Okopka.ru Окопная проза
Бориневич Татьяна
Эвакуация (отрывок из романа)

[Регистрация] [Обсуждения] [Новинки] [English] [Помощь] [Найти] [Построения] [Рекламодателю] [Контакты]
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Отрывок из романа "Солнце светит всем", рассказывающий о жизни портнихи одной из московских ФАБРИК ,а также о её родных и близких. Роман начинается с конца первой мировой войны и прослеживает события до перестроечных времён. Ниже приводится кусочек жизни, связанный с ВОВ. (От автора)
   Но новый, 1941, год всё равно отметили весело. Пришли девчата и парни с Фабрики. Николай не одобрил, правда, прихода Клеопатры, но к Пашкиной сестре Кате относился очень уважительно. Он смотрел на Катю и думал, что, может, не ту он сестру-то выбрал... Может, плюнуть бы на красу завлекательную и создать бы семью с Катей, которую ценили в коллективе и всем ставили в пример? А и какая в Пашке красота? Вон у Катьки и сиськи больше, и задница. А чего ещё от бабы надо?
   Впрочем, выпив, Коля подобрел и даже стал плясать кадриль с Клеопатрой.
  
   На Рождество, по новому стилю седьмого января, жена фабричного бухгалтера Раечка разрешилась от бремени мальчиком. Они жили в соседней комнате, и когда Прасковья увидела малыша, то перекрестилась. На каждой ножке у ребёночка было по шесть пальцев. Прасковья, да и не только она, посчитали это недобрым знаком.
   Учителка Нина Васильевна говорила, что, когда ездила осенью в деревню навестить родных, было много грибов. Так много, что хоть косой коси. Но старики не радовались, говорили, что не к добру. Нина Васильевна ещё подумала - какие, мол, они тёмные, неграмотные. Вот уж, кажется, мать-природа им дары даёт, чтоб зиму впроголодь не жить, а они недовольны. Но сейчас она поняла, что неспроста они так горевали. Будет худо, будет...
   На Крещенье вырубили в Москва-реке полынью тайно, вроде как рыбу наловить, но батюшка воду освятил, заглянул туда, а там - языки пламени.
   На Сретенье Прасковья вышла из дому, а вокруг замерзшие птицы лежат. С чего бы? Сретенье. Зима с весной встречаются. Да и не холодно вовсе.
   На Благовещенье бабки фабричные судачили, будто висела над Кремлём черная туча.
   На Пасху же одна из них, тётя Настя, поехала на Преображенское кладбище к мужу на могилку. И вот поправляет она там всё, розы бумажные на крестик ладит, а народу мало... Боялись тогда люди на церковные праздники-то под бдительным оком сознательных товарищей оказаться... А вот тётка Настя не побоялась, подняла вверх задницу, в земле ковыряется - сорняки выдёргивает. Вдруг ей кто-то до плеча тихонько дотронулся. Она выпрямилась, обернулась, - старичок.
   -Здрась, - говорит, - Настасья Петровна.
   Она аж захолодела вся, он-то ей незнакомым показался.
   -Да не бойся ты меня, я Студент Холодных Вод.
   "Какой ты студет", подумала Настасья и задорно так ему отвечает:
   - Студет - в обед сто лет!
   Старичок засмеялся:
   -Вот такой уж я, Настасья Петровна!.. Да не о том речь. Поползут скоро по земле русской чёрные железные черепахи с хоботами да с крестами. А по небу божьему полетят птицы железные тоже с крестами. И будут четыре буквы Г, воедино связанные и криво ставленные. И значат эти буквы: Горе, Голод, Гнев, Грех.
   -Как это, милый, не разумею я?- ответила тётя Настя.
   -Всё поймёшь, когда срок придёт... А меня зовут Иван Яковлевич.
   И зашагал куда-то и песню такую запел:
  
   Господи, кто обитает
   В светлом доме выше звезд?
   Кто с тобою населяет
   Верх священных горних мест?
  
   Тот, кто ходит непорочно,
   Правду навсегда творит
   И нелестным сердцем точно,
   Как языком, говорит...
  
   Тётя Настя, женщина не слишком грамотная, всё от слова до слова запомнила, аж сама удивилась, и тут же к батюшке побежала. Всё до буковки ему рассказала. Батюшка выслушал внимательно, вздохнул, перекрестился и сказал:
   - Это, раба Божья Настасья, был Корейша, юродивый. Он тут у нас похоронен, ай не знала?
   -Как не знать, батюшка? И цветочки ему на могилку ложу, когда мужа-покойника навещаю. Но мы-то, батюшка, всё Корейша, да Корейша... Я и не знала, что он Иван Яковлич, да ещё Студет...
   -Господи, помилуй мя грешного и рабу твою Настасью! - Сказал батюшка. - А ведь Иван Яковлевич слов на ветер не бросал.
  
   Были ещё более ясные приметы. Учили стрелять, прыгать с парашютом, надевать противогазы. Создавались добровольные пожарные команды. Инструкторы из райкомов собирали людей по домоуправлениям и, выйдя с ними на определённые участки окраин Москвы, учили делать укрытия.
   На Фабрике организовали группу защиты. В её задачу входила охрана революционного порядка, химоборона и санитарное подразделение.
   Предчувствие войны пытались душить сообщениями о том, что её не будет.
   В этом театре абсурда Прасковья совершенно потерялась. У неё не получалось быстро надеть противогаз, жгут накладывался то слишком туго, то совсем расхлябанно. Она частенько плакала ночами, понимая, что не вписывается в новую жизнь.
   Однажды они выехали на рытьё щелей и укрытий другого рода. Так, во всяком случае, обозначил задание райкомовец товарищ Плешаков. Прасковья задумала членовредительство и сознательно ударила лопатой по пальцу.
   Рана получилась глубокой, - точнее, Прасковья почти отрубила себе палец. Её отправили в фабричную санчасть. Тамошняя фельдшерица обозвала Прасковью несклёпистой дурой, но рану обработала, швы наложила и забинтовала. И даже выписала освобождение на три дня.
   У Прасковьи созрел план. Она пробралась в сортир, огляделась, чтоб никого не было, размотала бинт и стала писать на палец. Прасковье казалось, что соль разъест рану, и ей удастся похалявить подольше. Не знала глупая женщина целительных свойств урины.
   На следующее утро, когда Прасковья пришла в санчасть на перевязку, фельдшерица, размотав бинт, сказала:
   -Ну, Панька, ты как кошка... Почти всё зажило. Сегодня денёк отдохни, а с завтрашнего дня - на работу. И оборону страны крепить! Прям, словно ты и не из деревни... Городские с лопатой ловчей управляются...
  
   На Первомай Катерина* с Прасковьей, наконец, выбрались проведать Татьяну* и посмотреть на племянницу.
   Тем более, что за соседями по Паниному бараку должен был прибыть родственник почти совсем из тех краёв. Предполагалось, что их подвезут, сколько будет по пути, а дальше уж совсем недалеко. Километров шесть-семь, не более.
   Катя всю зиму сушила сухари, чтоб ехать не с пустыми руками; кроме того, ей подружки-комсомолки с Трёхгорки достали метров пять ситца с красивым рисунком огурец.
   Прасковья сшила племяннице сарафанчик из синей шерсти в полоску (выменяла на кружевную скатёрку почти новое платье, думала себе переделать, да решила племянницу порадовать) и белую блузочку. Манжетки и воротничок обвязала кружевцем. Просто загляденье. И всё вручную. Никак не получалось Прасковье швейной машинкой обзавестись. Мерки сняла со старшей дочки бухгалтера, сестрёнки шестипалого мальчика Павлика, появившегося на свет в это Рождество. Вроде бы были девочки почти ровесницы. Но Прасковья подстраховалась. Слегка на вырост сшила.
   Кроме того, Прасковья подогнала по фигуре костюм для Клеопатры, а та расплатилась прямоугольной коробочкой. Коробочка была жестяной, радостно-оранжевой и о себе бесхитростно сообщала следующие сведения:
  
  МППТ РСФСР
  МОНПАНСЬЕ
  Росглавкондитер
  Ф-ка им. БАБАЕВА
  Москва 250г
  
  Внутри, призывно гремя при нежной встряске, лежало сладкое разноцветное сокровище.
   Но, самое главное, сёстры влезли в долги и купили Татьяне неземной прелести платок. Точнее, даже шаль. Их привозила из Павловского Посада на продажу родственница барачных соседей Прасковьи Агаша. Дородная женщина с улыбкой на зависть всем: уж больно на жемчуга зубы её походили. Дело это было рисковое. Агаша очень боялась милиции. Продажа проходила тайно, предложения на покупку поступали только к самым доверенным людям, переговоры велись шёпотом, а купленные платки клиенты уносили домой под верхней одеждой.
   Дело в том, что Республике было невыгодно, чтобы старейшая фабрика занималась изготовлением платков, поэтому там теперь выпускались преимущественно хлопчатобумажные ткани с набивным и печатным узором. Но начальство добилось разрешения оставить малюсенький цех по производству этих волшебных квадратов, украшенных цветами, орнаментами и шёлковыми кистями.
   Поговаривали, что вскоре и этот цех закроют. Старики прятали резные набойные доски для переноса рисунков, надеясь на лучшие времена.
   Лучшие времена пришли не скоро. И производство стало машинным. А вот Агашу в конце войны привлекли к ответственности, и она пять лет валила лес где-то в Сибири, но выжила и снова вернулась на любимую фабрику. Правда, все зубы жемчужные потеряла: цинга.
  
  
   С такими гостинцами и отправились сёстры в деревню. Ехали весело да споро, а чтоб не скучно было, песни пели. Шесть километров до татьяниной деревни дошли, как долетели.
   Нашли татьянину избу, стали стучать - никто не открывает. Наконец, дверка приоткрылась, и сёстры увидели на пороге племянницу.
   -А мамка за клапивой пошла... А вы кто, тёти? - Спросила девочка.
   -А мы твои тёти и есть, - ответила Катерина,- тётя Катя да тётя Паня. А ты никак Любочка?
   -Любаса. А меня мозно и по-длугому звать!
   -Как же, детонька?
   -Исколка!
   У Любаши, как у покойной тезки-тётки, были глаза-мята и губы-малина. Только худенькая Искорка была, - прутик-прутиком, да головка почти налысо бритая.
   Прасковья поцеловала девочку в темечко и разглядела, что волоски-то пробиваются медового цвета, как у Любы-покойницы.
   Тут и Татьяна подоспела с охапкой крапивы. Она и кур ею кормила, и щи варила. Сёстры бросились друг к другу, расплакались. В избе у Татьяны было чистенько, иконы в углу. Как мужа-то забрали, она их вытащила из подвала, маслицем постным помазала, чистой тряпочкой протёрла. Собрали на стол. Лучку, картошечки, солёных грибков да огурчиков, бражки бутыль. Но, прежде чем приступить к трапезе, начали разглядывать городские гостинцы.
   Искорка-Любаша нарядилась в сарафан и белую блузку. Конечно, с размером тётя Паня немножко ошиблась, потому как бухгалтерская дочка, с которой снимались мерки, была значительно упитанней. Но Искорка всё равно была счастлива и радостно прыгала вокруг московских гостий. Мать, погладив дочку по голове, объяснила сёстрам:
   -Вши. И корь. Но сейчас вроде всё ничего...
   Накинув на плечи подарок сестёр, Татьяна зарделась и сама стала, как розы набивные на павлово-посадской шали.
   -Переоделась бы ты, Любаш, - сказала Татьяна дочке, - А ведь сейчас сядем за стол, вся изгваздаешься, как порося... Уж больно хорош наряд, даже и не знаю, куда ей такой носить-то...
   -Да что ты, Таня, - одёрнула сестру Катерина, - Ведь праздник нынче какой! Первомай! Пусть девочка красавицей побудет.
   Искорка обрадовалась. Она встала на табурет, пытаясь разглядеть себя в небольшом мутноватом зеркале.
   Сели за стол. Выпили по стопочке, закусили. Любаша гремела монпансье. Она сообразила, как открыть жестяную банку, но содержимое посчитала игрушкой.
   - Это конфеты, Искорка, - их кушать можно, - объяснила Прасковья. Девочка недоверчиво посмотрела на тётку, потом перевела взгляд на мать.
   - Их сосать надо, доченька. Они сладенькие! Вот смотри,- Татьяна взяла в рот жёлтенький шарик и зачмокала.
   Девочка последовала маминому примеру и счастливо улыбнулась. В уголках губ появились розовые капельки - Искорка попробовала красненькую. Некоторое время девочка сосредоточенно сосала конфетку, по лицу растеклось блаженство, глаза неподвижно смотрели куда-то вглубь, потом она очнулась и сказала:
   -Деда Никола пло лай так ласказывает...
   -Какой ещё деда Никола? Про какой лай? - спросила Катерина у Татьяны.
   - Не про "лай", про "рай", - засмеялась та, - а дед Никола - это Любашин крёстный названый. Он меня к церкви подвозил, когда я дочечку крестить собралась... Тогда-то сами поп с попадьёй крёстными у неё стали... Да их вскорости заарестовали, а церковь под амбар колхоз взял... Ну, дед Никола, возчик-то наш, и говорит, что, мол, теперь я любочкин крёстный... Я ж её в Троицком крестила, нашу-то, ближнюю, давно ещё заколотили...
   Катерина вздохнула:
   - Тонет ещё наше советское село в предрассудках! Переть малого ребёнка в даль такую, да ещё голого в непонятно какой воде купать, потом непросохшего домой везти!.. Ну, не глупость ли?
   Тут же, правда, все три сестры примолкли. Вспомнили Маняшу*, которую укатали на саночках после бани до смерти.
   Прасковья, чтобы сменить тему, спросила Татьяну:
   -А что, про твоего-то слышно чего?
   Татьяна перекрестилась на иконы, чем вызвала очередной недовольный вздох Катерины, и ответила:
   -Бог милостив! Жив покуда. Даже пишет иногда. Я ж даже на ликбез ходила, чтобы письма его читать, и сама кое-как карябать научилась.
   -Может, ещё разберутся да и отпустят его, а, Тань? - сказала Прасковья.
   Татьяна просветлела и затараторила:
   -Конечно, разберутся. Ведь не виноват он ни в чём. Оклеветали его. По доносу. И даже знаю, кто. Но Бог-то всё видит - этого человека уж и расстреляли!
   -Глупости опять говоришь, сестра! - осадила Татьяну Катя.- Раз посадили - значит, виноват. Советская власть напраслину не возводит!
   -А как же Любаша* с семьёй? - спросила Прасковья.
   -А уж, Паня, сказать по правде, кулаки они были. И ничего не попишешь - старое надо выжигать под корень!
   -Какие страшные слова говоришь ты, Катечка! - ужаснулась Татьяна, - Это же сестра наша родная! И потом - они ж в колхоз вступили. И скотину всю отдали. И веялку, и борону! У них-то на дворе только лопата осталась да пара кур!
   -Я правду говорю, Таня, правду! Ты можешь и не знать чего-то...
   -Но это ж наша сестра родная, при чём тут советская власть? - Возмутилась Прасковья.
   -Ну, знаешь, - ответила Катерина, - Это простительно Таньке, она сидит тут в своей дыре и не может пока вытравить из себя дремучесть, но ты-то! Ты работаешь на крупнейшем предприятии! Находишься в самой гуще новой жизни и остаешься практически несознательной!
   -Ой, девки, давайте о чём-нибудь другом поговорим! - попыталась рассеять сгущающийся сумрак за столом Татьяна.
   -Ну, уж нет... Я тебе так скажу, Панька наша ещё дремучей, чем ты! Ни на один митинг по разоблачению врагов народа и вредителей не ходит, словно её это не касается... А тут вообще... Разоблачили тут одну нашу работницу, Иванченкову, она диверсанткой оказалась - станок сломала - так Панька за неё вступаться начала! Дескать, у той пятеро детей и не может такого быть! Её, Паньку-то, чуть саму не посадили. А в голове у неё, Тань, только тряпки, да как рожу накрасить, да как волосы причесать, чтоб не как у нормальных людей! Как будто не было пролитой крови за освобождение рабочего класса. Как будто Ленин и Сталин столько горя перенесли, по ссылкам мучились, революцию делали, чтоб наша Панька своей жопой перед мужиками виляла, да мещанскими кружавчиками своё гнездо украшала!
   -Но, Кать, - возразила Татьяна, - Ведь эти кружавчики об мамке память! Она ж нас выучить всех хотела. Только у Панечки и получается.
   -Мать другое дело, Тань, она была женщина неграмотная. Никто не учил её чёрное от белого отличать!
   Во время катиного монолога у Прасковьи на коленях сидела Любаша, тихонько сосала монпансье и гладила тётку по голове.
  -Да ну, сестрёнки! В кои-то веки встренулись, не будем ссориться! - Катя, видно, и сама устала от пламенных речей. Сёстры выпили, закусили остывшей картошечкой и затянули:
  Летят утки, летят утки и два гуся.
  Ох, кого люблю, кого люблю - не дождуся.
  
  Я влюбилась, я влюбилась, молодая.
  Ох, знать, судьба... знать, судьба моя такая.
  
  Мил уехал, мил уехал за Воронеж.
  Ох, теперь его, теперь его не воротишь.
  
  Когда, милый, когда, милый, бросать станешь,
  Ох, не рассказы... не рассказывай, что знаешь.
  
  Ох, как трудно, ох, как трудно расстаются -
  Ох, глазки смотрят, глазки смотрят, слезы льются.
  
  Цветет колос, цветет колос, к земле клонит,
  Ох, по милому, по милому сердце ноет.
   У Татьяны голос был чистый да привольный, у Прасковьи небольшой, но тоже чистый (и, хоть начала она уже покуривать, не появилось ещё в нём хрипотцы). Катя пела приятным густым контральто, а Искорка-Любаша порой включалась серебряным колокольцем.
   Вечерело, и Катерина с Прасковьей спохватились ехать домой, но Таня их успокоила:
   - Щас деда Никола, крёстненький, приедет, - ему всё равно в город, подвезёт!
   Дедушка Никола и впрямь скоро приехал, привёз крестнице саечку и мармелад яблочный в бумажке. Любаша от него не отходила, целовала, ласкалась и теребила седую опрятную бородку.
   Катя и Паня расцеловались-распрощались с Татьяной и Любочкой и залезли к старичку в подводу. Лошадка тихонько засеменила в сторону города.
   -Приезжайте чаще! - крикнула вслед Татьяна. На руках она держала Искорку в полосатом сарафанчике и белой блузке, девочка махала ладошкой тёткам вслед.
   Несмотря на то, что лошадка казалась не шибкой, на основную дорогу попали скоренько.
   -А далеко ли живёшь ты, дедушка? - спросила Прасковья, чтобы как-то завязать разговор.
   -А это как сказать, доченька... Кому далеко, кому и близко...
   Катя застегнула пуговицы на шерстяной кофточке - начинало холодать - и попросила:
   -А рассказал бы ты нам что-нибудь, дедушка...
   -Чего же, доченька?
   -Ну, например, как тяжело до революции жил. Ты ведь из крестьян?
   -Можно сказать, и из крестьян...
   -Ну, вот... Что дала тебе наша власть народная, советская?..
   Прасковья тут же поправила:
   -Да что хочешь, дедушка... Ты человек пожилой, много повидал...
   Дедушка Николай причмокнул на лошадку и начал:
   -Ну, ладноть, девоньки... Слухайте! Сегодня праздник...
   -Это мы, деда, в курсе - Первомай... - уточнила Катерина.
   Паня одёрнула сестру за юбку.
   Дедушка Никола продолжил:
   -В этот день, девоньки, шестеро святых: были казнены... Царь ихний незадолго до того пытками и издевательствами старался заставить Егорий Победоносца отречься от Господа Иисуса Христа. Но Егорий так и умер христианином. Мужество Егория и его неколебимая вера привели этих людей ко Христу. Хоть до того они и были язычниками... Так и заявили они, что отныне веруют во Христа. Вот за это их царь и казнил... Да... Так-то... А объявится скоро другой воин Егорий, его покровитель-то небесный Егорий Победоносец будет всячески ему помогать... Так вот с милостью Божьей к Пасхе-то, на Егорьев день, считай, всё и кончится... Но многие испытания людям предстоят и не все до светлого праздника доживут...
   И вот, после этих слов, смотрят сёстры - уже к Москве подъезжают. Чудеса!
   -Спасибо, дедушка! - сказала Прасковья, - Ты уж крестницу-то не забывай! Сирота она у нас, безотцовщина.
   -Грех так говорить, доченьки, есть у неё батька, и помирать не собирается покуда! Но крестницу, конечно, не забуду, что ж я, нехристь, что ли?
   После этого дедушка перекрестил сестёр, потом подошёл к Кате, поцеловал её крепко и перекрестил ещё раз.
  
  
   Ленинградские учёные, сотрудники Эрмитажа, затеяли экспедицию в Самарканд. Целью её было вскрытие гробниц исторических лиц эпохи Алишера Навои. Решили начать с усыпальницы Тамерлана. И 19 июня 1941 года сняли необычайной красоты нефритовую плиту, которая охраняла останки великого воина.
   И не слушали атеистически настроенные, искоренившие предрассудки, политически грамотные учёные местных дремучих граждан. А местные дремучие граждане умоляли учёных не делать этого. Говорили, что нефритовая плита закрывает, как дверь, Духов Войны. И что нельзя её открывать, никак нельзя...
  
   В ночь с 21 на 22 июня у Прасковьи пришли очередные месячные. И рядом лежавший Николай** сказал:
   -Всё, Паня... Ухожу я от тебя. Дитё хочу.
   Паша прорыдала до утра. Потом вышла в палисадник. Ясным светом вливалось ей в сердце цветочное марево. Пурпурные турецкие гвоздики, лиловые садовые васильки, лазоревые люпины, рыжие и жёлтые ноготки, но пышнее всего в этот год расцвели маки. У Прасковьи создалось ощущение, что в нескольких сантиметрах от земли парит шёлковый отрез на платье. Немыслимой красоты, лёгкий, полупрозрачный, но подпорченный пятнами крови. Она начала выдёргивать маки, словно пытаясь отстирать ткань и вернуть ей гармонию.
   В таком состоянии и настроении Прасковья встретила начало войны. Николая забрали почти сразу. Он обнял Прасковью, но совсем по-дружески:
   -Вот, Паша... Развестись не успели. Может, это и к лучшему. Если погибну, то, может, тебе какое пособие дадут...
   -Колюшка! Да что ты такое говоришь, миленький? Я тебя ждать буду!
   -А вот этого не надо, Паша! Я, ежли вернусь, всё равно другую жену себе возьму... Так что устраивай свою жизнь без огляда на меня!
   - Да как же это, Коленька?.. Ведь...
   Но Николай оборвал её:
   -Я всё сказал, Паша. Теперь ты мне никто, хоть и зарегистрированы мы.
  Николай поцеловал Прасковью в щёку и ушёл.
   Прасковья замерла, потом, опомнившись, выскочила за ним. Солнце било в глаза. Прасковья приложила к ним руку на манер козырька и увидела родную, чуть ссутуленную колину спину и трогательный, почти мальчишеский, не очень умело стриженный затылок.
  Прасковья опустила руку, она упала вдоль бедра чужая, словно принадлежавшая тряпичной кукле. Вторая рука, левая, была плотно сжата в кулак. Прасковья медленно разжала пальцы и увидела острые осколки пустоты, которые совсем не поранили ладонь, но искалечили душу.
  
   Через неделю пришла прощаться Катерина. Да и как могло быть иначе? Катя не могла не пойти на фронт. Как не может не цвести черёмуха по весне, как не может здоровая кошка не рожать котят, как не могут не разрушаться камни, медленно подтачиваемые водой.
   У Кати была шинелька не по росту, лихо нахлобученная пилотка и вещмешок за спиной. А вот сапог не было. Совсем не нашлось сапог даже приблизительно подходящих по размеру. Потому очень трогательно выглядели девичьи баретки на шнурочках. На шинели, как брошка, красовался значок Ворошиловский стрелок, обилием деталей напоминающий слоеный пирог с разными начинками. На переднем плане мишень, на ней целящийся влево человечек, распятый на алой звезде, звезда прибита к алому знамени, а знамя держится на фоне из шестерёнки и колоса.
   -Пока, Пань! Через пару месяцев вернусь!
   Сёстры обнялись. У Прасковьи не по-хорошему заныло сердце и застучало в висках. Катерина же ушла, весело посвистывая.
  
   Потом происходила эвакуация Фабрики. В первую очередь вывозили, конечно, оборудование и специалистов. Потом дело дошло до не менее ценных работников и их семей. Эвакуировались в основном женщины с детьми. Мужчины пошли на войну.
   Прасковья пыталась понять, что ей понадобится там, в далёком сибирском городе. Она не могла в себя прийти после недавней простуды, свалившейся неведомо откуда в тёплую солнечную погоду. Прасковья ощущала слабость, покашливала и частенько стирала со лба капли липкого ледяного пота. Так что же брать с собой? Ясно, что согревающие вещи. Ясно, что не портящиеся продукты. Ясно, что драгоценности. У неё было пальто с чернобуркой, несколько клубков шерсти и катушек ниток, приличное ватное одеяло, полкило гороха, немного муки и с четверть постного масла... А в основном-то салфеточки, скатёрочки, занавесочки, подзорчики - всё в кружавчиках. Кому это может там понадобиться? Поэтому рукоделья свои Прасковья не взяла. Но с горошковым платьем и береткой с цветком расстаться не смогла. Всё остальное увязала, как смогла. Эвакуационный талон лежал в белой клеёнчатой сумочке, вместе с документами и несколькими фотографиями...
   В дверь постучали. Это была жена бухгалтера, Раечка. На руках сидел возмужавший шестипалый младенец Павлик, появившийся в Рождество, а за юбку держалась упитанная девочка Лия - с неё Прасковья снимала мерки для сарафана племянницы. Раечка плакала:
   - Панечка! Мой-то попал в больницу... С аппендицитом... Стыдно-то как...
   -Что ж тут стыдного, Рая?
   -Ну, как же... У людей война, а у него аппендицит!.. А потом... Эвакуироваться же сегодня! Что ж мне делать-то...
   -Ну, потом он приедет, Раечка! Доберётся как-нибудь... Или мы вернёмся...
   Бухгалтер после зимней финской компании мобилизации не подлежал. Колено у него было раздроблено, и глаз один почти не видел...
   -Как я поеду в такую даль, одна с двумя маленькими детьми, Паня?
   -Ну, не ты одна... А потом мы с Клеопатрой поможем! Я вот сижу, жду её. Собирайся иди! Я уж готова, давай с ребятами побуду.
   Раечка, всхлипывая, пошла к себе в комнату. Паня сразу бросилась целовать младенца, делать ему "козу рогатую". Мальчик заливисто хохотал, показывая первые сахарные зубки...
   - А ты, детонька, - обратилась она к старшенькой, - вона возьми на этажерке-то ленточку... Я тебе коску заплету!
   Девочка принесла алую ленточку. Прасковья усадила малыша на кровать с шишечками, потом стала расчёсывать своим гребешком жиденькие, но волнистые волосёнки бухгалтеровой дочурки. За этим занятием её и застала Клеопатра.
   Потом вернулась Раечка с мешками и узлами. С грехом пополам добрались до поезда.
   Состав, наконец, тронулся. Прасковья поняла, что пассажирского вагона им не досталось. Она, Клеопатра, Раечка с двумя детьми втиснулись в теплушку. Собственно, это был товарняк с двухэтажными дощатыми настилами и печкой-чугункой в центре.
  
   С этого момента Прасковья почти ничего не помнила. Ни бомбёжек, когда все прыгали с поезда и прятались, где придётся, ни бледную худенькую женщину, с плачем бегавшую по вагонам в поисках потерянной в этой ситуации дочки. Паня не слышала страшных, но необходимых разговоров о том, куда девать трупы. Она не осознавала, сколько простаивает их поезд на разъездах, потому что навстречу шли военные эшелоны, а это было значительно важнее. Она не то, чтобы потеряла счёт времени, она выпала из него, как выпадает из крошечной прорехи в мешке зёрнышко. У зёрнышка всего четыре пути. Можно укорениться в пространстве, в коем оно оказалось. Тут существует опасность, что затопчут, ибо оно, то бишь пространство, может быть проходным и проезжим. Или ещё возможно оказаться среди плевел - тогда задушат. Третье - можно просто тихо сгнить. И четвертое - пойти на корм птицам небесным. Но Прасковья выбрала пятый путь: она не поняла, что она уже не в поезде.
  
   Прасковья сознавала, что больна, что лежит, укрытая своим ватным одеялом, и что заботливо его подтыкает неведомо откуда взявшийся дедушка Никола.
   -Ты откуда тут, дедушка?
   -По делам, девонька, по делам... Вот тебя лечить буду... Заграничным лекарством!
   -Откуда ж у тебя, дедушка, заграничное лекарство?
   -Учёные люди дали, прямо с Англии тебе привёз, девонька...
   -Как же ты там оказался дедушка?
   -А в командировке!
   -Кем же ты работаешь, что тебя за границу шлют?
   -Ну, считай, по путейному ведомству... На-ко вот! - дедушка Никола протянул Прасковье серо-зелёную плесень.
   -Что это, дедушка? Гадость-то какая!
   -Это не гадость, девонька, Это в будущем несчётное количество жизней спасёт!
   Прасковья с отвращением проглотила дедушки-Николино лекарство, потому как не было у неё сил сопротивляться.
   -А как ты за границу-то ехал, дедушка, на поезде?
   Дедушка Никола засмеялся:
   -Да нет, милая, на оленях!
   - А, может, ты английский шпион, дедушка? Кто тебе лекарство-то дал?
   -Ну... Какой я шпион... А лекарство дал мне раб Божий Александр, да только у него мало было. Пришлось обращаться к рабам Божьим Эдуарду и Эрнесту... Они это лекарство-то усовершенствовали. Вот, гляди-ка! - старичок вытащил из холщовой сумы жестяную радостно-оранжевую коробочку, - узнаёшь ли? - спросил он Прасковью.
   Прасковья взяла коробочку слабыми руками и прочитала:
  
  МППТ РСФСР
  МОНПАНСЬЕ
  Росглавкондитер
  Ф-ка им. БАБАЕВА
  Москва 250г
  
   -Это никак от монпансье, что я племяшке Искорке-Любочке привозила на Первомай?
   -Да, милая, крестницын подарок это мне... Теперь вот там лекарство. И тебя вылечит, и, дай Бог, ещё кого-нибудь... - Дедушка приоткрыл коробочку и показал Прасковье коричневатый порошок.
   - А как же ты, дедушка, с теми людьми разговаривал? Или ты и по-заграничному можешь?
   - Я по-всякому могу, милая... Только вот не люблю я, как они меня на свою манеру называют... Санта Клаус - вот как! А ты съешь вот ещё - порошку-то... Я ж ведь им, и Александру, и Эрнесту, и Эдуарду обещал к концу войны за их лекарство по гостинцу, по премии от раба Божьего Альфреда... Да и впрямь сказать, заслужили они её, премию-то...
   -Загадками говоришь ты, дедушка Никола, но мне вроде лучше стало, - сказала Прасковья.
   -Ну, пошёл я тогда. У меня делов много, девонька... И помни! Солнце светит всем, милая!
   -Куда же ты теперь? - поинтересовалась Прасковья, но дедушка уже куда-то делся, а ответила ей Клеопатра:
   -Полинка! Никак очнулась? Слава те, Господи!
   -А где же дедушка Никола? - растерянно спросила Прасковья.
   -Что ты! Это бред у тебя был, ты ж всю дорогу болела, думали, уж и не довезём тебя!
   Прасковья почувствовала, что под узелком с вещами, который служил ей подушкой, что-то мешается. Она вытащила нечто твёрдое и прохладное. Это была оранжево-солнечная баночка от монпансье.
  
   Когда добрались до места, шёл холодный, совсем осенний дождь. Прасковья выглядела нелепо с моментально промокшей чернобуркой на плечах.
   Первые фабричные специалисты и основная часть специалистов прибыла в Сибирский Город почти на месяц раньше их эшелона, поэтому оборудование было смонтировано на одном из пустырей. Жильё же для рабочих было в недостроенном состоянии.
   Очень повезло и Прасковье, и Раечке с детьми. Похоже, прасковьины меха, под действием дождя обернувшиеся заморенной крысой, и измученное тяготами пути и не привыкшее к голоду бухгалтерское потомство производили жалкое впечатление. Во всяком случае, ответственная за встречу эвакуированных комсорг Архипова, милостиво повелела отправить всех четверых на постой, тогда как Клеопатру отправили в полупостроенный длинный сарай.
  
   Постой представлял из себя барак, очень похожий на родной московский, с той только разницей, что комната там состояла из двух маленьких секций. В одной проживала хозяйка Арина Фирсовна с восьмилетним внуком Славиком. В другой же предстояло разместиться Раечке с детьми и Прасковье.
   Арина Фирсовна, прямо сказать, была не слишком рада постояльцам. Зять и дочка, оба врачи, ушли на фронт вместе. Бросили её, старую, с ребёнком, спасибо, не с грудным. Она не могла простить дочку, которая, как казалось Арине Фирсовне, сменяла мальца на хрен. Надо сказать, что Арина Фирсовна и впрямь была немолода. Дочка долго сидела в девках, вышла замуж уж за тридцать. Не сразу, - потому, как опять же казалось матери, "Нутря заржавела ужо", - а годика через два-три родила Славку. И нет бы радоваться и дитём заниматься! Ничего подобного! Только оклемалась, сразу на работу. И дитё, как сирота, потому как бабка у него за мать и отца. А им ну, не до Славки. У их работа. А сейчас новую забаву себе придумали: война. А ребёнок опять на бабке. А тут ещё определили выковырянных. Да ещё и московских. А этих московских Арина Фирсовна, хоть впервые увидела недавно, сразу раскусила: бабы-бляди, дети набалованные. А ничего не попишешь, определили на постой - значит, терпи.
   Работала Арина Фирсовна на хлебозаводе. И ничего, пусть и нелегко. Да им со Славиком хватало.
  
   С утра Прасковья отправилась на работу. Для новой группы эвакуированных устроили собрание, где и объяснили задачу Фабрики. Собственно, она была несложной: пошив обмундирования для Советской Армии. Всё для фронта, всё для победы. Работали по шестнадцать часов в сутки. Дни были похожи один на другой. Прасковья добиралась до ариныфирсовнина барака и засыпала. Силы после болезни ещё не восстановились. Единственное, что ей удалось заметить из радостного и заманчивого, это то, что у них в комнатёнке, накрытая тряпицей, жила швейная машинка Зингер, прасковьина мечта. Никак Прасковья не могла собрать денег, чтобы купить себе такую подружку, отчего-то немецкую, хотя расписанную по чёрному фону золотыми цветиками. Совсем как хохломские ложки из детства, когда живы были ещё все. И мама, и отец, и Миша с Маняшей, и Любочка. Прасковья порой, когда Арина Фирсовна засыпала, потихоньку пробиралась к машинке, называла её подружкой Зиночкой и нежно гладила стройные бока, словно наряженные в чёрно-золотую парчу.
  
   Пальто с чернобуркой Прасковья высушила, почистила, мех расчесала. И выменяла на местном рынке весьма удачно на килограмм сероватой перловки, называемой шрапнель, и буханку хлеба с припёком. Хлеб официально отпускался по весу, поэтому припек, сыроватая непропеченная кайма толщиной более сантиметра, значительно увеличивал массу буханки. Шрапнель она отдала Раечке, и та долго варила жиденькую кашицу на вечер. Так что хватало и ей самой, и дарительнице Прасковье, и деткам, и Арине Фирсовне, и её внучку Славику.
   С Татьяной и Любашей-Искоркой на время эвакуации потерялись. От Катерины приходили редкие письма. Судя по ним, Катя была на своём месте и чувствовала себя неплохо, Николай же не писал, и непонятно было, то ли он выполняет обещание и отпускает Прасковью на все четыре стороны, то ли что случилось. Первым пришло нехорошее известие о Раечкином муже. После аппендицита он попал в народное ополчение, где и погиб. Раечка выла два дня, потом собралась на Фабрику, оставив малыша на попечение старшенькой. Надо было работать. Иначе не выживешь. Ей как вдове поддержки больше ждать было неоткуда.
   Фирсовна ворчала на постояльцев при первой возможности, но возможностей было не слишком много. Три взрослых женщины (в том числе и хозяйка) целыми днями работали, а дети жили как-то сами по себе. У них словно сложилась своя семья из трёх человек. Лия, бухгалтерская дочка, смотрела за малышом, кутала в одеяла жидкую кашицу-обед, мальчик после школы пытался придти не с пустыми руками, на завтрак ему выдавали крошечную булочку. Сомнительное изделие из муки с примесями или, точнее сказать, из примесей с добавкой муки. Половину он стал приносить постояльским детям. Детям выковырянных, как уточняла бабка Арина. Половинку делил пополам. Одну отдавал девочке, другую разжёвывал, заворачивал в тряпицу и давал сосать малышу, который был уже вполне зубаст, но любил причмокивать вкусную соску, наку.
   Видя, что хозяева уже объединились с постояльцами, Прасковья как-то неосторожно задала Арине Фирсовне вопрос:
   -Тёть Арин! А что у тебя за машинка тут стоит?
   Арина злобно замерцала совсем не старческими лазурными глазами, отрезала:
   -Забудь, бесстыжая! Это моей сестре машинка. Она у меня раньше в горничных служила, ей хозяева за работу дали. И приданое хорошее! Жила бы припеваючи, если б... - тут Арина горестно сморкнулась, - А... Чего там теперь вспоминать... Нет Фимки более... Одна память о ней осталась - машинка эта. Я к энтой машинке не то, что фифе московской, а даже и дуре дочке своей единственной не дам прикасаться!
   И Прасковья осеклась.
  
   Зимой стало совсем холодно, дров не хватало. Углы обрастали льдом, приходилось скалывать, в оконные щели задувал снег. Бабка Арина извлекла из сундука, служившего ей кроватью, какой-то странный коврик с верблюдами и египетскими пирамидами, и пристроила его в один из леденевших углов. И действительно, неизвестно почему, стало немножко теплее.
   А тут ещё привалила радость. На Фабрике совершенно бесплатно работникам выдали их же собственного производства стёганые штаны и телогрейки и, кроме того, вязаные варежки и валенки.
  
   Зимой случилось несчастье. Славик катался с горки на самодельных санках, сделанных из дощечек и арматуры, и пропорол ногу о подобное же устройство товарища. Сначала не придали значения. Помазали ранку йодом, а бабка вообще благодарила Бога, что не в глаз. Но нога отчего-то не заживала, положили Славку в госпиталь, ему становилось всё хуже.
   Как-то вечером Арина Фирсовна пришла из госпиталя в слезах и сказала:
   -Они завтра будут резать Славке ногу.
   После этого Арина Фирсовна слила остатки постного масла в лампадку и задернула занавеску между своей и постояльцевской комнатушкой.
   С утра Прасковья на Фабрику не пошла, просила Раечку передать, что сильно больна. Сама же подождала, пока взрослые уйдут, и побежала в госпиталь, спрятав под телогрейку солнечно-оранжевую коробочку от монпансье. Кроме того, совсем на голом теле у неё был пристроен аптечный пузырёк с надписью "Перекись водорода". Но в нём была тёплая водичка, где Прасковья разболтала до взвеси часть коричневого порошка из жестяной коробочки. Ещё в одном из карманов у неё лежал маленький узелок, обвязанный кружавчиками, это была салфеточка из московского дома, а в ней: полбуханки хлеба, сахарин в газетном кулёчке и, в таком же кулёчке, но побольше, -овсяное толокно. Прасковью долго не пускали, сказали, что мальчика готовят к вечеру на операцию. Она сказалась тёткой и уверила нянечек, что ей надо повидаться с племянником.
   Славка пребывал в полубреду и изредка звал маму. Прасковья достала пузырёчек и влила содержимое в сухие мальчиковые губы. Славка закашлялся, но проглотил. Прасковья не понимала, сколько она сидит со Славкой, она тихо гладила мальчика по голове и пела колыбельную, которая выпорхнула тихим пёрышком из детства.
  Спи, спи, мое дитятко.
  Спи, спи, мое сердечко!
  Уж ты вырастешь большой -
  Будешь в золоте ходить,
  Чисто серебро носить!
  * * *
  Спи-тко, детка, здорово,
  А вставай весело.
  Уж ты спи камушком,
  Вставай перышком.
  
  
   Прасковья увидела лицо мамы, которое, как казалось, совсем ушло в никуда. У мамы губы-малина, которые сохраняла на себе сначала Любушка раскулаченная, а теперь передала Любушке-Искорке. Мамины волосы ярче и светлее солнышка, как у малахольного Мишеньки. Мамины глаза цветут фиалками, как у Маняши. Мамины скулы тверды и решительны, у Кати такие. Мамины щёки подёрнуты румянцем, словно только что с мороза, такой румянец у Танечки. Мама сидит и делает что-то знакомое, но забытое, она слегка покачивается, её пальцы что-то скручивают. Прасковья рассмеялась, потому что поняла: мама просто прядёт. А ещё Прасковья увидела, что руки у мамы, как у самой Пани: пальцы сильные, длинные, ладони узкие, но крепкие, и тонкие-тонкие запястья.
   Тут Прасковья очнулась и поняла, что вздремнула. Она поцеловала Славика в щёку. Щека, кажется, стала не такой горячей. В это время подошла нянечка и сказала, что долее Прасковье тут оставаться нельзя. Потом нянечка поправила Славику подушку и автоматически-профессинально пощупала мальчику лоб:
   -Ох, свят-свят!- запричитала нянечка, - А жар-то, кажись, спадает.
   Прасковья отвела нянечку в сторону - сунула ей в руки жестяную коробочку.
   -Вот, тётенька... травки тут из деревни. Дедушка один дал. Разводи мальчику по ложечке и давай шесть раз в день...
   -Да что ты, девка! Не положено нам!
   Тут Прасковья достала из-за пазухи салфеточный узелок, и нянечка смягчилась.
  -Ладно! От травок-то хуже не будет!
   Славик выздоровел, вернулся домой. Врачи считали, что произошло чудо, и хорошо, что с операцией повременили. Арина же Фирсовна вытрясла из нянечки правду, и в один прекрасный вечер, поджав губы, сказала Прасковье, вернувшейся с работы:
   -Пань! Ты это... Можешь посмотреть. Машинку-то... Но сломаешь - убью, так и знай!
   Прасковья совсем по-девчоночьи радостно взвизгнула, обняла суровую хозяйку и побежала к Зиночке.
  
   На следующий день Прасковья получила, наконец, весточку о Николае, только не треугольник, а желтоватое казённое
  
   ИЗВЕЩЕНИЕ:
  
  Ваш муж, красноармеец Васильев Николай Иванович, уроженец города Москва, находясь на фронте, пропал без вести в январе 1942 года.
  Похоронен - (прочерк)
  Майор а\с (подпись) Легкоступов В.А.
  Начальник 2-й части Гв. ст. лейтенант Прокушин Е. К.
  Настоящее извещение является документом для возбуждения ходатайства о пенсии /приказ НКО СССР Љ 220-1941 г.
  
   Но Прасковья не расстроилась. То ли верила, что Николай жив, то ли просто пропал без вести он для неё давно. И она снова тихонько, без надрыва, стала ждать.
  
   В начале весны Славик привёл в гости школьного товарища с экзотическим именем Роберт. Был выходной; кроме того, в складчину приготовили праздничное блюдо - пирожки из серой муки с вкуснейшей начинкой из овсянки. Сели пить чай - спасибо бабке Арине, насушила морковки впрок, теперь всегда была заварка.
   -Мой друг - поэт, - с гордостью сказал Славик и показал газету, где было напечатано первое стихотворение Роберта.
   Прасковья запомнила последнее четверостишье:
  
   Хотя мне сегодня десятый лишь год,
   Стрелять научился, как надо.
   И пусть только Сталин мне скажет: "В поход!" -
   Фашистам не будет пощады!
  
   Роберт с достоинством похрустывал пирожками. Бабушка Арина неодобрительно пожала плечами:
   -Пает... Глупость всё это! Вы мужики! Должны нормальному делу учиться... Вам потом детей рОстить!
   - Бабушка! Ему даже деньги за стих дали в газете!
   Роберт важно кивнул и продолжил расправу с пирожками.
   -А чего ж он без гостинца к нам пришёл, раз деньги получил? - поинтересовалась бабка.
   Внук посмотрел на неё укоризненно и ответил:
   -Эх, ты! Он их тут же отправил в Фонд Обороны! А ещё он теперь раненым бойцам по госпиталям стихи читает.
   Арину Фирсовну это не убедило:
   -А по мне - пусть бы лучше гостинец принёс, а то, вишь, сидит, мордатый какой...
   -С такими, как ты, баб, мы Гитлера никогда не побьём!
   Бабка обиженно стянула губы в ниточку. Ребята после чая пошли гулять.
   Через много лет Прасковья стала часто видеть по телевизору и слушать по радио Славикова друга. В стихах она не очень разбиралась, но ей нравились робертовы тексты для песен, немножко пафосные, но тёплые и настоящие. Они нежно давили на слёзные железы и смывали пошлость и грязь.
  
   Весной же Прасковья получила письмо от Кати:
  
  " Дорогая Панечка!
  Немцы от нас совсем недалеко. Метров двести-триста. Днём тишина - почти не стреляют. Иногда, правда, как волк, завоет мина, или снаряд просвистит. Здесь так красиво! Всё цветёт! Рядом течёт речка (зачёркнуто цензурой). На душе у меня светло! Мечтаю приехать сюда после Победы с тобой, Танечкой и Искоркой. Кстати, посылала ей твой адрес, - получила ли ты от неё ответ? У них всё в порядке. Тут рядом наш бывший земляк служит. Ты помнить его должна. Дедушка Никола. Кажется, он связной. Кто его, такого старого (зачёркнуто цензурой) Тебе передавал привет - говорит, видел тебя в поезде. Таниного мужа выпустили (зачёркнуто цензурой) и отправили в (зачёркнуто цензурой).
  Остаюсь любящая тебя сестра Катя"
  
   Прасковья порадовалась весточке от Катерины и удивилась дедушке Николе. "Вот ведь! Такой старенький! А везде поспевает!" Ещё она поняла, что Таня и Любочка живы. И муж Татьянин, Искоркин отец, тоже жив.
   В это время мирно висевшее на стене овальное зеркало вдруг упало и разбилось вдребезги. Прасковья глядела на пол и в каждом уродливом, опасном осколке видела свои испуганные глаза. Вбежала Арина Фирсовна и закричала дурным голосом. Что-то про московских блядей, приносящих горе и дурные вести.
   Прасковья опустилась на колени и стала лихорадочно собирать куски зеркала голыми руками. Она порезала и руки, и ноги и, скорее всего, порезалась бы совсем сильно, но её из черепков выдернула Арина Фирсовна в валенках, с веником из берёзовых прутиков и совком.
   -Уйди!- кричала бабка,- Уйди! Дура!
   Сначала Прасковье пришла похоронка на Катю. В отличие от извещения на Николая, в котором значилось "пропал без вести", это Извещение не оставляло надежд. Там было написано "геройски погибла в боях за Победу". Это была похоронка, и никаких надежд на Катино возвращение не оставалось. Потом пришло письмо от Катиных знакомых бойцов. Они писали о том, что скорбят о Катиной гибели, и о том, что Катя всегда будет для них примером мужества.
   Весна в Сибирский Город входила медленно, с опозданием, но около заборов появились беззащитные юные листики крапивы. Люди собирали их для щей.
  
   На самом деле с Катей было не совсем так. Однажды она заснула, укрывшись шинелью, и ей приснился свист пуль и бой. Она ужасно испугалась, но вовремя поняла, что это сон. Она проснулась, когда совсем уже рассвело и почему-то около реки, а не в землянке. Воздух был душист и немножко пьянил. По берегам цвели яблони, груши, и Катя, конечно же, вспомнила песню про свою тёзку и почувствовала прилив необъяснимого счастья. Она услышала негромкое ритмичное поскрипывание. Потянувшись взглядом на звук, Катерина увидела плывущего на лодке дедушку Николу.
   - Дедушка! Что ж уключинами скрипит твоя телега немазаная? - закричала Катерина лодочнику
   Дедушка Никола засмеялся и подплыл к берегу:
   -Привет, девонька! Я ж за тобой, Катюша!
   -А куда повезёшь меня, дедушка?
   -По месту назначения, милая!
   -А что ж так тихо, дедушка? - спросила Катерина, садясь в лодку, - Ни пули не свистят, ни снаряды не воют... Благодать, дедушка... И бойцов не видать... Словно война кончилась!
   -А она и впрямь кончилась, Катенька!
   -Не врёшь ли, дедушка?
   -Да нет, родная...
   Катюша оглянулась. Лодка торила водную дорожку, и вослед Катюше с дедушкой Николой распускались белые лилии-кувшинки.
  
   На клумбах Сибирского Города зацвела картошка. Собирали лебеду. Жарили. Получалось похоже на грибы. Добавляли в муку. Получался вроде как хлеб с орехами.
   У Прасковьи, после того, как Арина Фирсовна разрешила ей пользоваться швейной машинкой, появился приработок. Не то, чтобы исполнилась её мечта о нарядах из Домашней Портнихи, но народ за время войны пообносился в одежде, поснашивал постельное бельё, да и как-то порастерялись иголки, закончились нитки, да и мало ли что и как... Расплачивались продуктами. Кто десяток изюминок, кто маслица полстаканчика, кто яйцо, кто папиросок... Ведь Прасковья опять пристрастилась курить, правда, тайком от Арины Фирсовны: на улице, выдыхая дым в сторону и прогуливаясь, чтобы хозяйка не учуяла табачный запах.
  Каждый день проходил в работе, в заботе о хлебе насущном. Вместо духовной пищи толпились у огромных, чёрным картоном обтянутых столбовых приёмников, слушали сводки. Голос Левитана казался голосом с неба.
   Впрочем, были и настоящие развлечения. Сибирский Город принял в эвакуацию, помимо Фабрики, Авиазавода, завода по Изготовлению Танковых Моторов, - Театр и Цирк. Прасковья сбилась, считая времена года... Но, наконец, Фабрика получила заказ для пошива формы участникам Парада на Красной Площади, а диктор Левитан из чёрного столбового приёмника сообщил:
  
  Внимание, говорит Москва. Работают все радиостанции Советского Союза. Сегодня в Берлине представителями немецкого командования подписан акт о безоговорочной капитуляции Германии! Война, которую вел советский народ, победно завершена. Германия полностью разгромлена!
  
   Перед отъездом Арина Фирсовна сдержанно обняла своих "выковырянных", сунула на дорожку булочек, которые сама называла шанежки, потом отозвала Прасковью, указала ей на швейную машинку и сообщила:
   - Забирай память о Фимке... Забирай скорей, Христа ради... Пока я не передумала!
  
  Прим.* Катерина , Татьяна, МаняшаБ Любаша сёстры Прасковьи. **Николай муж Пвасковьи
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.
По всем вопросам, связанным с использованием представленных на okopka.ru материалов, обращайтесь напрямую к авторам произведений или к редактору сайта по email: okopka.ru@mail.ru
(с)okopka.ru, 2008-2019