ru материалов, обращайтесь напрямую к авторам произведений или к редактору сайта по email: okopka.ru@mail.ru
(с)okopka.ru, 2008-2019
