Григорий БЛЕХМАН

ТВОРЧЕСКИЙ ПРОЧЕРК.

"...Когда строку диктует чувство,

Оно на сцену шлет раба,

И тут кончается искусство,

И дышат почва и судьба".

Б.Пастернак

В его большом литературном будущем были уверены все, потому что с детства он проявил себя в этой области ярко. Сначала стал сочинять стихи, потом писать прозу, первые пробы которой шли в виде заметок в школьную стенгазету. Все это встречалось на "ура", поскольку было с юмором, достаточной для нашего возраста степенью глубины и легкостью пера, которую, впрочем, тогда из-за наших юных лет мы вряд ли осознавали. Мы лишь знали, что он непременно выступит на любом школьном вечере, напишет заметку по любому поводу, а также, если собиралась компания, и его туда звали - а это было почти всегда - прочтет стихотворение, сочиненное именно к этому событию - будь то чей-либо день рождения, или что-то другое. И даже, если собирались просто так - без повода, тоже читал с видимым удовольствием. Причем, когда, иной раз, его не успевали об этом попросить, смело брал инициативу в свои руки и объявлял собственный сольный номер.

Читал он громко, с выражением, вдохновенно вскидывая левую руку и ее указательный палец вверх, напоминая этой позой стремительно набирающего популярность молодого Евгения Евтушенко. Также как и он, наш герой был обласкан вниманием и уже с юных лет привык к тому, что слово "поэт" произносится в школе именно по его адресу.

Он был младше меня на два года, и хотя младшеклассников, более старшие часто не замечают, его, начиная, наверное, класса с пятого-шестого, знали все. Именно в силу того, о чем я уже рассказывал. Знали, как "Алик" и знали, как "поэт". Среди нас даже ходила перефразированная знаменитая строчка: "Мы говорим - "Алик", подразумеваем - "поэт". И наоборот.

Я нередко встречал его на литературных вечерах в Политехническом, где выступали гремевшие в ту пору уже на всю страну Е.Евтушенко, А.Вознесенский, Б.Ахмадулина, Р.Рождественский, Б.Окуджава...,именуемые ныне "шестидесятниками". И после каждого из таких вечеров он обязательно сочинял что-нибудь, очень похожее на стихотворение одного из них. Нам тогда казалось, что это, как говорит нынешняя молодежь - "круто". А когда в журнале "Юность" стали выходить повести В.Аксенова - "Коллеги", "Звездный билет", "Апельсины из Марокко", Алик зачитывал их до такой степени, что, по-моему, знал наизусть. Благо, его блестящая память позволяла.

Он так увлекся Аксеновым, что в какой-то момент, уже окончив школу, написал повесть, очень напоминающую "Коллеги". И отнес ее в тот же журнал "Юность".

Но, к его глубокому удивлению, повесть не взяли. В устной рецензии, о которой он мне рассказал, среди очень хороших слов о языке и чувстве стиля, был совет - глубже узнавать жизнь и стараться писать о собственных наблюдениях.

Переживал он недолго, потому что уже заканчивал другую повесть, очень напоминающую "Звездный билет". С той лишь разницей, что события, происходящие с героями, Алик перенес из Прибалтики в Ленинград, а в финале этой истории, когда героиня вернулась, то стала работать не засольщицей рыбы, а официанткой в столовой порта.

Но и эту повесть не взяли. Причем, не только в "Юность", но и другие литературные журналы, куда Алик ее предлагал. И мотивы отказов были на редкость единодушны - примерно такие же, как и на предыдущую его работу.

Зато газета "Комсомольская правда" опубликовала его стихотворение, посвященное очередной годовщине полета Ю.Гагарина в космос. Правда, это была не первая публикация нашего героя. Еще, когда он учился в средних классах, несколько его стихотворений, посвященных различным советским праздникам, появились в "Пионерской правде". Поэтому публикацию в "Комсомолке" он воспринял уже спокойно. Как должное.

Теперь его интересовал уже другой этап. Ему хотелось видеть свое имя в литературных журналах. И он сделал довольно большую подборку стихотворений, которые, как перед этим и вторую повесть, развез в несколько редакций. Но и здесь - будто заколдованный круг. Ни один из журналов ничего не взял, хотя мастерство стихосложения везде отметили. Но что еще они от него хотели, так и не сумел понять. Запомнил лишь, что хотелось бы " самобытности", "узнаваемости". Еще что-то в этом роде. - Бред, да и только. Ведь отметили же кроме мастерства и правду жизни. И причем здесь "общие слова". А какие же они еще могут быть? Они у всех "общие". Не выдумывать же новые.

И решил Алик, что везде блат. И, если у тебя в этой - литературной - среде нет влиятельного знакомства, публикаций в журналах не будет. Они могут появиться - и обязательно появятся - когда он получит поддержку от кого-нибудь из преподавателей Литературного института, среди которых немало маститых поэтов и писателей. Уж они то, наверняка, его сразу заметят и поддержат. О том, что он поступит именно в этот Институт, сомнений ни у него, ни у кого-либо, кто его знал, не было. Но, когда в конкурсную комиссию Алик представил публикации своих стихов в газетах и рукописи тех двух повестей, о которых я рассказывал, получил совет - не торопиться в этот ВУЗ, а "окунуться в гущу жизни", чтобы узнать ее поглубже. Ему сказали, что именно это даст ему возможность реализовать несомненные задатки литературного дарования. И еще получил наш герой совет, который его озадачил - не стараться кому-то понравиться, а быть самим собой. Не понимал он, что от него хотят. - Разве Аксенов, или Евтушенко не нравятся? А ведь у него написано не хуже. Столько людей ему об этом говорили. И при чем тут - "самим собой"? Есть же ориентиры, которые востребованы. Нет, здесь что-то не то.

И пришел он к выводу, что блат, очевидно, нужен везде. Кроме того, когда узнал, что Евтушенко бросил учебу в Институте со словами, что, если есть талант, то он все равно пробьет себе дорогу в литературе, совсем успокоился. К определению "талант" применительно к себе он уже привык. К тому же по окончании школы учительница по литературе устроила своему любимому ученику творческий вечер, и аплодисменты пришедших на него школьников, а также его родных и друзей до сих пор звучали в его ушах. И еще он знал, что многие из видных поэтов и писателей, включая любимого им в ту пору Аксенова, имели совсем другое - не литературное - образование. А у некоторых и вовсе никаких дипломов не было.

"Окунуться же в гущу жизни" он решил в Инженерно-Строительном институте, сдав все вступительные экзамены на "отлично". То, что сдал на "отлично" никого не удивило. У него и в школе других оценок не было ни по одному предмету. Обладая отменной памятью, учился он не то, чтобы легко, скорее усердно, с детства приучив себя все выполнять "на пятерку". Пожалуй, это было его жизненным кредо. Что-то вроде - человек без слабых мест. И, если мы нередко позволяли себе балбесничать, прогуливать предметы, которые нам не нравились, или учителя по этим дисциплинам чем-то не устраивали, то Алик в подобных действиях ни разу не был отмечен. Такие вольности ему просто были ни к чему, поскольку все учителя и все предметы одинаково нравились. И все преподаватели его одинаково хвалили, ставя в пример не только одноклассникам, но и остальным ученикам. Ну, может быть, чуть больше похвалы по известным уже причинам исходили от учителей литературы.

Поэтому, как я уже говорил, результат его вступительных экзаменов никого не удивил. Удивило другое - почему не в гуманитарный. И, когда я поинтересовался, он объяснил, что здесь очень сильна команда КВН, и ему будет интересно писать злободневные тексты для участников.

Надо сказать, что, хотя в ту пору - в шестидесятые - импровизации при выступлении команд этой игры было значительно больше, чем теперь, тексты все же требовались. Кроме того, популярность трансляции игр КВН была в те годы сопоставима с популярностью трансляции тех - победоносных для нашей страны - матчей хоккейной сборной СССР. А наш герой, как мы уже знаем, к всеобщему вниманию привык. И написать в рифму на любую тему мог легко. И делал с удовольствием. "Утром в газете, вечером в куплете" - это он обожал с детства.

Его наперебой стали звать в разные компании, где он, как и в школьные годы был в центре внимания, читая свои стихи, сочиненные к тому событию, отмечать которое там предстояло. А, если какого-то конкретного повода, чтобы собраться не было, и застолье образовывалось стихийно, блистал и там рифмованным остроумием, подмечая любую забавную деталь в происходящем.

Его шутки и каламбуры для КВН имели всесоюзный успех. Их постоянно и охотно публиковала институтская многотиражка. Его имя не сходило с уст студентов и преподавателей, поэтому довольно скоро и в Институте он стал таким же популярным, как и накануне в школе.

Кроме того, как и в школе, по всем предметам получал "отлично". И уже в конце третьего курса с разных кафедр ему стали поступать приглашения выполнять курсовую работу и специализироваться именно в той области, куда звали. В общем, жизнь была разнообразной, насыщенной и очень для него приятной.

Но наш герой нисколько не забыл, о чем мечтал, читая литературные журналы и мысленно перенося свое имя на их страницы в качестве одного из авторов. Он сделал подборку стихотворений, которые имели особо шумный успех после публикаций в институтской многотиражке и вновь развез их по редакциям нескольких журналов. Но опять безуспешно.

Тогда он решил написать повесть о жизни студентов. И сделал это. Повесть была действительно хороша - очень сюжетна, динамична, остроумна. Захватывала с самого начала и не отпускала интерес почти до конца. Я написал "почти", потому что долго ждал какого-то иного развития событий. Но, когда понял, что не дождусь, перестал читать. Перестал потому, что обо всем этом я уже читал. У Ю.Трифонова в повести "Студенты". Алик лишь убрал бытовые подробности, в описании которых с первых же своих публикаций Трифонов стал особенно узнаваем, и немножко осовременил вещь, перенеся события в шестидесятые годы и, соответственно, их к этим шестидесятым приспособил.

Я попытался предложить ему придумать какие-то другие ходы ее развития, но успеха не имел.

Зато в редакциях тех журналов, куда он рукопись отдавал, ему об этом сразу же и говорили. "Студенты" в ту пору были еще на слуху.

***

Но и тут печалился Алик недолго. Дело в том, что герой наш влюбился. Студентка Медицинского института Оксана тоже увлекалась КВН и играла видную роль в своей команде, особенно в ее пластических номерах, где ей не было равных не только в своем Институте, но и, по-моему, среди всех участников. Они познакомились, когда между их ВУЗами шел поединок, где каждый из них блистал в своем разделе исполнения. Алик сразу потерял голову и, что вполне естественно, стал делать все от него зависящее, чтобы понравиться девушке. Она очень любила театр "Современник", куда в ту пору попасть было чрезвычайно сложно, и наш герой выстаивал в ночных очередях и доставал билеты. Девушка любила Пастернака, стихи которого достать в те годы было непросто, но он находил возможности приносить ей, хоть и на недолгие сроки, сборники его стихов. Больше того, переписал для нее все стихотворения поэта из тогда еще запрещенного в нашей стране романа "Доктор Живаго", а также, поэму "Спекторский". Потом на Кузнецком мосту, где в те времена бытовал "черный" книжный рынок, купил и подарил ей сборник "Сестра моя - жизнь", заплатив за него спекулянту двадцать пять рублей. По тем временам это были сумасшедшие для книжки деньги, на которые, например, можно было на том же Кузнецком мосту в магазине "Подписные издания" купить полное собрание сочинений Бальзака в двадцати четырех томах.

А, чтобы произвести на девушку еще большее впечатление, и свои стихи начал писать так, что в них явно чувствовались мотивы и образы ее любимого поэта - все чаще уходил "в мир корней, соцветия и злаки".

Но в какой-то момент на кафедру, где Оксана выполняла курсовую работу, пришел молодой ординатор, и довольно скоро наш герой почувствовал, что все меньше времени остается у девушки на него. А потом и вовсе узнал, что его любимая выходит замуж за этого Игоря. Переживал сильно. Стал писать стихи, явно напоминающие Э.Асадова - поэта, популярного в те годы среди страдающих барышень. С тем лишь отличием, что в центре душевной драмы была не героиня, а герой.

А еще немало удивил девушку и ее родителей, когда изъял с ее книжных полок те несколько альбомов с произведениями великих мастеров мировой живописи, которые, в пору надежды на взаимность тоже, как и сборник "Сестра моя - жизнь", так щедро дарил. Теперь же сказал, что лишь давал посмотреть, а сейчас нужно вернуть то ли в библиотеку, то ли еще куда-то, или кому-то.

Сборник, правда, оставил. Может, забыл.

***

Что же касается Оксаны, то у нас с Аликом случилась любопытная история из разряда поговорки - "мир тесен". В юные годы я занимался хоккеем в обществе "Динамо". Минут через двадцать по окончании наших тренировок начинали заниматься фигуристы. Но они - ребята и девочки - выходили на лед сразу же, как мы его покидали. Выходили и просили у нас клюшки, чтобы эти двадцать минут поиграть в хоккей. Поскольку уходить в раздевалку мне обычно не хотелось, я отдавал запасную клюшку самой маленькой девочке и по ее просьбе оставался, причем, обязательно в одной команде с ней. Это было ее условием, и неспроста. Так как играть с фигуристами мне, естественно, труда не составляло, эта симпатичная девчушка постоянно забивала с моих передач. Каждый из этих эпизодов сопровождался таким ее ликованием, будто шайба в воротах оказывалась решающей в самом престижном турнире. Она подбегала обнять меня, потом подбегала к маме, стоявшей у бортика, наблюдая с улыбкой за восторгами дочери. Иной раз приходил и папа, к которому девочка относилась с особой нежностью. Что, впрочем, было взаимным.

После одного из таких "матчей", когда я уходил в раздевалку, родители поблагодарили меня, за ту радость, которую испытывает дочь, рассказав, что дома она, обычно, в первую очередь вспоминает не о новых элементах, которые выучила на тренировке, а о забитых до ее начала шайбах. И в шутку сетовали на то, что девочки не играют в хоккей в настоящих командах. В ту пору это не практиковалось.

Мама этой моей "подопечной" оказалась бывшей балериной, вынужденной из-за травмы оставить сцену. Но, сразу же, по окончании танцевальной карьеры она получила приглашение из общества "Динамо" стать хореографом, как у ведущих, так и подающих надежды фигуристов. Папа преподавал историю мировой литературы на кафедре журналистики МГУ, а также вел факультатив в Институте литературы. По стопам мамы девочка не пошла по двум причинам - не было собственного желания и не было желания родителей, которые хорошо знали о возможном исходе этой профессии. Она и фигурным катанием занималась не ради великих побед, стремления к которым у нее не наблюдалось, а для общего развития и здоровья. К тому же, это было удобно, поскольку происходило под присмотром мамы.

В какой-то момент мне по вердикту врачей пришлось оставить спорт, и с этой очень милой семьей я перестал видеться. Но, когда в театре "Современник" перед началом спектакля, столкнулся с Аликом и девушкой, о которой он, как это нередко происходит с влюбленными, так много мне рассказывал, то Вы уже, уважаемый читатель, наверное, догадались, почему я так подробно написал об эпизоде из своей спортивной жизни. Да, знакомить нас не потребовалось. Красавицей Оксаной оказалась та некогда моя маленькая партнерша по "ледовым баталиям". Она настояла на том, чтобы мы с моей спутницей Наташей зашли к ней после спектакля.

Встреча с ее родителями была очень радушной. Оказалось, что они меня помнили. Продолжение нашего театрального вечера стало замечательным. Мама Юлиана Станиславовна как-то очень быстро испекла пирог с яблоками, который мы - четверо молодых - моментально "оценили" и даже не заметили, как это случилось - настолько интересным был разговор. А точнее то, о чем рассказывали родители Оксаны из театральной жизни Москвы. Юлиана Станиславовна больше о том, что связано с Большим театром, а папа Константин Николаевич о драматургии в ту пору еще очень непросто пробивавших себе дорогу Володина, Рощина, Вампилова... Мы с Наташкой зачарованно слушали о всех нюансах театральной политики и о том, какие трудности испытывает драматург и постановщик, когда пытаются со сцены донести нечто, идущее вразрез с тем, что называли тогда "социалистическим реализмом", которым в ту пору была "перекормлена" не только литература, но и сцена, ищущая спасение от этого в подтекстах из классики...

Конец вечера ознаменовался очередным стихотворением Алика, но к этому, как я успел заметить, в этом доме уже привыкли.

Когда прощались Юлиана Станиславовна и Константин Николаевич попросили не забывать их, что я с удовольствием стал делать.

Удовольствие усиливалось тем, что в этой уютной квартире сталинского дома на Соколе я нашел полное созвучие своим диссидентским взглядам. Константин Николаевич давал мне почитать ходившие в ту пору в самиздате рукописи романа Солженицина "Раковый корпус" и "В круге первом", письмо правительству, написанное академиком Сахаровым, стихи Н. Коржавина... Давал послушать магнитофонные записи песен Галича и Кима в исполнении авторов. Мне тоже иной раз доводилось что-нибудь принести в этот дом почитать, или послушать. Кроме того, хозяин и сам оказался замечательным рассказчиком. А рассказать ему было о чем. Случилось так, что еще мальчишкой с первого курса МГУ он добровольцем ушел на фронт. А закончил войну в Берлине, у стен рейхстага, о чем свидетельствовала фотография, сделанная там, в мае сорок пятого года. И, судя по множеству медалей, четырем боевым орденам и чину капитана, стал далеко не последним на этой войне. Но рассказывать, как и большинство фронтовиков, много там переживших, любил в основном об эпизодах смешных, которых на войне тоже хватало. Скорее всего, потому, что именно такие эпизоды связывают человека с нормальной для него мирной жизнью и помогают нервной системе не разрушиться от того, что, порой приходится испытывать, когда:

"Лежат они, глухие и немые,

Под грузом плотной от годов земли -

И юноши, и люди пожилые,

Что на войну вслед за детьми ушли...".

Или:

"Ночью все раны больнее болят, -

Так уж оно полагается, что ли,

Чтобы другим не услышать, солдат,

Как ты в ночи подвываешь от боли...".

Твардовского он любил, и часто читал по памяти.

Как-то Юлиана Станиславовна показала мне дневники, что вел там ее муж. Точнее - ту часть из них, которая уцелела после очередной бомбежки. Причем, не только в прозе, но и стихах. Вот одно из них:

"Гул танков, и вжалась пехота.

Расчет, артиллерия бьет.

Война - это та же работа,

Но там, где душа не поет.

Поскольку душа не приемлет

Такой поворот бытия.

И стоном уходим мы в Землю,

Чтоб дать ей еще одно "я".

Уходим мы в память, и в этом,

Наверное, будни войны.

Закаты уходят в рассветы,

И холод бежит вдоль спины.

А там, где и любят, и ждут нас,

Где нам и уют, и тепло,

Пусть весточкой станет попутной

Хоть кто-то, кому повезло".

Дальше я узнал, что, когда в их доме появился Алик, бесперебойно говорящий о литературе, Юлиана Станиславовна показала ему эти дневники. Но он просмотрел их довольно равнодушно, отметив лишь какую-то, на его взгляд лишнюю запятую.

***

В какой-то момент я обнаружил в его поведении нечто для меня новое. Может, это было и раньше, и я не замечал, а может, действительно, только появилось - он стал высказывать довольно категоричные суждения по любым вопросам. Даже по тем, о которых имел, мягко говоря, поверхностное представление. О чем бы ни шла речь - будь то балет, вокал, исполнительское мастерство музыканта, политика, футбол..., я уж не говорю о литературе, последнее слово всегда оставалось за ним. Причем, его нисколько не смущало, что в обсуждении, порой, принимали участие люди, которые в каком-то из этих вопросов были специалистами. - Круг гостей у родителей Оксаны был достаточно разнообразен, и в этом доме нередко можно было встретить довольно известных артистов, музыкантов, журналистов, художников... - И их неплохо было бы просто послушать, поскольку им было что сказать. Но, похоже, в такие моменты Алик никого не замечал и упивался лишь собственными монологами, к недоумению тех, кто видел его впервые. Говорить он умел, и, как мы уже знаем, память у него была отменной, а круг черпания информации - невероятно широк. И, кроме того, видно, сказывалась привычка - "все на пятерку". Поэтому то, о чем наш герой накануне прочитал, или где-то услышал, излагал в таких беседах практически наизусть.

***

Как-то в честь юбилея Юлианы Станиславовны, Алик на поздравительной открытке написал свое стихотворение, где были такие строчки:

"...Жуковский, Пушкин, Тютчев, Блок

Вас окружают с детства.

Как знать, возможно, и мой слог

К ним просится в соседство.

Слова выстраивая в ряд,

Им придаю значение -

Тогда и мысли в них парят,

И времени течение

Проходит медленно сквозь строй

Моих переживаний,

Где чувствую себя, порой,

Я баловнем создания..."

И поскольку здесь явно идет ритм знаменитого стихотворения Пастернака, невольно напрашивается сопоставление с:

"...О, если бы я только мог,

Хотя б отчасти,

Я написал бы восемь строк

О свойствах страсти.

О беззаконьях, о грехах,

Бегах, погонях,

Нечаянностях впопыхах,

Локтях, ладонях...

Я б разбивал стихи, как сад.

Всей дрожью жилок

Цвели бы липы в них подряд,

Гуськом, в затылок.

В стихи б я внес дыханье роз,

Дыханье мяты,

Луга, осоку, сенокос,

Грозы раскаты...".

Но, если великому поэту "в работе, в поисках пути, в сердечной смуте..." и во всем остальном "хочется дойти до самой сути...до оснований, до корней, до сердцевины...", то у нашего героя, судя по его стихотворению, это, хоть и "порой", но уже случается.

Случаются у него и такие строчки:

В прожекторах лучистым светом

Был силуэт мой освещен.

Я с детства знал себя поэтом.

И взором к рифме обращен...

И он не лукавит, поскольку действительно "обращен взором" именно туда. Но и о себе при этом не забывает. Точнее, о своем предназначении. Если, например, какая-то из строчек оканчивается словом "свита", или "слиток", то легко можно угадать, что в рифму к ней он назовет себя "пиитом".

"...У Ваших ног толпится свита.

Повелеваете Вы взором.

Лишь одинокому пииту

Не петь в строю мне с этим хором..."

Или:

"...Вы величавы словно слиток

Из золотых колец признанья.

А мне осталось, как пииту,

Воспеть прекрасное созданье..."

Но, когда Алик познакомит меня с девушкой, которая вскоре станет его женой, я начну понимать природу его такого поведения. Галя работала лаборанткой на той кафедре, где он делал дипломную работу и где его, как перспективного выпускника, планировали по окончании Института оставить. А дипломную работу рассматривали в качестве основы для будущей диссертации. Галю же назначили быть его помощницей. И случилось так, что эта девушка еще с тех времен, когда он первокурсником начал писать для КВН, стала поклонницей его творчества, а вскоре, что нередко происходит в таких ситуациях особенно в юности, и его самого. Но она долго стеснялась к нему подойти и обожала на расстоянии, переписывая в свой блокнотик все, что успевала во время репетиций, или выступлений команды, а также делала вырезки из Институтской многотиражки, когда там появлялись его строчки, или фотографии.

Скорее всего, в период драмы с Оксаной, обожание своей юной поклонницы, а по совместительству и помощницы, смягчило его душевную травму и вернуло то, в чем он нуждался, привыкнув с детства - быть в центре внимания. И хотя этот центр был очень уж ассиметричен, степень восхищения, которую смело можно назвать превосходной, такую ассиметрию практически убирала. Своими восторгами Галя будто обволакивала его со всех сторон. Видимо не без ее косвенного, а может быть, и прямого влияния он перешел в поэзии от малых форм к крупным и написал поэму, посвященную нашим успехам в освоении космоса. И хотя целиком ее никуда не взяли, довольно большой отрывок был опубликован в газете "Советская Россия". Так что его жизнь в литературе набирала, по словам Гали, серьезные обороты.

В какой-то момент наш герой напишет еще одну поэму. На сей раз посвященную первопроходцам Байкало-Амурской магистрали, которую все тогда называли БАМ. Написал очень вдохновенно о подъеме, который царил среди участников строительства этой дороги, об их трудовых подвигах, бескорыстии, дружбе, любви... В общем, сделал все, как было надо для того времени, ловко обойдя проблемы, которые породили в ту пору поговорку: "Если Вас хотят послать на три буквы, не спешите огорчаться - может быть, еще не на БАМ". Отрывки из поэмы вновь охотно публиковала "Советская Россия". Но ни один, по его мнению "приличный" журнал ее не взял, почему-то ссылаясь на "вторичность материала", хотя Галя утверждала, что поэма не хуже "Братской ГЭС", написанной знаменитым автором, сказавшим однажды, что "поэт в России - больше, чем поэт". И хотя такая мысль довольно спорная, да и двусмысленностей с разными подтекстами в известной поэме достаточно, тем не менее "Братская ГЭС" публикуется в центральном литературном журнале, а произведение нашего героя с мыслями абсолютно бесспорными даже в отрывках дальше газеты не пошло.

***

Как-то, когда он пришел в гости к Оксане, увидел на письменном столе литературный журнал "Смена", где были напечатаны стихи ее Игоря. Некоторые из них он видел и раньше. Еще в начале романа с молодым ординатором Оксана узнала, что тот иногда, по его словам, "рифмует" и попросила дать почитать. Поскольку Игорь не придавал этому особого значения, то записывал время от времени неожиданно приходящие в голову строчки, где попало - на том, что было под рукой: обрывках газет, пачках из-под сигарет... Поэтому пришлось ему потрудиться, чтобы отыскать хоть какие-то из этих записей. И то, что нашел - переписал. В один из приходов Алика, она показала ему блокнотик. Наш герой, разволновавшись в начале, поскольку почуял соперника и здесь, где он считал - их вообще быть не должно, да и не может, быстро успокоился и сказал, прочитав:

"За окном тишина, и опять

Можем слышать дыханье друг друга.

Даже стрелки не ходят по кругу,

Чтоб друг друга у нас не отнять.

И другого на этой Земле

Для меня нет дыханья дороже,

Потому и, волнуясь до дрожи,

Добровольно иду в этот плен.

И в бессильи теснятся слова -

Их возможностей нам не хватает -

Что-то главное в них будто тает.

И слова в этот час лишь канва.

Потому и уходим от них.

Только слышим дыханье друг друга,

Даже стрелки не ходят по кругу,

Чтоб продлить в бесконечность наш миг".

"Это слишком камерно". А, когда увидел строчки:

"И день, и ночь, как будто бы молитву

Шепчу слова - принадлежу им весь

"Как хорошо, что ты на свете есть",

то добавил: "Ерунда какая-то. То ему не хватает слов, то он их шепчет день и ночь. Уж остановился бы на чем-нибудь одном".

И вот - на тебе. Почему-то такие стихи публикуют. И не где-нибудь, а в популярном журнале с достаточно сильным разделом поэзии. И ни одно - два на пробу, для знакомства с автором, а целых шестнадцать. Он даже сосчитал. Кроме того, когда узнал, что Игорь никаких усилий к этому ни прикладывал, совсем огорчился.

А со стихами случилось так. Один из пациентов Оксаны увидел в ее руках блокнотик, в котором она что-то читала, очевидно, шевеля губами, и спросил в шутку - не молитвенник ли это. Когда узнал, что стихи мужа, поинтересовался - можно ли взглянуть. А прочитав, попросил ее напечатать для него. Пациентом оказался один из редакторов журнала "Смена". Через какой-то отрезок времени он позвонил Оксане на работу и спросил - не будут ли они с мужем возражать, если некоторые из этих стихов он опубликует. Игорь очень удивился такому предложению. Возражать не стал, но довольно скоро забыл об этом разговоре. Он настолько был увлечен своей нейрохирургией, что о чем-либо, не касающемся его профессии, помнил недолго.

Когда же стихи появились, в редакцию стали приходить письма читателей с просьбой рассказать об авторе и продолжить публикацию. И пришлось Игорю уже самому готовить краткий рассказ о себе и следующую подборку.

Почти в это же время Алик узнает, что в журналах и сборниках выходят стихотворные публикации нашего школьного товарища Никиты Иванова. Я знал, что он пишет стихи, но Никита никогда это не афишировал. В школьные годы обычно пишут многие, но чаще всего тем и ограничивается. К счастью, он продолжил писать. Изумительный слог, культура речи, смелость и предельная откровенность. Никиту я не видел довольно долго, но, когда стал читать, сразу узнал именно ему присущие интонации. Будто бы слушал своего товарища, которого в школьные годы привык видеть с книгой под мышкой, хотя и подраться он был не прочь, но только отстаивая свою честь, или честь кого-нибудь из друзей. Больше того, его бесстрашие при защите человеческого достоинства вызывало уважение даже у значительно старших и физически на тот момент более сильных ребят. Было в этом что-то из лучших традиций начала двадцатого и более ранних веков, к сожалению, уходящего ныне.

Я недаром сказал - смелость среди составляющих характер дарования поэта Никиты Иванова. Далеко не каждый станет обнародовать стихи о том, что ведет тебя "по ту сторону трезвости" и что ты там испытываешь . Или о прелестях эротики и "эротических фантазий". Но о чем бы он ни писал, талант виден сразу, поскольку художник определяется тем - "как".

И, когда он говорит о себе:

"Я поэт для узкого круга,

Даже, можно сказать, кружочка.

Разживусь похвалой у друга,

Да в ладоши захлопает дочка..."

в этом тоже знак личности. - Вспомним и сравним с тем, как подает себя наш герой. Или можем ли мы себе представить в строчках Алика то, что совершенно спокойно делает Никита:

"О, почему я не Херасков

Быть Ивановым так уныло.

Весь белый свет со мной неласков...

Писал бы мирно "Россияду"

И получал из царской длани.

А я с утра за водку сяду

И нарифмую всякой дряни...".

Конечно, фамилия известного автора восемнадцатого века приведена здесь, скорее всего из-за богатой пищи для воображения о возможных вариациях с частями этого слова. Но ведь есть еще и тональность стихотворения, где явно чувствуешь самоиронию автора. И, читая те строчки, что привел, а также немало других подобного толка, всегда вспоминаю слова Д.С. Лихачева о том, что скромность и самоирония - это украшение личности. Не правда ли подходят? В особенности, когда знаешь, как может сказать Никита:

"Дочурки юркая головка -

Веселый зайчик на паркете...

Еще, еще одна уловка

Повременить на этом свете.

Любви все теплится лучина -

От нас не хочет отрешаться...

Еще, еще одна причина

На этом свете задержаться.

Стихов томительная лепка -

Но только было б что лепить

Еще, еще одна зацепка

Побыть, помедлить, погодить..."

Думаю, такое стихотворение украсило бы сборник любого поэта. А своему товарищу я всегда буду желать, чтобы последние строчки этих четверостиший, были бы постоянной причиной его пребывания на этой Земле.

Чуть позже Алик увидел публикации нашего общего знакомого Славы Ложко. Причем, тоже в солидных изданиях и авторских сборниках. Мы-то знали Славу, как экскурсовода, егеря и спортсмена, а в его душе оказывается изначально жил и продолжает жить поэт, у которого рождаются, например, такие строчки:

"Я сегодня разбил окно,

Вместе с рамой вылетел в небо.

Я об этом мечтал давно,

Как голодный о корке хлеба...".

Или:

"На праздник жизни я попал,

Благословенье было с неба.

Мне осень подарила бал,

Но я на нем еще и не был...".

Или:

"...Чаша жизни до края полна,

Не сольешь ее и не отбросишь.

Вот допью эту чащу до дна,

Ты о вкусе тогда меня спросишь...".

Или:

"Мне б за звезды рукой зацепиться,

Чтобы руки их светом обжечь...".

А еще:

"Отголоском далекой войны

Прорастают деревья разлуки.

В буйстве красок наставшей весны

Тянут женщины к прошлому руки..."

Позже я прочту Славин очерк "ЕЕ ВЕЛИЧЕСТВО - ПОЭЗИЯ", где будут такие слова: "...Настоящие стихи пишутся на грани неудачи, на грани срыва. Когда с самого начала все ясно, тогда нет творчества. Там, где неясно, где может что-то произойти, только там можно найти...Придумать себя - это себя забыть. Поэт не может переделать свою жизнь, он может ее только переосмыслить...". Даже, если бы не знал, кто это написал, наверное, в первую очередь подумал о Славе. Настолько он здесь узнаваем и органичен тому, о чем и как ведет речь в своих стихах.

Когда поделюсь с Аликом впечатлениями о написанном нашими давними знакомыми, увижу полное равнодушие. Хотя не мог он не оценить дарование этих людей. Ценителем литературы он был тонким. Думаю, в данном случае над ним довлела какая-то обида вкупе с непониманием. - Почему Игорь, Никита и Слава востребованы, а он нет? Ведь, судя по его представлениям, он в этом ряду явно должен стоять первым. С детства же все к тому вроде бы шло. - Какая-то была здесь загадка, которую ни он, ни Галя пока разгадать не могли. И, если до истории с публикацией Игоря неудачи нашего героя они объясняли отсутствием блата, или, по их определению "спины", то после нее отпал и этот аргумент.

Может быть аргумент "спины" долгое время был для них весом и еще по одной причине. Одноклассник Алика Вилен Рябинин, который с детства увлекался живописью и стал художником, довольно скоро получил возможность устраивать персональные выставки и издавать альбомы за счет фонда Союза художников. За этот же счет объездил почти весь мир. Хотя, по словам нашего героя, художник он был "никакой". То есть, одинаково профессионально умел делать все - и портреты, и пейзажи, и натюрморты... Но своего, так называемого "фирменного" почерка не обрел. Невозможно было, не прочитав фамилии автора, узнать в его незнакомой картине - Рябинин это, или нет.

Как-то Алик назвал своего одноклассника "функционером от живописи", и я узнал от него - почему. Оказывается, этот товарищ смекнул, как можно сделать карьеру без особого напряжения, и пошел сначала по комсомольской, а затем по партийной линии. В пору нашей молодости, активно поддерживая величавшую себя "скромно", как "ум, честь и совесть", сделать любую карьеру, было значительно проще, чем полагаться на труд и талант. Требовалось лишь активно и "как надо" выступать на собраниях и подписывать все, что "советуют" в партийном комитете МОСХа, или Союза художников СССР. Что он и делал и за счет чего довольно скоро попал в состав его правления, как "молодой и энергичный". Отсюда и поездки, и выставки, и альбомы, и разные материальные блага, что в ту пору вне состава "стройных рядов" было практически немыслимо. Во всяком случае, в такой мере.

Но такой путь нашего героя не прельщал. Может быть, он уверовал в то, что степень его одаренности настолько явная, когда и без идеологической активности он будет замечен. А может быть, с детства находясь среди людей интеллигентных, где к этим "направляющим и организующим" рядам относились, мягко говоря, без симпатии, не мог себя там даже представить. Хотя, как мы уже знаем, его стихи и поэмы могли быть довольно конъюнктурными.

Но как бы то ни было, к способу карьерного движения Рябинина, которого считал не более, чем ремесленником, относился с легким презрением.

***

А отказы в публикациях продолжаются. Платно - пожалуйста. Сейчас так опубликовать можно, что угодно. Но ведь у него не "что угодно". И дело не в деньгах, а хочется, чтобы отобрал редактор. И услышать от него слова, к каким привык в школе и в институте - пора ведь уже не от любителей и поклонников, а от профессионалов. Как, например, слышат о себе и читают в серьезных литературных источниках и Никита, и Слава - о даровании, о собственном творческом почерке. И не понимает Алик, что происходит, несмотря на все более широкий масштаб изображаемых в его произведениях событий, их всегда современное звучание, за чем он постоянно и очень тщательно следит.

***

Как то, я вспомнил эпизод на посмертной выставке замечательного художника, нашего общего знакомого Сергея Коваленкова, где мы с Аликом случайно встретились. Мы стоим у одной из иллюстраций к "Сказкам" Иманта Зиедониса, где черти лезут по лестнице на банку с тушью и, попав туда, с ужасом выскакивают, оставляя возле этой банки черные следы, образующие в конечном итоге лужицу. Подходит пожилая пара. И женщина говорит своему спутнику: "Ты обратил внимание - у Сережи даже кляксы талантливы?", имея, очевидно, в виду следы этих чертенят после пребывания в банке. Когда они отошли, Алик снисходительно улыбнулся: "Скажет тоже - кляксы талантливые. Клякса - она и есть клякса. Где там видно - талантливо, или нет?". Но потом в какой-то момент задумался и как-то резко "ушел в себя". Особенно, когда смотрел, какие иллюстрации сделал Сережа к сборнику стихотворений Тютчева, хотя видел их не в первый раз, поскольку такой сборник у него был. Может, думал о том, что в отличие от него, Сергей, напротив, оставил "большие формы" -монументальную живопись - и стал заниматься "малыми", в частности, книжной графикой, где уникальность его дарования тоже проявилась сполна, и его имя известно далеко за пределами страны.

А я, в связи с разговором о "кляксах", вспомнил рассказ С.Юрского об эпизоде с Г.А.Товстоноговым. В БДТ (Большом Драматическом театре в Ленинграде) идет репетиция, и Юрскому никак не удается какая-то сцена. Режиссер старается что-то придумать, чтобы помочь артисту уловить желаемую тональность образа. Варианты предлагаются один интереснее другого. Дух захватывает от щедрости придумок Мастера. Но тщетно. Наконец, режиссер не выдерживает и говорит: " Постарайтесь, глядя в зал, найти там какое-то понимающее Вас лицо и ему рассказать то, что мучает Вашего героя". Опять что-то выходит не так, как хотелось бы Товстоногову. Тогда он останавливает репетицию и просит ничего не произносить, а только внимательно посмотреть в зал, будто герой пытается кого-то отыскать. Юрский смотрит, но направленные на сцену лучи прожекторов заставляют щуриться. Все сливается. Через какое-то время режиссер спрашивает: "Что Вы там видите?". И тогда, глядя на то место, откуда идет голос, предельно уставший от всего этого артист, отвечает: "Вижу талантливое пятно".

- Это в связи с разговором о талантливости Сережиных "клякс". Наверное, важна не внешняя форма, а ее наполненность. -

А на похоронах Василия Аксенова Алик подошел ко мне и сказал: "Ты обратил снимание, ведь все, что бы он ни написал, всегда было востребовано. Даже небольшие частные истории". Признаться, я никогда об этом не думал, но вечером того же дня по одной из радиостанций в воспоминаниях об Аксенове прозвучала запись, посвященной ему когда-то Булатом Окуджавой песенки :

"...Каждый пишет, как он слышит.

Каждый слышит, как он дышит.

Как он дышит, так и пишет,

Не стараясь угодить...".

И в голову пришли еще строчки другого знаменитого поэта:

"...Цель творчества - самоотдача,

А не шумиха и успех...".

Обо всем этом сейчас вспомнил, может быть, потому, что мне показалось - какая-то разгадка здесь для Алика и кроется...

Конечно, грустно об этом писать, но, когда внезапно уйдет из жизни Константин Николаевич и заболеет Юлиана Станиславовна, он почти перестанет приходить в этот дом, предпочитая бывать там, где его слушают, "открыв рот".