69

ГРАФОМАН

Писать он стал неожиданно и для себя, и тем более для окружающих. Но прежде всего для окружающих, поскольку в себе эту потребность чувствовал давно. Хотя и не мог предположить, во что это выльется. Проба пера состоялась, когда писал дипломную работу, связанную с механизмом действия витаминов, на примере одного из них. И в литературном обзоре, рассказывая о современном состоянии в этой области исследований, решил только в крайних случаях употреблять специфические термины, понятные лишь тем, кто занимается этим вопросом. И притом непременно их пояснять. Причем, не только, что тот или иной термин означает, но и почему возник; а, также, его физическую суть. Ему захотелось написать так, чтобы этот раздел могли понимать и те, кто имел лишь общее представление о процессах биохимии. И не только понимать, но и увлечься тем, чем тогда безраздельно был увлечен сам. А путь к этому был один: в изложении материала использовать основной закон педагогики: от простого - к сложному.

Он так много переделывал свои варианты, что чуть не опоздал написать диплом к сроку. Но зато все отметили качество не только самой работы, но и то, как представлена картина поисков, находок и "белых пятен" в данной области знаний. И еще успеху его защиты способствовал результат того, что самые сложные на тот момент представления о механизмах действия витаминов, он сумел донести просто, наглядно и образно. И от этого каждый из комиссии, включая и приглашенных с других - смежных - кафедр, чувствовал себя до конца понимающим, о чём идет речь даже в деталях, что в таких обстоятельствах происходит чрезвычайно редко.

Что же касается его самого, то для себя он тогда сделал нечто вроде маленького открытия: если ясно мыслишь, можно ясно излагать. И нужно добиваться именно этого.

Та же картина повторилась и при написании диссертации. Тогда его литературный обзор был опубликован в престижном отечественном журнале и имел широкий резонанс. Настолько, что сразу в нескольких университетах страны стали по этим материалам читать лекции на факультативах. А затем автору поступила просьба из Германии, Америки и Японии позволить их изданиям тоже опубликовать его обзор.

Таких публикаций у него потом будет много, и работа над ними, а также, над составлением лекций станет его любимым занятием. А результаты вместе с экспериментальными достижениями во многом сделают ему имя в научных кругах не только своей страны, но и за ее пределами.

***

В какой-то момент, на досуге он неожиданно напишет нечто вроде сказочки под названием "Полезные советы", а в скобках - "невероятное, но очевидное", где речь пойдет о том, как, не будучи склонным к научной работе, можно защищать диссертации и занимать руководящие посты именно там, где ты смыслишь много меньше своих подчиненных. После того как прочтет это в узком кругу, один из приятелей попросит рукопись, чтобы показать ещё кому-то среди близких людей. И хотя "сказочка" будет изложена языком Эзопа с некими условными героями и наукой под названием "технология", картина происходящего во многих научных и учебных заведениях страны выйдет настолько "прозрачной", что рукопись станет ходить по Москве, размножаясь с быстротой мушек-дрозофил. О ней будут спорить. Она станет не только предметом обсуждений, но и затаённых обид.

Такая популярность рукописи и повышенная реакция на её содержание окажутся для него неожиданными. На дворе было начало 60-х, когда, казалось, должны происходить изменения. И только к лучшему, без чего не построишь то, что нам надлежало достигнуть к 80-му: "от каждого - по способностям, каждому - по потребностям" Во всяком случае, так провозглашалось сначала с самой высокой трибуны, а затем и с сооружений пониже.

Конечно, в такие "басенки" мало кто верил, но изменения к лучшему в науке были заметны. Взять хотя бы отношение к генетике и кибернетике, о которых ещё не так давно сказать доброе слово было чревато не только карьерой. Да и атмосфера на Ученых Советах Витаминного Института, где он заведовал одной из лабораторий, существенно разнилась с тем, что было совсем недавно - каких-то лет десять назад. Прогресс в демократичности высказываний чувствовал каждый...

Однако, никакая демократичность, видимо, не отменит того, что называется человеческим фактором. И случилось так, что 2-3 из его коллег - членов Учёного Совета - нашли себя в качестве прототипов этой, как он её называл, "картинки с выставки", а один из них даже перестал здороваться.

Но самым неожиданным окажется рассказ директора Института, который, смеясь, поведал, что содержание рукописи обсуждалось на партийном комитете, где были даже предложения пригласить автора, чтобы пояснил, "что и кого имел в виду". Именно "пригласить", поскольку "вызвать" его туда не могли. Дело в том, что, несмотря на неоднократные и весьма престижные предложения, в партию он не вступал. Как, впрочем, и сам директор, у которого по этой причине были партийными заместитель и Учёный секретарь...

Но и пригласить его на партком, в конечном итоге, тоже не решились, поскольку как раз в эти дни одна из его научных разработок нашла использование в практике. Это привело к серьезному экономическому эффекту при производстве ряда витаминов, о чём сразу стало известно в Президиуме Академии Наук и Министерстве здравоохранения, поскольку не получить широкой огласки такой факт не мог - не каждый день фундаментальные исследования успешно внедряются в ежедневную жизнь.

Поэтому, к уже очевидной и солидной премии для учёного, готовили "дырочки на пиджаках" и руководители соответствующего Отделения и Ведомства, которые курировали витаминную отрасль. В конечном итоге так и случилось, о чём он чуть позже, тем же Эзоповым языком расскажет в следующей "сказочке" под названием "Застолье", а в скобках - "как правильно питаться".

Из "сказочки" немногочисленный пока читатель узнает, как правильно занять место за столом, куда принесут "пирог", который можно съесть не только ничего не оставив тем, кто его испёк, но и сделать вид, будто пирога этого пока не было. А была лишь "дегустация намерений", за что кулинары получили поощрительное "спасибо и так держать, товарищи".

Дело в том, что, когда его известили о представлении к награде, он дал список сотрудников лаборатории, которые имели прямое отношение к успеху возглавляемой им работы. Однако, ни один из них материально отмечен не был - каждый получил лишь благодарность в виде почётной грамоты. А заметную часть денежного поощрения, выделенного правительством "для авторов и исполнителей", как раз и взяли себе те, через кого это награждение шло. На нынешнем языке это называется - "распилили".

И когда он узнал, что его помощников в бухгалтерию не пригласили, принял решение, которое руководству Отделения и Ведомства показалось вызывающим. Он разделил свою премию на 8 равных частей и, раздал каждому из восьми, работавших с ним над этой темой. Может, на такой шаг и не обратили бы особого внимания, будь когда-нибудь, что-нибудь подобное в жизни Института, Отделения или Ведомства. Однако, никто ничего подобного не помнил (что, впрочем, и неудивительно).

Ну, а когда появилось "Застолье", и рукопись так же скоро, как и предыдущая, распространилась по Москве, руководящие товарищи соответствующего Отделения и Ведомства занервничали, поскольку молва со всеми вытекающими отсюда последствиями могла дойти и до более высоких инстанций, где в ту пору такая самодеятельность ещё не поощрялась. Там - в самых высоких инстанциях - все и так пользовались "закромами Родины".

И она - эта "сказочка" - действительно дошла. Ходили разные предположения о том, как такое случилось, однако, точно никто сказать не мог. Публичного скандала не последовало. В ту пору выносить сор из избы, было не принято. Но в руководстве Отделения и Ведомства произошли заметные изменения. Правда, замененные товарищи тут же получили не менее лакомые должности, что, очевидно, в любые времена - в порядке вещей.

И всё бы хорошо, но не забыли эти товарищи, кому "обязаны", тем недолгим испугом. Через некоторое время они организовали комиссию для проверки работы в Витаминном Институте. В том, что такая комиссия приехала, не было бы ничего удивительного. Подобные проверки были частью работы Отделения и Ведомства и носили плановый характер. Но в данном случае удивление вызвало другое: не так давно Институт в очередной раз получил положительную аттестацию своей работы. И больше того, те фундаментальные исследования, которые велись в некоторых лабораториях, в частности, у нашего "сказочника", были признаны прогрессивным явлением для прикладного Института.

Удивление прошло скоро, поскольку проверили лишь его лабораторию. А по результатам проверки последовало заключение, которое состояло в том, что в этой лаборатории сделан "недопустимый крен" в сторону "отвлеченной" науки. И хотя между выводами этой комиссии и результатами недавней аттестации были явные противоречия, ему стоило больших усилий и долгого времени, чтобы это доказать и отстоять правомочность работы своих сотрудников. Конечно, вряд ли что-то бы получилось, не будь у него к тому времени уже громкого имени в науке.

***

Удивление вызовет и другое. Как его сочинения окажутся на "Радио Свобода", где их станут читать под рубрикой "Повести Белкина", уделив этим чтениям три вечера. Следует пояснить, что в названии рубрики не было плагиата, поскольку фамилия нашего "сказочника" Евгения Алексеевича соответствовала фамилии героя бессмертного произведения, написанного гениальным соотечественником...

И хотя в те, советские, времена слушать подобные радиостанции не поощрялось, поскольку наши официальные власти представляли их передачи, как клевету на советский народ, эта "клевета" с каждым годом становилась здесь все популярнее. Потому что отечественная "не клевета" по большей части всё меньше соответствовала действительности.

Не поощрялось это занятие не только тем, что такие " вражьи голоса" в эфире, не жалея ни сил, ни средств, усиленно глушили. Но и тем, что соотечественников, которые, всё же, умудрялись, упорно настраивая приёмники на нужную волну, пробиться сквозь создаваемые помехи, а потом рассказать об услышанном кому-нибудь, приглашали в соответствующие кабинеты для "доверительной" беседы. После такой беседы "радиослушатель" понимал, что среди знакомых есть кто-то, кто знает дорогу в "соответствующие кабинеты" и любит туда заходить. Именно любит, потому что 70-е - это были уже не 30-е - 40-е и начало 50-х, когда многих вынуждали заниматься таким делом.

И теперь становится понятным, что уж, если слушатели "не тех" передач оказывались в таких кабинетах, то автору миновать соответствующего приглашения было невозможно. И наш герой тут же - после третьей радиопередачи - был удостоен такой чести.

Полковник был чрезвычайно вежлив. Предложил чудесный цейлонский чай со свежими баранками. Спросил, не испытывает ли наш герой каких-либо трудностей в своих исследованиях. Сделал комплимент уже достигнутым результатам, оказавшись действительно информированным в сути той работы, которой его гость руководил. А потом, будто, между прочим, спросил, не слышал ли тот последний цикл литературных передач по "Радио Свобода". И когда услышал, что - нет, но собеседник догадывается, для чего сюда приглашен, поинтересовался (с приятной улыбкой), не знает ли тот, каким образом его "произведения" - так и сказал: "произведения" - попали на эту "иностранную волну". После вновь отрицательного ответа - а он действительно не знал - полковник стал говорить о том, что "вражьи голоса" используют "шутливые и очень талантливые произведения" известного учёного с одной лишь целью: "опорочить наш строй, представляя слушателям отдельные наши недостатки типичными", т.е. характерными для всей системы.

Впоследствии эта беседа даст "гостю" пищу написать очередную "сказочку" под названием "Неуместная шутка".

Но прежде, чем вести речь о "сказочке", следует заметить, что тогда в том "соответствующем кабинете" не случайно "соответствующий человек" находился в столь высоком чине. Этим была подчёркнута честь известному учёному, поскольку "простых граждан" принимали здесь люди рангом не выше майора. Да и "беседы" они проводили далеко не в таких уважительных тонах.

На прощание полковник тепло пожимает гостю руку, оставляет ему номер своего телефона и просит не стесняться и звонить в случае "любых затруднений на пути таких важных для страны" его научных исследований. А также советует проявлять бдительность в разговорах и тем более в выборе аудитории при чтении своих новых произведений, если таковые - в чём он, впрочем, не сомневается - будут выходить "из-под его талантливого пера".

Как видим, полковник оказался прав. "Новое произведение" не заставило себя ждать. Речь в нём шла о работе "отдельно взятого" продовольственного магазина. Во времена Советского Союза такие магазины носили название "Гастроном". И вот в этом "отдельно взятом" гастрономе гражданами были отмечены "отдельные недостатки". Их суть состояла в том, что на прилавках продукты были одного качества и ассортимента, а в подвале, служившем хранилищем и местом, где разделывались туши, несколько иного. Качество в подвале было явно выше, а ассортимент - шире. И те, кто знали ходы в эти "закрома", приносили домой продукты значительно лучшие, чем те, кто покупал с прилавка, а также, не испытывали того дефицита, который к началу 80-х уже переходил все мыслимые пределы, чем и породил фразу: "У нас всё есть, но не для всех".

И еще одно удивительное наблюдение сделали покупатели этого "отдельно взятого" гастронома. Заведующие его отделами и даже некоторые отдельные продавцы (в основном те, кто рубил в подвале мясо) уверенно покупали автомобили и строили добротные домики на дачных участках, чего не могли в ту пору позволить себе многие гораздо более высокооплачиваемые их соотечественники. Эти же "отдельные люди", были замечены в первых рядах тех театров и на тех представлениях, куда билетов "простому смертному" было не достать. Да и обстановка в их квартирах, обставленных дефицитной в те времена импортной мебелью, существенно отличалась от обстановки в квартирах сограждан, имевших не меньшие официальные заработные платы.

Покупатели, недовольные ассортиментом магазина, стали "сигнализировать" в ОБХСС (Отдел по борьбе с хищениями социалистической собственности). Но ревизоры, неоднократно приезжавшие в гастроном, по жалобам в этих письмах, каких-либо существенных недостатков в его работе не обнаруживали. И тем более не обнаруживали того, о чём им сигнализировали недовольные покупатели. Правда, злые языки утверждали, что очередной проверяющий, прежде чем приступить к работе, оставлял в кабинете заведующего свой портфель, который был пуст. А когда уходил из магазина, то портфель был чем-то наполнен. И иной раз до такой степени, что ревизор даже чуть клонился под его тяжестью. Впрочем, это были только домыслы. Ведь злые языки - это лишь злые языки и не более того. Да и сигнализировали о том, что происходит в этом "отдельном" магазине не все покупатели, а тоже "отдельные" граждане. Мало ли какие цели они преследуют. Может, испытывают какую-то личную неприязнь к заведующему и своими письмами мешают ему плодотворно работать. И к тому же ещё вводят магазин в убытки в размере каждого наполненного портфеля для очередного ревизора.

Тут нужно отметить, что ревизорам очень понравилось заходить с проверкой, и их визиты приобрели регулярный характер с теми же неизменными результатами.

Одного из "отдельных" граждан такая безрезультатность его "сигналов" не устроила, и он написал письмо в очень высокую инстанцию, где неосторожно обобщил происходящее в этом "отдельном" магазине с тем, что происходит в стране. И тогда его "пригласили" в соответствующий кабинет, где объяснили, что это была "хоть и талантливая, но неуместная шутка". А также, посоветовали больше "подобным образом" не шутить, поскольку такие выводы могут "просочиться, куда не надо, а там используют это в своих целях, представив наши отдельные недостатки, как типичные, т.е. характерные для системы в целом". Тот гражданин, правда, не понимал, как может письмо из такой инстанции куда-то "просочиться", но вопрос задать не решился. В таких кабинетах на вопросы вообще мало кто решается.

Вот такого содержания "сказочка" была написана нашим героем вскоре после беседы с полковником.

После того как он по уже установившейся традиции прочитал её в кругу самых близких, один из них - его бывший одноклассник, работавший редактором в журнале "Наш современник" - сказал, что написано очень талантливо. И он взял бы вещь в редакторский портфель после небольших изменений или дополнений. Суть таких изменений или дополнений состояла в том, что зло в лице заведующего магазином, завов некоторыми его отделами, а также, нерадивых ревизоров должно быть наказано. А те, кто рубит в подвале мясо, увидев наказание начальства, должны задуматься и понять, что "сколько веревочке ни виться...". В общем, при таком финале у повествования появляется и "сильный воспитательный момент", и будет налицо принцип "социалистического реализма", когда справедливость торжествует. А также - "партийности": ведь понятно же в какую "высокую инстанцию" было отправлено письмо. И добавил, что именно такой -"со всей строгостью и принципиальностью" - должна быть в повести реакция той высокой инстанции, куда гражданин отправил свое возмущенное письмо.

Следует отметить, что совет бывшего одноклассника не был лишен определённых оснований. Иной раз на подобные письма реагировали примерно таким образом. Но, всё же, эти случаи были единичны А уж насчёт "задуматься и понять", то тут вообще был бы явный перебор: для чего тогда идти в мясники и проводить целые смены в подвале при окладе 87рублей в месяц?.

На вопрос автора, верит ли приятель в то, о чём говорит, тот ответил, что иного способа попасть на страницы советских изданий нет. И добавил:

- Да ведь есть же у тебя почти готовый материал в твоём "Простом решении". Отдай, и я тебе гарантирую, что напечатаем. И это будет то, что нужно.

Чтобы понять, о чём говорил приятель-редактор, приведём текст "Простого решения":

"В лаборатории Головного Института появился новый сотрудник. Он только что защитил диссертацию, хотя был ещё очень молод. Может быть, оттого, что диссертация далась ему лишь за счет способностей и умного руководителя, он был полон сил и замыслов, но ещё наивен в "кухне больших научных дел". Появился Молодой сотрудник по приглашению Директора Института, который хотел углубить исследования в той лаборатории, а квалификация нового сотрудника как раз это позволяла сделать. И поначалу всё складывалось замечательно. Молодой сотрудник быстро вошёл в курс дела и по истечении года работы его результаты уже ставили в пример на Учёном Совете. А через два года на Институтском конкурсе лучших научных работ, его исследования были удостоены Второй премии.

Если учесть, что Первую премию в этом Институте могли присудить лишь пожилому и титулованному учёному по совокупности работ за несколько десятилетий - в основном к какому-нибудь его юбилею, а чаще посмертно, то значимость Второй премии для прочих сотрудников являлась высшим признанием. Но через несколько лет Молодой учёный эту традицию нарушил. Конкурсная комиссия, которая для оценки его работы даже дополнительно привлекла экспертов из других Институтов со смежной тематикой исследований, была вынуждена удостоить его Первой премии. После чего ни один сотрудник Института не мог сравниться с ним популярностью и числом предложений о совместных исследованиях.

Особенно усердствовала в комплиментах и таких, правда, завуалированных предложениях Любимица Директора - заведующая одной из лабораторий Института, где тоже несколько сотрудников уже работали примерно на таком же высоком уровне, что и Молодой сотрудник. В консультациях он не отказывал, а в совместных исследованиях пока не видел смысла, поскольку Любимица хотела бы его помощи в работе над её тематикой, а перед ним стояли собственные задачи. Но, всё же, она была благодарна, что помогал её сотрудникам осваивать методы, которым был обучен у прежнего руководителя, а позже - уже здесь даже кое-что модифицировал.

Его работа получила признание и за рубежом, что в данной области исследований было для соотечественников редкостью. Его стали приглашать на Международные Конгрессы и в другие отечественные Институты для консультаций. На Конгрессы он ездил, но отрываться на длительные выезды в другие Институты не стал. Консультировал в своём.

Но больше всего, конечно, думал о развитии собственных исследований, результаты которых можно было бы использовать и на практике, что является мечтой любого учёного. Для этого требовалось ещё кое-что выяснить - преодолеть, казалось, небольшой рубеж. Однако, этот рубеж никак не давался, а материал уже позволял думать о докторской. Да и атмосфера в Институте по отношению к нему была благожелательной. И пойди он по этому пути, а Любимица тоже на такое намекала, быть ему через несколько лет доктором. И преемником заведующего лабораторией, поскольку шеф был уже в возрасте, но главное, слабоват здоровьем. Последнее отмечено не случайно, поскольку начальственных должностей в нашей стране держатся - следует извиниться за невольную тавтологию - "до последнего".

Однако, Молодого учёного настолько увлекло желание понять механизм, обнаруженного им явления, что "не услышал" он тех советов и продолжал искать. Нашел случайно. Был в театре, и во время спектакля вдруг понял, что всё довольно просто. И был удивлен, как раньше не догадался. Его даже смутила эта простота. Смутила настолько, что к удивлению зрителей того ряда, где он сидел, вышел в фойе и записал всё, что пришло тогда в голову.

Примерно через год, он опубликовал результаты. И скоро не только в нашей, но и зарубежной печати последовало их серьёзное обсуждение. А ещё через год результаты подтвердили в трёх ведущих зарубежных лабораториях.

И вот - очередной конкурс на лучшую работу в Институте, куда он представляет и свою. Но... после рассмотрения работу с конкурса снимают. Формулировка: "Результаты слишком серьёзны и требуют проверки". А дальше по Институту "ползёт слух", что результаты "придуманы светлой головой" Молодого учёного, который "ищет легких путей в науке и популярности".

В общем, если говорить проще, то его обвинили в жульничестве. Естественно, понять он ничего не может, поскольку так и остался вне "кухни больших научных дел". И идет к Директору.

- Как же так - спрашивает он Директора - результаты подтвердили в Японии, Германии, Канаде, а у меня они почему-то считаются "придуманными", хотя на мои работы ссылаются эти иностранные авторы, признавая их приоритет.

- Я и сам не понимаю - отвечает Директор - но мне сказали - либо он гений, либо...

Именно так он подчеркнул многоточие, что означает "жулик".

Тогда Молодой учёный предлагает создать комиссию в любом составе и проверить истинность результатов совместно с ним. Директор считает это логичным. Он и сам смущён случившимся. И говорит, что сегодня же будет у него на эту тему разговор с Председателем Комиссии, которым является его Любимица.

Молодой ученый ждет с нетерпением. Нетерпение объяснимо - легко ли жить с таким пятном. Многие ведь поверили Любимице. Хоть её и не любят за "хищный нрав", но всё же она авторитет, и с ней считаются в тех научных кругах, которые работают над общей с ней, а теперь и с ним, тематикой.

Но время идёт, а результата нет.

Через пару месяцев опять заходит к Директору, который передаёт ему содержание разговора с Любимицей. Та считает, что в Институте нет специалистов, чья квалификация позволяет оценить истинность экспериментальных материалов Молодого учёного, а со специалистами из смежных институтов договариваться сложно, поскольку у каждого свои планы, и вряд ли кто согласится оторваться от дел на месяц. Аргументацию Директора, что результаты, подтверждены и в ведущих зарубежных лабораториях, парирует рассуждением о технической оснащённости наших институтов, которая якобы не позволяет получить материалы того качества, какое представил Молодой ученый.

- И вообще, - добавила она - он стал работать уже не в своей области.

Позже ему объяснят, что это было основной причиной той "экзекуции" над ним. Любимицу не только не устраивало, его невольное "посягательство" на её монополию "последнего слова" в их уже общей области исследований, но и то, что Молодого учёного стали уже чаще, чем её приглашать персонально на престижные Форумы за рубеж, с чем, конечно же, смириться ей было сложно.

Но это позже. А пока он просит Директора узнать у Любимицы, кого из экспертов смежных институтов та хотела бы видеть в качестве проверяющих истинность его результатов. Тот обещает. А через день сообщает Молодому учёному, что она подумает.

Думает она долго. Месяца через два он опять приходит к Директору с вопросом:

- Как же так: усомниться и снять работу было просто, а организовать проверку оказалось сложно - где же логика? Директор обещает ещё раз выяснить. Видно, что он тоже растерян. С одной стороны Любимица - его лучшая ученица, с другой - логика действительно не видна. Он даже спрашивает, не советовался ли Молодой учёный со своим бывшим шефом, который в науке - очень крупная величина, и "его все знают". Но тот не советовался. Ему хочется самому разобраться в происходящем. Да и неловко тревожить учителя по такому нелепому вопросу.

И вдруг, в какой-то из дней к комнате Молодого учёного раздается звонок Директора, который просит зайти, и когда тот заходит, то слышит:

- Ну, давно бы так. Завтра будет комиссия.

Вторая фраза его настолько обрадовала, что он не обратил внимания на первую и на какую-то взволнованность Директора. А уже выйдя от того узнал от референта в чём дело. Оказывается, утром был звонок "оттуда" - референт показал глазами на потолок, где поинтересовались, как обстоят дела у Молодого учёного. Директор тут же вызвал Любимицу и велел той "сегодня же" создать Комиссию, объяснив, в чём дело. Та, по словам референта, "как-то обмякла", но тут же в присутствии Директора стала обзванивать тех, кто по её мнению мог бы войти в состав Комиссии. И это заняло не более десяти минут. Но уходила она, опять же, по словам референта, "какая-то грустная".

Что за звонок Молодой учёный понять не мог, и опять зашел к Директору узнать так ли это. Тот подтвердил, назвав фамилию одного из членов Политбюро ЦК КПСС. Правда, звонило не он, а его референт, но Директор знал, что "по таким вопросам референты без поручения шефа не звонят". В "аппаратной кухне" он разбирался.

Молодому учёному, как и каждому советскому человеку, то Лицо, конечно же, было известно. И не только потому, что таких Лиц в стране было не более пятнадцати, а и потому, что и дети, и внуки этих Лиц учились в школе, где преподавала мама Молодого учёного. И поскольку дети и внуки этих Лиц, порой, оказывались болезненными, то их мамы или бабушки просили учителей позаниматься с чадами отдельно. И нередко привозили на служебной машине к себе в дом или на казённую дачу. Поэтому его мама была хорошо знакома со многими жёнами Главных Лиц страны. И в частности, с женой Лица, о котором речь. Больше того, накануне известного звонка, так переполошившего Институт, они о чём-то беседовали в школе и, когда Жена спросила маму, как дела у сына, та рассказала о его мытарствах. А позже выяснилось, что звонок был на следующее утро после того разговора...

Комиссии, в которую, как оказалось, и в Институте нашлись профессионалы, много времени не потребовалось, чтобы понять, что всё в работе именно так, как было представлено на конкурс. О чём её Председатель доложил Директору, а тот на Учёном Совете извинился перед Молодым учёным.

Позже эта же работа на Институтском конкурсе получит Первую премию, а Молодой учёный с сердечным приступом попадёт в реанимацию. Видно, когда нужно было бороться, силы мобилизовал, а когда всё закончилось, сказалось напряжение.

Вот так случилось в одном Отдельно Взятом Институте, где Молодой учёный не смог вовремя постигнуть "кухню больших научных дел". Порой, эта "кухня" играет решающую роль в развитии науки одной Отдельно Взятой Страны".

Вот эту историю и предлагал опубликовать одноклассник.

Но поскольку мысли "попасть на страницы" каких-либо изданий художественной литературы у нашего героя не было, переделывать он ничего не стал. А почитать тем, кто просил, давал охотно.

Ну и не надо быть провидцем, чтобы догадаться о том, что вскоре оба этих текста читало "Радио Свобода". Он так и не узнал, каким образом эта радиостанция получала его рукописи. Да и как узнаешь. Они ведь не сообщали источник, дабы тому не навредить. Хотя в пылу профессиональной погони за интересным материалом и его обнародованием первыми, заботы о том, чтобы не навредить автору, не проявляли: а на него из радиостанции никто и никогда не выходил.

И вот теперь он ждал звонка того самого полковника, у которого такой чудесный чай и вкусные баранки. Но звонка не последовало. Ни через неделю, ни через месяц, ни вообще. Время стремительно менялось. На дворе стоял 1985 г. Начиналось то, что из самых высоких кабинетов получило название "перестройки и ускорения". И теперь уже в советской печати стали появляться такие публикации, а с высоких трибун звучали такие речи, что его "сказочки" действительно стали казаться невинной шалостью.

***

Как и большинство соотечественников грядущим переменам он радовался. Ему импонировало то, что страна наконец-то ступает на цивилизованные рельсы. Уж больно приелось то, как руководила и куда вела нас "самая мудрая, организующая и направляющая", когда её пар всё больше уходил в гудок. Он, правда, замечал, что те, кто ещё вчера, казалось, с такой убеждённостью отстаивали одну позицию, сегодня - уже к началу 90-х - с не меньшей убеждённостью провозглашают другую. Они же - кто накануне недоумевал, что он "не вливается в стройные ряды", теперь говорили: "молодец, не запятнал, а вот мы верили и как, оказывается, ошибались".

Как они "верили" и зачем туда "вливались", он знал. И хотя мало им доверял, всеобщий поток, увлекающий соотечественников такими здравыми речами с разного калибра трибун, ощущение того, что сейчас и от тебя что-то зависит и, конечно же, мечты о том, как замечательно будет после того, как мы сможем - а сможем обязательно - увлекали его полностью. И поначалу застили глаза розовым цветом.

Прозревать он станет позже. И первым к тому толчком послужит эпизод заседания Первого съезда народных депутатов 9-го июня 1989 года, когда народные избранники "захлопают" речь академика Сахарова, который предложит начать с фундамента - выработать основной документ страны: её Конституцию. Стоило ему произнести несколько из предлагаемых им на обсуждение пунктов, как в зале возникнет шум, потом отдельные хлопки рук, кто-то будет бить ногами в пол; всё это бурно усиливалось, зал негодовал, и академик вскоре уже не был слышен. А председательствующий - Генеральный секретарь пока ещё единственной партии - как-то вяло и безуспешно будет пытаться успокоить народных избранников, и одновременно напоминать выступающему, что его время вышло. Станет ясно, что и председательствующему предложения, согласно которым действительно пришлось бы жить по справедливости ВСЕМ - Конституция ведь основной документ страны - тоже были не по нутру.

Процент же достойных людей среди тех, кому по инерции соотечественники доверили представлять свои интересы в законодательном органе, был настолько мал, что ничего эти "достойные" в тот момент поделать и не могли. Да и, похоже, почему-то не пытались. Может, на время растерялись в такой атмосфере враждебных лиц, которые почуяли, что могут лишиться того, к чему привыкли и чего терять уж никак не хотели. Приятно ведь властвовать, отвечая лишь перед начальником, а не перед теми, кто тебя избирает.

А потом он обратит внимание, что дальше разговоров с любых трибун дело не идет...

И, как мы уже догадались, напишет - только позже, когда поймет, чем всё обернётся - об этом свои соображения, которые назовёт: "Хотели, как лучше...". Вот они:

"В одном Отдельно Взятом Государстве решили, что "так жить нельзя". Как нужно знали все, только не знали, как это сделать. Вернее, думали, что знают, а оказалось... Но обо всём по порядку. Когда руководители этого Государства почувствовали, что зашли в тупик, они решили, что нужно "посоветоваться с народом", а точнее с "его лучшими представителями", которым поначалу предоставляли самые высокие трибуны. Народ стал дневать и ночевать у экранов своих телевизоров, потому что никогда ещё не слышал столько "здравых размышлений и предложений", сказанных не шёпотом на кухне, как до того привыкли в народе, а во всеуслышанье. Сколько надежд посеяло это короткое время, сколько творческих сил разбудило.

Но оказалось, что далеко не всем нравились эти "здравые предложения", в которых предлагалось "засучить рукава" даже тем, кто к этому не привык. А не привыкли, как выяснилось, многие. Особенно наследники "людей в кожаных куртках" - тех, кто когда-то "ничего не терял, кроме своих цепей". От них эти "наследники" получили соответствующее воспитание, и поэтому формировались не на том, чтобы что-то создавать самим, а на том, чтобы отбирать и распределять созданное другими. При этом, в первую очередь, не забывая о себе. Но, когда такая система зашла в тупик, с чего мы начали этот рассказ они, а точнее их молодые преемники, придумали новый закон, который позволял направлять в собственные карманы то, что прежде считалось "закромами Родины". При этом, всё было сделано так изящно и быстро, что остальные соотечественники не успели "моргнуть глазом", как оказались живущими в другой системе государственного устройства, где оказывается "у всех равные возможности". Они, правда, и раньше об этом постоянно слышали, но почему-то далеко не все это ощущали. Но теперь им сказали, что всё будет иначе, и только "твори, выдумывай, пробуй". И многие стали "творить". "Творили" до тех пор, пока не обнаружили, что почти или совсем перестали работать заводы, фабрики, фермы, научные учреждения... Следовательно, и хлеборобы, учёные, инженеры, конструкторы... Т.е. всё, что было способно что-то производить и те, кто трудился для этого производства. Зато стала процветать торговля - даже памятниками истории и заповедниками. Торговля, впрочем, и раньше не была обижена. Но если прежде нередко можно было услышать слова "воровство" и "спекуляция", то теперь, привыкшие к таким определениям граждане узнали, что это, оказывается, "бизнес". А ещё соотечественники узнали, что есть малый, средний и крупный бизнес. И по инерции определений, к которым они привыкли в прежней жизни, им стало казаться, что слово "бизнес" просто заменил теперь те слова, к которым они привыкли прежде - "воровство и спекуляция".

Конечно, им бы так не казалось, если бы не стали они ощущать, что эти "новые рельсы" ведут их в каком-то непонятном направлении. И на тех "полустанках", где они оказываются, почему-то многие не могут найти себе применения, если не хотят заниматься таким "бизнесом", а хотят что-то создавать. И как им теперь жить, никто посоветовать не мог. Да и почему-то число соотечественников стало резко уменьшаться. Многие становились друг для друга иностранцами. В общем, дошло до того, что и здесь, похоже, зашли в тупик, но гораздо раньше, чем прежде. И видимо, поэтому Главный Рулевой, который когда-то объявил себя Гарантом того, что всё будет хорошо, решил: будет ещё лучше, если он сошлётся на пошатнувшееся в трудах праведных здоровье, извинится перед соотечественниками, что "не довёл задуманное до конца" и пока не пропил страну уступит место Преемнику. А уж тот "знает, что делать".

Тот действительно "знал что делать". Прежде всего, как человек благодарный он объяснил соотечественникам, что его Благодетель "хотел как лучше", но "не всё сразу", поскольку в стране "нет опыта, жить, как хотелось бы" и как задумывал Благодетель. Хотя "и ошибок он наделал". Последнее, правда, Преемник произнёс не сразу, а маленько окрепнув и освоив Самый Высокий Кабинет.

Поначалу он действительно попытался что-то сделать, однако "большой бизнес" видно вещь очень заманчива. И решил Преемник, что лучше дружить с "большими бизнесменами", чем "латать дыры", оставленные ему в наследство. Последнее - хлопотно, а первое - прибыльно.

Но надо отдать ему должное - вёл он себя умно. И красиво рассказывал, о том, на сколько процентов постоянно увеличиваются заработные платы "простых тружеников" и пенсии. И что этот процесс будет постоянным.

Действительно всё обещанное повышалось и постоянно. И именно на столько процентов, на сколько обещал Преемник. Поэтому все чувствовали заботу нового молодого и энергичного Руководителя, даже, несмотря на то, что проценты эти начислялись от сумм, о которых неприлично было "даже думать". Но человек ведь склонен надеяться, и многие верили, что "ещё немного, ещё чуть-чуть". А те единицы, что осмелились не поверить или возразить, объявлялись "жуликами в крупных размерах", которым не место среди "честных тружеников". И им либо приходилось покидать страну, либо тут же находили "места" где-нибудь в Читинской области или дальше. Особое "внимание" уделили одному из них, который, по мнению Преемника, посягнул на святая святых: "подарок" ему от Благодетеля.

Следует отметить, что среди довольных Преемником выделялись его земляки, которых, надо отдать ему должное, он не забывал, что, конечно же, украшает личность. Правда, стали поговаривать, что не все земляки соответствуют своим должностям, но мало ли что могут сказать недовольные, которых во все времена хватает...

Время летит незаметно, и срок правления Преемника, согласно Конституции, подходит к концу. И он, как человек неглупый, находит себе - тоже среди земляков - Последователя, который поначалу робеет и просит Преемника далеко от него не отходить. Тот соглашается, и в стране возникает Тандем Единомышленников. Поначалу они друг друга усиленно хвалят, но потом договариваются и о взаимной критике, потому что страна когда-то - ещё при Благодетеле - объявлена Демократической. А в Демократической стране негоже без дискуссий. Мир ведь наблюдает, куда страна идёт. И чтобы говорили "идёт", а не "катится" дискуссии нужны. И вот теперь они есть. И называются "конструктивными". Последователь даже, порой, грозит кому-то пальчиком.

Всё это, а также активность каждого из Тандема очень красиво выглядит на экранах телевизоров и в подавляющем большинстве средств массовой информации, которые в своё время Преемник "привёл в порядок": уж больно распустились они при Благодетеле. Да и Государственной Думой руководит человек, который произнёс крылатую фразу: "Дума - не место для дискуссий", открыв тем самым новую эпоху в парламентской практике всех времён и народов.

В общем, у ребят из Дуэта, как нынче принято говорить: "Всё схвачено". Вот только у простых соотечественников всё больше возникает ощущение, что для них вопрос: "Зачем же опять - "до оснований, а затем..." остаётся без ответа. Особенно туманно это "затем...".

***

Конечно, к таким выводам наш герой придет не сразу. Поначалу, как мы уже отметили, подхваченный общим порывом, что принесли нам уходящие 80-е, вместе с другими энтузиастами своего дела пытался что-то улучшить в организации научных исследований. Сколько замечательных начинаний рождалось тогда у коллег и обсуждалось на Ученых Советах! Сколько надежд на то, что вот-вот еще чуть-чуть и в науке останутся лишь те, кто склонен ею заниматься! И не будет там "учёных", кто защищает "липовые" диссертации и занимает за счёт этого руководящие посты. А затем в лучшем случае "паразитирует" на результатах своих подчиненных в качестве соавтора или руководителя. В худшем же - присваивает эти результаты себе и ездит с ними на Международные конгрессы, лишая тем самым талантливого человека имени в науке, а, порой, и желания работать там, где мог бы принести много пользы.

Он верит, что вот теперь-то это уйдет в прошлое. И готов во имя справедливости трудиться сколько потребуется. Это его место в жизни страны, и он чувствует, что и сил, и идей у него много...

Такие идеи - и его, и коллег - после внимательного обсуждения Учёный Совет Института, представляет в Президиум Академии Наук. И в смежных институтах происходит подобное. Поэтому все, кто увлечён научной работой, ждут изменений к лучшему. И дождутся...

Он, правда, и раньше слышал, что "решает тот, кто подписывает". Но теперь вроде с самой высокой трибуны Академии Наук декларировалось, что отныне научные вопросы находятся в компетенции лишь Учёных Советов. Такие замечательные слова долго грели его душу надеждами, и неизвестно, сколько бы это длилось, не ощути он и остальные сотрудники Института, что не о развитии, по-видимому, нужно думать, а о выживании - довольно ощутимыми темпами стало, вдруг, сокращаться финансирование всей Академии. Средств теперь не хватало не только на необходимое - приборы, оборудование, реактивы, - но и на зарплату. Её задерживали, порой, месяцами.

Его лаборатория, правда, была в несколько привилегированном положении. Те выдающиеся результаты, о которых уже шла речь, нашли своё продолжение, которое достойно оценило Международное сообщество учёных. Как результат, он получил грант, который в честь основателя Благотворительного Фонда, поощряющего фундаментальные исследования, назывался Грантом Сороса. Это были неплохие деньги, и лаборатория могла бы спокойно продолжать исследования в течение срока, отведенного грантом, не отказывая себе ни в чём необходимом, включая заработную плату. А по окончании срока - представить в Международную комиссию Сороса отчёт и план продолжения работы. И если комиссию устроят результаты и предлагаемое развитие, лаборатория могла получить новый Грант. И так - до бесконечности, т.е. столько, сколько успешно шла бы работа.

Однако... Здесь он впервые почувствовал так близко, насколько прочна десятилетиями выработанная система распределения: деньги, что были выделены его лаборатории, дошли туда в сильно усечённом размере. Оказалось, что их существенная часть "осела" на подходе к адресату: пришлась на поощрение "непомерного" труда главного бухгалтера, дирекции Института и Учёного секретаря. Эти "труженики науки" сочли "неприличным", когда "простые сотрудники" даже с учёными степенями оплачиваются лучше, чем их начальство. Речь, конечно, не шла о нём самом. Ему с его именем они "простили бы" высокие "гонорары". Но остальные - с заработными платами выше, чем у прямого руководства организацией - где это видано. Примерно такие слова услышал он от директора, когда пошёл выяснить, правда ли то, о чём накануне рассказала ему главный бухгалтер.

Ну и, видимо, так уж был устроен наш герой, что вскоре родилась у него очередная "сказочка" под названием "Труженики науки", где он рассказывал как в "отдельно взятом Институте у отдельно взятых товарищей была обнаружена непривычная неприличность", и как своевременно этих "товарищей" поправили. Кроме того рассказал, что наряду с "новыми русскими" стали появляться "учёные новой формации" в лице некоторых депутатов Государственной Думы и Совета Федерации, которые каким-то сказочным образом вмиг становились обладателями учёных степеней и званий. А ещё о том, что в некоторых институтах уже можно было "купить" положительное голосование Учёного Совета при защите диссертации.

Дело в том, что иных представителей "толстых кошельков", а также их любовниц или взрослых чад уже тянуло не только к деньгам, которым они уже теряли им счёт, но и к титулам или званиям. В частности, к учёным степеням и званию дворянина. И оказывалось, что теперь можно купить и то, и другое. Последнее - в Дворянских собраниях, деятельность которых в стране ныне спонсировали эти же "кошельки". И за такие благодеяния некоторым по их просьбам новые Предводители от имени Дворянского собрания присваивали титул. Находили какие-то пути, как отыскать нужное для этого родство. Порой, забавно было наблюдать человека с незаконченным средним образованием, "поднявшегося" на торговле пирожками, пельменями и пивом, в качестве соискателя на собственный герб и вензель. Так по аналогии с "новыми русскими" появлялись у нас в ту пору и "новые дворяне".

***

Но в отличие от прежних времён, теперь уже не было необходимости читать свои сочинения "на кухне" и лишь самым близким, потому что, как мы помним, гласность процветала. Только результаты её оставляли желать лучшего.

Так что резонанс его "сказочек" на фоне того как "гудела" о самых разных "непривычностях и неприличностях" страна теперь был близок к нулевой отметке. Если только для истории или "на новенького", например, иностранного ученого.

- Он еще не мог знать, что вскоре подавляющая часть площадей и его Института, и других таких же организаций, как и зданий Президиума Академии Наук руководящие товарищи станут сдавать в аренду под офисы и торговые точки. И в тех местах, где недавно "била ключом" научная мысль, с не меньшей интенсивностью будут "бить ключом товарно-денежные отношения". Институты превратятся в склады оптовой торговли барахлом, техникой, продуктами, сигаретами, водкой..., доставляемыми "челноками" из разных стран, где покупали они это дёшево, а продавать здесь станут втридорога. И многие из его коллег тоже будут вынуждены этим заниматься, поскольку не станет у них другого выхода выжить. С заводами, фабриками и даже зданиями Министерств - тоже случится подобное... Но кто бы мог знать во что превратится страна, которая выстояла в 40-х, и что увидят и ощутят те, кто тогда её отстоял.

О том, что на его взгляд случилось при переходе на "новые рельсы", он напишет очередную сказочку под названием "Хотели как лучше", которую позже мы приведём полностью.

***

Он ещё успеет получить приглашение Пекинского Университета прочитать там курс лекций профессорско-преподавательскому составу. Он ещё выступит в Париже, где ему вручат звание Почётного академика Королевской Академии Наук. А его появление за кафедрой во время пленарного доклады встретят овацией - в тот день ему исполнится 75. Он получит несколько предложений из разных стран. Особенно заманчивым будет из США, где он мог бы работать вместе с группой своей лаборатории. И поскольку он уже станет понимать, что здесь его научные исследования теперь неинтересны, то согласится.

Однако, когда будет оформлять документы, его пригласят на Лубянку в ещё не до конца разваленную некогда грозную организацию - "контору" - и объяснят, что работать за рубежом ему нельзя. Оказывается - и он этого не знал, - результаты некоторых его исследований секретно использовала эта "контора". И хотя теперь подавляющая часть секретов Лубянки была по воле одного "мудреца" рассекречена, что-то ещё оставалось. И под это "что-то" попадала и одна из его разработок, касающаяся вывода из организма веществ, присутствие которых там нежелательно. Дело в том, что, когда он изучал механизмы действия разных витаминов, то пришел к выводу, что во многом аналогично действуют и другие пищевые добавки, в том числе и яды. И часть работы посвятил тому, как их оттуда в кратчайшие сроки можно выводить. Вот это-то и заинтересовало "органы", где был создан целый штат учёных, которые в засекреченной обстановке занимались тем, что обнаружил он когда-то как-то "вскользь" и, естественно, ничего не подозревая обнародовал в открытой печати. И теперь оказалось, что те - во многом "побочные" - исследования "не пускали" его работать в другой стране, где, в отличие от своей Родины, он был нужен. На вопрос - почему тогда его не привлекли к дальнейшим разработкам, услышал, что он был слишком известен для работы в секретной организации. А теперь и можно бы но, "организация" сама "дышит на ладан", и там уже не до науки.

***

В Институте становилось все хуже и хуже. При таких "финансовых взаимоотношениях" с дирекцией работать так, как требовалось, чтобы оправдать полученный Грант, возможности не было. Он лично извинился перед Фондом Сороса, объяснив обстановку и просил, денег больше не присылать. Почти всех коллег пристроил в зарубежные Институты - его рекомендации везде имели вес. Остались лишь двое, с кем была опубликована та "злосчастная" статья о выводе из организма вредных примесей в кратчайшие сроки. Но один из них был уже болен, а другой стал работать на фирме своей дочери - продавать медикаменты.

Сам же он вышел на пенсию. И поскольку она в ту пору была близка нулю, да и её месяцами задерживали, активно разворовывая жалкие остатки пенсионного фонда и "прокручивая" эти деньги в выросших как грибы сомнительных, но громко рекламирующих себя банках, подрабатывал переводами статей для ГПНТБ (Государственной публичной научно-технической библиотеки) и редактированием в журнале "Химия и жизнь".

Мог, конечно, и не работать. Младший сын, окончивший мехмат, был востребован в качестве программиста и имел неплохой заработок. Он выкупил для отца ту дачу, что когда-то предоставила Академия Наук в своём дачном кооперативе близ Кратова, и очень хотел, чтобы тот писал мемуары. Сын с детства любил слушать, "папины истории". Особенно о войне. И вот теперь, зная о его "тяге к перу и бумаге", просил не отвлекаться и не думать о деньгах. Да и внуки радовались, что теперь деда могут видеть, сколько им хочется. А хотелось им этого, похоже, постоянно.

САДОВОД

И вот у него впервые за многие послевоенные годы появилась возможность и желание просто наблюдать. Ведь до этого любимое дело, похоже, занимало его 24 часа в сутки. И в отпуске он постоянно что-то читал из последних научных публикаций - благо знал три языка - или делал наброски статей, лекций, докладов. Даже в театре или его любимом зале Чайковского, порой, приходили мысли, которые он потом проверял и "доводил до ума" в лаборатории. И нередко с успехом.

Он думал, что так будет всю жизнь, поскольку в ином качестве себя и не видел. Поэтому очень был удивлен тому наслаждению, которое сейчас испытывал. Как, оказывается, замечательно просто созерцать. Какие неожиданные мысли и наблюдения, вдруг, оживают, из отмеченного когда-то мимоходом. Ну, например, о синдроме швейцара: получив власть над дверью, тот решает, кого впустить, а кого - нет. Или, если впустить, то - как.

Он даже вспомнил, когда это сформулировал: в очень далеком 49-м при входе в ресторан "Метрополь", куда повел совсем еще юную Поленьку. И теперь подумал, что пригодится для какого-нибудь эпизода в собственном рассказе.

А ещё он с удивлением отметил как, оказывается, многое просто просится на бумагу. Он сделает две-три ярких литературных зарисовки под названием "Будни садоводов", где в юмористической форме представит несколько характеров и эпизодов из жизни дачного кооператива. Вот одна из них:

" В дачном кооперативе появились новосёлы Валерия Павловна и Георгий Карпович, которого она звала Жорик.

Злые языки - а они почему-то всегда появляются в местах, где живут люди - утверждали, что он не Карпович, а Карлович. Для чего они это утверждали было непонятно. Ну, какое кому дело до таких мелочей. Ну, не похож он на Карповича, но мало ли какая у него родословная. И причём тут скупость и замкнутость. Будто каждый Карпович должен быть рубахой-парнем. У нас и Ивановичи бывают с обрезанием. Так что теперь?... Такая уж страна весёлая.

А вот то, что их невзлюбили собаки - это другое дело. Это можно и обсудить. Правда, собаки вообще не любят, когда мимо них едут на велосипедах. Но ведь Карлович - всё же, упорно его так звали - остановился и слез. Однако, Тимоха всё равно его ухватил. Правда, лишь за штанину. Но других-то не хватал, если слазили. Может, и его случайно ухватил. Кто его знает - может, показалось этому Тимохе, что поздно слез. А это ведь неуважение к собачьему инстинкту. Ну и проучил маленько, чтоб "новосёл" потом вёл себя приличнее. Тимоха ведь тут давно живет, и к уважению со стороны дачников привык. Да и платит им тем же - охраняет. А когда с руки поест, то сразу не уходит, а в знак благодарности оближет ладонь и потрётся о ногу. В общем, Тимоху любили и ему доверяли. И когда разгневанная жена Валерия Павловна вызвала ветеринара и потребовала усыпить собаку, взбунтовались все. Даже ветеринар возмутился: как это он здорового пса может усыпить - с какой стати. В общем, Тимоху отстояли. Но собака, видимо, запомнила этот эпизод. И если ко всем остальным, кто шёл мимо участка, на котором пса подкармливали, тот выбегал с приветствием - виляя хвостом и становясь на задние лапы, чтобы лизнуть щёку, - то эту парочку встречал сдержанным рычанием. Любопытно отметить, что и другие собаки, которых подкармливали садоводы, выказывали подобную реакцию на появление Валерии Павловны и её "Жорика".

Да и дети с какого-то момента стали недолюбливать ту парочку. Случилось это после того, как к их соседу - известному скульптору - приехали внуки, и вышли на лужайку перед домом поиграть в бадминтон. Как и любые дети, они увлеклись игрой и не заметили, что сместились и оказались на лужайке перед домом наших "новосёлов". Если бы в этом было что-то недозволенное, может, ребята так бы и не заигрались или следили бы за тем, чтобы не очутиться там, где нельзя. Но в том-то и дело, что прежние соседи, у которых "новосёлы" купили участок, никогда внимание на это не обращали. Напротив, когда, порой, волан от чьего-то неточного удара залетал к ним в сад, они позволяли зайти и взять его, а потом и оставляли калитку открытой, чтобы дети не просили каждый раз разрешения войти. Да и при этом нередко угощали ребят чем-нибудь из сада.

Тут же, стоило мальчикам обозначить себя близ "чужого" забора, как раздался разгневанный крик Валерии Павловны, что это безобразие, и нужно следить за детьми. А на недоуменный вопрос скульптора - что дурного внуки сделали, - последовал ответ:

- Не для того мы приобретали частную собственность, чтобы нам мешали отдыхать.

Относительно "частной собственности" семья скульптора ещё услышит соображения своих новых соседей. Но это позже. А пока притихшим детям приходится прекратить игру и тоже попытаться понять, что же дурного они сделали. Ведь на этот раз даже волан не залетал на чужой участок. Огорошенный таким поведением соседки скульптор обратился к "Жорику" с вопросом:

- Как Вы такое допускаете: Вы же - с виду интеллигентный человек.

Так и сформулировал - "с виду", чем потом гордился, пересказывая другим соседям, удачную характеристику.

Однако, Жорик промолчал, чем, впрочем, он вообще отличался. В особенности в присутствии своей жены, которую - и это было заметно - обожал, до беспамятства.

Историю такого обожания злые языки тоже не преминули уже обсудить. Во-первых, они - эти "языки" - утверждали, что он значительно старше её. И хотя в этом не было чего-то необычного - мало ли семей, где мужчина значительно старше - особенность истории этой парочки, по мнению "злых" рассказчиков, состояла в том, к чему они переходили дальше, начиная с "во-вторых". А во-вторых, откуда-то - может из случайной и нехарактерной для Валерии Павловны с кем-нибудь "откровенности", - они узнали следующее. Что познакомились эти "новосёлы", когда он был уже зрелым мужчиной: "не то, чтобы в годах, но все же", а она только окончила школу. Познакомились в каком-то студенческом лагере, куда она попала вместе с сестрой - студенткой Института тонкой химической технологии, а он приехал погостить у директора этого лагеря, с которым когда-то учился в одной группе, а потом и в аспирантуре. После защиты диссертации приятеля - этого директора - оставили на кафедре, а он - "Карлович" - получил приглашение в Институт Органической Химии Академии наук СССР. Было это в конце 50-х, когда специалисты в области химической полимеризации слыли элитой нашей науки - такой же, как и физики-теоретики или физики-ядерщики. Потому что за химическими полимерами видели будущее в развитии многих областей народного хозяйства, медицины, космонавтики... Ему предоставили группу и не обидели с должностью и окладом, поскольку его диссертационные наработки считались очень перспективными. И всё было бы замечательно, но уж больно стеснялся он своей внешности. Может быть, это и послужило причиной тому, что в возрасте под сорок, казалось бы, зрелый мужчина ещё "не знал женщины". Приятели подтрунивали над его целомудрием, старались познакомить с кем-нибудь. Даже были планы, кого-то и "подложить по пьянке". Но загвоздка состояла в том, что он при застольях, правда, нечастых "знал меру". А, не заходя за эту "меру", мог лишь видеть себя внешне "увеличенным муравьем в очках". Ну а при таком сочетании внешности и застенчивости, видимо, непросто привлечь внимание женщины.

Но, как расценила юная Лера, это касалось неумных женщин, к числу которых она себя отнести не могла. Симпатичная блондинка считала, что замуж надо выходить " с умом", а ум и мама ей подсказывали, что этот "муравей" чрезвычайно перспективен, и забот с ним она знать не будет. К тому же полагала, что в знак благодарности всю оставшуюся жизнь он станет "сдувать с нее пылинки". В этом она не ошиблась. А вот насчёт "забот знать не будет", не вышло. Не заладилось у него с работой. Опередили его другие. Годы шли. Мечты о докторской так и остались мечтами. И с какого-то момента в Институте он уже рассматривался лишь как добросовестный середняк. А в 80-е его и вовсе проводили на пенсию, и пришлось ему устраиваться в одну из бурно создававшихся в ту пору гимназий преподавателем химии, а ей в библиотеку.

Вот о чём судачили, порой, злые языки. А так это или не так, в точности никто из них знать не мог.

Единственное, о чём все могли знать в точности, так это о том, откуда произошло новое прозвище "новосёлов". Случилось это вскоре после инцидента с внуками скульптора, который наблюдали и другие дети, желавшие тогда тоже поиграть "на вылет" и ожидавшие своей очереди. Так вот кто-то из них после того эпизода прозвал Валерию Павловну и даже Жорика "крысками". Заметим, не крысами, что грубо, а "крысками", что неоднозначно. Но для них - детей, - видимо, что-то значило.

Относительно фразы скульптора: "с виду интеллигентный человек" следует заметить - как ни хотелось "новосёлам" выглядеть людьми интеллигентными, не получалось. Очень уж было заметно, что их духовное начало уступает материальному, в чём всё больше убеждались соседи.

Так непростые взаимоотношения с соседом-скульптором вскоре нашли другое продолжение. Парочке очень не понравилось, что соседская малина, которая, в частности, размножается и за счет корневой системы, "без спроса" переходит межу между участками и начинает расти у них, нарушая их планы размещения кустарников. Больше того, некоторые ветки яблонь и слив скульптора, когда созревают, свешиваются над территорией их "частной собственности", нарушая тем самым закон об этой собственности, прописанный в Конституции. А некоторые плоды даже падают на землю "новосёлов". В общем - полный непорядок.

И пришлось бедному скульптору кромсать многолетние ветки, а заодно и корчевать вольнолюбивую и непредсказуемую малину, чего при прежних соседях не было. Да и речи об этом быть не могло, поскольку он знал, что между любыми соседями такое не принято. Напротив, те, к кому что-то на участок переходит, обычно, благодарят тех, от кого переходит, и пользуются этими плодами. В подавляющем большинстве случаев такое происходит взаимно. Но, когда скульптор и его жена, дабы ввести "новосёлов" в атмосферу взаимоотношений, принятую в садовом товариществе, предложили тем тоже пользоваться "залётными" плодами, получили категорический отказ. Те пошли "на принцип". Даже, несмотря на то, что спиленные ветки могли служить - и служили первые годы - им тенью, где так уютно стоял их стол и скамейки, позволяя спрятаться от жары. А так пришлось специально строить беседку...

Эти два эпизода - с внуками, деревьями и малиной - видимо произвели настолько сильное впечатление на скульптора и его жену, что они решили поставить на меже глухой забор, чем тоже разгневали "новых частных собственников", которые пошли жаловаться председателю. В своей жалобе они, а точнее, Валерия Павловна - молчун-Жорик лишь поддакивал - ссылались на то, что забор не эстетичен и не радует взгляд. Особенно из новенькой беседки, которую из-за этого со стороны скульптора приходится теперь завешивать либо простынкой, либо покрывальцем.

Забор действительно взгляд "не радовал", поскольку представлял собой вкопанные в землю плиты шифера. Но тут уж Валерия Павловна ничего поделать не могла, поскольку в пределах своей "частной собственности" скульптор имел право сооружать то, что хотел. Если, конечно, это не нарушало санитарные и противопожарные нормы. А такой забор не нарушал. Поэтому ушла Валерия Павловна с молчаливым Жориком от председателя не солоно хлебавши. Что, конечно же, её, а может быть, и их обоих огорчило.

Следует заметить, что скульптору "повезло" и с другими соседями. Точнее, соседом, который называл себя академиком, открывшим вирус сибирской язвы. Правда, этот вирус открыл не он, а знаменитый Р.Кох. И случилось это в далёком 1876 году - задолго до появления на свет нашего "академика", о чём свидетельствует и его возраст, и энциклопедия вирусологии. Наш же "академик", по словам его коллег, занимался вопросами изучения того, как эта бацилла может попасть в организм человека. Может быть, потому, что не он открыл эту бациллу, или по какой другой причине, академиком он не был, а был лишь профессором, что, конечно же, тоже немало для человека науки. Однако, стремление носить высший титул ученого, видимо, было так велико, что каждому в садовом товариществе, кто его не знал по работе, он представлялся как "академик".

Кроме своих научных заслуг "академик" любил рассказывать и о боевых. Он был участником обороны Сталинграда, за что получил звание Героя Советского Союза. Это действительно так. Правда, генералом он не был, о чём любил сказать, а закончил войну в чине майора. Но это - мелочи. Главное, что человек храбро сражался на самой главной для нас войне. Боевых орденов и медалей у него было много. Да и боевой дух остался прежний, в чём окружающие его люди убеждались постоянно.

Ему было уже немало лет, когда случилась наша знаменитая перестройка, и садовые участки в дачном кооперативе стали приватизировать. А поскольку появилась частная собственность, многим захотелось эту собственность обозначить не только внешним забором, что от улицы, но и внутренними, что от соседей. Не все, правда, это делали. Но те, у кого с соседями возникали территориальные разногласия, такие заборы или заборчики ставили. Поскольку "академик" имел "слабость" понемножку расширять нейтральную полоску (или межу) между своим участком и участком скульптора, сажая со стороны скульптора кустарник, тот в какой-то момент перестал понимать, где границы его участка. Поэтому взял генеральный план и согласно ему поставил на меже лёгкий заборчик, где пролёты из сетки закрепил на глубоко вкопанных тяжёлых столбах.

Когда это увидел "академик", он пришёл в ярость и в одиночку сделал то, что вряд ли было по силам даже двум или трём дюжим молодым людям: раскачал столбы и вырвал их, осыпав градом оскорблений, растерявшегося от такой акции скульптора. Потом, поостыв, видимо, понял, что погорячился, мирно уехал. Скульптор расценил этот мирный отъезд, как некое раскаяние за горячность и признание своей неправоты, восстановил забор на прежнем месте. Однако, поторопился. В следующий приезд "академик", увидев забор, выказал ту же реакцию, что и в прошлый раз. И с тем же результатом. Единственное отличие от предыдущего эпизода состояло в том, что скульптора в тот момент на даче не было. Поэтому наблюдать это действо и слышать комментарии могли лишь другие соседи, на которых увиденное и услышанное произвело не меньшее впечатление, чем перед этим на скульптора.

"Академик" вскоре уехал. Но тут приехал его единственный горячо любимый внук, которому соседи рассказали об увиденном и услышанном. Отчего внук пришёл в смятенье - скульптора он уважал. Поэтому позвал приятелей, и общими усилиями забор был восстановлен. Так что, когда приехал скульптор, он узнал о происшедшем лишь из рассказов соседей.

Однако, в следующие приезды "академик" на забор уже не реагировал. Скорее всего, это заслуга внука. Дело в том, что внук был, пожалуй, единственным человеком, кого "академик" слушал безоговорочно. А также, баловал и опекал. Он устроил потомка в университет, потом в аспирантуру, затем пристроил того на неплохую работу. В начале двухтысячных, когда ветеранам войны правительство выделило машины, он подарил свой автомобиль внуку. И любил ездить с ним на дачу, но всегда гневался, когда машину с юным водителем останавливал сотрудник ГАИ (ныне ГИБДД). Этот гнев приносил плоды и экономил деньги в кошельке внука..

Как-то внук рассказал:

- Едем с дедом. Останавливают. Выхожу, узнать, в чём дело. Гаишник что-то пытается предъявить, хотя правил я не нарушал. И пока я это слушаю, успеваю заметить, как речь его замедляется, а глаза округляются. Следуя его взгляду, оборачиваюсь. И вижу - движется офицерский китель, весь в орденах и медалях. Когда "китель" подходит, над ним появляется голова деда со словами:

- Ты как смеешь останавливать участника Сталинградской битвы, Героя Советского Союза, который едет по правилам.

Обалдевший гаишник козыряет, извиняется, но, очевидно, долго остаётся в шоке, поскольку находится в той же застывшей позе и после того, как мы сели с машину и поехали мимо него. Так я понял, почему дед всегда возит свой китель, который надевает лишь в День Победы. Дед знал жизнь и страну, которая сильно отличалась от той, что он защищал...

Однако, вернёмся в садовый кооператив, точнее, к нашим "новосёлам", которые не перестают давать соседям обильную пищу для рассуждений даже, когда ведут себя тихо. В какой-то момент Валерия Павловна пытается "осилить" стиль Андрея Платонова. Не потому что её поражает масштаб его литературного дарования, а потому что наступил очередной юбилей писателя, и о нём модно было поговорить "среди интеллигентных людей", к коим Валерия Павловна, как мы помним, себя, несомненно, относила. К тому же, и любимая ею радиостанция "Эхо Москвы" вела цикл передач об этом уникальном самородке. Конечно, такими передачами радиостанция доставляла массу хлопот своей верной слушательнице, потому что Платонов ей "не давался", и она жаловалась некоторым по её мнению тоже интеллигентным соседям о том, что не понимает его. Жалобы звучали очень трогательно: она делала губки бантиком, глазки удивленными и произносила с характерным для неё звучанием:

- Я не понима-аюу-у...

При этом в своей любимой дачной юбочке-восьмиклинке выше коленок, гладкой прическе с двумя хвостиками и шляпке напоминала актрису, игравшую роль гимназистки, которую, правда, не успели загримировать - некие возрастные особенности все-таки проглядывали.

Потом юбилей Платонова прошел, и можно было уже не мучиться. А когда на любимой радиостанции наступила "полоса" журналиста и очень плодовитого писателя, к тому же сочинявшего ещё и стихи, Дмитрия Быкова, который за роман "Эвакуатор" получил "Премию Братьев Стругацких", взялась за него. Поначалу стиль Быкова давался ей легче, чем размышления Платонова, и она хвалила "Эвакуатор", охотно рассуждая о нём. Однако, позже у неистощимого современника в серии ЖЗЛ (жизнь замечательных людей) вышла книга "Борис Пастернак", которая победила в номинации "Национальный бестселлер". И тут у Валерии Павловны вновь возникли трудности. Сложновато ей было читать и рассуждения Быкова, и особенно строчки Пастернака. Многие образы великого поэта были Валерии Павловне непонятны. Не могла она их "разложить по полочкам", как привыкла и любила это делать всегда и во всём. А поскольку не было ясности, но тема среди опять же "интеллигентных соседей" какое-то время была модной, то и слышали время от времени эти соседи уже знакомое:

- Я не понима-аюу-у...

Валерия Павловна даже пыталась читать электронную версию той книги - она вообще с какого-то момента перешла на этот вид чтения, почитая его прогрессивным - но результат оставался тот же. И было ей очень обидно, поскольку она так полюбила этого автора за его злободневные стихи, которые слушала каждый понедельник на своей любимой радиостанции в рубрике "Гражданин поэт" и исполнении Михаила Ефремова. А полюбила, потому что понимала их и с удовольствием обсуждала даже с Жориком, который всем печатным изданиям предпочитал журнал "Химия и жизнь"...

Что же до её любимого возгласа "не понима-аюу-у", то к нему в конце одного из дачных сезонов вынужден был прибегнуть уже председатель правления. Да и остальные садоводы, которые узнали необычную новость. Дело в том, что тем летом "новосёлы" решили сменить забор. Они закупили брус, штакетник и всё остальное необходимое для этого процесса. Обработку материала Жорик делал сам, используя электрический станок. И поскольку работы было много - каждую досочку отшлифовать, отпилить по размеру и придать ей сверху должную форму, то станок работал с утра до ночи, создавая соседям "тот ещё отдых". Некоторые даже прикидывали, в какую "копеечку влетят новосёлам показания счётчика электроэнергии". Но "волнения" соседей оказались напрасными, потому что согласно этим показаниям, представленным семьей в конце лета, расход электроэнергии составил около ста киловатт. Такие цифры бывали у людей, которые жили на даче не больше месяца и, конечно же, не пользовались никакими электроприборами кроме чайника, плиты и лампочки. Да и у "новосёлов" в предыдущие годы "спокойной жизни" эти показатели за лето составляли около трёхсот киловатт.

Когда комиссия пошла, проверить этот загадочный счётчик, то нашла его работу, соответствующей стандартам. Смутила лишь форма пломбы, которая показалась чуть более сплющенной, чем у остальных счётчиков - тех, что стояли у других садоводов. Но мало ли какие бывают случаи на заводе-изготовителе. Однако, счётчик на всякий случай заменили. И после этого в конце следующего лета, в течение которого "новоселы" никаких работ, связанных с использованием электроэнергии не производили, его показания составили триста тридцать киловатт. Нетрудно догадаться, что воскликнула Валерия Павловна, когда её спросили:

- Как же так?

Ну, а Жорик после этого инцидента почему-то получил "в народе" прозвище "алхимик"...

***

Несколько ещё забавных эпизодов можно было наблюдать в дачном посёлке. Так, например, в какой-то момент на одном из участков появился немец. Самый настоящий - житель Бохума. Он возглавлял в Москве одно из совместных немецко-российских предприятий и женился на сотруднице, которая здесь унаследовала бабушкину дачу. Их домик сразу преобразился - его достроили и отделали в стиле лучших зарубежных образцов, что у нас в 90-е было ещё редкостью. И дворик преобразился. Там появились красивая беседка, детский уголок с песочницей, разноцветными качалками в виде игрушек... Немец любил сюда приезжать в выходные и играть с ребенком. И вот как-то случилась гроза. Сильно похолодало. Где-то произошел обрыв проводов, и в посёлке почти сутки не было электричества. А нет электричества, значит, перестаёт качать воду насос, и через какое-то время она по индивидуальным кранам водопровода вычерпывается садоводами из общей цистерны. Кроме того, не включишь электрочайник, обогреватель, электроплиту... И если советскому - а в 90-е почти все мы были ещё психологически советскими - дачнику к такому не привыкать, то немец растерялся. К тому же по пути на дачу он не по своей вине попал в ДТП (дорожно-транспортное происшествие). Сам не пострадал, но машина была повреждена заметно, поэтому её пришлось оставить на сервисе, а самому добираться на дачу электричкой.

И когда огорченный всеми этими, свалившимися на него в один день неурядицами иностранный гражданин пытался, видимо, как-то прийти в себя, ему из Бохума позвонила мама, которая благодаря невестке немножко научилась понимать по-русски. В результате проходившие мимо его участка дачники могли слышать:

- Воды нет. Света нет. Машину разбили. Холодно. КАК ЖИТЬ?!

Следует отметить, что, несмотря на заметный стресс, который испытывал в тот момент немец, говорил он всё же на языке той страны, где жил. И это было свидетельством культуры человека, который даже в таком состоянии не мог себе позволить, чтобы люди, не знавшие немецкого, испытывали чувство неловкости от того, что не понимают, о чём в их присутствии говорят. Тем более, когда это - крик души...

Что касается объяснений по-русски, то их тут было богатое разнообразие. Да и фантазий, как, когда и что лучше сказать, хватало. Сложили, например, у одного из участков новые бетонные электрические столбы, которыми решили заменить устаревшие деревянные. Сложили не совсем удачно, поскольку приехавший на выходные хозяин с большим трудом мог попасть в гараж. Возмутившись, он пришел к председателю, который, впрочем, был не виноват, поскольку руководил процедурой разгрузки столбов один из его заместителей - уже знакомый нам скульптор. Но председатель всё равно извинился, сказав, что постарается как-то исправить положение. Но не сию минуту, поскольку уже поздно, а завтра до обеда - решить этот вопрос на правлении. Однако, обиженный товарищ не желал ждать, и результатом его возмущения стала фраза:

- Вот завтра встану пораньше, выпью, возьму в деревне трактор, подъеду к вашей конторе и разнесу всё ваше правление!

Конечно, без второго глагола и выбранного средства передвижения этот эпизод был бы вполне рядовым, и вряд ли бы запомнился присутствующим при той беседе. А так - порадовал тем, что "корни" все-таки в нас ещё сохранились...

Но история со столбами на этом не окончилась. Дело в том, что участок Жорика и Валерии Павловны расположен на пересечении двух улиц и, следовательно, является угловым. А возле такого участка или близ него один электрический столб должен стоять обязательно, поскольку от него идут провода, "питающие" электричеством обе улицы. Вот и возле участка нашей парочки стоял такой столб. И он их очень волновал. Они опасались того, что какой-нибудь мощный грузовик, на каких иной раз на дачные участки привозят стройматериалы, щебёнку, плиты, песок и мало ли что ещё, собьёт на повороте их столб, и тот упадёт на их садовый домик. Теоретически, такое развитие событий возможно. Но, во-первых, таких случаев в садовом товариществе пока не наблюдалось и, во-вторых, все столбы установлены согласно генеральному плану. И чтобы поменять расположение какого-то из них, нужно менять этот план. А тот был утверждён почти за 40 лет до появления в товариществе наших героев. Они, конечно, опечалились таким обстоятельством, но понимали, что тут даже их способности, чего-то добиваться, бессильны перед официальным документом.

И вот такой случай - замена столбов. Поскольку это происходит осенью - в октябре и ноябре, чтобы не мешать летнему и сентябрьскому отдыху садоводов, то активность Жорика и Валерии Павловны по этому поводу соседи определили как "осеннее обострение". Дело в том, что "Жорик" проконсультировался у "знающих физиков", и те сказали ему, что угловой столб отстоит от его дома на меньшее расстояние, чем должен. И помимо опасений, что он может рухнуть на дом, возникло у "новосёлов" ещё одно - нежелательные электрические волны, которые могут проникать на их участок и отрицательно сказываться на здоровье. О том, что дом стоит к забору немного ближе, чем это предусматривают нормы, парочка в расчет не брала - не переносить же его. А вот столб перенести - это другое дело. Их даже не смущало то, что в этом случае столб оказывался не на обочине, а на проезжей части. Больше того, когда парочка собрала у своего участка комиссию из правления, и те объяснили, что на проезжей части вообще никогда и нигде столбов не ставят, наши герои посоветовали перенести этот столб на противоположную сторону улицы - к другому участку. На их беду по той стороне улицы проложен водопровод, и столбы туда вкапывать не положено.

Похоже, парочку доводы комиссии не устроили, как не устроил и пример того, что никто из остальных садоводов ни о каких изменениях в этой процедуре не просил. Они пригласили дочь, которая вооружилась рулеткой и стала измерять сначала расстояние от столба до забора, потом - до домика. Такие замеры они вместе с Жориком проводили не только у себя, но и некоторых знакомых садоводов. И затем сравнивали полученные цифры. Результаты такого сравнения показали, что столб, расположенный у их забора, находится на 8-10 сантиметров ближе, чем отстоят от заборов столбы соседей, у которых они проводили замеры. После чего семья стала осаждать председателя уже втроём.

Отличающийся вежливостью, лояльностью и выдержкой председатель долго о чём-то с ними беседовал. Наконец, видимо, и его душевные силы иссякли, и он не просто сказал, а воскликнул: "Будем ставить согласно генеральному плану!". И ушёл.

На следующий день Валерия Павловна вновь - уже сама пошла к председателю. Но не в правление - оно уже окончило работу, а домой (на участок). Калитку открыла жена председателя и сказала, что он отдыхает. Энергичная Валерия Павловна попыталась, было, пройти в дом, но жена председателя ей тихонько что-то сказала. Что - никто не слышал. Видели лишь, как Валерия Павловна долго стояла в недоумении, потом медленно повернулась и так же медленно - некоторые говорили даже, "задумчиво" пошла к своему домику. Что она услышала от любящей жены председателя, никто до сих пор не знает. Однако, больше на тему столбов семья "новосёлов" ни с теми, кто их менял, ни с председателем не говорила.

И хотя всем было интересно, какое такое "волшебное" слово нашла в тех обстоятельствах жена председателя, никто об этом так и не узнал. Некоторые, правда, догадывались...".

Эти зарисовки будут пользоваться большим успехом, и многие, кому он даст почитать, станут советовать отдать в какой-нибудь литературный журнал...

Но, видимо, тянуло его к чему-то большему. Похоже, хотелось рассказать о времени, а точнее "временах", в которые жил и которые "не выбирают", а также, о людях, что оставили след в его душе. Поэтому с какого-то момента наброски своей биографии становятся основным содержанием его записок. Они вытесняют и "Будни садоводов", и стихи, которые он тоже, оказалось, сочинял. Эти фрагменты разрознены, но поскольку почти все события имеют даты, записи удалось соединить хронологически, из чего получилось следующее.

Родился наш герой 1-го августа 1914-го года, т.е. через три дня после того, как началась Первая мировая война. Папа Алексей Евгеньевич - военврач, заведует одним из отделений Главного военного клинического госпиталя им Н.Н.Бурденко. Мама Анна Генриховна - бывшая акробатка - полунемка, полурусская, из цирковой семьи. И сама выступала в цирке - на трапеции - до тех пор, пока не попала с травмой мениска в 1-ю Градскую больницу. Травма оказалась несерьёзной, и через месяц можно было приступать к репетициям, пройдя должный курс физиотерапии. Юная Анечка с нетерпением ждала того момента, когда ей вновь позволят выйти на манеж, который она так любила, и где фактически выросла. В один из дней возле здания цирка на Цветном бульваре она встретила своего лечащего врача. Он разговаривал с молодым красивым мужчиной, которого Анечка, порой, здесь встречала. Она даже знала его имя, а также то, что когда в Москву из Петербурга приезжает знаменитый силач и борец-чемпион Иван Шемякин, этот красавец берет у него уроки французской борьбы. Ей нравился этот "Алёшенька" - так звали его знакомые девочки-акробатки, которых он всегда угощал чем-нибудь сладким. Однако, подойти к нему вместе со старшими подружками не решалась. Как позже выяснилось, стеснялась, что недостаточно хороша собой. Да и поклонниц у него хватает. Об этом она тоже знала от подружек.

Врач знакомит свою пациентку с бывшим, как оказалось, однокурсником. Тот говорит, что очень голоден и приглашает их в Метрополь, который как раз неподалеку. Девушка растеряна. В их семье так не принято. Она отказывается, ссылаясь на то, что сыта и что ждет родителей. В этот момент они выходят из здания цирка, и "Алёшенька" приглашает в Метрополь всю семью. Родители его тоже знают - кто же в цирке не знает человека, с которым занимается сам Шемякин. Больше того, они, оказывается, симпатизируют ему до такой степени, что доверяют свою дочь: он просит их позволить ей пойти с ним завтра в театр.

Так, она впервые попадет в Московский Художественный Театр - до этого бывала только в оперетте. Но оттого, что столько "свалилось" на неё в тот день, она не запомнила, какой был спектакль. Помнила лишь - на сцене мрачный замок, где у красивой девушки и юного принца что-то не сложилось, и она душевно заболела - стала рвать лепестки цветов, выпуская их по одному, и тихо-тихо напевать. А принц сначала куда-то отбыл, затем вернулся и тоже стал говорить сам с собой - это она запомнила: "быть или не быть". А потом он кого-то заколол шпагой.

И ещё помнила, что в антракте с Алёшей многие здоровались и каждому он представлял свою спутницу, чему она постоянно смущалась. Затем он проводил её домой. Она с родителями жила недалеко от цирка - на Петровке у дальней родственницы отца. А вообще их семья с Поволжья - из пригорода Твери. Но дома бывают редко, потому что постоянно выступления по всей стране. Вот и скучает по бабушке, которая там одна.

Возле дома встречают родителей. Те будто бы решили прогуляться после выступления, чего раньше за ними не наблюдалось. Он сдает девушку "из рук в руки" и просит их позволения на завтра пригласить её в Сокольники, покататься на лодке. Она и удивлена - впервые об этом слышит, - и, конечно же, рада. Сердечко так стучит, что, кажется, всем должно быть слышно. И от этого немного неловко. Хорошо, что вечер, и никто не может видеть внезапно появившегося румянца. Лишь сама чувствует жар на щеках. Ей очень хочется, чтобы позволили, и опасается, что откажут - все-таки в цирке о его похождениях наслышаны. Но что-то в родителях перевесило - может то, что в непорядочности он замечен не был, - и они согласны.

Заснула она лишь под утро. Но юный сон крепок и свеж. В одиннадцать она уже в 1-й Градской на процедурах, а выйдя из корпуса, видит Алешу с букетом астр. Будто знал, что её любимые, хотя и не мог этого знать.

А как красиво в Сокольниках - будто в сказке. Алёша учит её грести. У неё получается, но много ей не позволяет: спохватывается - все-таки травма. Надо прежде залечить. После чего он обучит её искусству владеть вёслами. Оказывается он ещё и греблей занимался.

Потом обедают. Там очень уютно - на веранде летнего ресторана. Хотя она и не знаток ресторанов, но ей кажется, что таких уютных мало...

Нет-нет, вино она не пьет - она заметит, что это его обрадует, но почему, поймет много позже... Морс - да: очень любит. А уж мороженное и подавно. И хотя продолжает немного стесняться, но с Алешей так хорошо и спокойно, что говорит как есть - что любит, а что не очень. Оказывается его не только в театре, но и здесь многие знают. Особенно военные. Подходят, благодарят...

В общем, не доведется Анечке больше выйти на манеж. Сделает ей Алёша через две недели предложение, и будет она счастлива с ним всю оставшуюся жизнь.

Хотя в цирке и был шепоток, что "поиграет и возьмется за своё". Но не взялся. Может, "своё" уже взял и в прямом, и в переносном смысле. Не любил он расставаться с Анечкой ни через год, когда родила она ему Женьку, ни через два, ни через много...

Когда сделает ей предложение, она переедет к нему на Садово-Кудринскую, где он снимет 4-х комнатную квартиру. До этого жил он с первой женой - красавицей медсестрой Татьяной - на Арбате. Женился рано, и был счастлив даже, несмотря на то, что, как оказалось, она не могла иметь детей. Однако, беда пришла откуда её никто не ждал. Татьяна стала выпивать. Сначала по чуть-чуть, и время от времени - якобы это снимало головную боль или дурное настроение. Затем больше и чаще, а вскоре всё это начиналось уже с утра. Он старался ей помочь. Привозил лучших врачей. Она тоже старалась. Они даже решили взять мальчика или девочку из приюта. Но победить тягу к этому "лекарству" она не сумела и "сгорела" довольно скоро.

Горевал он долго, и на женщин внимания не обращал, хотя желающих занять место Тани было много. Потом потихоньку отошел. Природа взяла своё, но дальше романов дело не доходило. Эти романы нередко были яркими, бурными. В Москве они становились на слуху. Но краткосрочными. То ли свою Танечку искал и не находил в других, то ли боялся вновь так же обжечься.

Он и сам не ожидал, что эта девочка-акробатка так тронет его душу, и не сможет он жить, чтобы она не была рядом постоянно.

Женька родится крупным - в папу - около пяти кило, так что дался он Анечке непросто. Да и в его первые годы ей тоже будет непросто. Вскоре Алексея призовут на фронт начальником полевого госпиталя - сначала Кёнигсберг, затем Лодзь, Варшава, Буковина, Тернополь... В общем, вернется он лишь в апреле 1917-го со многими боевыми орденами, но с тревожным настроением от предчувствия чего-то. Чего, он еще не понимал, но то, что случилось в феврале, его не обнадёживало. Да и настроения в армии за эти без малого три года войны сильно поменялись. Чувствовалась какая-то смута, которая с каждым днём все усиливалась. И самое печальное, что не только среди солдат, но и офицеров, для которых прежде понятие "присяга" было свято. Может, поэтому он поначалу примет события октября с надеждой ...

Но вернёмся в апрель. На пороге его встретит маленькая копия. Даже пальчики на руках папины. И эта "копия" уже довольно бойко говорит. Причём, не только по-русски, но и по-немецки. Научил, все же, дед Генрих, хотя в ту пору это было небезопасно в связи с известными событиями. Впрочем, не то, чтобы учил, а так - "баловался". Но мальчишка, как оказалось, настолько восприимчив к услышанному, что фактически выучился сам, постоянно уточняя у мамы и деда значения тех или иных слов.

Эту способность вскоре оценит и отец, когда попробует "побаловаться" с сыном латынью.

А пока на опасения Анечки ответит, что очень даже хорошо - сумеет читать и Гёте, и Гегеля. И еще обнаружит Алексей, что малыш крепенький и гибкий - тот сразу же покажет папе, как освоил передний и задний кувырки, а также, мостик. Отец смотрел так, будто думал - жаль, что родители не дожили. Лет десять назад одного за другим их "унес" туберкулез...

Когда мальчик пойдет в школу, проблем с обучением не будет. Напротив, его любознательность отметят почти все учителя, особенно гуманитарии. А о его способностях к иностранным языкам узнает вся школа. Он попросит разрешения заниматься и английским, и французским. Но поскольку эти уроки шли одновременно - половина класса занималась одним языком, половина - другим, ему позволят чередовать посещения и той, и другой подгрупп, в случае, если будет справляться. Он не только справится, но довольно скоро станет лучшим в обеих. Ему будут прочить будущее полиглота, однако, когда в расписании появится предмет "химия", его увлечение тем, "из чего состоит все земное, а, может быть, и не только" перевесит все предшествующие. А врожденные способности - и не только к языкам - скажутся здесь тоже. Ему станет мало учебников, и преподаватель химии будет давать специальные журналы, а позже юноша станет брать в библиотеке Московского Университета, - куда преподаватель организует ему специальный пропуск, - статьи и на иностранных языках. В основном - на немецком. Но кое-что интересное будет находить и по-английски, и по-французски. В общем, его будущее, как студента химического отделения Московского Университета сомнений ни у кого не вызывало.

Правда, вначале подошел срок службы в армии. И об этом, видимо, следует чуть подробнее. Точнее - о предыстории, которая определит род войск, куда его направят, и где он позже прослужит всю Отечественную войну 41-45 г.г. Но прежде обратим внимание на такую запись в его тетрадке, которую позволю себе привести слово в слово:

"Спиридонов Виктор Афанасьевич. Родился в 1877 году, а в 1906-м увлёкся модным тогда в Европе джиу-джитсу. Воевал в 1-ю мировую. Был тяжело ранен и контужен шрапнелью. Год провел в Госпиталях (у моего отца), после чего был "уволен от службы с производством в следующий чин и награждён мундиром и пенсией".

Революция лишила отставного штабс-капитана даже той небольшой офицерской пенсии, и он был вынужден перебиваться случайными заработками. А в 1919-м стал счетоводом в Главном броневом управлении Красной армии.

Вскоре организовывает школу джиу-джитсу и становится её начальником. Цель этой школы - подготовка инструкторов при Главном управлении рабоче-крестьянской милиции. Кроме того, назначается заведующим Московскими окружными курсами инструкторов спорта и допризывной подготовки, где впервые вводит предмет "Защита и нападение без оружия" - предшественник САМБО (самооборона без оружия).

В 1923-м станет одним из учредителей спортивного общества "Динамо", почётным председателем которого выбран Ф.Э.Дзержинский. В "Динамо" Спиридонов тоже организует секцию "Защита и нападение без оружия", куда поначалу запишутся 14 человек. Чтобы заинтересовать молодежь в этом боевом искусстве, Виктор Афанасьевич начнёт выступать с лекциями и показательными выступлениями перед красноармейцами в Московском цирке. И эти выступления будут иметь большой успех и дадут существенный приток желающих заниматься в секции.

А в 1929-м году Спиридонов уже проводит первый чемпионат "Динамо" по этому виду единоборств.

С началом Великой Отечественной Войны он стал обучать бойцов отдельной мотострелковой бригады особого назначения НКВД (Народный комиссариат внутренних дел) на специальной учебной базе в Мытищах.

К сожалению, он был заядлым курильщиком и в итоге заболел раком лёгких. Мучился недолго. Умер 7-го сентября 1944 года в возрасте 67лет, хотя многие думали, что доживет до ста. Похоронен на Ваганьковском кладбище".

Полностью эта запись приведена не случайно, поскольку родоначальник САМБО Виктор Афанасьевич Спиридонов сыграет в судьбе сначала Женьки, - а потом и Евгения Алексеевича - существенную роль.

Теперь мы уже знаем, что он знаком с отцом нашего героя. Больше того, не только знаком, но и постоянно у него наблюдается. И в один из таких визитов доктор знакомит его с сыном. Спиридонов обращает внимание на телосложение юноши - тут он тоже в папу - и предлагает ему попробовать себя не только во французской борьбе, которую тот успешно осваивал под руководством отца, но и в другой разновидности единоборств. Так Женя впервые узнал о САМБО. К тому моменту ему как раз исполнилось шестнадцать - тот возраст, с которого тогда можно было записаться в эту секцию. Впрочем, даже, если бы не исполнилось, Виктор Афанасьевич всё равно бы взял. Настолько хорош был этот юноша. Не только силен, но и координирован, гибок - тут, видимо, и мамины гены. И, кроме того, что, пожалуй, главное - сообразителен. В общем, через год Женька становится чемпионом общества "Динамо" в своей весовой категории, а через два и чемпионом Москвы.

И когда подойдет срок армейской службы, то куда ж ещё с такой подготовкой как ни в ВДВ (воздушно-десантные войска).

Там - в Ленинградском военном округе - и пройдет его служба, где он сразу проявит себя наилучшим образом и вскоре сам станет инструктором по рукопашному бою, поскольку у Спиридонова успеет освоить не только элементы спортивного, но и боевого САМБО - тоже "детища" Виктора Афанасьевича. Кроме того, дважды становится чемпионом Вооруженных сил в своей - до 82-х килограмм - весовой категории, и ему присваивают звание мастера спорта.

Когда вернется, получит предложение от учителя тренировать в "Динамо" спецгруппы, однако любовь к тому, "из чего состоит всё земное, а, может быть, и не только" перевесит. Поедет в Университет, узнать, когда и какие экзамены нужно сдавать. Но, там вступительные уже закончились. Так что предстояло решать: ждать ли год или попробовать куда-то ещё на химическое отделение. И пока он решал, спускаясь со второго этажа, где был деканат, встретил одного из товарищей по "Динамовской" секции, который подрабатывал в университетском зале, давая уроки САМБО для студентов, желающих постичь этот новый по тем временам, но уже очень популярный и уважаемый вид единоборств. А основная его работа была на кафедре физвоспитания в Химико-технологическом институте им. Д.И.Менделеева. Он посоветовал Жене ехать туда, поскольку в "менделеевском" приемные экзамены начинались через месяц. Больше того, гарантировал тому поступление, сказав, что поддержка спортивной кафедры ему обеспечена. Да и отслужившие в армии вообще имели при поступлении льготы.

Тут, правда, следует отметить, что не служивших в ту пору было меньшинство. Армия тогда была иной - её уважали и от неё не "косили". Напротив, молодые люди стремились стать "настоящими мужчинами" именно там. Такова была атмосфера в обществе. И не служили только особо одаренные дети, занимавшиеся балетом или музыкой - хотя из музыкантов тоже некоторые попадали в военные ансамбли. Ну и, конечно, те, кому не позволяло здоровье. Но у таких документы в химический ВУЗ не принимали...

Однако, вернемся к нашему герою. О льготах тут речь вообще не шла, поскольку "светлая голова" сказалась и на этот раз. Экзамены он сдал блестяще.

Занятия в институте ему очень нравились. И помогать Игорьку - так звали приятеля-самбиста - тренировать студентов тоже. Однако, любимым занятием станет для него экспериментальная работа на кафедре органической химии, куда любознательный и способный студент получит приглашение от заведующего - профессора Ивана Яковлевича Полякова. Ему предложат помогать молодому доценту, который пытался найти путь "мягкого" синтеза одного из витаминов - какого, в записях не указано. Написано лишь, что "витамин был важен во многих областях нашей жизни, в том числе и медицине, а получить достаточное его количество только микробиологическим путем оказалось нереальным". Приходилось покупать за границей, что было дорого. Поэтому Институт получил правительственное задание изучить возможность его химического синтеза. И не просто возможность. Получить витамин таким путем уже удавалось. Однако, на двух этапах синтеза необходимо было использовать повышенное давление и температуру, что, видимо, отрицательно сказывалось на его активности. Поэтому цель работы состояла в том, чтобы избежать потери этой активности.

Потрудиться пришлось много. Но тут помогли способности полиглота. В одном из немецких журналов он прочел статью, казалось бы, не связанную напрямую с его поиском. Однако, мысль о том, что на этих двух этапах можно использовать определенный катализатор, показалась ему очевидной. Загвоздка состояла лишь в том, что даже аналога такого в стране не было. И пришлось профессору Полякову идти к Наркому (Народному комиссару) химической промышленности, чтобы просить денег на покупку небольшой пробной партии. Поскольку в Наркомате с ним считались, то деньги нашли. И не зря.

Правда не сразу, но после того как этот катализатор в лаборатории немножко модифицировали, удалось получить то, что хотели. Так группа из трех человек - профессора, доцента и студента - получила серьезную премию, а Женька, ещё до защиты диплома - предложение остаться на кафедре с явно обозначенными перспективами. Но через неделю после защиты диплома началась война.

К той поре у него уже была семья. Машенька работала на кафедре иностранных языков - преподавала французский, а её муж возглавлял эту кафедру. Неизвестно, как бы складывалась личная жизнь молодой преподавательницы, но события развивались так стремительно, что заведующий решил "поговорить по-мужски" со "студентиком". И, конечно же, пожалел об этом. Хотя "студентик" и сдерживал себя, как мог, понимая, что силы не равны, афишировать свои травмы после этой "беседы" заведующему всё же неловко - он был мужчина крупный и с виду физически сильный. Однако, в партийный комитет пошёл. Но Женьку туда вызвать не могли, а могли лишь пригласить, хотя в этом комитете очень удивились - как этот, прошедший службу в таких войсках юноша - даже не комсомолец.

Предлагали ему вступать в комсомол один раз в школе, потом в армии. Но инициативы он не проявил. А поскольку человеком был видным, а главное и там, и там полезным, то и не настаивали, а лишь время от времени спрашивали "не созрел ли". Да и в Институте происходило примерно так же. Так что на момент возникших "отношений" с мужем и парткомом был "вольным студентом", хотя и уже известным всему Институту.

В парткоме его попросили не разрушать семью, а на его слова - "сердцу не прикажешь" - последовало хорошо в ту пору всем знакомое - "надо". Но это не возымело действия, и заведующему пришлось отступить, поскольку Институт не хотел терять "такую голову" - о его успехах на кафедре и правительственной награде знали, естественно, все. Да и о том, что Мария Викторовна ждет ребенка - тоже. Так, к окончанию Института появился в молодой семье и Виктор Евгеньевич.

АХ, ВОЙНА, ЧТО Ж ТЫ СДЕЛАЛА, ПОДЛАЯ...

Эти строчки Булата Окуджавы тоже из тетрадки Евгения Алексеевича. А дальше понятно - почему. В июле он уже в распоряжении Московского военного округа - в спецвойсках, но не НКВД, а особой группы ВДВ (Воздушно десантных войск). Предлагали остаться в Институте, где могли сделать "бронь" - лабораторию позже эвакуируют на Урал.

Но какая там "бронь", когда такое творится. Об этом и речи быть не может. Отец тоже поддержал. Он и сам уже готовился в один из полевых госпиталей, хотя тоже мог "отсидеться" - видный хирург, профессор. Да и возраст позволял остаться в тылу. Но не то воспитание. Поэтому и Женьку поддержал и даже гордился его выбором. Машенька и мама, конечно, поплакали. Но оба мужчины уверяли, что с ними ничего не случится, и что скоро встретятся все. А уж тогда такой пир закатят в Метрополе. И Витюшку с собой возьмут. Пусть поползает между столиков.

В общем, шутили мужчины и даже в чём-то оказались правы. Ничего с ними не случилось. И встретились они в 45-м в Москве. Но только лишь отец и сын.

Состав, который осенью будет идти с эвакуируемыми в Казахстан, и где окажутся Анечка, Машенька и грудной Витюшка разбомбят по дороге. Алексей Евгеньевич и Женька - каждый в разное время - узнают об этом не раньше, чем через год. И того, и другого спасёт и судьба, работа - "война - это та же работа, но там, где душа не поёт".

Алексей Евгеньевич сутками оперирует, хотя и сердечко уже не то, а Женька... Тут у него в записях сначала - перечисления городов именно в такой последовательности: Керчь, Севастополь, Сталинград, Курск, Ростов, Харьков, Орел, Киев, Одесса, Минск. А потом: Бухарест, Будапешт, Варшава, Вена и Берлин. Города идут под номерами именно так, как расположены в этом списке: с 1-го по 10-й - наши, а потом тоже с 1-го и по 5-й - зарубежные. А дальше - пояснение, что в такой последовательности бросали спецгруппу ВДВ для уличных боев в означенные города. И задача этого спецподразделения состояла в том, чтобы вышибать немцев из всех уголков и "щелей" - подвалов, чердаков, крыш - дабы случайно уцелевшие снайперы не всаживали напоследок пули в освободителей и мирных жителей. А входило подразделение в состав ныне знаменитой 76-й гвардейской Черниговской Краснознамённой десантно-штурмовой дивизии - старейшего соединения ВДВ, сформированного 1-го сентября 1939 года, которое сейчас дислоцируется в Пскове. И тот самый парашютно-десантный полк, в составе которого была Женькина рота, - в пригородном посёлке Череха.

Из скупых записок нынешнего "садовода" можно узнать, что вернулся он в августе 45-го, не только боевым офицером, четырежды орденоносным гвардии - капитаном ВДВ, но и с другими "наградами": тремя пулевыми ранениями, пятью ножевыми, двумя переломами и тремя трещинами. Однажды получил контузию, когда убегающий немец бросил гранату. Ну а то, что при встрече в 45-м отец увидел его с такой же белой головой, как у самого, это - за одну ночь после известия о родных. Узнал он в Севастополе, после чего и получил сразу три ножевых ранения. Но состояние тогда было такое, что и не ощутил ни одно из них как серьёзное: так, будто, царапнуло что-то. Хотя рука была пробита насквозь. Хорошо, кость не задело.

Чуть дальше пометка о том, что эти "рукопашные бои были такого накала, когда по окончании каждый из подразделения в течение какого-то времени старался не попадаться на глаза другому. Да и вообще успокоиться где-то одному, потому что нервы и реакция были обострены в высшей степени - любое движение могло вызвать боевое действие: мог выстрелить или метнуть нож. Поначалу такие случаи имели место, даже жертвы были. Поэтому, разобравшись в причине, и условились действовать так. Или даже, завидев силуэт, крикнуть: "свой". Потому что в разгоряченном состоянии глаз "замылен" и реагирует лишь на движение, что чревато...".

***

И вот теперь, вернувшись в Москву, как и договаривались четыре года назад, пошли они в Метрополь. Только вдвоём.

Родителей Анечки осенью 41-го арестуют и вышлют на Колыму, откуда они уже не вернутся. Дочери с её немецкой кровью, видимо, тоже предстояла такая же участь. Но тот состав в Казахстан, где она была, отбыл немного раньше.

В Метрополе, в атмосфере ещё царившего вокруг ликования, тихо поплакали. Впрочем, этому никто там не придавал значения, потому что плакали многие - кто от радости, а кто от горя немного смягченного Великой Победой...

И остались они в 4-х комнатной квартире вдвоем - два кавалера семи боевых орденов и два одиноких человека.

Тут следует заметить, что эта, поначалу съёмная квартира, осталась за Алексеем Евгеньевичем, поскольку её владельцы ещё в 17-м покинули страну.

Отец сразу пошел в свой госпиталь. И хотя здоровье уже не позволяло трудиться в полную силу - сердечко прихватывало всё чаще, крепился и даже старался подбадривать Женьку, как младшего.

А того звали остаться в армии. Место в военной академии ему было уготовано, да и карьеру сулили нешуточную. О его подвигах на фронте знали далеко за пределами ВДВ. Да и о знании трех языков - тоже. Там приходилось использовать иной раз. Правда, в основном немецкий. Но несколько раз и по-английски, и по-французски довелось, когда с союзниками уже встретились.

И в "Динамо" его звали бывшие ученики Виктора Афанасьевича, которые потихоньку возвращались, кто уцелел. Седьмого сентября - на годовщину ухода учителя из жизни - не сговариваясь, пришли на Ваганьковское все, кто знал и кто смог.

Это станет у них ежегодной традицией, пока хоть кто-то будет жить.

Там и посидели допоздна. Могли бы к родным заехать, но не осталось у него никого.

В Институт тоже звали. Предлагали даже должность доцента. Оказывается, его дипломную работу расценили как соответствующую уровню кандидатской диссертации, и присудили ему учёную степень.

Но туда он пока не мог. Там ведь столько было связано с Машенькой. Да и домой, если б не отец, тоже, наверное, не приходил бы. Жил бы в "Динамовском" зале, где сразу стал обучать искусству рукопашного боя служащих спецподразделений НКВД и будущих пограничников, направляемых из военкоматов перед их отъездом на соответствующие курсы. А ещё выезжал в Реутов и Мытищи, где на специальных базах обучал своих подопечных боям в ограниченном пространстве. Там были полуразрушенные дома, и он полагал, что в таких условиях - максимально приближенных к реальным: тем, в которых он дрался в освобождаемых городах, лучше всего обучать. Дело в том, что здесь можно было показать и как лучше влезть по стене дома, допустим на 3-й или 4-й этаж, и как спуститься оттуда, а также, отвлечь внимание противника, чтобы вмиг выбить у него пистолет или нож. Порой на таких занятиях случались и травмы, но его ученики были довольны и всегда ждали этих выездов. По их словам, там они могли ощутить себя настоящими мужчинами, готовыми защитить страну. А он часто и с благодарностью вспоминал Виктора Афанасьевича, чьи уроки не однажды помогли ему выжить там - на войне - в таких положениях, когда, казалось, шансов нет...

***

Профессор Поляков придет неожиданно. И скажет, что страна восстанавливает народное хозяйство, поэтому требуются не только, а может, и не столько руки, но и мозги. Он станет убеждать бывшего подопечного, что мирный труд сейчас не менее важен, чем подготовка к боевым действиям. И добавит:

- Сейчас нужна твоя голова. Надо вернуться к тому, чем занимался на кафедре. Условия для работы будут должными. Эти разработки - задание правительства.

На возражение, что не готов он пока приходить в Институт - не отболело ещё - ответил:

- Знаю. Поэтому будешь работать в Витаминном Институте. Мой давний товарищ Николай Алексеевич Преображенский тебя ждёт.

О профессоре Преображенском Женя знал давно. И всё, что тот до войны опубликовал по вопросам технологии синтеза витаминов, читал. И на лекции его в Университет тоже ходил, когда позволяло время. Но теперь - какая наука, когда за эти четыре года мозги, наверное, "отшибли" в бесконечных боях. И он выказывает сомнения и опасения, что, мол, уже не тот и, скорее всего, разочарует маститого ученого. Да и подвести своего учителя не хочет.

Но тут вмешивается отец и говорит, что мозги или есть, или их нет, а если есть, то они "не отшибаются". Языки же он не забыл.

Может быть, этот аргумент был решающим.

На следующий день они встречаются с Николаем Алексеевичем, и тот сразу ставит перед ним задачу, сказав, что знаком с его дипломной работой. Дает трех помощников и просит через неделю представить ему предполагаемый план работы и сказать, что для этого необходимо из реактивов и оборудования. Разговор Жене понравился. Чётко по-военному, как он привык в качестве боевого офицера: "уяснить задачу, оценить обстановку, принять решение и отдать распоряжения". Через неделю в том же небольшом кабинете профессора он представляет свои соображения, предварительно прочитав на четырёх - включая русский - языках всё, что по этому вопросу было опубликовано и находилось в распоряжении библиотеки им. Ленина.

Беседой Преображенский остался доволен, и сказал, что всё необходимое для таких экспериментов будет и скоро, поскольку не хватало малого. Профессор был человеком дела, поэтому не прошло и недели, как молодой сотрудник получил и это "малое" - два дефицитных в стране реактива, специально доставленных Преображенскому по дипломатическим каналам из Америки. А через три месяца на закрытом семинаре с участием пяти человек: профессора, Жени и трех его помощников, ученик Полякова доложит первые результаты, которые будут настолько обнадеживающими, что Преображенский выделит ему в помощь ещё четырех сотрудников.

В 1952-м году известный уже далеко за пределами страны профессор Преображенский со своим коллегой Евгением Алексеевичем Белкиным, который к той поре тоже будет в таком же научном звании, получат Сталинскую премию именно за результаты тех разработок, которые начались осенью 45-го. И отпразднует Женя это дома уже вчетвером: с отцом, Поленькой и двухлетней Марией Евгеньевной.

***

А пока какое-то время не может он забыть свою Машу. Не то, что забыть - помнить её будет всю жизнь - не увлекают его многочисленные желающие занять её место. Будто повторяет он путь своего отца в молодости: романов много, но в душе никто не задерживается. Часто бродит по ночной Москве один - по тем местам, где, казалось, не так давно любили гулять с Машенькой. И слёз своих не стесняется, хотя в первый раз удивился, что, оказывается, не лишен этого. Никогда раньше не плакал - ни в детстве, ни на войне, где, казалось бы, столько к этому поводов ежедневно. Но там просто "каменел" на какое-то время. И то ненадолго, потому что не давала война времени на сентиментальность. А вот теперь ходит и тихо плачет.

Иной раз разнообразят его прогулки просьбы:

- Закурить не найдется?

Он не курит, но уже понимает, к чему это ведет.

Первый раз не понял, и после вежливого ответа, был очень удивлён тому, что к его боку - "под ребрышки" был приставлен ножичек, и откуда-то появились ещё несколько "ребятишек". Он ведь не знал, что в послевоенной Москве по вечерам, и особенно по ночам, "пошаливают" с одинокими прохожими. Только удивлялся - почему почти никого не встречает в таких красивых местах старой части города. Но при той - первой - "встрече" сработал инстинкт даже не "Динамовского" зала, а войны.

"Ребятишек" было пять или шесть, и прибежавший на тот небольшой шум дежуривший милиционер, вначале подумал, что какой-то изувер с ножом обидел мирно гулявших молодых людей. Все они лежали недалеко друг от друга - кто, постанывая, кто покрикивая. А он держал в руке то "перышко", которое пару минут назад было приставлено к его боку. Подъехавший милицейский наряд забрал всех в отделение, где поначалу очень удивились, что нож оказался "не при деле": у "молодежи" не было ни одной ссадины, а лишь, как оказалось позже - два перелома и несколько сотрясений. Поэтому было непонятным, зачем этому красивому седому человеку нож: или он просто стоял и смотрел, как компания между собой дерется, а нож вытащил на всякий случай, чтобы сгоряча и ему не попало. Но, все равно, холодное оружие при себе - уголовная статья.

Пока пытались составить протокол, не очень доверяя рассказу седовласого задержанного, вошел начальник отделения - в те времена и начальники отделений дежурили по ночам:

- Женька?!

Начальником того отделения оказался Серёжка Громов, с которым вместе дошли до Ростова. Там, когда вышибали немцев из какого-то подвала, Серёга был тяжело ранен. Один из "гостей города", еще недавно считавший себя его хозяином, забился в тёмный угол, надеясь, может быть, что не заметят. И когда Серёжка нашёл его лучом фонарика, разрядил, видимо, на источник этого света порцию патронов. Три из них вошли в Громова. Два навылет, пробив только мягкие ткани, а один застрял в легком, и если бы не искусство хирурга... В общем, слава Богу. И, конечно же, спасибо Женьке, который добил немца и вынес Серегу. После операции Громова комиссовали и отправили в распоряжение НКВД, но уже в Москву. А там назначили начальником как раз того отделения милиции, где сейчас происходит эта встреча. Но о том, что случилось, после того как лейтенанта Громова доставили в полевой госпиталь Женька - тогда уже командир роты специального назначения - не знал. Наступление шло стремительно, и вечером того же дня остатки роты перебросили в Харьков. А эпизод с Громовым был уже привычным - кого-то теряли каждый день...

Растерянные сотрудники не могут понять, почему их шеф так радуется встрече с предполагаемым преступником, и почему тот для него - "Женька": человек ведь, наверное, в возрасте: весь седой. Но мало того, что "Женька", они еще и обнимаются. И в ответ:

- Серёга?! Ну, ты молодец. Выжил. Вот ребята будут рады. Ты-то кого-нибудь видел?...

Похоже, забыли фронтовые товарищи о том, по какому поводу их сегодняшняя встреча.

Наконец, "Серёга" пришел в себя и интересуется:

- А ты как здесь?

Тот рассказывает. А потом продолжает:

- Но твои ребята не верят. Думают, сочиняю.

Серёга смеется:

- А ты думаешь нормальному человеку такое понять легко? Один против группы. Да еще ножик отнял. Они же у Виктора Афанасьевича не обучались.

В общем, через пять минут его подчиненные знали, с кем довелось им встретиться. И даже извинились за некоторые резкие слова в его адрес, когда он им пытался объяснить, что "не заливает".

"Ребятки" уже оклемались и тоже слушали, открыв рты. Да и вызванная бригада скорой не торопилась уходить. Такое ведь не каждый день узнаешь.

Поскольку каждый из компании был здесь "по-первости", Женя предложил им вариант: когда оклемаются - в "Динамовский" зал. Если хотят, он устроит, и уголовное дело заводить не будут: он не станет писать заявление. Но проверит - пройдется несколько раз в тех краях "в тихие часы".

- Нарушите обещание, не обессудьте. Разберусь иначе. И милиция не поможет. Договорюсь с начальником, чтобы отдал мне вас на откуп.

- Считай, уже договорились, вставил "начальник". Я тоже проверю.

За исключением одного из них остальные были без родителей. И хотя младшему исполнилось уже восемнадцать, никто не работал. Так, видимо, и "промышляли" ...

В "Динамовский" зал позже придут трое. Ну, а те, что не придут, тоже потом не будут замечены в каких-либо "подвигах".

А боевые товарищи до утра просидят в кабинете Серёги, который на сей раз "нарушит устав" и выставит всё, что было приготовлено "для компрессов"...

В другой раз "эпизод" случится в парке "Сокольники". Проводил знакомую мамы, которая жила неподалёку и решил пройтись по тем местам, где было первое свидание их родителей. Они ему рассказывали и даже как-то показали эти места. Тогда же - в июне 31-го - и посидели втроем в том самом ресторане. Это было на следующий день после его выпускных экзаменов в школе. Там и отметили событие. Мама даже сказала, что мороженное осталось таким же вкусным, как - восемнадцать лет назад.

И вот он опять здесь, спустя почти полтора десятка лет.

- Как странно ощущаешь время. С одной стороны, будто было недавно, с другой - будто в какой-то очень далёкой жизни.

Он посидел в этом ресторане до его закрытия. И ел то же мороженное, запивая белым вином. Почему-то захотелось именно так. Потом медленно шёл, гуляя по ещё немногочисленным аллеям. Куда-то углубился, и в какой-то момент в глаза ударил луч фонарика, а бок ощутил прикосновение того, о чём несложно было догадаться. Но, поскольку это было уже не впервой, то форсировать события он не торопился, а решил поговорить, что негоже обижать своих соотечественников, особенно после таких страшных лет войны и после того, как все вместе отстояли страну. Но диалога не получилось, о чём компания сильно пожалела...

Потом он сам вызвал наряд. Но пока ходил позвонить, двое оклемались и решили уйти, бросив остальных. Далеко, правда, не ушли.

В отделении, как и в первом случае, тоже поначалу не поверили в его рассказ, но "пострадавшие" частично подтвердили. Правда, с "незначительным" уточнением, которое состояло в том, что якобы этот подвыпивший гражданин напал на мирно гулявшую компанию. Ножа у них "конечно, не было". Это "гражданин" таким разбойником оказался.

Ножа вообще ни при ком не оказалось. Его нашли лишь поутру под одним из кустов. Но к тому времени Женю отвезли домой, а потом позвонили на работу и сообщили. Отвезли же, потому что он дал номер Сергея Громова, и тот рассказал дежурному, с кем имеют дело. А о том, что нашли "финку", ему сообщили уже по телефону и попросили дать показания на суде. Дело в том, что тут в "воспитательных мерах" он не видел смысла, поскольку трое из компании были в розыске за убийство, а двое - рецидивисты. Причём, все "гастролеры" - не из Москвы.

Но самый "острый" случай произошел в его любимом Метрополе, куда он пригласил бывшую сокурсницу. За соседним столиком сидела подвыпившая компания. Все в погонах. Старшим среди них был майор, который громко говорил и всё норовил усадить на колени официантку Людочку. Та старалась изящно отшутиться и до поры выскальзывала из довольно могучих лап офицера. Но вот не удалось, и она взмолилась, чтобы отпустил. Не подействовало, пока не услышал:

- Майор, не позорь погоны.

От неожиданности тот вздрогнул и, видимо, ослабил объятья, поскольку Людочка тут же освободилась и ушла. А майор в недоумении посмотрел на седого человека с девушкой.

- А ты кто такой, папаша? Ты следи за дочкой. А то уведу.

"Папаша" промолчал, и на том эпизод мог закончиться. Но мысль относительно "дочки" в голову майору, видимо, засела. И он решил пригласить её на танец. Пошатываясь, подошел, поклонился, но услышал в ответ:

- Я уже обещала. Пойдем, Женя.

- Да подождет твой Женя. Со мной пойдёшь.

Взял за руку, но тут же почувствовал на своей - другую.

- Майор, отойди по-хорошему.

- А то что, папаша?

- А то больно будет.

Майор побагровел и другой рукой вынул пистолет:

- Да я сейчас тебя и твою ё... дочь...

Его речь на этом закончилась, потому что пистолет летел в одну сторону, а майор по не меньшей траектории - в другую. Два его приятеля быстро встали. Но лучше бы они этого не делали...

Здесь было серьезнее, чем в предшествующих случаях. Майор оказался особистом, тоже фронтовиком, правда, из заградотряда - своих расстреливал: кто в первом бою пугался и бежал назад без приказа. Ну и в свободное от боев время выявлял "не те настроения" во вверенной ему части. Его приятели - два капитана - занимались тем же. Но органы - есть органы. И худо бы пришлось Женьке, если бы не профессор Преображенский, который дошел до Берии. Тот частично курировал технологию внедрения синтеза витаминов в производство, поэтому знал профессора и, видимо, уважал, поскольку принял для разговора. Конечно, неизвестно, чем бы все обернулось, но и о Женькиных подвигах на войне, он тоже знал, поскольку тот, всё же, представлял и его ведомство, а также, подопечное ему "Динамо". Поэтому, из самого высокого кабинета органов был звонок, и дело "замяли". А майору, видимо, популярно объяснили, почему он и остальные пострадавшие должны забрать свои заявления.

Тут следует заметить, что его учитель Виктор Афанасьевич, будто продолжал заботиться о своем ученике и когда ушёл из жизни. Имя Спиридонова в НКВД было едва ли не священным, и лучи того уважения распространялись в какой-то мере на его учеников. Иной раз, это приводило к забавным эпизодам. Например, мы помним, что наш герой так и не вступил в ряды коммунистической партии, и это не помешало, не только поручить ему командование ротой специального назначения на войне, но и по возвращении не создавало проблем, с которыми сталкивались многие в мирной жизни. Так, в Институте, его не решались особо расспрашивать, почему до сих пор беспартийный. Почему хоть и вежливо, и аргументировано - что, мол, пока не чувствует: достоин ли такой высокой чести - отказывается подавать заявление. У других такие номера не проходили. К ним начинали "присматриваться" - в каждой организации такого масштаба как Институт был специальный отдел, называемый "Первым", где специальный человек, имеющий отношение к органам, следил за настроениями в коллективе, через информаторов. Среди последних были либо добровольцы, рассчитывающие на помощь этого человека в их карьерном росте - а он многое мог, - либо те, кто в чём-то себя скомпрометировал и боялся последствий. Поэтому легко соглашался, чтобы "не дали ход делу".

Может, и к нему "присматривались", но он этого ни разу не заметил. Больше того, в 58-м случился довольно забавный эпизод. Он получил персональное приглашение в Оксфордский университет, в качестве председателя и пленарного докладчика одной из секций Международного конгресса. Однако в СССР, чтобы выехать даже в Болгарию или Монголию, нужно было иметь разрешение сначала своего партийного комитета, а затем и районного. А уж в капиталистическую страну - ещё сложнее. Ещё и органы проверяли с особой тщательностью. В общем, бумажная волокита и пустая трата времени были нешуточными. Везде "просвечивали как на рентгене".

И вот подходит срок его отъезда. Приходит какая-то бумага из Оксфорда, что ему как почетному гостю, билет в оба конца оплачивает приглашающая сторона. А он, оказывается, ещё не только ни в одной инстанции не был, но и никакой положенной для этого анкеты не заполнил. После звонка в Институт из Президиума Академии Наук, к нему идет начальник Первого отдела:

- Вы, почему до сих пор ничего не сделали? Вы что - не хотите в Англию?

- Не хочу.

Начальник долго стоит, то ли не в силах освоить услышанное, то ли не доверяя своим ушам. Чтобы кто-то отказывался ехать за границу да ещё в такую страну, да ещё на таких условиях. Поэтому следует вполне логичный и какой-то растерянный, что явно не стиле "бесед" начальника Первого отдела, вопрос:

- Почему?

- Ну, Вы же знаете, сколько у меня работы. Я что - мальчик куда-то бегать.

Тут начальник Первого отдела, видимо, впервые не нашелся, что ответить. Так и ушёл, чуть помявшись в кабинете "странного профессора"...

Но самое забавное было дальше. В Англию он поехал. Как там всё необходимое ему оформили, он не знал. Позвонили ему лишь накануне - дня за три до отъезда, - сказали номер рейса, и где его будет ждать руководитель группы - тоже из органов: таких тогда называли "искусствоведами в штатском"...

После блистательного доклада на прекрасном английском языке зал аплодировал. Аплодисменты раздавались и после некоторых его остроумных ответов на вопросы. Но особенно после последнего, который не относился к обсуждаемой проблеме. Какая-то журналистка - а они тоже, видимо, наслышанные о неординарном учёном пришли на выступление, - спросила:

- Мистер Белкин, скажите, пожалуйста, какое у Вас хобби?

После небольшой паузы зал слышит:

- Дело в том, что моё хобби могут понять, наверное, во Франции, Италии, Испании; не исключаю и Америку. Но в Англии - вряд ли. Понимаете, я люблю немножко выпить. И не просто выпить, а на работе. Согласитесь, что здесь меня не поймут.

Сначала в зале был смех, а потом нечто, похожее на прием любимого артиста.

После доклада к нему подошел побледневший руководитель делегации:

- Ну, Вы же понимаете, Евгений Алексеевич, что не сообщить в Москву я не могу. Иначе это будет моей последней поездкой. Вы уж не обижайтесь.

Тот успокоил, что не обидится.

Как ни странно в Москве никто из официальных лиц на эту тему с ним не говорил. И вряд ли только потому, что значимость как учёного была налицо. Видимо, всё же, продолжала оберегать его тень спортивного учителя Виктора Афанасьевича.

***

Впрочем, о том, что "люблю выпить", он не лукавил. Может быть, лишь тогда - в Англии мог бы уже уточнить: не "люблю", а "любил". Болело у него долго: мама, Машенька и Витюшка снились постоянно в его коротких рваных снах. А чаще "приходили" при бессоннице, с которой почти "не справлялись" и таблетки. Казалось, там, на фронте, привык, что вернётся - если вернётся - в пустой дом. Хорошо, отец жив. Но, когда вернулся, "накатило" с новой силой. Поэтому, порой, и на работе, чтобы немного отпустило после бессонной или полу бессонной ночи, позволял себе.

Это продлится несколько лет. И уйдет незаметно и нежданно. Не голоса родных и их лица уйдут, а "хобби".

Но это будет в 49-м.

А пока в 48-м Вождь и Учитель, под предлогом того, что нужно сосредоточить все силы на восстановлении народного хозяйства, а не упиваться празднованием Великой Победы отменяет выходной 9-го Мая. Но всё равно фронтовики продолжают приходить в этот день к Большому театру. И не только Москвичи. Приезжает из Серпухова Игорь Сотников, из Клина Витюшка Сумароков, даже из Тулы Валера Яковлев... В общем, из его роты набирается человек пятнадцать. И такие все родные. На войне и не замечали, что так сроднились. Да и не удивительно. Там ведь некогда. А сейчас - целый день и столько чего есть сказать друг другу. А скольких нет. В каждом бою недосчитывались иной раз по половине роты. Если б всех, кто был с ним в тех пятнадцати городах, можно было воскресить, наверное, набрали бы армию. И первый тост за тех, кому "земля сейчас - пухом". А потом как-то по само собой установившейся сразу традиции - к Татьяне Александровне. Жене их комбата, которого пятнадцатого мая 45-го в Берлине "снесет шальной снайпер". Она для них - "мама". И "сыновья" хоть и вызывают слёзы у полкового доктора, у которой не меньше наград, чем у мужа, но так с ними хорошо и тепло, будто приходит с этими "сынками" и её "Мишенька" гвардии - майор спецназа Михаил Тихонович Якубовский. А для них "отец родной"...

ПОЛЕНЬКА.

А в 49-м в лабораторию придет дипломница. Поляков позвонит Преображенскому и попросит взять на преддипломную практику "толковую девочку". У двух давних приятелей есть общая тема, но в Менделеевском, чего-то недостает для её развития в той мере, в какой предлагает эта дипломница, которая "на редкость толковая девочка". Она действительно выглядит как девочка. Да и что тут удивительного - всего-то двадцать один. Но представилась Полиной Андреевной. Впрочем, так и будут называть её по имени отчеству. Одни с юмором, поскольку она действительно выглядела десятиклассницей, другие серьёзно: сразу стало ясно, что голова у неё и верно светлая. Но каждый - с уважением. Видимо, оттого, что повела она себя просто, доброжелательно и всегда, чем могла, помогала. А могла она, несмотря на молодость и, казалось, небольшую пока практику уже немало. То ли впитала всё, чему учил Поляков и не только он. То ли и потому, что могла и сама сообразить, как лучше выйти из, казалось бы, тупика. Может, помогал ещё и свежий взгляд. В общем, её быстро полюбили.

Жила она в общежитии Менделеевского на Миусах, поскольку родом была из Калинина (некогда и ныне Тверь). Как-то задержалась в лаборатории, а когда вышла, было уже темно и страшновато, поскольку в этот час стало на улице почти безлюдно. И тут увидела его - "самого Белкина". Обрадовалась, что хоть до метро вместе с ним дойдет. Она, правда, немного стеснялась. Знала ещё от Полякова, что это лучший его ученик, и что знаменитый Преображенский в нём "души не чает". Да и думала прежде, что он гораздо старше, поскольку все годы её учёбы в Менделеевском, фамилия Белкин на слуху: и то он обнаружил в области синтеза витаминов, и это. Поэтому, когда увидела его во ВНИВИ, удивилась. Хоть и седой, и с двумя явными шрамами на лице, но глаза молодые. Статный. И не скажешь, что столько успел. А ещё - он единственный сразу назвал её Поленькой. Как мама, папа, самые близкие и Степановна в общежитии.

Провожает её до метро, а потом говорит, что поздно и доведет "до места" - сдаст "из рук в руки дежурной". О чём-то разговаривают. И как с ним легко. Ни тени "величия". И остроумный. Шутит нечасто, но очень изящно. Больше, правда, расспрашивает. Оказывается они "наполовину земляки". Его мама тоже из тех краёв.

- Навещает ли она бабушку с дедушкой?

- К сожалению, некого навещать.

Она просит прощения за бестактность. Но ему почему-то хочется рассказать этой девочке о себе. Такое с ним впервой после войны.

- Старею, наверное - думает.

Но девочка, оказывается, тоже хлебнула. Отца в 43-м успеют вынести из горящего танка, но ожоги будут настолько сильными, что спасти не сумеют. С того известия мама заболеет и через год уйдёт вслед. И останутся они с бабушкой. Навещает её теперь, как выдается "окошко". Ну и, конечно, на каникулах. Там хорошо. До Волги - пешком минут пятнадцать. Летом, конечно, плавать, а зимой - на коньках. Ребята расчищают площадки. И в хоккей она тоже играет. Брат двоюродный научил. Он живет неподалёку. Строителем работает. И конькобежец хороший. В прошлом году даже чемпионом города стал.

- Да и вообще, хороший. Я ведь здесь только благодаря тому, что он настоял. Способности, сказал, у тебя. Учителя хвалят. Особенно химик. В Москву надо учиться ехать. И бабушку взял на себя - ноги у неё больные.

Они не замечают, как доходят до общежития, а потом стоят там и, наверное, уже долго, разговаривают.

Она смотрит на часы.

- Ой, простите меня, пожалуйста. Если бы знала, что так Вас задержу, сама бы пошла.

- Ну что Вы. Я ведь студентом часто сюда заходил. И к ребятам, и в читальный зал...

Кто бы из них тогда знал, что вскоре к этому общежитию он будет провожать её почти ежевечерне. Он с удивлением обнаружит, что девушка всё чаще занимает его мысли. Что ищет он повод лишний раз подойти к её лабораторному столу. Что приятно ему, когда требуется его помощь или консультация. Что старается он подстроить свой график работы под её - чего с ним ещё не случалось, - чтобы вместе выйти из Института и проводить. Правда, не только он это старался, но, когда подходил к ней, остальные понимали, что здесь им делать нечего. Не только потому, что знали о его успехе у слабого пола, но и видели радость в её глазах.

Сотрудницы тоже заметили его особое отношение к новенькой и тут же стали её предостерегать от возможной ошибки, рассказывая о непостоянстве его увлечений, о которых ходили легенды. Но это не действовало. Во-первых, при их прогулках и разговорах она не замечала за ним чего-то такого, что её бы насторожило. Во-вторых, не был он похож на того Дон Жуана, каким его пытались ей представить. Ну и, в-третьих, что, конечно же, главное, уж очень радостно билось сердечко, когда он подходил. Что-то подобное с ней случилось в 9-м классе. Но за летние каникулы прошло. И на втором курсе, где тоже прошло за летние каникулы.

Но здесь не прошло. Прошло лишь его "хобби", о котором, как мы помним, он девять лет спустя скажет в Англии, представив в настоящем времени...

Через год она родит ему девочку и попросит назвать её Машенькой, а ещё через пять - мальчика. И того, опять же, по её просьбе назовут Витюшкой. А третьего, который появится ещё через шесть лет, уже по предложению Жени назовут Андреем. Вряд ли тут требуются какие-то ещё слова.

Дед души не чает в своих внуках, но особенно в "доченьке" которая ему их подарила. Он всегда говорил, что с её появлением "солнышко вошло в дом". И хотя сердце давало о себе знать, дожил до 91-го. И ушёл из жизни в августе 68-го со словами: "Для чего мы их освобождали? Чтобы самим потом давить?". Это о наших танках, которые в том августе вошли в Прагу, чтобы не дать чехам "построить социализм с человеческим лицом". Может, ещё бы жил, но очень переживал, постоянно слушая вести оттуда на волнах "вражьих голосов".

Вот такая картина получается из разрозненных записей нашего Садовода. Похоже, об этом и ещё и том, что частично представлено в начале нашего очерка хотел он рассказать сам.

Только не успел.

НЕ НАДО ПЛАТЫ НИКАКОЙ...

Начиная с этой строчки, записан у него отрывок стихотворения Александра Трифонвича Твардовского, которого он любил и знал. Не только его поэзию, но и самого поэта. Познакомились они на фронте, и это короткое знакомство запомнилось обоим. Поэтому после случайной встречи на каком-то вечере в Доме Литераторов созванивались - поздравляли друг дуга с праздниками. Иной раз, когда был неподалёку, заходил к поэту в старый дом на углу улицы Чехова и Пушкинской, где когда-то устраивала "куртаги" и танцевальные вечера графиня Бобринская, а в 80-е годы позапрошлого века помещалась редакция журнала "Зритель". Теперь на втором этаже этого дома находилась редакция журнала "Новый мир", ставшего при Твардовском лучшим журналом страны. Женя был его постоянным читателем, причем, "от корки до корки".

Здесь же Александр Трифонович познакомит его с человеком, которого в ту пору мало кто знал, и чья жёсткая фамилия Солженицын тогда ещё никому в литературе ни о чём-то не говорила. Он лишь отметил, что человек этот очень внимательно слушал его рассказ - Твардовский попросил передать в подробностях - об уличных боях, и особенно о том состоянии обострённой реакции на любое движение, которое не отпускало какое-то время после такого боя. А также, что гость Трифоновича, по его словам, "тоже до марта 45-го был капитаном". Историю этого "капитана" Твардовский расскажет, когда тот уйдёт.

Ну а через год "капитана" узнает не только страна, а и весь мир.

Но мы немножко отвлеклись, поэтому вернёмся к той строчке Твардовского, чтобы привести весь отрывок стихотворения, записанного Евгением Алексеевичем. Эти строчки он выделил в кружок и против него поставил на полях восклицательный знак. Читаем:

-...Не надо платы никакой -

Ни той посмертной, ни построчной, -

А только б сладить со строкой.

А только б некий луч словесный

Узреть не зримый никому,

Извлечь его из тьмы безвестной

И удивиться самому.

И вздрогнуть, веря и не веря

Внезапной радости своей,

Боясь находки, как потери,

Что с каждым разом всё больней.

А среди этих строчек он выделит два слова: "луч словесный", после чего запишет уже свои соображения: "Каждый, кого тянет передавать собственные размышления в той или иной форме на бумаге - графоман. И лишь уровень его дарования определяет писатель (поэт) он или нет".

А дальше идёт уже откровенность о том, почему он нередко говорит Полине Андреевне, что сам "графоманит":

"Наверное, каждый из нас, чем дольше живёт, тем большую испытывает потребность рассказать о том, что его волнует, к каким выводам пришёл и что ему непонятно.

Есть замечательные рассказчики, чьи истории и размышления слушаешь, не в силах оторваться. А есть и такие, кто чувствует, что в их исполнении "мысль изреченная есть ложь". Не получается у них с голоса: теряется что-то главное - какой-то "аромат". А кто-то и стесняется сказать при слушателях о чём-то для него главном.

Но та "таинственная страсть" поделиться пережитым не отпускает. И они вновь и вновь пытаются это делать, но уже на листе бумаги. В надежде, что хоть здесь что-нибудь получится.

К такой категории неудачных рассказчиков отношу и себя. Наверное, поэтому и тянет передать что-то через написанные истории или прямо, или косвенно - метафорой, например..."

А дальше идёт другая запись, сделанная чуть позже:

"Когда пишу в прозе, иной раз случаются стихи (его стихи мы ещё приведём). А иной раз стихотворение неожиданно подскажет сюжет или мысль, которые потом находят отражения в прозе. Но если стихи - это что-то моментальное: записываешь сразу, а потом в каких-то местах ищешь более точное выражение или "незаезженное" слово, то проза - труд иной. Здесь происходит примерно так, как когда-то сформулировал один крупный учёный: " Наилучший способ понять то, что не даёт тебе покоя - написать об этом книгу". И хотя речь он вёл о проблемах научных, мысль, похоже, высказал универсальную. Ведь и в литературе, когда, казалось бы, начинаешь писать о том, что уже созрело и в голове, и в душе, по мере того как пишешь, постоянно приходят новые подробности, уточнения, дополнения и сокращения. А, порой, - и ещё варианты. Поскольку, когда история переходит на бумагу, иной раз можно иначе понять то, что, казалось бы, уже ясно.

Видно происходящее с тобой до того, как начинаешь писать, больше похоже на рассказ самому себе - с какого-то внутреннего голоса,- а когда пишешь, появляется и что-то ещё. Может быть, это "ещё" рождается потому, что в тот период тоже становишься другим. Будто это уже не ты (или не только ты), а существенная часть того, о ком пишешь в данный момент. И, нередко, тот, о ком пишешь, будто сам начинает тебе "подсказывать", что и как о нём написать. Отсюда, видимо, и возникает элемент сочинительства, в том числе и передача собственных мыслей и положений тому, о ком пишешь. И всё это только для того, чтобы твой рассказ был максимально точен. Ведь и слова Льва Николаевича Толстого: "Как ни странно, но искусство требует даже большей точности, чем наука" - именно об этом. И в развитии своей мысли классик отметил, что если в науке - "всё правда", то в искусстве - "вся правда". Вот к чему, когда пишешь, надо стремиться, чтобы перерасти определение "графоман".

Потом идёт высказанное Самуилом Яковлевичем Маршаком:

"Любовь к слову - вещь особая, надо быть художником по призванию, по натуре, чтобы по-настоящему знать её. Это странная власть любимых слов, и свободная игра словом, и нечаянное счастье оттого, что нашлось, припомнилось или услышалось какое-то незнакомое, точное и редкое слово. Это как радость музыканта от свежего и сильного звучания инструмента, как радость живописца, смешавшего на палитре краски и нашедшего чистый и новый тон, цвет, оттенок...

Поэт чувствует буквальное значение слова даже тогда, когда даёт его в переносном значении. Так в случае "волноваться" для него не исчезают волны. Слово "поражать", заменяя слово "изумлять", сохраняет силу разящего удара.... Художник добывает поэтические ценности и из житейской прозы. Когда Лермонтов писал "Белеет парус одинокий...", парус не был поэтическим образом - в слове ещё чувствовалась грубая материя, серая парусина...

Но худо, когда начинают "делать из поэзии поэзию, то есть сплетать строчки из тех соловьёв, крыльев, роз, белых парусов и золотых нив, которые в своё время были добыты настоящими поэтами из суровой прозаической реальности..."

Дальше опять идут собственные размышления:

"Есть поэты, и есть имитаторы - нередко очень грамотные. И последних - подавляющее большинство. А поскольку это так, то поэт - всегда жемчужина. И отличить его от даже очень искусного имитатора, наверное, можно по тому, что очень тонко и точно определила Марина Цветаева - есть в стихах "волшебство" или нет. У поэта оно есть даже в самых простых словах. Подвластно ему так их расставить. Поэтому для него и нет "затертых слов или явлений".

И тут же:

"Художник должен писать только так, как он может. А если он может и так, и этак - значит он не художник, а что-то другое. Потому что при таком подходе не получится "дойти...до оснований, до корней, до сердцевины", а получится что-то вроде "легкой музыки", чего, к сожалению, в любом жанре - с избытком".

И, может, в подтверждение своих мыслей, дальше приводит слова Николая Гумилёва:

Уверенную строгость береги:

Твой стих не должен ни порхать, ни биться.

Хотя у музы лёгкие шаги -

Она богиня, а не танцовщица...

Все эти записи свидетельствуют о том, что Евгений Алексеевич, похоже, очень серьёзно и профессионально относился к своим литературным опытам. И уже случившимся, и, наверное, особенно, будущим.

Да и фраза из дневника любимого им Александра Вампилова: "Писать надо о том, от чего не спится по ночам", подтверждает такое предположение.

***

Поскольку с "зарисовками" в прозе нашего героя мы уже знакомы, немножко о его стихах. Писать их он стал неожиданно, и случилось это во время войны, после той контузии, о которой уже шла речь. Как он потом скажет: "Немец пробил во мне ген рифмоплёта".

А у "рифмоплёта" и много позже войны всё равно будут стихи о ней. Да и как иначе у фронтовика. И вот теперь то "от чего ему не спится по ночам":

Не часто падает звезда,

Но постоянно есть надежда,

Что не погаснет она прежде,

Чем ты успеешь загадать,

О чём-то главном. Может быть,

О том, чтоб больше мы не знали

Тех криков, что из-под развалин

Солдаты слышат, как мольбы...

Да, видно, каждому свой путь.

И тишина прошила душу.

Её всегда так больно слушать,

Но время не перевернуть.

Оно врывается в твой дом

Бедой из писем треугольных,

Хоть и без этого невольно

Ты часто думаешь о нём...

Теперь другая правит жизнь -

Другие имена и песни.

А те, что были на их месте,

Уходят в память или ввысь.

Или:

Друзья уходят в одиночку

И парами. И день за днём

И я не в силах ставить точки

В их бесконечности проём.

И нас всё меньше днём и ночью,

Хотя всегда - и день, и ночь -

Я не прощаюсь с ними, точно,

Могу им чем-нибудь помочь.

Не успеваю. Только память

Берёт их бережно хранить -

Уже стоят их именами

И гипс, и мрамор, и гранит...

А я теперь и днём, и ночью

Смотрю в бессрочный тот проём.

И вижу их поодиночке

И парами. И день за днём.

Полина Андреевна, которая всегда была его первой слушательницей,

читательницей и редактором рассказывала, что о войне он стал писать сравнительно недавно. Да и не то, чтоб о ней, а о последствиях. О ней, видно, было ещё больней. А на войне писал о любви, когда отошёл от известия об эшелоне с родными. О любви и о том, что скоро увидятся. И хоть неверующий, но обращался к ним туда - на небеса.

Когда она как-то спросила, будет ли у него о войне что-нибудь в прозе, ответил, что очень хочет, но пока не знает как писать. Потому что точку зрения Андрея Платонова: о войне, прежде всего надо писать войной, а не перечислениями боевых действий, разделял полностью.

Но три стихотворения, где непосредственно о войне в его записках, она нашла. Одно он навал "Последний бой". Вот оно:

Нам только выполнить приказ

И за высотку зацепиться,

А пулемёты косят нас

И вниз укладывают лица.

Всё это будто бы во сне -

И васильки, и стон, и лица.

Но есть приказ, и нужно мне

За этот выступ зацепиться.

И хоть осталась горстка нас,

Ещё чуть-чуть, и мы осилим.

Но там ведь тоже дан приказ,

И на кону лишь "или-или"...

Потом - такая тишина.

И в ней мотивом колыбельным

Высотку чувствует спина...

И выдох входит в мир отдельный.

Она полагает, что это стихотворение пришло к нему первым, потому что после известия об эшелоне он не хотел возвращаться с войны.

Второе - без названия:

В военных буднях всё первично,

И потому в письме домой

Пишу о том, что здесь отлично,

А я сегодня выходной.

И это к истине так близко,

Поскольку тихо третий час.

Вот только в танке возле Минска

Лишь двое выжили из нас,

И потом пропитались спички.

Но всё равно в письме домой,

Кто выжил, сообщит: "Отлично,

И я сегодня выходной".

Ну а третье он напишет вскоре после того как уйдёт из жизни его друг-артиллерист Валентин Шапошников, которого он звал Валёк. Ему и посвятит:

Всё пройдёт. Ну, а то, что останется,

Будет с теми, кто дальше пойдёт.

Прячут лица случайные станции,

Что ушли в "недолёт-перелёт".

А у нас и землянки остужены,

Потому что их нечем топить.

И ремни затянули потуже мы,

И почти уже нечего пить.

Только чуть бы ещё продержаться нам,

Чтоб смогли эшелоны уйти -

Что поделаешь: эвакуация.

Ну, а нам - по другому пути...

Но у всех полустанки и станции,

Да и свой "недолёт-перелёт".

Только знаем - лишь тот, кто останется,

Будет с теми, кто дальше пойдёт.

***

И читал он стихи чаще всего, когда приходил к нему в гости Валёк. Познакомились они в Вене в 45-м. Валёк тоже капитан, но артиллерии. Тоже не остался в армии, хотя и ему сулили блестящую военную карьеру. Но - в душе интеллигент и романтик он предпочёл профессию геолога, где, как и наш герой в науке, достиг немалых высот. И тоже "графоман", чьи воспоминания о войне охотно печатали центральные газеты. И его очерки "Первый бой", "Никопольский плацдарм", "Одуванчики", "Люба-Любушка" и "Вена 1945 года" читала вся страна.

А тогда в Австрии Женю поразила перевязанная верёвочкой стопка книг, с которой артиллерийский капитан, оказывается, не расстаётся от момента призыва. В той стопке - Гейне, Гёте, Байрон, Пушкин, Толстой... И дневники, что этот капитан ведёт. Да и стихи он, оказывается, пишет. В общем, разговорились. Понятно, что было о чём. Ведь, кроме дел военных, ещё и общая любовь к литературе. Женя даже процитировал что-то из Байрона и Гёте по первоисточникам. Как он тогда сказал: "Пока не отшибло память". А Валёк показал ему кое-что из своих записей и в стихах, и в прозе. По мнению Жени, и там, и там талант был очевиден. Он ещё сказал Вальку о его большом литературном будущем и просил не забывать своего будущего читателя и не отказывать в автографах. В общем, посидели хорошо недалеко от разбомблённого американскими союзниками - тут они перестарались - знаменитого театра Венской Оперы.

Но встреча оказалась короткой. Жениной части предстоял путь на Берлин. Они лишь успели вместе сфотографироваться. Даже адресами не обменялись...

Встретились потом неожиданно: через сорок пять лет в Москве у Большого театра 9-го Мая. С тех пор иногда виделись, а 9-го Мая там же - почти регулярно.

Иной раз Валёк заходил к нему и на Садово-Кудринскую. Всегда с букетом цветов для Полины Андреевны, которая души в Вале не чаяла. О войне, как это обычно у фронтовиков, почти не говорили, а если и вспоминали что-то, то какие-нибудь забавные случаи. Остальное не трогали - не отболело. Эти раны, видимо, время не лечит. Всегда читали стихи поэтов-фронтовиков, чьи строчки так прекрасно зазвучали ещё с середины 60-х со сцены Театра на Таганке. А также, четверостишие Твардовского, которое уже после его смерти показала Жене вдова поэта Мария Илларионовна, сказав, что написал он эти строчки, когда пришлось расстаться с "любимым детищем" - "Новым миром". Вот они:

Как сделать, чтобы жить с умом,

Со вкусом и охотой?

Найти себя в себе самом

Однажды за работой.

Этот поэт умел сказать так, что: "Тут ни убавить. Ни прибавить" относилось и к его строчкам. Ну и понятно, почему они оба так чувствовали эту мысль - Валёк примерно по такой же причине и в ту же пору, что и Женя, был вынужден оставить работу, которую любил. И теперь ещё больше нашёл "себя в себе самом" за литературным трудом.

Ну и конечно, не обходилось без того, чтобы ни поговорить о происходящем в стране. Когда Валентин прочитал "Хотели как лучше", сказал, что всё правильно, но "написано мягко" - можно бы и "своими словами". А потом:

- Разве мы эту страну защищали? Разве думали, что такие гнилые будем и сразу от всего откажемся, всё продадим и разворуем? Разве могли когда-то вообразить, что править здесь станут "одноклеточные", которые кроме как набить карманы и брюхо ничего не хотят и не умеют? Они даже властью не способны упиваться, потому что бездарны и могут лишь продавать свои подписи. Хотя, болтают красиво.

Неужели, ничего хорошего не увидели эти реформаторы, чтоб оставить? Ведь за что-то же мы бились. Разве нынешние смогли бы так, как мы?

А национальная идея, которую они всё никак не могут сформулировать. И не сформулируют, потому что ума не хватает понять: прежде чем сформулировать, нужно её открыть, а не придумать. Открыть в нас самих - что нас больше всего влечёт. Ради чего мы готовы "не щадя живота своего". Ведь Ньютон же не придумал свои законы, а открыл их в природе, а потом уже сформулировал. Как, впрочем, и остальные, кто что-то открыл. Это же не законы людей, а законы природы. А наиболее внимательные из нас и способные подметить и проанализировать лишь сумели их обнаружить, и тем самым увековечить свои имена.

И национальная идея - тот же закон природы. Она сидит в нас самих и меняется со временем и обстановкой. Её нужно только найти, а это - научная работа. И очень серьёзная. Ведь идея - категория духовная, а не желудочная или карманная. Посмотри, как верно её в том же 17-м сформулировали: "От каждого по способностям, каждому по труду". И если бы те, кто сформулировал, сами придерживались этого правила, вряд ли бы рухнули к 80-м. А не придерживались потому, что тысячелетнюю веру убирали - из храмов конюшни делали после того, как разграбили. Решили, что сами - высшие инстанции, и не будет им нигде суда по справедливости. Вот и пришли к тому, что не только рухнули, но и отдали всё на откуп нынешним - своим замам и подросшей в комсомольских кабинетах "поросли".

Ну, а у нынешних же за душой только денежные знаки. Разве они на какую-то, хотя бы разумную, не говоря уж о справедливой и тем более духовной, идеи способны...

А пенсии...Может ли быть будущее у страны, где так относятся к своим старикам?

Куда катимся?

Напиши, Жень. У тебя получится...

Монолог был таким ярким и убедительным, что, тем же вечером, расставшись, Евгений Алексеевич записал откровения темпераментного товарища почти слово в слово...

Валёк был младше его на 10 лет, но ушёл раньше. Мгновенно во сне.

Это случится под утро 30 июля 2010 года - самым жарким летом в истории страны.

Накануне по своему обыкновению занимался в физкультурном зале Военного Госпиталя, где проходил плановое обследование...

***

А в первый день лета 2011 года Евгений Алексеевич будет сидеть на веранде в своём любимом кресле. Полина Андреевна приготовит чай и позовёт его. Поскольку чай станет остывать, она выйдет и скажет:

- Прервись на десять минут. Дай мыслям от тебя отдохнуть.

Она нередко так говорила, потому что, когда писал, он не замечал времени. Но реакции не последовало, и Полина Андреевна вышла его позвать ещё раз. И тут обратила внимание, что уж очень он задумчив.

- Опять о вечном? - продолжит она, поскольку он и сам нередко любил так пошутить.

Но на этот раз оказалось, что именно так.

В тот день ему исполнилось 96 лет и 10 месяцев...

На столе лежала открытая тетрадь, в которой крупными буквами был написан заголовок: "ВСЁ ПРОЙДЁТ". И ниже, в виде эпиграфа первые строчки посвященного Вальку стихотворения:

Всё пройдёт. Ну а то, что останется,

Будет с теми, кто дальше пойдёт.

Рядом с тетрадкой лежала книга. Это был сборник стихов послевоенного поэта Никиты Иванова "ВРЕМЯ ЖАЛЕТЬ". Этого поэта он выделял и нередко обращался к его строчкам - любил почитать Полине Андреевне, восхищаясь дарованием, культурой, неожиданным мыслям и самоиронией автора.

Книга была открыта на странице 11, и там карандашом против одного стихотворения стояла отметка в виде галочки. Стихотворение такое:

Уйти в воображеньи далеко

и замереть в подъезде над ступенькой.

Здесь где-то убежало молоко,

и вкусно пахло подгоревшей пенкой.

Здесь у стены стоял велосипед...

Встречались наши губы и колени,

когда нам было по пятнадцать лет,

горели мы до белого каленья.

Цвели мы, как один весенний сад,

когда плоды и стебли в небо рвутся...

Уйти в воображении назад -

и хорошо бы больше не вернуться.

Две последние строчки были обведены карандашом.

Может быть, и заголовок, и эпиграф, и обведённые строчки должны были иметь продолжение в виде чего-то, из предшествующих записок его тетрадки. Там ведь было о чём.

А ещё Полина Андреевна вспомнила, что накануне вечером он вдруг сказал:

- Я, кажется, понял, в чём смысл жизни. Наверное, в том, чтобы его не утратить.

И добавила:

- А вообще, он так и остался Женькой. И я легко его представляю где-нибудь на голубятне.

Москва. Осень 2011 г