1

Воспоминания Валентина Николаевича ШАПОШНИКОВА о Великой Отечественной войне охотно печатали наши центральные газеты, а также, местные - Домодедовского р-на, где он жил и Люберецкого, где он состоял в партийной организации КПРФ и тоже некоторое время жил.

К сожалению сам он уже не может представить на сайт то, что написал, т.к. 20.07.10 г. в возрасте 86 лет ушёл из жизни. Но мы были долго и хорошо знакомы. Настолько хорошо и близко, что с его позволения пользовался его рассказами и дневниками, когда писал о нём очерк "Ветеран", вошедший в мою книгу "Тропинки памяти".

Этот очерк он успел прочитать опубликованным.

А вот то, что Валентин Николаевич написал позже - вошедшее в мою книгу "Времена не выбирают" в раздел "Записки ветерана", к сожалению, прочитать уже не успел.

Этот человек был наделён явным литературным талантом, поэтому умел рассказать о прожитом и пережитом так, что его читатель никогда не оставался равнодушен к написанному.

Думаю, и на этот раз будет так.

Поэтому, с одобрения его дочери Светланы, начинаю представлять на сайт воспоминания Валентина Николаевича ШАПОШНИКОВА.

ПЕРВЫЙ БОЙ

...Полумужчины, полудети,

На фронт ушедшие из школ...

Да мы и не жили на свете, -

Наш возраст в силу не вошел...

А.Межиров

Мои предки жили в Тамбовской губернии. По своей вере, или суеверию были молокане, т.е. принадлежали к одной из сект духовных христиан, которая возникла в России в начале 18 века. Они отвергали священников и церкви, совершали молебен в обычных домах. Общинами руководили выборные старцы-пресвитеры. В России их преследовали, и они вынуждены были покинуть Родину. Переехали в Закавказье и заселили свободные земли Армении недалеко от озера Севан. Там образовалось несколько русских сел: Малхазовка, Никитино...

В середине 18 века мои предки переехали в Тифлис. Семья деда по линии отца была большая - одиннадцать детей. Отец в 1920 году женился, а потом купил квартиру в центре города, где мы жили до 1970года.

Двор был большой, с садом, где росли фруктовые деревья. Голодные мальчишки срывали плоды еще не созревшими, но животы, почему-то, ни у кого не болели. Во дворе играли в футбол, волейбол. Пели песни. При этом иногда выстраивались и, подражая военным, шагали строем. Одну из таких "строевых" песенок помню, потому что она, наверное, была самой популярной :

"Если завтра война, если завтра в поход,

Если черные силы нагрянут,

Мы фашистов возьмем,

В ж...пу порох воткнем

И советскою спичкой подпалим...".

Еще помню песенку из кинофильма "Путевка в жизнь", который вышел в середине 30-х годов. В нем показано, как правительство проявляло заботу о беспризорниках, организовывая детские колонии, где ребята учились и работали. И руководил этим нарком внутренних дел Ф.Э.Дзержинский. А песенка оттуда, которую мы тоже постоянно распевали - такая:

"Позабыт, позаброшен с молодых юных лет,

Я остался сиротою, счастья доли мне нет.

Вот умру я, вот умру я, похоронят меня,

И никто не узнает, где могилка моя.

На могилку мою, знать, никто не придет.

Только раннею весною соловей запоет".

Я бы никогда не подумал, что спустя почти семьдесят лет в двадцать первом веке увижу сценку, напомнившую мне кадры из того фильма. В вагоне электрички двое худеньких, нищенски одетых мальчишек, протягивая руки за подаянием, пели эту песню. И мне стало стыдно за тех, кто правит современной Россией и обидно за мое поколение, которое не щадило себя, чтобы подобного не было и в помине.

В 1941-м году, когда грянула Отечественная война, мы были еще мальчишками, и поскольку попасть на фронт в силу возраста еще не могли, строили всевозможные планы, как умудриться, это сделать. В частности, хотели пробраться в воинский эшелон, добраться до линии фронта, а там рассчитывали найти партизанский отряд и в его составе сражаться с врагом. Мы полагали, что в партизанском отряде не будут строго относиться к нашему юному возрасту и позволят остаться. К тому же о таких случаях уже было известно. А воевать нам хотелось безумно. Помню, написал тогда такое стихотворение:

"Вдоль холма траншея. Танки впереди.

Доты разбомбленные слева у реки.

Слышу шум моторов и сирены вой.

Эй, товарищ милый, поскорей бы в бой!"

***

Учился я в средней школе, которая в первый же год войны была переделана под госпиталь. А я переведен в авиационный техникум.

В 42-м году, когда мне исполнилось восемнадцать, призвали в армию и направили в тбилисское артиллерийское училище, где распорядок дня и дисциплина были очень строгими. Курсанты были обязаны все делать бегом. Утренний подъем - пять минут на одевание и заправку постелей, физзарядка, завтрак, занятия. При походах на стрельбище в холодное осеннее время, когда нужно было переходить мелкие речки, нам, чтобы закалялись, было запрещено после этого снимать ботинки и просушивать их. Так и ходили до отбоя с мокрыми ногами.

Если в мирное время курсанты обучались в училище два года, во время войны этот срок сократили до четырех месяцев. Помню еще, что постоянно хотелось есть и спать ,и что вечером, когда курсанты были свободны от занятий, начал ходить в самоволку. Подвешивал себе на плечо противогаз и под видом дневального проходил у ворот училища мимо дежурного офицера и шел к себе домой, делая вид, что иду дневалить на конюшню (наша артиллерия была на конной тяге ). Дома наедался "от пуза" тем, что было, часика полтора - два спал и возвращался обратно.

Однажды попался. Офицер задержал меня на проходной и выяснил, что я был в самоволке, после чего меня на трое суток посадили на гауптвахту.

***

Через пять месяцев наш курс закончил училище. Большинству было присвоено звание "младший лейтенант", а некоторым и - "лейтенант". Происходило это на торжественной церемонии, которая состоялась на плацу, где было выстроено все училище и в отдельном строю - мы - выпускники. Исполняется гимн Советского Союза. Мы подходим к Знамени, принимаем воинскую присягу с торжественной клятвой, быть преданными нашей Родине, которая заканчивается словами: "Если я нарушу эту клятву, пусть меня постигнет всеобщее презрение и суровая кара Советского народа". После этих слов каждый из нас становится на колено и целует кончик знамени. А дальше нас - окончивших училище направляют на третий и четвертый Украинские фронты, на Южный фронт и в Иран. Офицер зачитывает фамилии, указывая кого куда. В Иран направляются преимущественно грузинские ребята, и выглядит общее распределение примерно так: Котрикадзе - Иран, Иванов - Южный фронт, Кавтарадзе - Иран, Бурцев - третий Украинский фронт, Эристави - Иран, Шапошников - Южный фронт...

Такое распределение вызвало в строю дружный хохот. Видимо, родители местных выпускников сумели договориться с командованием училища.

Через день рано утром нас построили в колонну, которая направилась в пригород Тбилиси, куда был подан товарняк для отправки на фронт. На станцию меня провожала мама. Когда раздалась команда: "По вагонам", обняла меня, поцеловала и заплакала.

Эшелон тронулся. Провожающие нас родные и любимые долго шли, а кто помоложе, и бежали потом ему вслед. Все это время мы махали друг другу руками. Кто-то что-то кричал.... Потом, когда эшелон набрал ход, и провожающих уже не было видно, начали устраиваться на нарах.

Сначала мы прибыли в распоряжение штаба армии, который располагался в Ростове на Дону. А через несколько дней группу из семи человек, в состав которой входил и я, направили в штаб 521-го истребительно-противотанкового полка, находившегося в это время в 60-ти километрах от города и в 10-ти километрах от переднего края - в отбитом у немцев селе Александровка. Село уже представляло сплошное пепелище, поскольку у фашистов была "привычка" при отступлении сжигать населенные пункты. Штаб полка располагался в кузове грузового газика, уткнувшегося в стенку котлована. Кузов крыт брезентом. Мы подходили к дверцам заднего борта машины, представлялись помощнику начальника штаба и вручали ему свои документы. Когда пришел начальник штаба и взобрался в машину, мы услышали оттуда раздраженный голос помощника: "Вот, товарищ майор, прислали детский сад, с ними навоюешь!". Майор выглянул из машины, внимательно осмотрел группу "детского сада" и улыбаясь сказал: "Ничего. Переживут 2-3 боя - сразу повзрослеют и станут настоящим мужчинами. Солдатами. Верю, что настоящими, хотя все познается в бою". И, обращаясь к нам, добавил: "Приглядывайтесь к уже бывалым бойцам и учитесь у них. Это вам очень поможет. Если что неясно - не стесняйтесь спросить. Вам всегда объяснят. Вы теперь, как члены нашей семьи". И прежде, чем развести нас по батареям, приказал штабному писарю: "Передай повару, всех прибывших накормить".

Через час был готов завтрак, и мы с явным аппетитом набросились на пшенную кашу с тушенкой. Я обратил внимание, что повар поглядывает на нас с удовольствием. Когда миски опустели, а это произошло очень скоро, он улыбнулся и предложил добавки, посоветовав "есть от пуза". Уговаривать нас и повторять свое предложение ему не пришлось. Тут мы его "не подвели".

К вечеру нас развезли по подразделениям.

***

Май, июнь и половину июля мы находились во втором эшелоне обороны. Обстановка была спокойная. Лишь изредка позиции батареи обстреливала тяжелая артиллерия, или самолет-разведчик "Фокке-Вульф", за двойной фюзеляж прозванный "рамой", лениво разворачивался и сбрасывал одну-две бомбы.

Два-три раза в неделю проводились политинформации, на которых в основном шла речь об обстановке на фронтах, о недавней победе в Сталинградской битве, о трудовых подвигах в тылу, где все трудоспособные люди оказывали неоценимую поддержку тем, кто с оружием отстаивал независимость страны. И всегда в конце - о скором и мощном наступлении нашей армии. Кроме того, политинформаторы рассказывали, что "Миус-фронт", как называли немцы свои позиции на реке Миус - это сильно укрепленный оборонительный рубеж шестой гитлеровской армии, которая получила приказ - удерживать его любой ценой, считая, что судьба Донбаса будет решаться именно здесь.

В свободное время мы читали фронтовые газеты, писали письма, играли в шашки, рассказывали анекдоты и пели песни под гармонь, подпевая нашему виртуозу-гармонисту. Несколько из этих песен я слышал тогда впервые и некоторые из них запомнил. Вот - одна из них:

"Ты, наверно, спишь, моя Ирина,

И тебе, быть может, снится сон,

Как шумит донбасская равнина,

Как о берег хлещет тихий Дон.

Город наш сейчас окутан дымом,

Пулями прострелян летний сад,

Там - на нашей площади любимой

Виселицы черные стоят.

Там - за каждым домом смерть таится,

Там - на каждом камне, видна кровь.

Пусть же в месть святую обратится

Наша незабвенная любовь.

Семь утра, сегодня день чудесный,

Самолет уходит в синеву,

Чтобы там - на полосе небесной

Бой вести за мирную страну.

И за Вовку нашего - за сына,

За тебя, мой городок родной,

За тебя, любимая Ирина,

Выступаю я на смертный бой".

После одной из таких песен ко мне обратился солдат: "Товарищ младший лейтенант, какую, по вашему мнению, казнь можно применить к Гитлеру после Победы?" Я предложил четвертовать его на Красной площади - на лобном месте. Но у солдата оказалось нечто более жестокое, по его мнению - заставить Гитлера выучить наизусть на древнееврейском языке "Капитал" К. Маркса. А, если не справится, то на той же Красной площади бить батогами по голой заднице до тех пор, пока не запоет гимн Советского Союза на мотив "Яблочка".

***

Через полтора месяца - 17-го июля я принял боевое крещение. После того, как комбат поставил личному составу боевую задачу, вечером к нам на батарею пришел комсорг полка. Собрал комсомольцев, пригласил остальных солдат и сообщил: "Рано утром Южный фронт перейдет в наступление. Оборона у немцев глубоко эшелонированная. После Сталинградского разгрома немец отступать не хочет, и обороняться будет жестоко. Поэтому бой предстоит тяжелый. Батарее вместе с танками и пехотой приказано прорвать оборону. Опыт у нас есть. Главное - боевая сообразительность и взаимная выручка. После того, как наша 5-я ударная армия - армия прорыва взломает оборону, идущие за нами войска получат оперативный простор, чтобы гнать и уничтожать врага. А наша задача на этом будет выполнена. Сам я остаюсь в батарее".

Дальше он торжественно вручил двум молоденьким солдатам комсомольские билеты и подошел ко мне. Я представился, а он сказал: "Знаю, Вы комсомолец, и это Ваш первый бой. Старайтесь быть внимательным. Дальше будет проще. Если позволит обстановка, я обязательно приду в Ваш взвод".

И вот - начинается. Ночью выехали вслед за танками 37-го танкового корпуса на исходный рубеж. Пути подхода к реке были прокопаны, переправы готовы. На подходе к переправе попали под огневой налет. Бронетранспортеры встали. Солдаты разбежались.

Из этого первого своего пребывания под обстрелом помню, что был больше в недоумении, чем в испуге. Все, что творилось вокруг меня, было непонятным. Я выпрыгнул из машины и хотел побежать к переправе. Но раздались новые разрывы, и пламя ослепило глаза. Свист, шипение осколков, скрежет, дым... Я упал к гусенице машины, уткнувшись лицом в мягкую дорожную пыль.

Потом меня кто-то позвал. Я пошел на голос. Люди сидели в пехотинских ровиках. Я залез к ним. Рядом стоны и крики раненых. Вышло из строя семь человек. Двое из них были убиты...

Переправившись на правый берег Миуса, замаскировав машины и орудия, расположились в ровиках, ожидая действий нашей артиллерии и авиации, предваряющих наступление. Ровно в 3-30 по сигналу красной и зеленой ракет артиллерия и легендарные "катюши" с закрытых огневых позиций начали обстрел переднего края немцев. Постепенно увеличивая дальность, огневой вал приближался ко второй оборонительной линии. Появились наши бомбардировщики и штурмовики "Ил-2".

Минут через 30 по команде двинулись вперед танки, за ними пехота и за ней - бронетранспортеры с пушками. Орудийные расчеты шли, "прижимаясь" к бортам бронетранспортеров. Танки двигались медленно, стреляя с коротких остановок и часто маневрируя: чуть отходили назад, а затем опять вперед.

Первую траншею прошли без особого сопротивления. Остановились, решили окопаться. Но немец рядом: вдруг, слышу: "Младший лейтенант! Слева впереди их пушка палит по нашим танкам!". Смотрю в бинокль. Сквозь пыль и дым вижу - блеснул язычок огня и вслед раздался звук выстрела.

В момент отцепили орудие. Командую: "К бою! Взрыватель осколочный! Беглым пять снарядов, огонь!". Но не успели зарядить, как рядом разорвался снаряд, и ранило подносчиков снарядов. Затем, после наших выстрелов увидели, как два немецких офицера пустились наутек. Дали им вдогонку еще два выстрела. Для пущей острастки. Да и сами чуть "разрядились".

Это мощное огневое наступление продолжалось один час.

Как я себя чувствовал, и было ли мне страшно? Да! Да! Да!

Проклятый страх был. Начали предательски дрожать руки. Чтобы никто не заметил, я все время старался что-то делать - чем-то занять руки. Сворачивал "козью ножку" и закуривал, прятал руки в карманы, ломал ветки кустарника, пытался что-то сказать смешное и сам начинал хохотать, вставал во весь рост и пытался заглянуть туда - в страшную бездну рвущихся снарядов. В общем, делал, как мне казалось, все, чтобы спрятать от других, а тем более подчиненных, свой страх, или предательскую трусость.

Но всем было не до меня, и, к счастью, дрожание моих рук никто не заметил.

А вот некоторые другие мои действия все же людям опытным в глаза бросились.

После уничтожения той немецкой пушки, когда наступило относительное затишье, ко мне обратился заряжающий - бравый, здоровенный ефрейтор с пышными усами Митрофаненко. Он попросил разрешения отнять у меня минутку и сказал: "Я вот о чем хотел... Может быть, не стоило стрелять по этой пушке? Ведь немцы засекли наше орудие. Может, вечером, если доживем, сменим огневую? Иначе...". Вдруг, он неожиданно положил руку на мое плечо, и я услышал то, чего никак не ожидал: "Сынок, я все время наблюдаю за тобой. Не нужно так бесстрашничать. Кругом пули, осколки... Чего ты высовываешься, лезешь вперед? Никому твоя гибель не нужна. Это ведь проще всего. А зачем ни за грош? Все прикрываются броней, а ты... Поверь, говорю, как родному сыну - будет глупо. Ты, сынок, извини меня, но не играй с огнем. Не играй в героя"". Видно, почувствовав мое смущение, он обнял меня и добавил: "Ничего, нас никто не видит и не слышит. Подумай и поверь мне: ты здесь нужен живой. Да и не только здесь...".

К полудню, успев пройти лишь около десяти километров, мы ощутили упорнейшее сопротивление. Немцы бросили в бой авиацию и танки, начала активнее действовать их артиллерия. Мы стали нести ощутимые потери, и были вынуждены приостановить наступление.

Второе орудие моего взвода, открывшее огонь по немецкому танку, было разбито прямым попаданием снаряда..Пострадал весь орудийный расчет: были раненые и убитые. Вскоре появились немецкие бомбардировщики. Бронетранспортер второго орудия загорелся. Взорвались бензобаки, горели ящики со снарядами. От разрывающихся гильз эти снаряды взлетали, как болванки. Во взводе остались - один бронетранспортер с водителем, одно орудие и всего четыре человека.

Палит солнце. Жарко даже в тени. Хочется пить, а воды нет ни у кого. Впереди в лощине два наших танка. Там же залегла и пехота. Связь с командиром батареи потеряна. Стрельба с немецкой стороны продолжается. Изредка постреливают и наши танки... Впереди небольшая возвышенность, откуда немец просматривает наши позиции. Поэтому надо дождаться темноты, чтобы выяснить, где командный пункт.

Когда стало темнеть, нас обнаружил командир взвода управления. Он передал приказ командира батареи - оставаться на месте. За ночь окопаться, и только в случае контратаки открывать огонь. Объяснил, в какое место в 4 утра подъедет кухня.

За короткую летнюю ночь похоронили двух товарищей. Успели полностью оборудовать орудийный окоп, вырыть ровики для расчета и боеприпасов, отогнать в балочку, что чуть сзади, бронетранспортер и окопать его.

Раненых и еще двух убитых бойцов после моей убедительной просьбы взял санинструктор на санитарную машину танкистов, прибывшую за своими пострадавшими.

Следующий день до 12-ти было спокойно. А потом немецкий танк стал бить из укрытия по нашей огневой. Мы решили не отвечать, в надежде, что этот танк выдвинется вперед и подставит нам свой борт. Так и случилось. Танк выполз, чуть развернулся и перенес огонь уже конкретно по укрытию нашего танка. Еще немного ждем, и танк подходит уже на дальность прямого выстрела. "Заряжай!" - командую и пригибаюсь к панораме. Тут слышу: "Товарищ младший лейтенант, позволь мне - у меня опыта больше". Это старшина Миронов - уже прошедший огонь и воду. Конечно, соглашаюсь. Уж очень хочется, чтобы этот танк "взлетел". Старшина смотрит в панораму. "Беру перекрестие чуть выше. После выстрела заряжай моментально" - это уже его слова. - А я вспоминаю, как вчера дрожали руки, и мне теперь так легко и радостно, что сегодня этого нет и в помине. Что я делаю свою работу. Именно работу. Ведь война - это та же работа. Только цена ошибки иная, чем в мирное время. И мне приятно, что теперь я это понимаю. И стараюсь сконцентрироваться на работе, чтобы не делать ошибок. - Мы знаем, что с расстояния прямого выстрела - что-то около 800 метров - если не поразить танк с первого, или второго выстрела, он наверняка сразу же уничтожит наше орудие. И вот старшина нажимает на спусковой крючок. Орудие подпрыгивает, выскакивает гильза. Тут же достаю второй снаряд . После второго выстрела из танка повалил дым. Еще выстрел. Танк делает пол оборота и уже полностью исчезает в клубах дыма. А я во всю глотку ору: "Ура а а!" и иду от одного бойца к другому, пожимая им руки. С кем-то даже на радостях и обнимаюсь. Ведь это первая победа, участником которой я стал. Такое, как и первая любовь, не забывается.

На следующее утро мы обнаружили на немецкой стороне в кустах огневую точку - пулемет. Его, очевидно, установили ночью и хорошо замаскировали ветками и травой. Но обнаружить его помогло то, что ветки во время стрельбы начинали колебаться. По пулемету выпустили пять осколочных снарядов и он "приказал долго жить".

В последующие дни артиллерийские налеты немцев усилились. Более активно стала действовать и их авиация. Во время одного из таких обстрелов рядом с ровиком разорвались несколько снарядов, и все, кто там находился, были оглушены взрывной волной. У некоторых из ушей и носа пошла кровь. У некоторых, в том числе и у меня минут на 30 пропал слух.

Во время следующего налета тяжело ранили старшину Миронова. Мы разорвали две рубахи и обвязали большую рану с вываливающимися из живота внутренностями. Он, то терял сознание, то приходил в себя, стонал и просил пить. Вечером удалось остановить санитарную машину. Ехавший в ней офицер отказался взять раненого, мотивируя тем, что нет места. Я остановил вторую машину, где в кабине был офицер-медик, который на мою просьбу довольно грубо ответил: "Вы из какой части? У вас есть своя санчасть и свои машины. А я еду за своими ранеными". Какая-то логика в его словах, конечно, была, но и наша ситуация не позволяла ждать. Наверное, поэтому я вцепился в дверцу кабины и продолжал его уже не просить, а умолять: Раненому нужна срочная помощь. Ранение настолько тяжелое, что в любой момент может умереть". Но офицер был неумолим. Он попытался закрыть дверцу, чтобы уехать.

И в этот момент, очевидно, нервы мои всего пережитого за эти сутки не выдержали, и я неожиданно для себя разрыдался. Думаю, это было неожиданным и для офицера. Но он понял мое состояние и что самое главное - важность моей просьбы, потому что сказал: "Грузи". - К сожалению, это не помогло. Примерно через месяц я узнаю, что в полк пришло извещение из санбата о смерти старшины Миронова. Светлая ему память.

***

Стояли жаркие знойные дни, насыщенные зловонием разлагающихся трупов, растворенные в приторном густом запахе полыни. Примерно через месяц - 18-го августа, войска Южного фронта под командованием генерала Ф.И.Толбухина перешли в наступление. Искусно организованный прорыв сделали 5-я ударная армия под командованием генерала В.Д.Цветкова и 2-я гвардейская армия под командованием генерала Г.Ф.Захарова. В результате ураганного огня пяти тысяч орудий и минометов, мощных ударов авиации и стремительной атаки пехоты и танков от обороны немцев не осталось и следа.

И когда я "листаю" свою память об этом, то нахожу там лишь рубежи рек и городов, где они пытались организовать оборону и остановить наше наступление. Это реки - Кальмиус, Мокрый Еланчик, Сухой Еланчик, Молочная и города - Мелитополь и Никополь, а также, Никопольский плацдарм.

Но война уже вступала в ту фазу, где успех немцам, ни в одном из этих мест не сопутствовал. Мы их гнали и гнали со всей накопившейся в нас злостью и яростью за содеянное на нашей земле - за утраты, которые они нам принесли. И мы, еще вчера молоденькие курсанты, мало что успевшие до войны испытать, чувствовали, что как-то явно и резко повзрослели.

Теперь я понимаю, что война - это отдельная жизнь, которая ставит тебя в такие ситуации, когда ты виден, как на рентгене. Наверное, поэтому фронтовая дружба - дружба особая. Она - на всю жизнь. И об этом очень точно сказал один из моих сверстников - замечательный поэт-фронтовик Александр Межиров:

На утрату нижется утрата,

Но такого позабыть нельзя.

Вечно живы в памяти ребята,

Фронтовые, кровные друзья.

К одному один. И каждый - лучше,

Каждый заправила и вожак.

Прикажи - поразгоняют тучи,

Прикажи - водою освежат.

Я люблю их больше всех на свете,

Потому что вместе нас прожег

Самый горький и суровый ветер -

Ветер отступающих дорог.

И еще за то, что наши роты

В петлях окружений, взаперти

Верили в крутые повороты,

Верили в обратные пути.

И мне трудно что-то к этому добавить.