Старший лейтенант Крупин слыл человеком общительным. Благодаря этой самой общительности, веселью и жизнерадостности, постоянно сопровождавшей его, в авиационном полку его знали многие. Был он затейником всяческих сборов, будь то поход в лес, на лыжную прогулку или в ресторан, третейским судьей в любых конфликтах и спорах, доходящих у некоторых вспыльчивых офицеров чуть ли не до драки.
После службы местом разрядки уставшей души был эскадрильский тягач, где неизменно собирались вместе все техники, обособлен?ные расположением укрытий в обыкновенный рабочий день. Путь от аэродрома в военный городок неблизкий, и эти полчаса езды офицеры занимались игрой в карты, развлекаясь и, одновременно, отдыхая.
Игра всегда была беспокойной, жгучей, заставляющей волноваться соперников. Каждый победу или проигрыш переживал по-своему: радовался или грустил, неуверенно тянул карту или же с размаху ударял по широкой скамье. Крупин играл свободно, не скованно и не пугаясь ошибок, если таковые случались.
"Людям свойственно ошибаться, - говорил в таких случаях Крупин и, открыто улыбаясь, добавлял: - Нечего тут горевать".
Те же, кто не мог принять непосредственное участие в шабаше, сопереживал игрокам, ибо игра до того становилась захватывающей, что зрителей невозможно было удержать: они смеялись, бранились и спорили, доказывая свое, вместе со всеми.
Между делом, как и в любом коллективе, шли буйные обсуждения прошедшего фильма, пережитых кем-либо из офицеров интересных событий, да и просто пустой болтовни вперемешку с анекдотами. Моросил ли дождь, сыпал снег или духота насыщала пространство под раскаленным тентом, - никогда не смолкали здесь шутки и смех, зажигателем которых неизменно выступал Крупин.
"Ты хоть когда-нибудь грустил?" - спрашивали его. "Если все время грустить - некогда будет смеяться", - отвечал он и заливался звонким заразительным смехом.
Так шли дни за днями. Привычно и спокойно. И казалось всем, что подобный распорядок въелся в организм, что последний не сможет существовать без нагрузки, определенной распорядком, без задорного смеха, неожиданного крика, шутки и, конечно же, теплого плеча товарища в холодное зимнее утро.
Почему-то редко теперь кто спешил домой, стараясь подольше побыть среди товарищей. Но возвращение было неизбежно. И все же тешила мысль, что завтра снова увидишь знакомые лица, услышишь голоса, давно ставшие близкими и дорогими.
Крупин любил наблюдать за людьми. Особенно утром, когда еще не пробудившаяся толпа, отходя ото сна, молчала, и метко брошенное слово, шутка, вскользь, невз?начай, заводила всех, будоражила, так что казавшаяся доселе застывшей атмосфера, взрывалась хаотичным всплеском общения.
Обычно заводился один или двое, но к концу поездки уже весь тягач гудел и жужжал, сотрясаемый не столько ухабистой дорогой, сколько прорвавшейся вместе с рассветом жизнью. Именно жизнью, ибо только общение для Крупина составляло жизнь.
"Удивляюсь, как могли существовать монахи-отшельники в своих уединенных кельях, - говорил иногда он. - Я, наверное, сошел бы с ума. Животные и те звуками пытаются привлечь к себе внимание. А тут совершенно один, когда мысль теряет речь, и речь больше не вызывает мысли; когда ты не ждешь, что тебя окликнут, когда все совершенно забыли про тебя..."
И Крупин боялся, что его забудут. Вот так. Просто. Друзья, товарищи. Не придут. Не спросят. Не посоветуются. Боялся и от этого становился более разговорчивым, более общительным.
Это было не позерство, но какая-то необъяснимая внутренняя потребность, издревле присущая человеку, проявившаяся, как думал Крупин, с необычайной силой в нем самом, - отчего тогда он боится остаться в одиночестве?
В детстве со своим другом они лазили в темных подвалах разрушенного старого дома. Случилось так, что друг ушел далеко вперед, а он задержался, увлекшись бриллиантовой струйкой воды, стекавшей по серому фундаменту. Откуда-то пробивался узкий солнечный луч и, попадая на нее, отражался в глазах изумрудами и гранатами с разновеликими гранями, завораживающими блестками, ослепляя.
Даже после того, как маленький Крупин оторвал взгляд от солнечного обмана, переливы красок пестрой мозаикой долго насыщали глаза. И лишь постепенно привыкнув к темноте, будто пробудившись от волшебного сна, он сразу потерял ощущение красоты, так как пустота мрачного подвала, отвечающего эхом на его голос, испугала больше, чем пленила иллюзия водного отражения. Он стал кричать, звать на помощь, бежать, куда несут ноги, но все было напрасно. Стены, как губка впитывает воду, поглощали его голос. Темень резко сгустилась, стало страшно и муторно.
Только через час, услышав где-то далеко речь, Крупин выбрался наружу. Может, с тех давних пор, людская речь стала для него драгоценнейшим даром, ласкающим слух. И редко, даже ceбe, он признавался в том мальчишеском страхе, боясь снова его проявления, неожиданного и ужасающего, как всё, преувеличенное детскими впечатлениями.
Впрочем, волнения эти были напрасны, потому как больше наедине с собой ему не приходилось оставаться. Крупин надеялся, что и тот давний эпизод когда-то навсегда уйдет из воспоминаний, будто кошмарный сон, навеянный таинственной ночью.
Ах, все мы во что-то верим, все к чему-то стремимся. Крупин хотел расти. Нет, не делать карьеру. Просто расти. В этом он понимал прежде всего знания, умения и навыки, приобретаемые во время работы, профессионализм, настоящая мужская сметка. Он считал, что если человек нашел свою вершину, то должен до конца своих дней ее штурмовать.
"Плох тот солдат, который не мечтает стать генералом", - вспоминал он суворовское наставление и делал все, что мог: изучал технику, перенимал опыт старших, дисциплинировал себя, считая, это первейшей обязанностью. Но словно неумолимый рок невидимо нависал над ним: в одной из частей не продвинулся как заменщик, в другой перебросили на смежную специальность (затянувшееся переучивание), потом - Афганистан, снова смена места службы. Так постепенно рвение его к продвижению ослабло, и теперь он ничего не хотел более, как спокойной службы и мерного выполнения своих обязанностей, в чем он, конечно же, довольно преуспел.
Здесь в части он служил почти четыре года, ко всему привык и приучил к себе людей. Его уважали, за него держались, с ним советовались. Такое положение Крупину льстило, но не возвышало над остальными. Он трезво оценивал ситуацию и понимал, что нужен всем таким вот простым и естественным. Среди друзей, товарищей, знакомых.
И все же случилось так, что он отступил от своего правила.
У каждого тягача есть, кроме водителя, "старший машины", следящий за исполнением водителем правил дорожного движения, отвечающий за поведением личного состава в кузове, за перевозку грузов. Прежнего старшего перевели на другое место службы. Вакантное место занимать, однако, никто не спешил. Тут-то старший лейтенант Крупин и подумал об открывшейся возможности. Именно здесь, решил он, всё будет полностью зависеть от меня, за всё буду отвечать я. Ведь так важно уметь отвечать за свои дела и поступки.
Он подал рапорт, прошел небольшие курсы, получил удостоверение старшего машины и со всем усердием принялся за дело. Прежде всего, по его настоятельности, натянули новый тент, отремонтировали в кузове скамьи, сварили лестницы, покрасили свежей краской машину. Тягач блистал, как новый, офицеры, видя такое усердие коллеги, радовались: "Молодец, Крупин, действительно старший машины".
Радовался и Крупин. Порученное ему дело не стояло на месте, новые заботы совсем не тяготили его. Он был доволен и жизнерадостен. Отправляясь на работу, вставал раньше всех, чтобы дойти до парка и взять тягач, подгонял нерадивых опоздавших острым словцом, чувствуя себя на вершине блаженства: "Ребята, побыстрее! Карета подана. Не задерживай! Посмотрели, ребятки, кого нет? Все? Тогда поехали. Поехали, родимые!"
Он усаживался в мягкое кресло "Урала" возле водителя, рывком закрывал дверь и, потерев ладони, восклицал: "Трогаем!", будто действительно ехал не в современном автомобиле, а в пышной карете, запряженной четверкой резвых лошадей, рвущих простор массивной грудью.
Все было так легко, воздушно. Тягач, как птица, оставлял позади километры раскаленного зноем асфальта. Мимо проносились холмы и реки, стада овец и лошадей; только далеко на горизонте, словно женские груди сосками впиваясь в небо, замирали горы, подставив свои гнедые бока лелеющим лучам утреннего солнца.
Крупин любил смотреть вдаль, всякий раз поражаясь величественной картине векового бытия. Несокрушимая плоть напоминала ему о каком-то особом предназначении суровых вершин привлекать к себе души человеческие, точно зелень листьев манит к себе взор. Один раз взглянуть достаточно, чтобы зачароваться, чтобы не сметь оторваться, так глубина засасывает внутрь. И все лежавшее у ног этого верзилы, как прозвал наибольшую из гор Крупин, становилось до боли резким, неестественным на фоне перламутровой дали. Крупин высовывал из окна руку, пытаясь поймать порыв ветра, но ладонь лишь мимолетом касалась бестелесного дыхания, не успевая даже ощутить его прохладу. Колеса звучно выли, с полутона переходя на тон в рытвинах, так что Крупин теперь мог определить даже, прислушиваясь к нелепой мелодии, какова глубина канавки, возлегшей под колесо.
Всё, всё радовало Крупина: и то, что он старший машины, и то, что везет своих товарищей, и то, что из кабины открывался вид, куда приятнее, чем из-под тента. И главное, - он всегда смотрит вперед, на дорогу, стремительно приближавшуюся к нему.
Всё нравилось Крупину: поездки, обязанности, маленькие трудные заботы. Он будто воспрянул духом, почувствовал себя выше, серьезнее, как того и требовала должность. Только сейчас Крупин ощутил себя счастливым, по-настоящему счастливым. Он стал еще радостнее, еще веселее, чем прежде.
Когда бывало людей немного, он подбирал в пути других военных, которые не смогли раньше уехать, особенно зимой, в морозы. Люди благодарили его, а Крупин, видя их довольные улыбки, воодушевлялся, но, стараясь не давать виду, говорил водителю: "Так и мы могли идти. Понимать надо!"
Жена также замечала перемену в его настроении. На ее вопросы Крупин легко отнекивался:
- Я такой и был, ты просто не замечала.
- Тебе, наверное, скоро капитана дадут? - спрашивала она.
- Ну что ты, это же не должность, а так, обязанность, почетная и уважаемая.
- А может... - переспрашивала она.
- Нет, нет, - усмехался он. - Мне и так хорошо.
Ему действительно было хорошо. Чувство восторга перестало теперь покидать его.
Но со временем Крупин ощутил, что какая-то неведомая тяжесть легла на его плечи. Ему стало казаться, что он оторвался от коллектива, уединился. Всё естественно, оправдано необходимо, - о каком уединении может идти речь? На работе вместе, заботы общие, дела решаются сообща. Да еще какие! Ан-нет. Подходит время отъезда - будто меняется, переиначивается ситуация. Как резкой чертой какой-то черт разделил: вот это на работе, а это - после. И не более! Совсем иное. Тут тебе обстоятельства и причина. Хочется Крупину сесть под тент, к товарищам, рвется туда все естество его. Но чей-то грозный окрик: "Долго стоять будем? Домой пора!" - выводит старшего лейтенанта из оцепенения, после чего он вместо привычного: "Поехали, ребятки", - цедит: "Едем, едем", - улавливая в голосе своем нотки раздражения, обиды и злости.
Уже в кабине машины он начинает осознавать всю глупость своей обиды, всю бестолковость возникшего раздражения, но вместе с тем ищет и не может найти выхода из сложившейся ситуации.
"Я стал другим, - думал он. - Несомненно. Мне тридцать лет. Я молод. Но, к сожалению, меня не изменишь. Я так считал. Однако наблюдаю за собой постоянные перемены. И перемены не в лучшую сторону. Когда был со всеми - рвался к другому. Мечтал. Мечта моя осуществилась. И что же? Доволен ли я? Как будто нет. Я больше стал уставать, больше утомляться. Мои мысли кружат теперь вокруг одного: поскорее уйти с этого места. Я же не одинок, нет, но чувствую себя Робинзоном среди людей. Это мучительнее будет, чем Робинзоном на необитаемом острове. Откуда такие резкие перемены? Я ли это?"
Теряясь в догадках, Крупин тешил себя надеждой, что все-таки кому-то нужен. Но только снова приближался к тенту, как злополучное оттуда: "Поехали скорее!", гнало его и теперь страшило, как прикосновение к оголенному электрическому проводу. Если первые дни он радовался всему: дальней дороге, рядом сидящему водителю, прекрасному пейзажу за окном, то теперь все это только раздражало и угнетало. Дорога казалась слишком долгой, горы - подавляющими, шофер - какой-то сонной мухой.
Приходя домой, иногда он замечал за собой следы той самой раздражительности, обычно выливающейся на жену или ребенка.
"Почему так? - спрашивал он себя снова и снова. - Неужели человек не в состоянии справиться со своими чувствами? Неужели чувства нам даны лишь для того, чтобы слепо им повиноваться? Я устал, я сильно устал брести у них на поводу. Пытаюсь бороться, но новые раздражители только усиливают их власть надо мной, и я никак не могу им противодействовать".
- Еще немного и я не выдержу, - признался как-то он жене.
- Хорошо, что ты понимаешь. Это гораздо лучше, чем если бы твои мучения были тайной за семью печатями.
- Мне от этого не легче...
- Тогда в чем дело? Брось, просто брось эту обязанность. Посмотри на себя, какой ты стал: почернел, высох, стал угрюм и замкнут. Ты же всегда отличался общительностью, веселым нравом, любил шутить.
- Не так легко, как ты думаешь бросить. Мне это нужно было. Я сам этого хотел.
- Ну да, для своего себялюбия! Ты же хотел стать первым! Главным! Вот и стал старшим.
- Замолчи! - не выдержал Крупин, понимая, что правды ему не перенести. Вот она голая правда: хотел стать первым, но не смог. Может, это иллюзия? Всякий стремится быть первым. Всякий желает главенствовать. Так устроен человек. Такова его истинная сущность, его природа. Но ведь у него это стремление не абстрактно. Он не хотел быть первым вообще. Он желал стать первым среди людей. Лучше знать технику, состояние дел, организацию. Командовать, в конце концов, людьми. Но здесь - иное. Он, наоборот, став старшим машины, обособился от людей, от коллектива, и теперь страдает именно от этого, - что здесь непонятного? Как дважды два. То же самолюбование. И оно немного есть. Сладчайшее. Приятное, но, видно, гадкое, - эвон как исподтишка норовит засосать! Ты ему радуешься, а оно тебе козни строит. Бросить о том думать, так ненароком напомнит о себе. Уязвленное самолюбие страшнее бешеной собаки... Все ж делать надобно что-то. Пухнет голова от мыслей всяких; заботами наполнилась, что колодец родниковой водой: до краев. Не вычерпаешь - через край польется, утонешь тогда в грязи. Говорите: был человек, - и нет человека. Так то, если умер. А если жив? Был человек и есть, а будто нет его. Это как? Крупину это "как" не давало покоя.
- Я снимаю с себя все полномочия, - заявил он. - Не хочу больше быть старшим. Пусть кто другой поездит, - заявил перед всеми. Как дух перевел. Но не так-то просто все решить.
- Ишь чего надумал, - набросились на него. - Сам хотел. Сам. Теперь не плачь. К тому же замены тебе нет. Ищи дураков. Никто не желает. Мы уж тут как-нибудь зимой померзнем, летом пожаримся, словом перекинемся, - всё приятней, нежели из теплой кабины на голую степь глядеть.
- Так я, ребята, про то же и талдычу вам: хочу со всеми домой ездить, под тентом чтобы...
- Ты со всеми и путешествуешь. Только некому старшим-то, пойми, Крупин.
После такого разговора никогда к той теме Крупин не возвращался, смирился, но в душе затаил надежду на скорое возвращение.
Через несколько месяцев в их эскадрилью на должность начальника одной из групп перевелся капитан Ильницкий. Поначалу держался особняком, имел характер малообщительный, да и остальные не слишком втягивали его в компанию, считая, что все-равно рано или поздно он сойдется с людьми - как-никак работать вместе.
Крупин, наблюдая некоторую замкнутость Ильницкого, решил приобщить его к должности старшего машины. Вскользь, в разговорах, стал намекал на преимущества старшего, на интересное времяпровождение, обращал внимание на замечательный пейзаж за окном кабины, свежий воздух, открытый вид.
Узнав, что капитан имеет собственный автомобиль, Крупин надавил на "водительские" струнки Ильницкого: хоть не за рулем, но все же впереди.
Постоянные увещевания Крупина подействовали на капитана. Тот, заинтересовавшись всерьез, как и Крупин в свое время, записался на курсы и через несколько недель благополучно закончил их.
Еще не сбросив со своих плеч тяжелейшую, как он считал, обязанность, Крупин уже радовался своему будущему освобождению. Теперь он мог иногда прокатиться под тентом, вставить острое словцо в разговор, пустить веселую шутку.
Коллектив сразу отреагировал на возвращение "блудного сына". Правда, иногда окликали Крупина: "Старшой!" Но тот только ухмылялся: недолго осталось.
Как только капитан получил удостоверение на права старшего машины, Крупин тут же предложил ему: "Езжай ты сегодня в кабине, а я в кузове". И, даже не услышав согласия, вскочил на стремянку, свисавшую через борт, громко крикнул:
- Ребята, я возвращаюсь! Примите в свои тесные объятья!
Толпа возбужденно загалдела, отовсюду раздались голоса: "Иди к нам, садись сюда!" Но Крупин решительно отказался: "Сегодня здесь, с краю".
Дорога убегала назад. Все уплывало быстро, унося с собой застывшую массу горизонта. Вид отсюда был иной, но именно он почему-то сильно обрадовал Крупина. Он даже не заметил, как долетели домой.
Вылезая из тягача, заметил стоявшего у обочины Ильницкого.
- Крупин, - сказал тот, - не забудь продлить удостоверение, как договаривались. Мало что может случиться, я могу заболеть или в отпуск уйти.
- Конечно, конечно... - протянул Крупин и, отойдя на несколько шагов, достал из внутреннего кармана кителя удостоверение и разорвал его. К нему продлевать свои мучения?
Сумерки, почти полностью окутали квартал. Нужно было спешить домой, там уже давно заждались.
Крупин быстро зашагал по освещенному яркой луной асфальту.
По всем вопросам, связанным с использованием представленных на okopka.ru материалов, обращайтесь напрямую к авторам произведений или к редактору сайта по email: okopka.ru@mail.ru
(с)okopka.ru, 2008-2019
