4

Валентин ШАПОШНИКОВ

НИКОПОЛЬСКИЙ ПЛАЦДАРМ

Внучке Лизочке - с пожеланием достойного

избранника и веселой нефронтовой свадьбы.

Высота 73.0 - это курганчик на никопольском плацдарме, километров в 25-ти от Днепра. В течение нескольких месяцев здесь идут ожесточенные бои с большими потерями с обеих сторон. Немцы продолжительное время держат высоту в своих руках. Их траншея проходит в километре перед этой высоткой, а наблюдательный пункт - НП - оборудован на курганчике. Мы это знаем благодаря блеску стекол оптических приборов. А, также, понимаем стратегическую выгодность этого НП, поскольку местность под ним равнинная и просматривается почти до побережья.

Длительные бои за эту высотку привели к тому, что засеянное перед ней озимой пшеницей поле стало сплошь покрытым траншеями, ровиками, пулеметными гнездами, орудийными и минометными окопами. Все это вырыто в спешке, потому что после захвата нами плацдарма идут каждодневные бои - немцы пытаются сбросить нас в Днепр, а мы бьемся за расширение плацдарма. Поэтому земля здесь не только переворочена солдатской лопатой, но и обильно, как оспой, исковеркана малыми и большими воронками от мин, снарядов и бомб, с густо разбросанными гниющими трупами. Картина, свидетельствующая о неуступчивости с обеих сторон и жажде похоронить друг - друга.

И каким же контрастом разрушению и смерти выглядела здесь ярко зеленеющая озимь, будто символ разумной жизни и такого же труда. И напоминало это солдатам ту, казалось бы, уже далекую, но такую близкую сердцу жизнь с запахом мирного трудового пота и хлеба.

Дни стоят хмурые - с дождями и снегопадами. И, поскольку на передний край нашей обороны можно пройти только ночью, то на такой - развороченной боями земле трудно не заблудиться, следуя туда.

Сплошной обороны ни у нас, ни у немцев не было. Были лишь боевые охранения, пулеметные гнезда, противотанковые засады и тот самый - очень важный для немцев НП на высоте 73.0.

Разведчики и связисты взвода управления нашей истребительно-противотанковой батареи обосновались метрах в пятидесяти от наших пехотинцев в бывшей немецкой землянке, из которой выбили немцев в ноябре 1944-го года. Добротную землянку с покрытием из трех накатов бревен лишь чуть переоборудовали: засыпали прежний вход, прорыв перед этим новый с противоположной стороны. От прежних хозяев там остались две офицерских шинели, бутылки из-под шнапса, полочка с зеркалом, шахматы и объемистый том "Майн камф".

Рядом с землянкой оборудовали свой НП со стереотрубой и где-то добытым ручным немецким пулеметом. В нише на дощечке разместили противотанковые гранаты, десяток "лимонок" - ручных гранат - и две бутылки с горючей смесью. Чуть сзади расположили хорошо замаскированную76-ти миллиметровую противотанковую пушку.

Подробно пишу об этой землянке потому, что в одну из ночей второй половины декабря 1944-го года в ней состоялась свадьба командира взвода, лейтенанта Владимира Райкова и санинструктора батареи управления полка, старшего сержанта Маши Гордиенко. На ней вместе с женихом и невестой было семь человек. Из ящиков от орудийных снарядов соорудили стол, на котором появились американские консервы: колбаса, сало и тушенка, а из наших продуктов - консервированная жареная картошка, квашеная капуста и банка баклажанной икры. И спирт, который стали выдавать с первого октября по сорок два грамма на брата вплоть до окончания войны.

После активного ежевечернего стрельбища и швыряния ракет немец угомонился - видимо, приступил к ужину. Вот тогда на нашей стороне и состоялась свадьба.

Когда все сели, командир соседнего взвода Сергей Кляпик взял на себя роль тамады. И начал так: "Дорогие товарищи! Сегодня у нас радостное, замечательное и вместе с тем не совсем обычное событие. Возможно, такой свадьбы на переднем крае еще не было. А, может быть, и не будет, и наша останется единственной, происходящей в таком месте. Думаю, не ошибусь, если, прежде всего, пожелаю нашим молодоженам и нам всем дожить до победы. Ну, а затем уже Володе и Маше - семейного счастья". Он подошел к жениху и невесте, прикоснулся к их кружкам своей, поцеловал Машу, потом обнял Володю и... неожиданно прослезился, но быстро сдержал себя, улыбнулся и добавил: "Будьте счастливы и живите долго". И выпил. За ним это сделали остальные.

Следующий тост Кляпик предложил старшему сержанту Горохову. Тот сначала смутился, потом тихо сказал: "Я здесь самый старший. Мне на днях исполнилось тридцать пять. И поскольку все вы значительно моложе, и в отличие от меня ваша юность приходится на войну, хочу, прежде всего, пожелать вам насладиться этим периодом человеческой жизни в мирное время. Что оно не за горами, мы с вами уже чувствуем. Мне кажется - еще чуть-чуть, и такая замечательная жизнь наступит. Это будет не жизнь, а мечта. И люди, наконец, обретут житейское счастье, потому что они его заслужили. А Володе и Маше - персональное пожелание - любви и как можно больше детишек. Они дают особое ощущение семьи".

Затем поочередно получили слово представители Кавказа - грузин Читашвили и армянин Тиратурьян. - Дело в том, что в нашем истребительно-противотанковом полку было много кавказцев, поскольку после отступления и больших потерь в начале войны формировался он вновь в 1942-м году именно на Кавказе. И эти люди - армяне, грузины, азербайджанцы... вносили свой южный колорит в нашу дружную солдатскую семью.

Итак, Читашвили встал, смутился, очевидно, от этого долго молчал, а когда заговорил, то, наверное, по той же причине стал путать русские и грузинские слова. Но постепенно справился с волнением и, пожелав счастья молодым, прежде всего, пригласил их после войны в свое село Оками, сказав, что грузины очень гостеприимный народ, а фронтовой товарищ для них гость особый. Это - друг и даже - брат. Потом сказал, что его папа в 1942-м погиб под Сталинградом. Остались маленький брат, мама, дед и много родственников, которые будут рады Володе и Маше, как родным.

Когда он закончил, тут же попросил слово командир орудия Вазген Тиратурьян. Его речь была не менее эмоциональна и красноречива. Он говорил, что никогда не задумывался о том, с чем столкнулся здесь, на фронте. О той дружбе, которая царила между людьми разных национальностей - русскими, украинцами, грузинами, казахами, азербайджанцами, армянами... : "Доживу до конца войны, буду всем рассказывать, какой у нас был интернационал. Не поверят, ведь. Но это - сплав и такой, тверже и прочнее которого, наверное, ничего нет. Я много говорю. Извините. Последнее, что хочу сказать: "Из моего родного Еревана видны две вершины - Большой Арарат и Малый Арарат. Тысячи лет эти красавцы стоят рядом, подпирая плечом друг друга и находя друг в друге поддержку. Так вот пусть же наши Володя и Маша всю свою долгую жизнь, которую я им желаю, будут вместе и неразлучны, как величественно сияющие снегом вершины двух Араратов ". Так он закончил свою яркую речь. А я хотел отметить еще и другое. Несмотря на молодость, Вазген стал к тому времени старейшим воином батареи, поскольку был на войне уже третий год, и первым из командиров орудия получил медаль "За отвагу". На фронт же он пошел добровольцем со студенческой скамьи Московского геологоразведочного Института.

Едва Вазген закончил речь, как у входа в землянку раздался голос часового: "Стой! Кто идет?". Затем более требовательный: "Стой! Стрелять буду!" Часовой специально говорил громко, чтобы в землянке слышали, что кто-то подходит, и на всякий случай убрали со стола спирт. Об этом его заранее предупредил Райков. Спирт моментально убрали. Пьяных за столом тоже не было. Поэтому командир спокойно вышел к часовому, посмотреть на кого он так реагирует. Через мгновение у входа послышались такие радостные приветствия, что спирт тут же вернули на стол. Вошел улыбающийся красавец, 23-х летний помощник заместителя командира полка по политчасти и комсомольской работе, старший лейтенант Ярцев. В полку его знали, как самого храброго политработника, поскольку постоянно видели в деле на передовой. И кроме того, особенно уважали за то, что не предоставлял сведения "особняку" - особому отделу. То есть не "стучал", придираясь к словам сослуживцев, выискивая в чем-либо сказанном дух "врага народа", чтобы выслужиться и получить лишнюю звездочку, или местечко потеплее.

Глянув на стол, он понял, что здесь какой-то праздник, а когда узнал какой, сказал, что подарок за ним. И добавил: "Я хорошо знаю и жениха, и невесту. Это мои давние боевые товарищи. Но сейчас особенно хочу сказать о Маше. Мы познакомились с ней на Северном Кавказе, где она служила в санчасти полка. Мы тогда отступали. И хорошо помню, как под Моздоком ей пришлось выручать морскую пехоту. Целую неделю эта хрупкая девушка вытаскивала под пулями с поля боя раненых моряков, которые бесстрашно воевали и на земле. Помнишь Маша, как они шли в атаку, хотя знали, что на верную смерть? Помнишь боцмана с "Верного", которого звали Одессит? Как перед атакой он снимал шапку-ушанку, вынимал из-за пазухи бескозырку, разрывал на груди бушлат, чтобы видна была тельняшка, и с криком: "Полундра-а-а! Вперед! За Родину-у-у!", с автоматом наперевес и с несколькими ручными гранатами за поясом бросался в сторону наступающих немцев. Вслед за ним, с таким же криком, теми же автоматами и гранатами, бежали матросы. Вид этих тельняшек на груди и какая-то бесшабашная храбрость наводили на немцев панику. И не было случая, чтобы они не дрогнули, хотя ряды моряков с каждым таким боем заметно редели". От таких воспоминаний по щеке невесты побежали слезы. Заметив это, Ярцев остановился: "Ладно, братцы. Об этом будем вспоминать после войны. Дай Бог каждому здесь выжить. А сейчас, все-таки, праздник". И выпил за новую семью, пожелав им долгих и мирных лет.

Тут Маша, поблагодарив всех за хорошие слова и добрые пожелания, предложила тамаде закончить тосты и просто поговорить, или попеть любимые песни. Кто-то пожалел, что нет музыки. Но сидевший до этого молча, старший сержант Оноприенко, вдруг, сказал: "Сейчас будет музыка" - и вышел из землянки. Все посмотрели ему вслед с недоумением. Но Гиви Читашвили пояснил: "Оноприенко встретил тут земляка пулеметчика. Тот здорово "играет" на пулемете "Максим" - умеет отбивать чечетку. Даже других пулеметчиков научил. Сейчас послушаем "концерт". Все притихли. И, вдруг, началось. Было это, наверное, не хуже, чем у знаменитых братьев Гусаковых, чей сольный номер вошел в не менее знаменитый фильм Э.Рязанова "Карнавальная ночь", снятый в середине пятидесятых. Только - значительно громче и с более широкими вариациями, поскольку у Оноприенко было большее число "солистов".

Этот "степ" привел всех в неописуемый восторг, и вошедший по его окончании "художественный руководитель" оказался в лучах славы и комплиментов слушателей. А когда голоса стихли, Ярцев тихонечко затянул знаменитую и всеми любимую фронтовую песню: "Бьется в тесной печурке огонь./На поленьях смола, как слеза./И поет мне в землянке гармонь/Про улыбку твою и глаза... ". Эффект этой песни усиливался еще и тем, что сам поющий сидел возле такой же печурки, выдолбленной в стенке землянки, с выходящей наружу "трубой" - парой гильз от снарядов, вставленных одна в другую. Выход для этой "трубы" был снаружи продолблен ломом. В нее вложили скомканную проволоку, которая гасила искры, чтобы немец не мог определить расположение землянки. Подпевали Ярцеву все, и эта тихая задушевная мелодия была в полной гармонии с выражением лиц поющих, каждый из которых в мягком отблеске пламени этой печурки, казалось, вспоминал далекое и одновременно такое близкое его сердцу из той прежней мирной жизни.

Когда закончили, воцарилась тишина. Но длилась она недолго. И вот уже Ярцев так же тихо начинает не менее замечательную и любимую на фронте песню: "Сон глаза мои смыкает...", с несказанно трогательными словами: "...Любимая, далекая, дочурка синеокая,/Нежно мишку укрой./Вот окончится бой,/Твой отец вернется домой...". И такая же тишина устанавливается после этой песни. И после следующей - такой же задушевной. В эти недолгие отрезки времени каждый продолжает думать о самом сокровенном и дорогом. И теплая грусть будто разливается по землянке. Наконец, Ярцев прерывает очередную паузу и предлагает спеть что-нибудь веселенькое. Тут же подхватывается Читашвили и начинает: "На Кавказе есть гора, самая большая,/А внизу течет Кура, мутная такая./Если на гору взойти и с нее бросаться,/Очень много шансов есть с жизнею расстаться...". Эту "жизнерадостную" преамбулу продолжает очень темпераментный и решительный припев: "Мы же народ кавказский, любим песни и пляски./Если обманут глазки - вай!.../Будем мы дурной ходить и точить кинжалы,/А потом ее стеречь, чтоб не убежала...". Потом он спел еще и чеченскую песню про большой базар, где "русский баришен идет - дай ему дорога...".

А напоследок как-то спонтанно запели песню-воспоминанье, песню-хронику, песню-явь: "...Когда мы покидали наш родимый край/И молча уходили на восток,/Над синим Доном, под веткой клена/Маячил долго твой платок..". Она лилась тропой расставаний, потерь, битв, поражений и побед и, наконец, вышла на слова : "...Так здравствуй поседевшая любовь моя,/Пусть кружится и падает снежок/На берег Дона, на ветку клена,/На твой заплаканный платок...", а потом и на то, что происходило в данный и такой долгожданный момент: "...Не на восток - на запад мы идем:/К днепровским кручам, волнам кипучим./Теперь и за Днепром наш дом".

Не успели закончить, как рядом с землянкой одна за другой разорвались две мины. Посыпалась земля с потолка, погасла лампа. Райков вышел из землянки: "Часовой жив?!". - "Жив. Все в порядке" - раздалось из темноты. "Непонятно, чего это немец разрезвился в "неурочный час". Тем более - искр из трубы не было. Видно, вышел оправиться и пальнул пару раз наугад. "Который час, товарищ старший лейтенант?". "Скоро три. Сейчас смена?". "Да, нет. Мы договорились по две сегодня отстоять. Так что я - до пяти".

Вернувшись в землянку, Райков сказал: "Все. Отдыхаем. Утром возможно наступление немцев".

А наутро произошла передислокация частей и подразделений нашего полка, и война разбросала находившихся в ту ночь в землянке в разные стороны. Не знаю, как сложилась их дальнейшая судьба, и довелось ли кому-то дожить до победы.

Поскольку самому старшему - намного старше, чем все остальные, - было всего тридцать пять, я вспомнил стихотворение поэта-фронтовика Д. Самойлова, который в ту пору был таким же молоденьким, как и герои моего рассказа. Вот оно:

"Сороковые, роковые,

Военные и фронтовые,

Где извещенья похоронные

И перестуки эшелонные.

Гудят накатанные рельсы.

Просторно. Холодно. Высоко.

И погорельцы, погорельцы

Кочуют с запада к востоку...

А это я на полустанке

В своей замурзанной ушанке

Где звездочка не уставная,

А вырезанная из банки.

Да, это я на белом свете,

Худой, веселый и задорный.

И у меня табак в кисете,

И у меня мундштук наборный.

И я с девчонкой балагурю,

И больше нужного хромаю,

И пайку надвое ломаю,

И все на свете понимаю.

Как это было! Как совпало -

Война, беда, мечта и юность!

И это все в меня запало,

И лишь потом во мне очнулось!..

Сороковые, роковые,

Свинцовые, пороховые...

Война гуляет по России,

А мы такие молодые!

По-моему, лучше сказать трудно.