Федим вернулся в Бизацену только к вечеру следующего дня после отъезда - мулы всю дорогу ползли неторопливо, раб, правивший повозкой, сам частенько клевал носом, так что ему хватило времени и на воспоминания и на мечты о будущем.
Прибыв в усадьбу, он передал послание хозяйки управляющему имением Рихату, сказал, что через две недели семейство Гамилькара в полном составе прибудет на побережье, Рихату к тому времени надо будет подготовить имение, Ахату привести в порядок плантации и хозяйственные дела.
Без Гамилькара, воюющего на Сицилии, Батбаал с семьей находиться дальше в Карфагене нет смысла, а потом, она уже привыкла в отсутствие мужа сама распоряжаться всем хозяйством, дотошно вникать во все.
Рихата удивило переданное поручение, ведь он и так знал, когда ждать обратно семейство Гамилькара - еще накануне отъезда в Карфаген сроки возвращения были оговорены и согласованы с Гамилькаром и Батбаал. Однако он ничего на это Федиму не сказал.
Федим отправился домой, радуясь тому, что семья Гамилькара вернется обратно в Бизацену. Ему привычнее быть здесь, среди плантаций олив, среди сочных лугов и тенистых рощ. Карфаген с его мощенными камнем улицами, высокими, скрывающими небо, домами, с невообразимой сутолокой и многолюдьем угнетал его. Тишина лесной поляны, негромкие голоса птиц, убаюкивающий шум ручья, - вот, что было ближе всего душе. Только здесь он чувствовал себя как дома и только здесь хотел бы прожить всю оставшуюся жизнь: вставать с восходом солнца, бродить по ущельям в поисках зверя, возвращаться в деревню с полными руками дичи, класть добычу к ногам Ашерат, ожидающей его у порога их дома с целой стайкой ребятни.
Поначалу даже обиделся, когда Батбаал приказала ему собираться обратно в Бизацену. Расстаться с Ашерат? Это просто невообразимо! Только мысль о том, что скоро они снова увидятся, успокаивала его и остепеняла. Две недели не такой уж огромный срок для разлуки. Только кто может так утверждать? Только тот, кто не влюблен по-настоящему, кто не любит так, как любит Федим.
9
Атилия с сыновьями стояла перед магистратами в полном молчании. Как женщина она вообще не имела права говорить. Тем более возражать. Ей еще повезло, что ее вызвали держать ответ к эдилам курульным. Плебейские эдилы раздули бы поступок аристократки до немыслимых размеров. С какой стороны ни взгляни: закона, морали, обычая, - поступок Атилии ужасен: она сгноила, можно сказать, двоих переданных в поддержку ее семьи государственных рабов, пленных, которые защищены римскими законами. Это тебе не собственный раб, с которым ты волен поступать как тебе вздумается, вещь, а не человек, скотина, а не существо одушевленное. Раб государственный - есть предмет, который никто, даже последний римлянин, портить не вправе. Раб государственный служит обществу, покушение на его жизнь считается покушением на устои общества. Атилия, издеваясь над предоставленными ей в пользование государственными рабами, по сути, совершала преступление. Разве она не понимала этого? А если понимала, почему не остановилась? Почему не задумалась?
Кто-то из домашних рабов рассказал о ее бесчинствах определенным лицам и те сообщили трибунам, теперь ей грозит суд. Эдилы вряд ли будут рассматривать это дело. Один из замученных Атилией рабов умер. Скорее всего, Атилию передадут претору, который назначит для нее судей, и суд вынесет свое решение, отнюдь неутешительное. Смертный приговор ожидает всех, кто так или иначе навлекает на Рим позор. Тем более что замордованными рабами оказались карфагеняне, с которыми в этом году удалось договориться об обмене пленными.
Чего добивалась Атилия? Вряд ли она сама об этом знала - месть за смерть мужа, видно, совсем затуманила ей голову. Но это ее не оправдывает.
Атилия готова была сгореть от стыда. Рядом с ней, понурив головы, стояли и ее сыновья, Гай и Марк.
Говоривший эдил, седовласый усталый старик, сидел в своем кресле из слоновой кости и, казалось, слился с ним в одно целое. Двигались только его губы, узкие, сухие, но не такими были его слова. Вся речь его заключалась в том, что пятно позора, виновницей которого стала Атилия, легло на всю ее семью, на весь род. И вся семья, включая сыновей, оказалась замарана этим поступком. Ладно младший: желторот еще, несмышленыш... Но старший! В этом году ему предстоит примерить тогу, стать главой семьи, полноправным гражданином, квиритом, будущим магистратом, который будет продолжать дело своих отцов и дедов. Чем он думал, когда шел у матери на поводу? Разве примеры доблести и чести его предков ни о чем ему не говорили? Древнейший патрицианский, а с ответвлениями теперь и плебейский прославленный род - сколько их у Рима! Калатины, Регулы, Серраны, Бульбы, Лонги, - все из рода Атилиев. Рода, который дал Риму с десяток консулов, двух военных трибунов с консульской властью, массу триумфаторов, одним из которых был и его отец, Марк Атилий Регул.
- Своим поступком вы опозорили всех их, как живых, так и ушедших, но всегда незримо присутствующих рядом! - закончил свою речь один эдил.
Атилии нечего было сказать. Эдил прав: не следовало ей даже пальцем прикасаться к этим рабам, тем более, они ничем по большому счету не провинились, работали как все: без особого усердия, но и без откровенного саботажа. Но с другой стороны что-то все-таки надломилось в ее сердце, и она перестала воспринимать окружающее в реальном свете, а кошмарные сны с изуверствами карфагенян над мужем подлили масла в огонь. Она не могла больше смотреть обычными глазами на этих карфагенян, все они для нее олицетворяли государство-палача, государство варваров; пощадить их она была уже не в силах.
Другой эдил продолжил речь своего коллеги с тем же пафосом, с таким недовольством, как будто Атилия стащила с его стола кусок говядины.
Кому уместнее было тут высказаться, так это Авлу , в этом году назначенному цензором; он первым должен был поднять голос на форуме в ее осуждение. Так воспитан каждый римлянин: для него на первом месте республика, потом род, родня и все прочее. Для римлянина нет ничего выше республики. Res publika. Общественное дело, дело народа. Во имя нее Луций Юний Брут, основатель республики, отправил на смерть двоих своих сыновей-предателей. Рим - есть сердце римлянина, его душа.
Другой эдил также коснулся рода Атилиев, метя теперь больше в ее сыновей, будущих граждан, будущих полководцев и муниципалов. Неужели они вырастут столь никчемными, что трезвому рассудку, рассудку добропорядочного римлянина предпочтут вскипевшие эмоции? Только чернь или варвары с их дикарскими замашками позволяют своим эмоциям взять над собой верх. Настоящий римлянин, истый римлянин будет трезв и холоден даже во время жаркой битвы, потому что он над всеми, он выше всех, он - РИМЛЯНИН, судьбой предназначенный управлять миром!
Атилия не поднимала глаз. Она не могла предположить, что один из предоставленных ей рабов умрет. Хотя, если бы кто спросил ее начистоту, - она желала его смерти. Как и смерти его товарища. Но так уж было угодно богам: один остался жить - оказался более живучим.
Дали слово Авлу Атилию, но тот не стал много говорить. Ему было наплевать на каких-то там "кашеедов", которые случайно попали в плен и стали рабами, но принципы должны быть незыблемы. Рим родился на принципах, на принципах продолжает существовать. Не была бы Атилия женой Марка Регула, он, не задумываясь, настаивал бы на передачу дела в руки преторов. Но с одной стороны родство, а с другой - честь римлянина. Не хотелось бы, чтобы по городу и по всей Италии поползла молва, мол, Атилии ничем иным более прославиться не могут, как только унижать покоренных. Не такой славы жаждет римлянин. И Атилии никогда так не поступали.
Гай Атилий Серран согласился с ним: мужчины из рода Атилиев никогда не поступили бы так гадко. Тут больше его вина. Ему следовало сразу взять невестку с детьми под свое крыло, тогда бы ничего подобного не случилось. Ее вины он не отрицает, но так же, как и Авл, не хотел бы, чтобы из-за ошибки женщины на всех мужчин рода Атилиев пало пятно. Он просит эдилов учесть заслуги старинного прославленного римского рода и не выносить поступок Атилии на общественный суд. Он уверен, что она уже сама сильно пожалела о содеянном. Мужчины же рода Атилиев сделают все, чтобы тень позора не разошлась дальше ограды семейной усадьбы. Он обязуется достойно похоронить умершего, а того, кто выжил, поднять на ноги и вернуть государству целым и невредимым, чтобы государство смогло обменять его на своего гражданина.
Старший сын Марк еще не имеет права взять мать под свою опеку, он еще не вступил во взрослую жизнь. Но и Атилия, обесславив себя, больше не может управлять родом. Пока Марк достигнет зрелости, за семьей Атилии, так же, как и за ней, будет приглядывать он, Гай Атилий Серран. Во искупление недовольства богов Атилиями будут принесены соответственные жертвоприношения. Гарантами обязательств выступят как сам Гай Серран, так и Авл Атилий Калатин.
Эдилы внимательно выслушали достойных мужей. Им тоже не хотелось, чтобы о римлянах по свету пошла дурная молва, а славный род Атилиев оказался запятнанным. Сегодня же приступить к исполнению всего озвученного: умершего раба похоронить со всеми приличиями, оставшегося в живых выходить и передать властям для обмена на пленного римлянина. О содеянном не распространяться и запретить об этом говорить и рабам, и прислуге. Атилии до вступления старшего сына во главенство семьей находиться под опекой деверя, Гая Атилия Серрана, и повиноваться ему полностью и беспрекословно, как повиновалась она до этого своему мужу.
Слова эдила для Атилии прозвучали как приговор. Она вышла из регии как потерянная. Только из уважения к мужу и его родственникам ее не предали суду. Но жизнь ее после всего, что произошло (она понимала это), вдруг как-то сразу потускнела, сузилась, потеряла все свои краски. Даже дети во имя незыблемых принципов отказывают ей в ненависти, в мести за собственного мужа. Но она знает, что никогда не будет обладать холодным рассудком бога, в груди ее бьется обыкновенное человеческое сердце, горячее и неравнодушное.
10
Темнота. Как быстро ней привыкаешь. Словно всегда жил в темноте. Словно рос в темноте. А свет, солнечный день, обилие цвета были во сне. Всё было сном, в который веришь, пока спишь. А просыпаешься...
Он просыпается теперь больше в темноте, какие-то запахи недолго еще щекочут ноздри, но потом и они исчезают. Итобаалу кажется, зловоние трупа и собственных испражнений всегда окружали его. Поэтому он тоже к ним привык, как к темноте и к отсутствию звуков.
Поначалу складывалось впечатление, что он глохнет. Из-за двери постепенно перестали доноситься голоса людей, собак, домашних животных, даже шорох мышей ассоциировался больше с ночью, темнотой, чем с днем. Хотя и день от ночи он различает теперь с трудом. И больше не разговаривает с Бодостором. Теперь он знает о нем все. Его настоящее перед глазами. А прошлое... У мертвых нет больше прошлого. Одно будущее, которое в конечном счете переходит в ничто.
Любопытно, как долго его, Итобаала, прошлое будет с ним? На месте Бодостора мог ведь оказаться он. Кто был столь милостив, что позволил ему существовать дальше? И почему ему, а не Бодостору? Хозяйка решила отомстить, но насытится ли она местью, умертвив нескольких рабов?
Тишина успокаивает. Но пару дней назад, поняв, что Бодостор умер, Итобаал закричал. Закричал, испугавшись стать следующим. Закричал так, что подняли головы рабы на соседних участках, а к сараю сбежались служанки и привратник.
Призывая Зевса Ксения, защитника всех чужеземцев, Итобаал кричал так громко, словно посылал свой вопль прямо на небо. Это был такой крик отчаяния и боли, что, казалось, от него задрожали листья на деревьях, склонили головы бутоны растений, легли на землю высокие травы. Так обычно кричит только животное перед закланием. Или тяжело раненый зверь в агонии. До хрипоты, до боли в висках. Он и сам от себя не ожидал такого крика. Наверное, кричал совсем не он, а какое-то другое существо. Существо, которое в темноте стало его подобием. Даже не существо, а сгусток темноты, сама ночь.
Про них давно, наверное, все забыли. Хозяйка сознательно, рабы вынуждено. Его крик скорее всего снова напомнил всем о существовании двух мучеников. Но страх стать такими же мучениками, вынуждал их по-прежнему обходить стороной злополучный сарай. Никто больше не спрашивал друг друга, кормили наказанных или нет, поили ли.
До этого они с Бодостором были рабским орудием, живым инвентарем, теперь стали содержимым сарая, стенами, полом, разве что еще не сравнялись с землей.
Но умирать совсем не хотелось, хотелось жить, пусть даже и так, в темноте, голым земляным червем. Жить, как живут миллионы невидимых существ, даже никогда не видя солнечного света. Жить хотя бы памятью о том, что она все-таки существует - другая, настоящая человеческая жизнь.
А потом Итобаал умолк, словно сорвал голос, выкричал все слова, проглотил язык. Рыдал, покуда не иссякли слезы, и снова, не заметив как, провалился во тьму.
Как долго он находился в забытьи, одному Баалу известно, но в один из дней (для него - ночей) как всегда неожиданно широко распахнулась дверь сарая, кто-то оторвал его от пола и вынес на белый свет.
Сидя на земле спиной к стене, он с трудом расщепил глаза и сквозь пелену увидел перед собой нескольких людей в дорожных платьях сыновей хозяйки. И вот он уже видит себя на причале Тибра, что за Бычьим рынком, затем в Остии. Он по сходням взбирается на грузовой корабль с сотней таких же, как он, горемык, вырванных фортуной из мрачных каменоломен, оторванных от тяжелой сохи и мельничных жерновов, руки и ноги которых до сих пор носят на себе кроваво-синие печати железных кандалов.
Бывшие невольники настолько забиты и потеряны, что даже собранные вместе на верхней палубе, сидящие спина к спине, плечо к плечу, они разъединены, каждый сам по себе, каждый в себе. Ни тени улыбки на лице, ни светлого пятна на челе, как будто они плывут не к свободе, а к новой кабале - так в тупом нечеловеческом рабстве почернели их души. Им не о чем говорить, не по кому лить слезы. Они не проявляют сочувствия друг к другу, потому что каждый из них знает не хуже другого цену унижения, бесправия и рабства. Никаких мыслей, в голове одна пустота и доходящее до удивления равнодушие как к окружающим, так и к собственной судьбе. Палуба бездушных существ, плывущих все равно куда. Отсыпающиеся бывшие узники. Обветренные лица, опущенные плечи, вытянутые ноги.
Ни капитан, ни матросы не решаются даже спросить, тяжело ли им было в неволе, рады ли они предстоящему освобождению.
Спускаясь с трапа римской либурны на сицилийскую землю, проходя мимо римских солдат, бывшие пленники скользят по всему таким безразличным взглядом, словно у них отняли чувство радости быть свободным, словно из памяти навсегда стерли само понятие свободы.
Меняли их под Лилибеем. Сотня на сотню. Истощенных от длительного пребывания в рабстве карфагенян на не успевших исхудать в плену римских солдат.
С высокого римского вала перед Лилибеем, освобожденные карфагеняне спускались, едва перебирая ноги. Потухшие, молчаливые. Радость избавления от плена и рабства погасла где-то на середине пути между Римом и Лилибеем. Никто ничего больше не хотел, словно Эшмун разом отнял у них все желания.
Со стороны Лилибея навстречу шла такая же цепочка римских пленных. Они мало чем отличались от них, разве только чуть светлее кожа, да чуть ярче глаза. А в остальном такие же бронзовые от загара тела, густобородые лица, вылинявшие истерханные туники или набедренные повязки - не всем повезло с одеждой.
Проходя мимо, смотрели друг на друга, как на собственное отражение. Но не было в этих взглядах ни злобы, ни презрения, - одна усталость и желание, чтобы поскорее все закончилось.
На подступах к крепостным стенам они попадали в объятья пышущих радостью соотечественников, но в себе вызвать им радость никак не удавалось. Только когда с крепостных стен, приветствуя их, замахали руками жители Лилибея, а за городскими воротами их окружила толпа с музыкой, вином, улыбками, дружескими пожатиями рук, что-то светлое постепенно стало наполнять грудь и растапливать замороженное сердце. И вот уже кто-то из бывших пленных пустился в пляс, кто-то опустился в пыль, целовал землю и все еще не верил, что завтра не будет ни бесконечного поля под палящим солнцем, ни тяжелых мельничных жерновов, которые постоянно крутились перед глазами, ни цепей, которые сковывали движение и звякали при ходьбе.
Замерли только, когда навстречу им, истощенным, осунувшимся, изнуренным, приблизилась колонна всадников в сверкающих металлом нагрудниках, ярких, блестящих шлемах с высокими алыми плюмажами. Колонну возглавлял величественно восседающий на гнедом жеребце молодой человек с обнаженной головой, темными курчавыми волосами и такой же небольшой курчавой бородой.
Острый взгляд его, надолго не задерживаясь, быстро перебегал с одного лица освобожденных на другое, но на лице Итобаала неожиданно остановился. Человек без шлема словно уловил в нем отражение всего, что с ним произошло, прочитал в его глазах всю его прошедшую жизнь и тем самым будто околдовал.
Итобаал не понимал, но почему-то ему показалось, что этот военачальник не простой человек, раз так сумел одним только взглядом проникнуть в его душу, что он, Итобаал, готов пойти за таким человеком куда угодно: хоть в самую гущу боя, хоть на край света, потому что наверняка этот человек знает что-то такое, чего не знает он, Итобаал, хотя прожил немалых лишений жизнь и даже соприкоснулся со смертью. Но колонна спешно прошла мимо, и чары с глаз Итобаала спали.
Итобаал осмотрелся и увидел, что многие его товарищи по несчастью тоже были под впечатлением от всадника без шлема. Значит, не одному ему на мгновение открылась его сила, его железная воля, твердая убежденность в собственном предназначении. И он уверен, если бы не усталость плена, не Нэшеб, которая ожидала его дома, он присоединился бы к эскорту этого человека не задумываясь. Но хотелось поскорее в Карфаген, в родные стены, к семье...
Перед тем как выяснить все обстоятельства нахождения в плену, установить личности каждого, освобожденных поселили в солдатских казармах, предварительно накормили и напоили. Затем, выкликая каждого по списку, стали уводить куда-то для расспроса.
Не услышав своего имени, Итобаал, не вступая ни с кем в разговоры, прилег на один из свободных топчанов.
Он глядел на все и всех и старался не закрывать глаза, боялся, что, если он их закроет, то снова наступит тьма и он опять окажется в мрачном сарае Атилии.
С трудом верилось, несмотря на Остию, долгое плавание, нынешнее пребывание здесь, что все худшее позади.
Когда назвали его имя, он поднялся, неторопливо проследовал за солдатом, тупо упершись взглядом в задники его сандалий.
В палатке, куда его провели, он кратко рассказал офицеру о своей прошлой жизни, об участии в сражениях под командованием Карталона , в том числе и против Юния , о пленении и, наконец, о пребывании у римлян.
- Не хочу лезть в душу, - внимательно выслушав, сказал напоследок офицер, - но просто из любопытства: чем думаешь заняться дальше? Не хотел бы вернуться обратно в армию? Как опытному воину тебе, как мне кажется, проще будет восстановиться.
Итобаал поднял на офицера глаза, не понимая, шутит тот после всего услышанного или нет. Но офицер, видно, не шутил. Тогда Итобаал сказал ему:
- Простите, но я еще не готов. Пока не готов.
- Как знаешь. Тогда всего доброго. Возвращайся к семье, - не стал больше мытарить его офицер и подал рукой знак солдату, чтобы тот вывел Итобаала и позвал следующего.
Итобаал вышел из палатки, остановился неподалеку и глубоко вдохнул. Чистый свежий воздух наполнил грудь. Легкие вытянутые облака безмятежно плыли над крепостной стеной. Не было минуты прекраснее, не было ощущения выше этого: наконец-то он свободен!
11
Итобаал вернулся в Карфаген вместе с торговыми кораблями, которые Гимилькон, комендант Лилибея, отправил обратно.
Еще находясь в море, он понял, как сильно соскучился по родному городу, по семье. Представил, как встретит его горючими слезами мать, а Нэшеб будет стоять позади и смотреть на него потерянными глазами, не решаясь подойти. Но он подойдет сам, осторожно обнимет ее, прижмет к груди. А вечером, когда взойдет луна, скажет ей много-много ласковых слов, расскажет о том, как скучал по ней и как она помогала ему выжить как на войне, так и в ужасном рабстве.
Нет, теперь, даже если родится у них куча детей, они никогда не возьмут в семью раба, сами будут справляться со всем хозяйством и детей научат тому же. Раб - самый несчастный человек на земле, а человек по натуре своей всегда стремился к счастью...
Итобаал брел по праздничному городу, мимо домов, украшенных цветами, зелеными ветвями и венками из миртовых деревьев, как атрибутами супруги Адониса - Астарты, и сердце его наполнялось светом.
Как давно он не видел праздничного города, как давно его не окружали радостные лица!
Тут мимо спешат сияющие девицы в ярких цветных одеждах с букетами цветов или зелеными ветвями в руках, там толпа зевак собралась вокруг заезжих уличных танцоров, которые подыгрывали себе на флейтах, авлосах и тамбуринах.
Итобаал и сам бы, как в прежние времена, присоединился к этой праздной толпе, но хочется поскорее обнять мать, приголубить жену.
До дома добираться - не близкий путь. Вдоль северной крепостной стены по аллее, окаймленной апельсиновыми деревьями и купами самшита, до самой вершины в так называемый Верхний город. Зато оттуда какой живописный открывается вид на город и на Бирсу.
Интересно, чем сейчас занимается матушка? Небось, как прежде кашеварит или убирается - она всегда любила порядок. А Нэшеб? Узнают ли они его? За несколько месяцев отсутствия он все-таки немного изменился, осунулся, сильно похудел точно. Да и зарос. Уходил на войну - лицо покрывал легкий пушок. Сейчас густая, вьющаяся борода с немалыми вкраплениями седых волос.
Нэшеб никогда не видела его с бородой. Увидит, скажет, ошиблись домом, уважаемый, вам, наверное, совсем не сюда. Но он-то знает, что сюда. Именно сюда...
Стайка воробьев всполошено сорвалась с одного из высоких кипарисов, шумно защебетала, оглушая. От крепостных стен потянуло прохладой.
Если остановиться у подножья и задрать голову вверх, покажется, что зубья стены своим краем подпирают само небо. Ночью здесь жутко, ночью никто по этой дороге не ходит - темень хоть глаза выколи, но днем - раздолье: всегда теневая сторона, не жарко, и многие мелкие торговцы почти целый день сидят на циновках вдоль стен, привлекают прохожих.
Какое-то время власти упорно пытались бороться с ними: отбирали товар, гнали на рынки, но через день-два старушки с зеленью или цветами, мужчины с вязанками дров или глиняной посудой возвращались вновь и с удвоенной силой приманивали прохожих к своему товару.
Давно уже никто не представлял себе этой примыкающей к крепостной стене дороги без мелких торговцев. Но жители прилегающих районов были только рады: не надо за чем-то нужным спускаться в город, толкаться среди иногородних, выторговывать у продавца каждый мелкий шекель. Здесь и товар был подешевле, и продавцы щедрее.
Но вот впереди и отчий дом - кособокая глинобитная хибарка с кустами розового олеандра у входа скромно приткнулась к крепостной стене. Их много здесь таких хибарок, которые осели на скальных основаниях.
Покойный отец, помнится, гордился тем, что успел отхватить на небольшом пятачке место под дом - ветеранам разрешили селиться здесь, у самой крепостной стены на восточной окраине Верхнего города. Пусть одна большая комната и кухонька, но все ж лучше, чем в душных многоэтажных домах в центре, где они ютились семьей до того, как отец ушел воевать.
Собственно и Итобаал отправился воевать в Сицилию, чтобы поднакопить денег на более уютное жилье (но, может, был заражен выбором отца).
К сожалению, попав в плен, он потерял заработанное жалованье. Но теперь, хвала Баалу, всё позади, и его ноги по-прежнему идут знакомой тропинкой к родному дому.
Возле соседских домов - ни души. Жара загнала всех внутрь. Это и хорошо - он сможет войти в дом незамеченным. Не хотелось никаких охов и ахов, объятий и сочувствий других людей, пусть даже и соседей, которых он помнил с юности, вопросов, куда он так надолго пропал.
Вот и знакомая невысокая двустворчатая дверь. Итобаал несколько раз постучал. Никто не вышел. Может, пошли за водой к ближайшему фонтану?
Итобаал еще раз постучал. Уже погромче. Наконец-то кто-то услышал. Открыла мать - низенькая, тощая, седая старушка, долго пристально всматривалась, потом, когда поняла, кто стоит перед ней, повисла на плечах, и сразу ударилась в слезы. Он никак не мог ее успокоить, так и вошел с нею на плечах в дом.
Мать продолжала плакать, а он стал осматриваться.
- Мама, а Нэшеб? - спросил, когда не увидел нигде и следа пребывания жены.
Мать зарыдала еще сильнее.
- Мама, - только и сказал он и опустился на постель, заметив, что на полочке, где стояли идолы, у статуэтки богини Шеол, супруги бога смерти Мота, курится ладан. Обычно возле нее зажигали благовония, чтобы умилостивить богиню подземного царства, чтобы она на том свете проследила за благополучием умершего. Кто умер в этом доме?
- Мама, - еще раз спросил Итобаал. - Что с Нэшеб?
- Ее нет, сынок, - ответила с трудом мать и опустилась рядом с Итобаалом. - Нам сказали, что ты умер, убит. Видели, как ты, сраженный стрелой, упал с коня.
- Стрела попала мне в ногу. Я упал, но не погиб. Видишь, это я. Живой. Неужели ты не узнаешь своего сына?
Мать подняла на него глаза, тронула рукой его лицо. У нее опять выступили слезы.
- Хвала Тиннит. Я молилась ей денно и нощно. Я никогда не верила, что ты умер.
- А Нэшеб, мама? Что с Нэшеб?
Старушка снова съежилась, втупилась в глиняный пол.
- Ее больше нет. Я думаю, сердце ее не выдержало вестей. Каждое утро она высматривала тебя с крепостной стены, каждый вечер, как потерянная, бродила по причалу, расспрашивая о тебе прибывающих из Сицилии матросов и купцов. Домой возвращалась вся в слезах. Тогда мы рыдали вместе. Вместе просили Тиннит и Мелькарта, чтобы те вернули нам тебя. Но потом внезапно она перестала плакать. Словно выплакала все слезы. Я думала, она смирилась. Но оказалось, хуже. Она будто отстранилась от мира. Возьмется мести, так и застынет с метлой в руках. Разведет в очаге огонь, присядет рядом и смотрит на него, пока не перегорит весь хворост. Отправлю за водой - полдня может идти обратно, даже не взглянув, есть ли в амфоре, с которой она ушла, вода. Уж до чего я порой бываю забывчивой, но тут никакого сравнения. Видя такое дело, я перестала ее мытарить. Подумала - со временем пройдет. Но как-то вечером забарабанили в дверь соседи: спеши, старая, невестку твою нашли на берегу моря, видно, сбросилась со стены. Я чуть с ума не сошла, поняла тогда, почему она в последние дни перед смертью такая была неприкаянная - устала верить, что ты вернешься. Так мы и похоронили их двоих в одной могиле. Сынок! - снова заревела мать, разрывая Итобаалу сердце. Но в голове его - словно кипящая вода в котле.
- Погоди, мама, погоди. Ты сказала "двоих". Кого "двоих"?
- Нэшеб и ребенка. Она ведь ждала от тебя ребенка.
Итобаал ничего не понимал. Нэшеб была на сносях? Когда он уходил на войну, и намека на беременность не было. Что же они ему тогда ничего не сказали? Не хотели тревожить? Мать всегда была такой - не хотела никого лишний раз беспокоить. И невестку приучила так поступать.
Итобаал вскочил на ноги. Зарычал, как может рычать только раненый зверь, стал бить и крушить вокруг себя все, что попадалось под руку: миски, амфоры, табуреты.
Старушка только закрыла глаза. Что она могла сделать? Она и так корила себя за то, что невестка не дождалась сына. Она считала себя виной того, что невестка перестала верить в лучшее и лишила жизни не только себя, но и своего не родившегося ребенка.
Итобаал меж тем, не чуя ног, взлетел на крышу дома и распластался на ее глиняной поверхности, не сдерживая слез.
Казалось, подпирающая небо крепостная стена над его домом всей своей тяжестью обрушилась на него.
Что было невыносимее: находиться на краю гибели в бою, гнить заживо в рабстве или узнать о смерти своих близких? Если в первом случае ты полагаешься на волю фортуны, во втором - на стойкость духа; что поможет в третьем, когда удар судьбы нанесен в самое сердце? Когда ты навсегда, кажется, лишен воли и сил?
Лучше бы он погиб в бою или сдох, как последняя падаль, в сарае Атилии.
Он выжил в плену только потому, что жил мыслью о Нэшеб. Выдержал все тяготы и невзгоды исключительно потому, что никогда не забывал о ней. Теперь ее нет. Чем он дальше будет жить?..
Только спустя час Итобаал спустился обратно в дом. Мать-старушку застал на прежнем месте. Как потерянная подняла она на него свои красные, опухшие от слез глаза.
Итобаал сглотнул удушливый комок в горле.
- Где их похоронили? - спросил приглушенно.
- На старом кладбище, у подножья Бирсы, неподалеку от плавильни. Могилу легко найти - она третья от памятника играющей на лире девы.
- Можем сходить туда?
- Конечно. Сейчас соберусь, - сказала мать.
Итобаал продолжал рассеянно смотреть на дымящийся ладан у статуэтки богини подземного царства.
По улице шли молча, каждый в себе. Итобаал понимал, что мать только из привычки боится расспросить о его злоключениях в плену и на войне. Она была приучена с детства, что женщина начинает говорить только тогда, когда ее спросит мужчина. Может, когда-нибудь он и расскажет ей о своей прежней жизни, только не сейчас, не в этот раз, когда впереди мрачное пятно неведения.
Миновав храм Тиннит, но немного не дойдя до храма Деметры и Коры, они свернули на неширокую тропу, которая змейкой убегала вверх по склону Бирсы к священной рощице богини Ашеры. На ее краю ютилось старое городское кладбище, чуть дальше - плавильные мастерские. На этом кладбище покоились отец и мать Нэшеб. Рядом решили захоронить после кремации и ее.
У входа на кладбище Итобаал пропустил мать вперед. Про себя заметил, что, как только они вступили на территорию кладбища, тут же смолкли все звуки, словно бог смерти Мот враз отсек свои владения от окружающего мира. А ведь еще недавно, проходя мимо главной площади Карфагена, они с матерью буквально глохли в море звуков.
Но вот и невысокий, почти полностью скрытый в тени смоковницы, памятник: играющая кифаредка. Ее никак не пропустишь. Открытое улыбающееся лицо, сложная укладка волос, высокая тиара на голове, легкая драпированная туника до самых пят - женщина стоит, как живая. Стела Нэшеб в двух шагах от кифаредки, она еще не совсем заросла травой, не покрылась мхом, рядом небольшой розовый куст.
Стела самая обычная, плоская, грубо вытесанная вертикальная прямоугольная плита из песчаника с маленьким знаком Тиннит в центре и надписью под ним: "Я Нэшеб, супруга Итобаала, сына Шерапа, сына Догана. Не позволила мне владелица темных чертогов Шеол стать матерью, унесла в свою обитель вместе с сыном, не успевшим крикнуть".
Итобаал замер напротив. Несколько раз перечитал надпись, но так ничего и не понял. Смысл написанного словно тут же исчезал после прочтения.
У него была жена, мог быть сын, но его не было рядом - и их не стало. Кого винить? Войну, что не позволила ему в трудную минуту находиться рядом с ними, или его самого, так как он оставил семью, пусть даже и ушел защищать родную землю от врагов? Никто не ответит на эти вопросы. Как и на вопросы, почему он вообще ушел воевать, чего ждал от этой войны? Но факт остается фактом: кого бы сейчас не винили - жены с сыном ему не вернуть.
Итобаал сник.
Подул легкий ветерок, по стеле заскользили слабые тени от смоковницы. Как будто кто-то передавал весточку с того света.
Они знают, что к ним пришли? Видят ли они их?
Нэшеб, где ты, моя кроха Нэшеб?
Итобаал поднял голову, прислушался. Но на небе ни облачка, и ветра совсем нет - крупные лапы смоковницы не шелохнутся. Может, ему почудилось все?
Старушка-мать поставила возле стелы маленькую глиняную лампу, положила в нее немного благовоний, затем подожгла. Ароматный дым постепенно проник в ноздри. Теперь Нэшеб в памяти будет навсегда прочно связана с ладаном.
- Надо заказать жертвоприношение, - сказала мать.
- Выбери сама, пожалуйста. Я еще немного побуду здесь, - сказал Итобаал. Он все никак не мог прийти в себя.
Старушка ушла. Какое-то время она будет выбирать козленка, значит, у него еще есть несколько минут поговорить с Нэшеб. Но что он может ей сказать? Извиниться за все, что случилось? Но волен ли он полностью распоряжаться своей судьбой? Изменить ее, когда захочется? На все, как говорится, воля божья. Но отчего тогда так остро ноет сердце?
Как потерянный Итобаал побрел к выходу. За оградой кладбища наткнулся на мать.
- Все хорошо? - спросил.
- Да, - сказала она.
Придя домой, Итобаал завалился на кровать и беспробудно проспал до вечера.
Вечером зашел в харчевню на Гористой улице. Сидел темнее тучи, не спеша потягивал разбавленное донельзя вино (муть какая-то) и молчал.
Один из старых приятелей, Хавах, с трудом узнал в мрачном заросшем нелюдиме прежнего Итобаала. Весь квартал был уже давно наслышан о его трагедии в семье, о том, что он был в плену, а теперь вернулся.
- Удивляюсь, как ты еще держишься, - без всякой задней мысли сказал Хавах.
"Наверное, после того, как я побывал в одном сарае со смертью, душа моя окаменела", - подумал Итобаал.
Хавах заказал для обоих неразбавленного вина.
- Угощаю. Давай по старой памяти.
Итобаал не отказался, но хмель его не брал, словно организм отстранился от всего, не принимал ничего внутрь, как раньше.
Итобаал слушал приятеля вполуха, но ни разу не оборвал его, потому что Хавах не лез навязчиво в душу, не расспрашивал ничего ни о его жизни на войне, ни о пребывании в плену.
- Тебе надо просто забыться и забыть все, что связывало тебя с прошлым миром, - сказал Хавах после четвертой чашки вина.
- Если бы все было так просто, - сказал Итобаал.
- Брось! Не возвращаться же тебе обратно в армию, где ты не знал ни дня, ни ночи. Хочешь, я замолвлю за тебя словечко в плавильне? (Хавах работал в одной из карфагенских плавилен.) У нас и заработок поприличнее, чем в иных местах, и выходные есть. А начнешь работать, поверь мне, забудешь и мать родную. Работы сейчас - непочатый край. Тем более, простаивали на праздники.
- Я подумаю, - сказал Итобаал, грузно выбираясь из-за стола.
По всем вопросам, связанным с использованием представленных на okopka.ru материалов, обращайтесь напрямую к авторам произведений или к редактору сайта по email: okopka.ru@mail.ru
(с)okopka.ru, 2008-2019
