Аннотация: Это крайняя правка моих армейских записей. Для удобства читателей - собрана в кучу (прошлые под именем "армейское" были разбиты на три части). Присутствуют незначительные изменения.
От автора.
Все события и персонажи вымышлены, все совпадения с реальными людьми является случайностью.
Поэтому мы испытали на себе, пожалуй, все возможные виды казарменной муштры, и нередко нам хотелось выть от ярости. Некоторые из нас подорвали свое здоровье, а Вольф умер от воспаления легких. Но мы сочли бы себя достойными осмеяния, если бы сдались. Мы стали черствыми, недоверчивыми, безжалостными, мстительными, грубыми, - и хорошо, что стали такими: именно этих качеств нам и не хватало. Если бы нас послали в окопы, не дав нам пройти эту закалку, большинство из нас наверно сошло бы с ума. А так мы оказались подготовленными к тому, что нас ожидало.
Э.М. Ремарк, На Западном фронте без перемен.
"365"
1.
Вспоминая сейчас свои армейские будни, кажется мне, что это была другая, настоящая, полная и целая жизнь, длиной в несколько лет. С моим рождением, становлением, старостью и переходом в другой, тогда казалось, счастливый мир.
Никогда не забуду третью ночь в казарме.
После призыва не вижу снов. Закрыл глаза после отбоя, открыл утром - пошел. Но тогда меня посетило красивое и сказочное сновидение. Все как бы в тумане. Улицы родного города, вроде, солнечный день, на мне гражданская одежда, вокруг люди, я даже подмигиваю какой-то девушке, она улыбается мне. Дорога, похоже, ведет прямо к дому. Там меня встречают родители, младший брат, родственники, друзья.
И вдруг начинаю осознавать, что если я здесь, значит -там моя служба прошла, значит, я уже отслужил. Значит, закончился весь этот кошмар и больше никогда, никогда не повторится вновь.
В голове одна мысль: я дома, дома, дома. Это дом - родной дом, вокруг родные люди. От навалившей радости обнимаю их, даже плачу. Внутри рождается неописуемый восторг и такое ощущение концентрированного, детского счастья, которое сложно описать любыми словами. Мне хорошо, спокойно, ушли страх, напряжение, усталость...
Дикий крик дневального сержанта почти у самых ушей:
Яркая вспышка казарменных ламп дневного освещения. Запах сотен потных тел и свежевыкрашенного дощатого пола. Радость, счастье, гармония сменились суровой реальностью. Сапогом по морде. Животный ужас. Я не дома, я здесь, и это только самое, самое начало.
Никогда не собирался косить. Даже мысли такой не возникало.
Яркие детские воспоминания. Помню по телевизору Парад Победы 9 мая, просмотр его вместе с отцом - как традиция. Строем по мостовой идут стройные коробки солдат, красивые, подтянутые военные с гордо поднятой головой. Танки, машины пехоты, пушки и самолеты. Помню, как первый раз с балкона ярким весенним утром увидел возвращающегося домой дембеля. Его шаг звонко отдавал железом подкованных сапогов, в прорезе отвернутого воротничка ярко белела тельняшка, на груди аксельбант, а на затылке лихо заломлен берет. Помню, как первый раз увидел фильм "В зоне особого внимания" про мужественных воинов-десантников, с таким задором и лихостью выполняющих свою боевую задачу, что вызывало неподдельную зависть маленького мальчишки. Помню, как увидел клип на непонятном тогда языке, где измученные солдаты бежали марш-бросок по грязи, падали, поднимались под истошный крик сержанта "Standupandfight!" и бежали вновь, подхватывая под руки обессиленного товарища. Помню, как в детском саду заворачивал внутрь коротеньких войлочных полуботинок свои штаны, "как у десантников", потому, что у них ботинки, а не сапоги. Помню, как любимой игрой среди нас была только войнушка, и мы, пацанята, бегали по дворам и стройкам города с палками, вместо оружия. А любимым, самым желанным подарком был пластиковый автомат. Или набор солдатиков, которых набралось так много, что порой я сводил их в глобальной баталии в зале у кровати.
Прошли годы, была школа, институт. И вот наступило время, момент, знакомый любому, прошедшему армию. Перед призывом, за несколько месяцев, невольно, незаметно так начинает сосать под ложечкой... Это страх.
Кто бы чего не говорил и не храбрился - сомнения, необоснованные, иррациональные страхи перед армией где-то там, в глубине, за внешней, даже самой сильной бравадой, вырывались в редкие минуты наружу у каждого. Они не имеют отношение к решимости, смелости или мужественности. Они - просто данность, через которую надо пройти. Кто скажет, что не испытывал подобных сомнений - просто врет.
Вот так и мое пришло время.
Я сам поперся в военкомат. Пришел, занял место в длинной очереди перед окошком, и стал смотреть по сторонам - вообще интересно смотреть на людей, особенно здесь. Впереди и сзади меня молодые, иногда даже крепкие парни. Кто-то одет побогаче, кто-то беднее, кто-то лысый, кто-то наоборот. Все спешат. Один за другим подходят к окошку, называют фамилии и просят у тетеньки за окном отсрочку, бумажку, отписку, справку.
Я наклонился, просунул в окно приписное свидетельство, паспорт, и сказал ей:
- Мне бы побыстрее в армию уйти. Вы можете чем-нибудь помочь?
В толпе оторопь - будто кто-то помер внезапно, за мной сразу утихли все звуки. Только далекий смешок, такой подлый, откуда-то сзади.Даже тетенька не совсем поняла:
- Что-что вам, молодой человек? - переспросила она.
- Я говорю, отправьте меня побыстрее в армию, - уточняю ей. - Время мало, весенний призыв скоро закончится, а мне надо успеть.
Она долго копается в бумагах, после чего сочувственно произносит:
- Мы вам вряд ли чем-то можем помочь... У вас еще не пройдена медкомиссия, не выписана явка. Вы, это, поднимитесь наверх, во второй кабинет, к майору Воронову. Он начальник. Примет вас.
Ждать майора не пришлось. Он пригласил внутрь просторного кабинета, долго смотрел, не выражая эмоций, изучал личное дело. Затем без траты лишнего времени начал опрос:
- Приводы были?
- Нет, - отвечаю.
- Татуировки на руках, на теле?
- Нет.
- Брат, сестра родные?
- Родной брат.
- Здоровье как?
- Отличное, не жалуюсь.
- Спортом занимался?
- Да, - перечисли чем, когда и каких добился результатов.
- Хорошо! - заключил он, снял трубку и вызвал к себе кого-то. Через пару минут вошел старший прапорщик с папочкой.
- Знаешь, что у него за папка в руках? - спросил он.
- Не могу знать, - сдерживая смешок, отвечаю, хотев изначально сострить. Но неожиданный вопрос поставил в тупик:
- Хочешь служить в спецназе ГРУ?
После секундного зависания, я ляпнул:
- Там же одни бэтмены служат, товарищ майор.
- Обычные служат.
- Я думал, только офицеры и контрактники.
- Ничего подобного... Ну что - вносить в список?
Я попросил дать время подумать.
- Хорошо, - сказал он, - но мы внесем. Ты парень толковый. Надумаешь служить - придется тебя проверить по ФСБ. И еще: сейчас ты никак не попадаешь, только осенью. Извини...
Я думал недолго. Через несколько месяцев, в августе мне позвонили, я сказал - да. Допуск, дополнительный отбор и тестирование, явка на начало декабря...
В октябре опять позвонили, прапор сообщил, что "ФСБ дало добро". Теперь нужно пройти предварительное собеседование с офицером из части. Предупредил, что если он меня забракует - мне там не служить.Момент - ключевой.
Помню, в тот солнечный октябрьский день в актовом зале военкомата офицера из части вместе со мной дожидалось более ста человек - все они предварительно были отобраны военкоматом, все здоровы, крепки, проверены на судимость себя и близких родственников и готовы сложить.
И тут минута в минуту внутрь вошел громадный офицер с капитанскими погонами на плечах и парашютами на петлицах. Военкоматские деятели разбежались от него, как тараканы от дихлофоса. Он мягко, несмотря на свой внушительный вес, сел за парту, медленно разложил стопку личных дел и допрос. Сидел он за столом, наклонившись к очередному балбесу всей своей массой, и рубил вопросом, как топором:
- Травку куришь?
- Бухаешь?
- Кто такой Нельсон Манделла?
- Папа, значит, врач?
- Дрочишь?!
- Где находится Эверест?
- На войну пойдем?
- Грузинам ухи резать будем?
- В штаны ссышься?!
- Девушка есть?
- А она тебя любит?
- А ты Родину любишь?
Одного парня прогнал за потные ладони. Другого за трясущиеся руки. Третьего просто так, не вышел лицом. Через пять часов такого допроса, на столе у него лежало тридцать пять дел из ста двадцати.
Декабрь. Помню проводы. Большая шумная компания дома. Человек двадцать. Кто-то пожелал в шутку: "Желаю, чтобы год твоей службы прошел как два!"
Шутил он или говорил всерьез, но его пожеланье исполнилось.
День явки. 9 декабря, 4 утра.
Едем на двух машинах. Я с друзьями, родные отдельно. Наверное, грустят там. На нашем борту - веселье и шутки.
Полшестого. Двери райвоенкомата. Человек двести народу. Родители, тети, дяди, бабки, деды. Молодые храбрятся, все курят. Кто с пивом, кто с водкой. В основном смех, шутки. В стороне стоят несколько пар. Это прощаются со своими любимыми. Стало смешно - наверное, им вдвойне тяжелей.
Серега подмигивает:
- Тебе, Димон, не повезло. Нет у тебя подруги, что б провожала.
- Это мне повезло. Может, он ее последний раз целует.
- Сто процентов, - со знанием дела утверждает подвыпивший Павлик, друг, единственный среди нас, кто уже отслужил.
Стараюсь ни на кого не смотреть. Мама переживает, плачет. Бабушка, тетя с дядей вместе с ней. Наверное, лучше уходить одному. Но я не выбирал.
В толпе нарастает ропот. Щеколда входных дверей заскрипела и тяжелые железные воротины медленно отворились. На крыльцо вышел местный прапор и закричал:
- Призывники заходят! Провожающие остаются здесь. Не наваливаемся! Успеете все!
Страха нет. Вообще. Армия для меня еще где-то там, в рассказах старших друзей. Хотя в свое время наслышан таких интересных армейских воспоминаний, после которых у многих и возникает тот самый СТРАХ и навсегда пропадает желание служить.
Помню, было, лет пятнадцать. В подъезде вокруг собрал себя молодёжь какой-то старший парень, только что вернувшись со службы. Весь вечер рассказывал жуткие байки про то, как солдат правильно вешать на турник и бить табуреткой по спинам. Что комиссовали его, как отбили селезенку. Но самое страшное с его слов, это "форма одежды номер восемь". Когда на тебя одевают все, от двух кальсон, до ватных штанов и бушлата, зимнюю шапку подвязывают снизу, перчатки, варежки, заводят в таком виде в сушилку, где градусов шестьдесят жары, и заставляют под пинки отжиматься до потери сознания. Были, конечно, истории и пострашней. Но здесь важно знать, что не так страшен черт. А идти туда с уже порядочной кучей в штанах - верный залог, что с тобой подобное произойдет.
Вокруг военкомата толпа. Идем вперед. Всю эту толпу умело направляют в актовый зал. Тут впервые ощущаю мандраж. Непонятно откуда взявшееся, необъяснимое, иррациональное волнение. Посреди зала стол, сидят местные офицеры, какие-то прапора, упитанные писари с патлами, торчащими из-под заломленных шапок. Выкрикивают фамилии, выдают на руки военные билеты. Получив - разрешают пройти во внутренний двор. Там уже собрались провожающие.
Минутный мандраж проходит сам по себе. О нем я забуду на пару дней. Шутки, веселье. Час в ожидании отправки в отстойник проходит тягостно, хмуро. Подкатил автобус. Грузимся. Внутри тесно, но каждый старается вытянуть шею, чтобы хоть глазком посмотреть на родителей, любимую девушку или друзей. Вот они, стоят и машут мне. Друзья - веселые, родные как-то спокойно стоят, мама плачет. Лучше, правда, ехать туда одному.
Отстойник - это областной военкомат. Призывники, готовые к отправке, ждут свою команду здесь. Это длится час, два, полдня или даже неделю. Как повезет. Лучше раньше, в срок службы пребывание тут не войдет.
Нас - тридцать пять человек. Особая команда. Нас не волнуют все эти пестрые покупатели чуть не со всей России: морские офицеры с Питера и Владивостока, какие-то ракетчики из-под Москвы, танкисты из Коврова, псковские десантники и многие другие. Ждем нашего офицера, важно сторонимся остальных и гордо, даже дерзко орлами оглядываем окружающих.
Случайных здесь нет. Чтобы попасть в эту команду многие здорово постарались в свое время. Кто-то сам, кто-то по направлению военной организации, кадетского корпуса, Союза Десантников, орденоносца-отца или просто знакомого. Но требования известны и едины для всех независимо от любого блата: исключительное здоровье, отсутствие судимостей и приводов в милицию, хорошее образование, полная семья (на случай гибели, в семье должен остаться еще ребенок), наличие спортивных разрядов и званий, отсутствие татуировок на теле, моральная стойкость и многое другое.
Вот спустя два месяца эти тридцать пять человек опять ждали своего офицера в областном военкомате. Как и дальше в армии - маленькими группами по трое-четверо. Со мной Лис и молодой паренек Серега Иноземцев. Лиса я знал еще по институту, а весельчак Серега - его друг, значит мой.
Вокруг - суета, ничего не понять. С вопросами все почему-то перлись ко мне. Льстило, не буду скрывать. Отвечал всем, насколько знал. Если не знал - додумывал. Помню, решил тогда: клево командовать всеми. Значит, быть мне сержантом. Как много тогда я не знал. Проста армейская истина: не лезь вперед всех и никогда не отставай, вот твое счастье. До этого еще предстоит дойти самому.
Какой-то прапор сказал идти в расположение на втором этаже. Небольшие кубрики с рядами двухъярусных коек.
- Здарова, братан, - сосед сбоку тянет краба.
- Здаров.
- Только приехали?
- Ну.
- А уже неделю. Есть че похавать?
Со мной пакет домашних харчей.
- Бери.
- А ты? - удивляется он.
- Да че-то...
- Так даже лучше!- машет он рукой. - Быстрее привыкнешь.
- Здесь где кормят?
- В столовую на завод водят. Тут рядом. Кстати, я Шурик, - говорит он и опять протягивает руку.
- Диман.
Вскоре узнаю, что обычный с виду паренек отучился почти до пятого курса в Нахимовском Военно-Морском. То есть без малого готовый морской офицер. Слетел оттуда за драку. Теперь по закону пойдет на срочную службу.
- Мне главное назад на флот не попасть, - делится словоохотливый Шурик. - На флоте знаешь сколько чурок? Там ведь оружие не дают, как в ЖД и стройбатах. Паришься весь срок на коробке и света не видишь, - говорит он зажевывая бутерброд. - Особо не хочу на Балтийский.
- Почему? - спрашиваю его.
- Там удавов не любят. Я - удав, - говорит он про себя без зазрений. - В Нахимке погремуха такая у нас. И еще я почти офицер, а на Балтийском чурок больше всего, блатное место, типа как.
- Что тебя раньше не отправляли?
- В танкисты хочу!
Спросить почему, я не успел. В расположение зашел прапорщик с одним единственным личным делом в руках:
- Селиванов! - заорал он.
Молчание.
Прапор внимательно изучил фотографию в деле и пошел по рядам. Затормозил напротив Шурика:
- Ты че, блять, а? За мной! Живее!
Через час выхожу на улицу. Шурик в стороне. Злой, потерянный.
- Ну, че там? - мне интересно.
- Нихуя! Видишь, - показывает рукой на флотского офицера, - мой! Сучара! Как прапор меня к ним привел, я сразу все понял... Сидят, дело смотрят. Удав, говорят? К нам, блять. И ржут, твари...
- Владивосток?
- Питер... - выдавливает он из себя с такой досадой и злостью. - До кореша дозвониться не могу. Со мной учился, все базы там знает.
Через полчаса дозвонился. Долго слушал, молчал. Затем без слов оборвал звонок и полез за сигаретами.
- Пиздец!
- Че?
- Говорит, самая черная база на флоте...
Очень быстро всю его команду собрали, переодели в однотипную зеленую флору, построили во дворе военкомата и погнали во главе с флотским офицером и пьяным мичманом за ворота. Больше я его не встречал.
До вечера ждали и мы. Скука, тупое безделье. Игра в карты на койках в расположении. Кто о чем. Как здесь можно жить неделю - не знаю.
Часам к шести явился статный подполковник. Весь его вид разительно отличался от других покупателей-офицеров. Моложавый, подтянутый, на нем - безупречно сидящая форма. С ним - крепкий сержант. Когда подпол присел за стол, сержант встал в метре рядом и в течение двух часов не моргал. Стоял как монолит, неподвижно, только с нескрываемым презрением оглядывал окружающих разношерстных военных офицеров и солдат. Выражением лица напоминал вождя краснокожих индейцев из старых вестернов, так как смотрел на всех, как на бледнолицее говно.
Опять стали по одному вызывать к себе, опять задавать кучу вопросов. Со мной прибывший офицер беседовал коротко:
- Фамилия!
- Боков.
- Спортсмен?
- Бокс. Плавание. Игровые, как все.
- С парашютом прыгнешь?
- Уже прыгал.
- В аэроклубе, за деньги? - на лице его скользнуло легкое презрение.
- Да. Батя захотел и я с ним.
- На войну поедешь?
- Да.
- Родители будут против?
- Они не узнают.
- Человека убьешь? - внимательно смотрит, вкрадчиво.
- Если надо.
- А если нет?
- Я же не маньяк.
- Свободен!
Через два часа в военкомате остается лишь наша команда, всех остальных разобрали, местных, городских - отпустили до завтра домой, областных - оставили ночевать. Пусто стало.
Офицер перед нами, в руках пять личных дел. Вызывает фамилии, говорит, что они ему не подходят. На парнях нету лиц. Жаль одного, крепкий, как дуб, мастер спорта по самбо. Не взяли, потому что без отца, а у матери нету больше кормильцев.
- Становись, равняйсь, смирно. Слушайте меня, - начал наш подполковник. - Кто пизданет из строя - выкину нахуй. Вникайте по-быстрому! Все из вас прыгнут с парашютом. Многие попадут в горячие точки. Кому не нравится - выйти из строя!
Стоим.
- Благодаря кое кому из кое откуда, - он выдает очень грязную матерную обойму слов, - вы теперь служите год! Всего год, блять! Потому обещаю вам, что он будет для вас самым хуевым в жизни. Вы пожалеете, что не вышли из строя. Сержант!
- Я, - вдруг откуда-то материализовался наш вождь краснокожих.
- В десять - отбой. Завтра все подшитые.
На следующий день в военкомате решили устроить пышные проводы, с телевидением, оркестром и ветеранами. С утра осваиваем азы строевой, полагаю, выглядели со стороны как стадо баранов.
После обеда открыли ворота и впустили провожающих. Мы в строю, всего человек сто с разных команд. Еще вчера получили форму. На всех сидит мешками, хотя каждый уже мнит себя рексом войны.
Оркестр заводит "Прощание славянки". Толкает речь местный депутат, затем ветераны. Ищу глазами батю. Мы с ним повздорили накануне и не общались особо на проводах. Знаю, я был виноват. Стою в задней шеренге, поднимаюсь на носках, пытаюсь разглядеть его через головы передних гусей.
Вот он. На лице все: волнение, страх, гордость, тревога. Также ищет меня. Встречаемся глазами. Я - бравурно хорохорюсь, сверкаю по-дедовски заломленной на затылок шапкой. Он улыбается.
По рядам идет ветеран, полковник с полной грудью советских орденов за Афган. Всем жмут руку, спрашивает:
- Куда идешь, сынок?
Наши гордо и громко бравируют:
- В спецназ, дед!
Может, мне показалось, но на его лице скользило сочувствие.
Оркестр закончил, все высказались. Дали время проститься. Иду к бате. Сдержанно беседуем на сторонние темы. Нас зовут.
- Ладно, пойду я. Шмотки еще собрать.
- Погоди, Дима. - Он волнуется. - Я много говорить не буду. Но запомни главное. Чтобы не случилось, чтобы не произошло - не падай духом. Все пройдет, поверь.
- Хорошо.
Тогда не мог оценить весь смысл и ценность тех слов. Он, наверное, понимал. Понимал как человек, сам достойно прошедший в свое время через дикое горнило советского стройбата.
Погрузка, автобус. "Прощание славянки". Все веселые. Здоровые, взрослые парни, у кого-то есть уже семьи, даже дети. Каждый здесь осознанно. Нет косарей, нет шар или бегунов. Все хотели попасть сюда и долго этого добивались. Сейчас вспоминаю, улыбаюсь. Знай мы тогда, что предстоит еще пережить - поглядеть бы на эти лица.
3.
Часы в пути прошли незаметно. Быстро стемнело, и кто-то уже сладко похрапывал на плече у товарища. Рядом веселый Серега, спать не охота.
- У, Диман, наконец-то. Видал нашего сержанта? Вот это я понимаю. Не то, что эти уебища жирные с военкомата! Шары ебаные... Смотри, вон уже часть по ходу. Вон, солдаты у ворот стоят! Гля, лбы какие!
Приготовились. Автобус тормозит у КПП. Сержант спокойно выгружает нас и устроит у входа. Напротив нас стоят здоровые парни из наряда в потрепанных, старых бушлатах. Пока считает, невольно гляжу на них на что-то чужое, из другого мира.
Они не смотрят на нас, как звери из рассказов служивших друзей. Они не корчат рожи, не обещают вешаться. Они просто смотрят на нас как на траву, как на говно, которое лежит на этой траве. Как на пустое место. Это даже не презрение. Разве может человек испытывать презрение, к коровьей лепешке под ногами? Мы для них просто никто, кости и мясо, тупое стадо никчемных тупых обезьян ОТТУДА. Оттуда, где хорошо, где красивые девушки, где вкусная еда, крепкий сон и свобода.
Спокойное и вежливое отношение сержанта внезапно меняется. Команды становятся глухими, резкими. Он не кричит, но всем и так становится ясно.
Бегом, строем. У казармы нас уже ждут. Темно, ничего не видать, только хриплые голоса:
- Обезьянки...обезьяночки...
- Жабы!
- Бобры! Ебаные!
Бегом внутрь. На первом этаже отсекают десять человек, остальные бегом наверх. На втором строимся. Меня, Лиса и Серого оставляют здесь, остальных гонят выше. Даже от такой недолгой пробежки в бушлатах с вещами все красные от пота, одышка.
Внутри куча старых солдат в летних тельняшках. Все как на подбор - здоровенные крепкие парни. Из них выделялся один, старше по возрасту, званию и призыву - сержант Буев. Он как горилла, как альфа-самец прохаживал перед строем, заглядывая каждому из нас в глаза. А мы, мы - как обезьяны в зоопарке.
Вышел старшина. Прапорщик, черноусый, словно постаревший дембель с наколкой ДРА-86 на плече и лихо заломленной шапкой. С сигаретой в золотых зубах, он говорил хриплым голосом. Он без слов разогнал все это стадо. Встал перед строем, скрестил руки, широко расставил ножищи и захрипел басом, что затрещали стены:
- Че встали, зайчики, бле? Раздевайся, бле. Шмотки выкладываем на вещмешки именно так, бле. Весь свой триппер, бля, в сторону, мыло-рыло в руки, бле. Ништяки - к стене, епта!
Стоим в шеренгу, десять человек. Вокруг нас ходят сержанты и прапор. Ощущение, что сейчас кому-нибудь ебанут ботинком прямо по рылу. Но не трогают. Забрали все, что есть. Оставили мыло-рыло, нитки, иголки.
Повели в расположение. Огромное помещение разделено центральным проходом - ЦП, шириной метра два. На вид - как спортзал. По краям - ряды коек в два этажа. В глазах яркий свет ламп дневного освещения, они противно жужжат, давят на мозг... ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж... Но он уже не работает, все на автопилоте. Команды выполняем не думая. До нас привезли только местных парней.
Пришли еще пара команд из других областей. Собрали всех, построили, повели в баню.
Армейская баня совсем не похожа на то, как ее представляют гражданские. Там нет пара, веников и веселого банщика. Там есть раздевалка и два промывочных помещения метров по двадцать каждое. Даже слово "баня" к нему не подходит, скорее - дезинфекционное помещение. Внутри - толстые трубы и несколько вентилей с горячей, холодной водой, десяток цинковых тазов. Взял один, занял очередь к вентилю, набрал воды, пошел в сторону мыться. На все минут двадцать времени, если повезет. Пока старые солдаты не помоются в душе. Душ - рядом же. Но там зациклена как-то вода, и чтобы у старых был хороший, горячий напор - наш вентиль на трубе разрешается открывать только один. Потому за ним обычно выстраивается нехилая очередь из молодых салаг.
Есть еще одно помещение, там только душ. В первый раз мы мылись именно там. Помню, подумал: неплохо здесь, в армии - душ! Оказалось, эта комната не просто для старых солдат, а для уважаемых старых солдат, потому, что мест в ней не больше десятка. И душе я вообще в принципе забуду минимум на полгода.
Выдали тельняшки. Старые, растянутые. Сане Лису досталась с огромным пятном крови на груди, которое не взяла даже химическая обработка.
- Небось, после показухи, - смеется здоровенный банщик над Лисом. - Если б тебе голову разбили, такую тельняшку спрятали бы!
В казарму прибывали новые команды, все повторялось заново. Получили задачу: отпороть карманы на кителях, потому что здесь форму носят, заправляя китель в штаны.
В восемь часов - ужин. Разрешили взять два пакета домашних харчей на весь взвод.
Столовая - огромное помещение в несколько залов тысячи на полторы человек. Стандартный ужин - тарелка тушеной кислой капусты, кусок костлявой камбалы, размером со спичечный коробок, хлеб и полкружки пресного чая. Многие и не притронулись. Старший сержант Буев хрипит басом:
- Долбоебы. Нехват начнет ебать, за крошки хлеба будете драться!
Ночью прибыли оставшиеся команды. Всего двести человек на одном этаже. Незабываемый, эксклюзивный запах - запах казармы. Ядреная смесь, пробивающая самый сильно заложенный нос. Сотни непрерывно, обильно потеющих тел, краска свежеокрашенного деревянного пола и новенькой формы, гуталин и вонючая кожа солдатских сапог.
4.
Первые дни прошли как в тумане, хаотично, непонятно и бессознательно. Пытаюсь вспомнить детали, но дается с трудом.
Карантин - такое место, где необходимо подавить твою личность, отучить тебя думать и приучить к мысли, что у тебя нет прав, есть только обязанности и это надолго. Разделение во всем - начало начал, оно присутствует тупо везде.
В казарме сразу вдолбили, что правая сторона умывальника -пять раковин - для сержантов. Двумстам человек молодежи на этаже разрешается использовать только пять раковины слева, из которых нормально работают три, в них хотя бы есть напор воды толще мизинца. Пойманные за умыванием на "дедушкиной" стороне могли серьезно пострадать, но на моей памяти не нашлось ни одного рискнувшего.
Так же дело обстояло с отхожим местом. Три писсуара слева - для сержантов, три справа - для молодых. Два крайних унитаза - их, остальные четыре - наши, ровно на двести человек.
Каждое утро и вечер соревнования в ловкости и сноровке. Чтобы не создавать давку и упорядочить процесс, перед умывальником строили по сорок человек, в это время свободный сержант стоял с секундомером и отсекал ровно две минуты на умывание и нужду всей такой группе. За это время всем надо было успеть умыться, почистить зубы и обязательно помыть ноги. Можно не мыть, но тогда есть риск получить нагноение, что плохо с любой стороны. Также в это же время надо успеть по нужде. По малой - не так страшно, но там тоже очередь, всего три писсуара, а желающих утром минимум - все. По большой - уже трудновато. Со стороны, наверное, это выглядело забавно. Сорок человек в белом нательном белье как придурки из психушки организованно заводились внутрь и как молекулы при броуновском движении суетливо бегали там от раковин к писсуарам, пытаясь успеть и умыться и поссать. Если сержант видел внутри ссоры и драки за очередь к ним - сразу выводил всю группу несмотря ни на что.
Умные и ловкие старались занимать место в группе поближе к двери в умывальник. Как только давалась команда на вход - они уже у свободных мест. Вскоре и глупые заметили это и уже за место у входа начали возникать ссоры и подобие драк. А ссоры среди солдат в карантине никак не возможно. До присяги любой синяк - это косяк всем, от сержанта до командира роты. Поэтому часто толкотня за место или драка лишала всю группу умывания и туалета.
Помню, спали мало и очень много стояли в строю. Подъем в отличие от всей бригады не в шесть утра, а в пять. Мы - обезьяны, мы еще не умеем делать все быстро и правильно, потому будят раньше. Двести человек - большая куча в таком помещении. Чтобы никто не думал лишнего и не шлялся без дел, тупо стоим смирно все ротой в строю. С утра, перед завтраком, после завтрака, перед обедом, после обеда, перед ужином, после, перед вечерней поверкой, перед умыванием и отбоем. Стоим много, по шесть, семь часов в день. Стоять нужно смирно, не говорить, не вертеть головой, не чесаться и не ковырять в жопе. С непривычки трудно - любой желающий может попробовать себя на досуге. Получается не у всех, зато все отвечают за каждого. Часто вместо положения смирно - стоим в упоре лежа, из-за болтливого или неспокойного товарища. Отжимаемся, тогда казалось много.
Так как большая часть построений была перед и после выходом на улицу - стоим почти всегда в теплой зимней одежде по форме пять. Она включает в себя сразу: нательное белье - х/б кальсоны, тельняшка; утепленное белье с начесом (белуга) - также кальсоны и рубаха; камуфляжная форма - китель и брюки; теплый ватный или с шерстяным подстегом бушлат, армейская шапка и трехпалые теплые варежки. Короче, одежды вполне хватит не замерзнуть при минус тридцати. Но в помещении по армейским правилам давно высчитанная еще в советские времена идеальная температура - плюс двадцать два градуса. Кстати, за несоблюдение таковой можно серьезно опиздюлиться. Но нас внутри двести человек, все потеют и нагоняют жару. Вместо положенных двадцати двух градусов доходит тридцати. Вначале редко, а потом и вовсе через одного слабые падают в обморок. Только и слышно, как кто-нибудь плашмя грохается о деревянный казарменный пол. Пару раз самые хитрые пытаются симулировать, но хитрых в армии не очень-то любят и быстро вылечивают.
Помимо стояния первые дни много пишем, заполняем анкеты, расписки, тесты, автобиографии и данные о семье. Для бригады, для ФСБ, для психолога, для врачей, для ротного... Время заполнения бумаг - самое радостное, можно присесть. Но не всегда. От усталости и недосыпания многие засыпают. Как не старайся, вчитываясь в бумагу - клонит в сон. Из-за таких опять же отжимаемся. Или приседаем. Или опять тупо стоим и пишем уже в таком положении.
В первые дни карантина учат самым простым солдатским наукам. Подшивать подворотнички и правильно мотать портянки.
Многие думают, что подшиваться глупость и архаизм. В развитых странах ведь нет.На самом деле здесь как минимум два полезных момента. Первый - дисциплина. Каждый день раз или два выполнять одно и то же действие самостоятельно - здорово приучает к порядку тех, кто дома к нему не приучен. Второй и основной - гигиена. Воротничок кителя быстро загрязняется пылью. Шея часто и обильно потеет. Грязь непременно въедается в поры, образуя раздражения, прыщи и страшные чирьи. Чтобы этого избежать мудрые предки и придумали подворотнички. За что и большое солдатское спасибо.
Подшива же - белая ткань, похожая на простыню. Сложенная в два раза по размеру воротника она пришивается хитрым образом "стежок в стежок", чтобы не было видно нити. Так как ткань кителя очень толстая, прочная, процесс требует недюжей сноровки. Первое время пальцы разодраны иглами в кровь, саднят, болят на морозе и от ледяной воды в умывальнике. Особенно у тех, кто по незнанию взял с собой толстую иглу или иглу с широким ушком. Протолкнуть такую сквозь толстую ткань без плоскогубцев или наперстка почти нереально. Но выхода нет. Потому чем тоньше игла - тем легче процесс. Тонкая игла вообще серьезная ценность и номер один в списке воруемых вещей, ее молодой солдат хранит как зеницу ока, потому что если потерял- получишь уставную, толстую как сапожное шило. Значит, быстро раздерешь себе пальцы, будешь не успевать подшиваться и неизбежно попадешь в число отстающих. А отстающий - значит не такой, как все. Может, слабак? Тупарь? Дибил? Попасть в отстающие очень просто, живется им значительно тяжелее. Как говорил мудрый старшина: опуститься в армии очень просто, а вернуться назад - почти нереально.
Каждый вечер медленно овладевали искусством подшивы. В карантине давался час (час!), чтобы правильно, хорошо это сделать. Единственное время за день, когда можно сесть в кучу и перекинуться словами с такими же бедолагами как ты. Смешно вспоминать, но спорили, что невозможно подшиться быстрей чем за двадцать минут. Одни говорили, что это физически невозможно. Умные даже приводили расчеты плотности ткани, скорости выполнения и качества конечного результата. Если бы нам кто сказал тогда, что всем очень скоро придется тратить на это не более трех минут - никто б не поверил. Смело спорили бы на деньги, машины, квартиры - но никто не поставил бы и рубля, что такое возможно вообще.
Те, кто по результатам осмотра показывал худшие подворотнички, на следующий день получали нить длиной в десять метров. Чтобы сделать один стяжок, надо было бежать из одного конца ЦП к другому и возвращаться назад. А по уставу их в верхней части должно быть ровно двенадцать, в нижней - шесть. И никак иначе. Здесь это не обостряли, но вскоре парни, попавшие в третий батальон, имеющие традиционные предрассудки к каноничной подшиве, очень серьезно за это страдали.
Мотание портянок также не сложный процесс, но тоже требует серьезной сноровки. А так как портянки имеют прямое отношение к ногам - еще исключительно важный. Ноги кормят не только волка, но и солдата, особенно в разведке. Неправильно намотал - полчаса дискомфорт, час - мозоль, полдня и ты хромающий калека. А калека - отстающий, значит не такой как все. Может, слабак? Тупарь? Дибил? Со всем вытекающим.
Портянки придется носить еще долго, как минимум полгода, а некоторым и вовсе всю службу. Как научился сначала, так и будешь мотать до конца. Толковые сержанты зорко следят за соблюдением древнейшей технологии. Тупых нещадно карают, умных вовремя ставят в пример.
Главное - это сама портянка. Если в бане выдали хорошую пару - проблем не видать. Но бывало, давали лоскутки, размером чуть больше носового платка. Получил? Свободен. Не нравится? Че сказал? Иди-ка суда!.. Меняют их раз в две недели, в следующий раз может, повезет. Кстати, загадка для знатоков: почему портянка зеленого цвета? Ответ: потому что ее предыдущий владелец натирал ноги зеленкой. Да - они не новые, и за срок своей службы вполне может обойти пол бригады.
Далее важно правильно начать мотать. Поставил ногу на угол, подвернул конец, туда, сюда и все в порядке. Сначала трудно. Голова работает с перебоями. Но после тысячи (не меньше) повторений все приходит в норму само по себе, руки работают на автомате. Но не всегда дело в качестве. Уже в батальоне на подъем и полный сбор к зарядке давалось не больше минуты. Сделать кучу последовательных дел от отброски одеяла, стремительного забега в сушилку за ботинками, одевания вещей до мотания портянок даже обученному солдату непросто. Потому способ "парашют" был в ходу. Да и ноги со временем деревенеют.
5.
В голове в эти дни - туман, как пьяный, или - как с похмелья, вроде все ничего, но голова не соображает и постоянно херово. Вечная суета вокруг, напряжение, шум, крики. Все команды бегом. Сидеть нельзя, говорить нельзя, находиться одному без взвода нельзя.
Лис оказался в первом взводе, Серега во втором, я - в третьем. Нас разделял центральный проход и не более десяти метров, но тогда казалось иначе. Словно он в Африке, а Серый - где-нибудь на Камчатке. Изредка ловим взгляды друг друга. Поразительное изменение. Вечный оптимист и весельчак Серега мрачнее тучи. Свою рожу не видел несколько дней, но думаю, не сильно отличаюсь от остальных.
Парой слов перекинулись вечером, подшиваясь.
- Вон она какая, оказывается, - говорит Серый. - Служба...
- Как ты настоящей службы хотел, помнишь? - попытался я пошутить, но никому, даже мне не смешно.
Ужасно тянет домой. Дико. Невыносимо. Недосыпание ломает кого угодно, не зря у америкосов это считается пыткой - не давать человеку спать. Сознание почти отсутствует, у врачей есть понятие - пограничное состояние, вот - оно самое. Физически же с непривычки болит все что можно. Особенно ноги. Благодаря доброму Вождю краснокожих, забиравшему нас в военкомате, я взял сапоги точно в размер ноги.
- Берите такие, - говорил он. - Месяц помучаешься, потом будут как тапочки.
Только он умолчал, сука, что в сапогах нам ходить не более двух недель, пока не выдадут перед Присягой ботинки.
Даже после подъема и идеально намотанных портянок пальцы в сапоге согнуты вдвое. От нагрузок днем нога распухает и усиливает боль. Благо на улице минус двадцать и по приказу комбрига, боявшегося пневмонии, решили первые дни не выводить карантин на утренние бега. Но когда повели показывать часть - от новых ощущений в ногах едва не прозрел. Каждый шаг как по углям. Боюсь залететь в больничку и принять Присягу там. Для солдата это первейший позор. Терплю, спасаюсь тем, что про себя без устали проклинаю ебучего вождя.
В каждом взводе по три сержанта. Так повезло, что в моем два из них - земляки. Буев и Афанасьев. И если первый ко мне относился нормально, то второй вдруг невзлюбил.
Афанасьев к нашему появлению отслужил полгода. Крепкий, плечистый, ходил как на шарнирах и всегда над чем-то смеялся. Сельский парень, окончивший железнодорожное училище. Вечная ухмылка не сходила с его лица. Первый затейник среди своих для любой шутки над молодыми. Сходу раздает всем клички и прозвища, зло шутит и веселился от всей души. Оттого кличка- Веселый.
Но Веселый отнюдь не был добрым шутником. Если первое время ограничивался легкими подколами и издевками, то с каждым днем становился злее и жестче. Я заметил потом, что это нормальная вещь. Прежде, чем освоиться с новой ролью, должно пройти время. Ведь еще пару недель назад ты сам жил на полуптичьих правах и был салабоном. А теперь, вдруг, на тебя свалилась недюжая власть. Из тех, кто не справляется с ней, выходят самые гнилые казарменные деды. В отличие от настоящих, "матерых", которые могут быть даже в несколько раз жестче, эти не имеют реальной силы среди своих, но вдвойне, втройне отрываются на молодежи.
По армейской субординации, все мероприятия должен проводить старший среди сержантов - заместитель командира взвода. У нас - Буев. Но Веселый договорился и с особым рвением его замещал.
Каждое утро проводил осмотры во взводе именно он. Построит, разделит на две шеренги и ходит с неизменной ухмылкой. Отрывал подшивы через одного, если солдат не нравился - запихивал ее прямо в пасть, заставляя жевать до завтрака. Любимым развлечением было раздавать колабахи.
- Держи глаза! - кричал он.
Солдат нагибал шею вниз, прикрывал глаза руками - чтоб не выпали, а Веселый ладонью, сложенной лодочкой, бил ему сверху наотмашь. Если правильно сделать, в глазах искры, а на всю казарму раздавался громкий хлопок.
Второй прикол - лось. За косяк кричал:
- Ставь лося!
- Какого, товарищ сержант, - обязательно уточнял солдат.
- Ммммм... Музыкального!
Солдат начинает петь.
- Вдруг, там, в сказке, скрипнула дверь! - прикладывает ладони ко лбу. Веселый тяжелым кулаком бьет по ним, солдат продолжает. - Все мне ясно стало теперь!
Есть лось-самоубийца. Тоже самое, с руками на лбу, но солдат сам разгоняется и убивает себя об стену. Есть любопытный лось. Солдат выглядывает из-за угла и также получает кулаком по лбу.
Трогал тех, кто явно проявлял слабость и страх и ровно настолько, насколько позволял ему Буев своим молчаливым согласием. Если Веселый перегибал палку, Буй говорил, если нет - "не замечал".
Есть старая методика шаолиньских монахов как быстро отучить держать молодого солдата руки в карманах. Называется "пряник". Идешь себе, по гражданской привычке, руки в брюки. Вот сержант. Цап-царап. Ходи суда. Командует:
