Аннотация: 2020 год Вечные проблемы отцов и детей на фоне нарастающей пандемии
БЛУДНЫЙ СЫН
Читатель, я мукам был подвержен, занявшись этой повестью,
провел множество тягостных дней и бессонных ночей, размышляя над судьбой каждого, даже самого незначительного персонажа. Помучься вместе со мной.
"Был человек в земле Уц".
Иов. 1, 1
1
Выпроводив жену и дочь из квартиры (короткий чмок в щеку жены, легкое похлопывание по хрупкому плечику дочери), Коломольцев вернулся в свой "кабинет", вернее, в закуток, который он после длительных препираний супруги выделил себе в спальной комнате. Где же еще: гостиная - для общих посиделок и приема гостей; третья комнатка - светелка дочери, только спальня и остается, - на кабинет, в будущем бесспорно признанному ученому, как он себя считал, пока не разжились.
Лера категорически запретила ему размещать свои книги у дочери, вот он и соорудил себе нечто вроде кабинета, отгородив часть спальни высоким (до потолка) книжным стеллажом, фронтальной частью повернутым к боку письменного стола, тылом - внутрь спальни.
Оклеив заднюю стенку стеллажа такими же обоями, какими они оклеили стены спальни, Коломольцев нашел (и жена согласилась с ним), что спальня ничуть не потеряла своего прежнего вида, даже, может, приобрела бóльшую интимность.
Впрочем, небольшое изменение размеров спальни за счет создания своеобразной ниши для его повседневных и досуговых дел совсем почти не отразилось на величине спального места: супружеская кровать два на метр шестьдесят, изголовьем придвинутая к стеллажу, в ногах оставляла еще место для платяного шкафа с проходом к нему и комода с зеркалом, по-соседски прислоненным к шкафу левым боком.
Возникло, правда, одно неудобство (на которое с самого начала перепланировки сетовала жена): нехватка естественного освещения. Окно было хоть и широкое, но единственное, на две трети скрытое ныне стеллажом кабинетной зоны. Вечером с таким положением еще можно было мириться, но днем Лера удрученно бродила среди скученной мебели и чувствовала себя не совсем уютно, немного жалея, что пошла у мужа на поводу.
- Мне даже теперь отдохнуть в спальне нормально нельзя, - говорила она не то с сожалением, не то с упреком, на что Коломольцев сразу парировал:
- Но ты спокойно можешь лечь в гостиной - там роскошный угловой диван, огромный настенный телевизор, летом всегда прохладней, чем здесь... - сказал и тут же подкрепил весомым аргументом:
- Ну, не перебираться же мне туда для работы?
- Тебя с твоими папками только в гостиной не хватало, забудь! Ты и так, помнится, в доме матери все комнаты книгами завалил, никому проходу не было. Дай хоть тут свободно подышать!
Спорить не приходилось: их прежнее жилье в доме его матери Раисы, где они ютились до этого, было до того тесно (две комнатушки, в одной из которых размещалась мать, кухонка - не развернешься - и чуланчик), что масса книг его просто теснилась в углах, дремала под кроватями, пылилась в кладовке и даже на чердаке на самодельных дощатых полках, в мешках и архаичных чемоданах.
Новая квартира, которую они купили большей частью за счет денег родителей Леры и кредита, погашенного впоследствии продажей дома бабушки Раи после ее отъезда на Украину к сестре, позволяла выставить некоторые из книг (от не особо нужных Коломольцев по жесткому настоянию жены все-таки избавился), что тешило, ибо даже праздное созерцание их, немножко подзабытых, читанных в детстве и юности, насыщало его до сих пор.
Обустроенная как кабинет ниша Коломольцева по ширине получилась в аккурат размером с письменный стол, столешница позволяла разместить на ней ноутбук, три в одном-центр (печать, скан и ксерокс), а также вертикальный лоток для дежурных папок справа от МФУ. У стены, нисколько не мешая, небрежно разместились пластмассовые подставки для перекидного календаря, канцелярских принадлежностей и бумажных блоков для заметок; передвижное офисное кресло на колесиках позволяло легко отъехать от стола и дотянуться до любой из нужных книг на стеллаже.
Как давно он мечтал о собственном кабинете! Пусть и в таком - скукоженном - варианте. Он теперь не будет, как раньше, писать на кухне или на коленке, задерживаться на кафедре, где он преподавал и оставался немного дольше только из необходимости, из-за того, что дома у него не было своего полноценного рабочего места.
Сегодня ему к двум, у него всего две пары лекций и один семинар, с утра можно без суеты покопаться в бумагах и папках, выудить наконец из коробок нужные, расставить их по полкам, чтобы в дальнейшем они всегда были под рукой, чего он никак не мог сделать после переезда, случившегося всего год назад.
Лера наконец-то забрала из ремонта машину, отвезет Дашу в школу, а он спокойно разберется с бумагами, пообедает и после обеда отправится в вуз.
Как он любил эти небольшие неспешные часы досуга, когда мог остаться наедине с собой и своими мыслями в окружении мыслей других! Хоть они и были упакованы в обложки, скрыты от глаз, все равно всегда находились рядом, насыщали, подпитывали.
Коломольцев опустился на колени, одной рукой приподнял деревянную кровать, а другой вытащил из-под нее очередную не разобранную картонную коробку. Поднявшись на ноги, подхватил ее и понес на стол, где раскрыл и стал перебирать папки и бумаги, решая сразу, куда их разместить.
Недолго покопавшись, он с сожалением нашел всего лишь несколько необходимых ему в ближайшее время папок, остальные за ненадобностью можно было вернуть на место.
Черкнув сбоку черным маркером размашистое с наклоном "архив", Коломольцев попытался вспомнить, что там еще могло находиться под кроватью (совсем не помнил), вернулся, запихнул просмотренную коробку обратно, а наружу вытащил другую, не менее объемнее и увесистей предыдущей.
Как всегда бывает при переезде, набив мешки, коробки и чемоданы, долго потом вспоминаешь, если сразу не подписал или не раскрыл, каким добром ты их наполнил. Вот и сейчас, раскупорив оклеенную скотчем следующую коробку, Коломольцев обнаружил в ней свои старые альбомы с фотографиями (отроческий, армейский, студенческий, фото от первого брака в большом бумажном конверте), письма из армии к первой жене Тамаре, которые он как всякий дотошный архивист так и не решился выбросить, юношеские заметки, общие тетрадки с песнями и гитарными аккордами. Аккорды он точно бог знает когда позабыл, так как практиковаться больше было не на чем (на его гитару в общаге как-то сел, не заметив, полупьяный приятель, а новую купить он отчего-то так и не удосужился). И как обычно, обнаружив что-то давно, казалось, выпавшее из памяти, но близкое, Коломольцев, оставив всё, стал тут же на полу перелистывать альбомы, рассматривать фотографии, вспоминать "дела давно минувших дней". И хотя, упиваясь прежними чувствами детства и молодости, альбомы он мог листать до бесконечности, взгляд его то и дело косился на бумажный конверт с фотографиями первого брака, от которого, на удивление, у него не осталось никаких светлых воспоминаний: только что-то натужное, неуютное, происходившее по обязанности, не по его натуре.
После развода он даже удивлялся, как вообще они с Тамарой сошлись, да еще и жили вместе, и зачали сына, как две капли воды похожего на него самого, хотя он до последнего себе в этом не признавался, считая, что она подгуляла мальца на стороне, когда он тянул лямку в армии. И все же чем-то при знакомстве она его зацепила, чем-то заинтересовала ("Тебя всегда тянуло на малолеток", - любила иногда подначить его Лера). Тем интереснее снова взглянуть, каким он был тогда, какой она, та, про которую он больше не хотел вспоминать. Было и прошло, стерто и забыто...
Коломольцев взял в руки конверт с фотографиями от первого брака, вытряхнул их на колени. Фотографии веером рассыпались перед ним, открывая пропасть знакомых лиц, множество его обликов до женитьбы и после.
Он только кончил школу, поступил в вуз, зашел как-то по старой памяти в школьный спортзал, узнав, что на выходные там будут проводиться городские соревнования по волейболу, который он всегда обожал.
Некоторых из играющих он еще помнил: они были всего на год или два младше его. Среди зрителей заметил худощавую школьницу с косами до середины спины и черными, пронзительными глазами, живо болеющую за родную сборную.
Коломольцев стал расспрашивать знакомых, что за девчата стоят неподалеку от них. "Так это старшеклассницы", - ответили ему. Не всех, оказывается, сохранила память.
Он остановил курносую девчонку, которая знала его и только отделилась от заинтересовавшей его группки.
- Что за чернявая с косами с вами стоит, не подскажешь?
- С косами? Так это ж Томка Сермяжная, забыл, что ли?
- Запомнишь вас, как же - вы за каникулы из утят в настоящих гагарочек превращаетесь, а тут сколько времени прошло!
- Прям таки в гагарочек! - сверкнула улыбкой курносая и выскочила из спортивного зала.
Коломольцев до конца матча глаз не мог оторвать от Тамары. Еще год назад он бы и не взглянул на нее, но школьницы младших классов так быстро взрослеют, что порой удивляешься: еще вчера что-то на переменах путалось под ногами, а сегодня мимо него не пройдешь - гадкий утенок превратился в белого лебедя.
Курносая, вернувшись, весь их беглый разговор, видно, передала потом ей, потому что Тамара тоже, как он заметил, изредка нет-нет, да и бросала на Коломольцева любопытные взгляды.
После матча он сразу же напросился проводить ее. Они стали встречаться, несмотря разницу в возрасте. Но ведь в следующем году она закончит школу! Он подождет, он упрямый. Лишь бы она не разочаровалась в нем...
Коломольцев вытащил фотографию Тамары того времени. Те самые насмешливо-блестящие глаза, чувственный рот, высокий лоб, длинные косы с бантами. Ей всего семнадцать, но им так хорошо вместе. И плевать, что о них подумают - Гумилев закрутил с Ахматовой, когда ей было всего четырнадцать...
Но вскоре его призвали в армию - был недобор, и вуз не отмазал.
Коломольцев нашел себя с Тамарой на проводах. На желтом, поблекшем снимке он длинный, костлявый, с худой шеей и несоразмерной головой. Она тоже какая-то несуразная, скуластая, с тяжелым подбородком и черными кругами под глазами. Но он смотрит в даль гоголем, с уверенностью в свое будущее (армия его нисколько не пугает), она растерянно, словно мир для нее рухнул в одночасье. Он не понимал подобных вспышек, никогда не хотел воспринимать ее такой потерянной, не считал себя виновником ее нередких, особенно в последние годы их совместной жизни, подавленных состояний.
К концу первого года службы он узнал, что у него родился сын, которого Тамара назвала Павлом. Вот зараза! Подобного поворота он точно не ожидал. Как и не был готов к нему, считая, что только наука являлась приоритетом его жизни, его будущим.
Сослуживцы подначивали, мол, не может этот сосунок быть твоим сыном, наверняка зазноба нагуляла его на стороне, а тебе лапши на уши вешает.
Такое мнение кому угодно могло вынести мозг, потому что подобных случаев было полно не только в их полку, но и во всей армии. Однако когда Коломольцев вернулся домой, нечего было и тест на отцовство проводить: малыш оказался точной его копией: глаза, губы, уши, длинный нос с горбинкой, завитки черных волос.
Его мать давно и безоговорочно приняла вчерашнюю выпускницу школы (а теперь сноху) с младенцем. Коломольцеву осталось только узаконить отношения и жить со своей семьей дальше. Что он благоразумно и сделал. Только нормальной жизни, как выяснилось впоследствии, у молодых супругов совсем не получилось. Всё сразу после его возвращения из армии как-то пошло наперекосяк: Тамара оказалась не его половинкой, не его мечтой о супруге-друге, супруге-товарище, супруге-соратнице. В мечтах его супруга стояла на одной ступени с ним, понимала его с полуслова, думала его категориями и дефинициями и вместе с тем если не боготворила, то восхищалась им, жизнь свою, выражаясь фигурально, положив на алтарь исключительно его будущего. Она, однако, закомуристая эта жизнь, всё расставила на свои места: Тамара не оправдала его надежд. Не приблизилась к ним, как он иногда сетовал, и Лера, но с Лерой всё сложилось совершенно по-другому; она как-то, посчитал он, смогла его понять, оценить и притереться к его честолюбивой натуре, - поначалу он даже не понял как. Сам угодил в ловко расставленные сети, но угодив, неожиданно обнаружил, что ему в них достаточно комфортно, и удовлетворился этим. Может, пообтерся, или повзрослел, со временем набрался ума или стал более снисходительным? Сам для себя эти вопросы решить он так и не смог.
Коломольцев вздохнул, словно стряхнул с себя бремя тягостных воспоминаний. Некогда нюни разводить: это было так давно, что и в сердце ничего не сохранилось. Бывает так: проживешь с человеком несколько лет, расстанешься с ним, а потом и тени от него не обнаружишь, только какая-то дымка, призрак, изредка врывающийся кошмаром в настоящее...
Коломольцев сгреб в руки пачку, стал ровнять края фотографий, чтобы запихнуть обратно в узкий конверт, но несколько снимков выскользнули, а с ними выпал и небольшой клочок бумаги в клеточку с номером какого-то сотового. Странно, он вроде никакого телефона не записывал, но на клочке рядом с номером стояло знакомое имя: Павел, имя данное его сыну при рождении. Он так и подумал. Другого Павла он не знал.
Кто засунул в пачку фотографий эту записку? Кто продиктовал телефон? Кому?
Коломольцев не помнил, чтобы его писал. Может, мать? Или Лера? С ней связывалась Тамара? - чего представить было невозможно, потому что Лера слишком болезненно воспринимала всё, что касалось его прошлого (он и сам неохотно вспоминал о нем). Но даже если и так, если Тамара все-таки каким-то образом связалась с ней, почему Лера ничего не сказала об этом? Не хотела, чтобы он как-то отреагировал на сообщение? Но, так или иначе, записка перед ним и она заставила его заколебаться.
Последний раз, как ему казалось, он видел сына лет шесть назад, случайно столкнулся на улице. Они гуляли с Лерой и маленькой Дашей в парке на Харинке. Было солнечно, листья только начинали желтеть, птицы гомонили еще по-летнему, сосны гасили кронами ветер, и тот, в некоторых местах прорываясь сквозь их плотный заслон, веял прежним теплом и свежестью. Душа еще не чувствовала наступления осени, Лера улыбалась, он сам весь лучился, глядя на нее и маленькую (всего два года) дочку Дашу в коляске.
Они шли по тротуару, а неподалеку, в стороне, у одной из парковых скамеек, гомонила стайка, пять или шесть юнцов, среди которых выделялся один, рослый, худой, нескладный, с черными кудрявыми волосами и длинными, чуть ли не до колен, руками.
Коломольцев мельком глянув на юношу, поначалу решил, что тот напоминает ему кого-то родного, знакомого, близкого (ёкнуло где-то под ложечкой), но он и мысли тогда не допустил, что высокорослый подросток его сын. Теперь, посмотрев несколько фотографий, уже не был так твердо уверен. А тогда, врезалось, он внезапно чего-то испугался: а вдруг подросток на самом деле окажется его сыном, а если это его сын, как он его представит своей новой семье, что скажет? Даже думать о том не хотелось! Поэтому, он, не дойдя нескольких метров до злополучной скамейки, резко свернул на другую тропу, а на удивленное лицо жены отозвался сымпровизированным: "Налево пошли, налево. Пройдем вдоль берега реки, а обратно вернемся по центральной аллее".
Впрочем, ему можно было не опасаться стать непонятым: Лера давно привыкла к подобным чудачествам мужа, и этот эпизод отнесла к той же опере. Даже, как уверил себя Коломольцев, и не заметила тогда его растерянности и замешательства, свернула, как он хотел, прямиком к реке.
Коломольцев еще несколько раз скосил взгляд в сторону скамейки с юнцами и больше не оборачивался - ему показалось, что юноша (Павел это был или не Павел) ни на секунду не отрывал своего взгляда от него и его окружения.
"Нет, не может быть, это не он", - несколько раз убеждал себя впоследствии Коломольцев, хотя на все сто не мог быть уверенным. Теперь эта записка. Чего судьба от него хочет? Чтобы он отреагировал на находку? Надо ли? Ну, наберет он этот злополучный номер, дозвонится кому-нибудь (не факт, что это будет Павел, тот самый Павел, его сын). А хоть и Павел? Что он скажет ему: здравствуй, Паша, это я, твой пропавший, бросивший тебя когда-то отец?
Коломольцев смутно помнил свой первый брак. От Тамары сохранилось тягостное впечатление, вся их супружеская жизнь вспоминалась только в блеклом свете. Тамара постоянно переваривала все в себе, ходила темнее тучи, вечно была какая-то болезненная, мнительная, несмотря на молодость, даже его шутки ее не смешили, ни одной улыбки от нее не сохранилось. Не то нынешняя жена, Лера: ей, кажется, палец покажи, она тут же рассмеется, защебечет звонко, а ему это по сердцу, любо. Веселая жена, как говорится, - и жизнь весела, но, может, так потому, что Лера гораздо младше его, чем была Тамара, простодушнее, душа ее более открыта. Да и встретил он ее, когда ему было за тридцать, а ей едва исполнилось семнадцать, - совсем еще девушка, в жизнь, можно сказать, только вступала, да и родителями-учителями была обласкана в границах старых понятий о воспитании. Не то Тамара: и росла без отца, и с мужем не прижилась. Что он теперь знает о ней? Может, она давно живет с кем, еще детей наплодила, - ему ведь не докладывали... Хотя это давно уже его не касается. Другой мир, параллельная реальность...
Коломольцев еще раз посмотрел на записку. И где-то в сердце все-таки кольнуло. Предательски. Надо бы, наверное, все же набрать номер, спросить хотя бы, как живет сын, чем занимается...
Мать, которая не прерывала связи с внуком, в свое время рассказывала, что Павел с трудом учился в школе. Но и ему школьные предметы давались нелегко. И тем не менее, школу он окончил, поступил в вуз... Год Павел провел рядовым в армии. Это хорошо. Он сам два года отбарабанил в стройбате, не понаслышке знает, по чем фунт лиха в войсках, какова на вкус гороховая и ячневая каша... Нет, все-таки надо позвонить и, может даже, пригласить на ужин, познакомить со своей нынешней семьей, с родной сестрой, пусть и от другой матери, - разве ему не будет интересно? (Коломольцев воодушевился.) Найдется им о чем поговорить: о той же армии, об учебе. Наверняка Павлу захочется пойти дальше и, как ему в свое время, заняться науками? Он сможет ему что-то подсказать, посоветовать.
"Только с чего начать разговор? Как все-таки представиться? - рассуждал Коломольцев. - Отец или папа? Папа, кажется, мягко, не солидно; отец, несомненно, - самое то. И его, наверное, не Пашей надо звать, а по-взрослому - Павлом, раз прошел армию, возмужал"...
"Какого же он года?" - спохватился Коломольцев. Совсем не помнит. Сейчас должно быть чуть за двадцать: двадцать один или двадцать два, если он не ошибается. Лере двадцать шесть, они с Павлом почти ровесники, значит, тоже смогут найти точки соприкосновения, хотя необычно, конечно, иметь мачеху почти себе ровесницей, однако вместе им не жить, тут и говорить нечего, познакомились и разбежались, - делов-то!
Коломольцев в который раз посмотрел на листок с номером. А с другой стороны: нужно ли ему вообще встречаться с сыном? Столько лет прошло...
В свое время он запретил матери даже упоминать о прежнем браке, заткнул ее несколько раз, когда она пыталась затеять об этом разговор в присутствии внучки. И все-таки...
"Это же мой сын!" - снова резануло Коломольцева, он набрался смелости и позвонил.
Ответили не сразу. Коломольцев было подумал, что записанный номер совсем не Павла, но вскоре в трубке что-то зашуршало, зашевелилось, раздался глухой невыразительный голос:
- Да.
- Паша? - спросил Коломольцев. - Павел?
- Да, - ответили с другого конца.
- Это отец, здравствуй, - сказал Коломольцев.
- Здрасьте, - сухо, как показалось Коломольцеву, и совсем без выражения ответил Павел.
- Нашел твой номер, решил позвонить. Ты не против, сын? - все же с оживлением выпалил Коломольцев.
- Нет, не против.
- Вот и хорошо. Как живешь? Чем занимаешься? Как мать? (Не слишком ли много вопросов для начала?)
- Мама умерла, - так же сдержанно произнес сын.
Коломольцев опешил. Может, не надо было вообще упоминать о ней?
- Очень жаль. Я не знал. Давно? - после небольшой паузы выдавил он из себя.
- Шесть лет назад.
Шесть лет?! Вот, черт! А он ни слухом ни духом. Мать, наверное, знала, но ему ничего не сказала. Но если Лера еще слышала о его первом браке и сыне от этого брака (как же утаить?), то Даше они никогда не рассказывали о существовании брата - будет ей сюрприз.
Коломольцев стряхнул остатки смущения и пробормотал в трубку:
- Мне жаль.
На том конце трубки никто не ответил.
- А ты? - спросил Коломольцев, не затягивая паузы, - не хотел, чтобы жалость дошла до самого сердца. - Ты - как? - И сразу: - Слушай, знаешь, - вдруг загорелся он, - а давай мы как-нибудь встретимся. Лучше у нас. Ты сможешь, скажем, на выходные подъехать к нам в гости? Выкроишь часик?
- Ладно, - сказал отстраненно Павел - он до сих пор никак не мог собраться с мыслями.
- Тогда давай еще созвонимся, ближе к выходным. Решено?
- Как скажете, только я работаю посменно, сторожем. В воскресенье утром только сменяюсь.
- Не страшно. Пусть на воскресенье, часа, скажем, на три-четыре. Успеешь вернуться после работы, отдохнуть, потом добраться до нас. Ты так с бабушкой Люсей и живешь?
- Да, - также без всяких эмоций сказал Павел.
- Хорошо, договорились. Выедешь, сделай мне дозвон, я встречу тебя на остановке.
- Ладно.
- Тогда до воскресенья?
- До воскресенья.
Коломольцев выключил сотовый. В голове зазвучала бравурная мелодия. Под нее он даже забарабанил длинными пальцами по столешнице, устремил взгляд в окно выше крыш приземистых домов частного сектора, за горизонт. Он всё правильно сделал. Давно должен был это сделать. Это, как ни крути, его сын, его кровь, - нельзя оставлять мальчишку без внимания, нельзя позволять тому чувствовать себя одиноким, пусть знает, что у него все-таки есть отец, родной отец, ближе которого после смерти матери никого нет.
Коломольцев, довольный собой, продолжая напевать веселенький мотивчик, стал собираться на работу.
Сейчас не будет, а вечером обязательно скажет жене, что пригласил сына в гости. Лера, скорее всего, его поймет. Постарается хотя бы понять, он же делает это из самых благих побуждений. Она ведь сама всегда требовала от него достойных поступков, а этот поступок можно ли назвать иным? И потом, в конце концов, Павел его сын, как же его не познакомить со своей родней, пусть и прошло столько времени? Как-то это нечестно, неправильно.
2
Павел, выключив телефон, растерянно посмотрел вокруг. Недопитый стакан молока перед ним, как прозрачное стекло. Отец. Неожиданно как-то... Никогда вообще не отзывался, а тут вдруг появился неизвестно откуда и сразу же - давай встретимся, как будто расстались только на днях.
Из своей комнатки отозвалась баба Люся, собиравшаяся к сестре на похороны по телеграмме:
- Кто звонил?
- Отец, - негромко, но внятно произнес Павел.
Баба Люся, бросив укладывать вещи, выросла в проеме двери большой комнаты, где он обитал.
- Ой ли! Сто лет в обед! Чего ему от тебя вдруг понадобилось?
Она не скрывала своей нелюбви к бывшему зятю, Павлу это было как никому известно.
- Пригласил меня к себе в воскресенье.
- Совесть, что ли, замучила? Двенадцать лет не отзывался - и на тебе! А ты что? - спросила, не уходя, буравя его своими колючими глазами.
- Схожу, наверное, - тихо произнес Павел, хотя еще не был уверен, поедет ли вообще. Надо ли?
Но баба Люся была категорична:
- Сходи, сходи, умоешься, может. Думаешь, за столько лет его отношение к тебе изменилось? Не разевай роток. Ему как было на тебя наплевать, так и осталось. На твоем месте я бы вообще не ходила - чего ты там не видел? Лишний раз убедишься, что никому, кроме меня, не нужен, и вернешься не солоно хлебавши...
Баба Люся вернулась обратно в свою комнатушку.
Павел проводил ее долгим задумчивым взглядом. Опять это бормотание и недовольство! Ну почему надо сразу воспринимать всё в штыки? Может, отец на самом деле хочет увидеться. Ему, может, надо в чем-то помочь. Кто ж первый поможет, как не сын? И почему бы ему не позвонить, он ведь все-таки ему отец, хотя и возникал на горизонте раз в три или четыре года и то по обращению матери, а скорее по настоянию бабы Люси.
"Не будь дурой, позвони своему бывшему, пусть даст денег ребенку на школьную форму. Пусть хоть раз разорится, алименты все одно не платит!" (Это в девять лет.) "Оторви задницу от дивана, набери его - у ребенка совсем прохудились зимние сапоги, и куртку сколько можно штопать?" (В тринадцать.) Но мать не всегда звонила, не хотела лишний раз тревожить отца, а уж на алименты подавать - не приставай, сама сына подниму, сама поставлю на ноги! Но разве одна поднимешь пацана на зарплату уборщицы?
"Опустилась ниже плинтуса, а все потому, что с детства меня не слушала, чем только думала!" - заводилась пуще прежнего бабушка.
Павел с детства слышал бабушкины упреки, но мальцом не понимал еще, в чем она упрекает мать. Да и семья для Павла всегда была мать и бабушка. Бабушка сама дедушку потеряла в молодости и больше замуж не выходила. Мама после развода тоже больше никого не искала и об отце вспоминала редко, даже когда приходила в гости бабушка Рая, мать отца.
Бабушка Рая всегда была добра к нему, обязательно гостинцев каких-нибудь принесет, конфет или печенья, игрушку подарит на день рожденья. Но баба Люся и на нее фыркала, а в последнее время, перед отъездом бабы Раи на Украину, при ее появлении и вовсе или просто уходила из дома или скрывалась в своей комнате, оставляя наедине маму, бабушку Раю и маленького Павлика. Но это было так давно, что образ бабушки Раи уже почти стерся, остался какой-то размытый образ сердобольной женщины, глядящей на Павлика, с наслаждением уплетающего принесенные ею конфеты, с бледной потерянной улыбкой...
Конечно, было бы лучше, если бы отец отозвался, когда умерла мама или потом, когда он учился в школе, а потом долго не мог найти работу и сам напросился в армию, хотя ему как сироте было предоставлено освобождение. И после армии, может, помог бы где-нибудь устроиться, - наверняка у отца полно знакомых в разных отраслях, чего-нибудь присмотрели бы. Но тогда отца не было, и работу ему пришлось искать самому. Не имея никакой специальности и образования, кроме того, что освоил в армии, не так-то легко это сделать в наше время, когда каждый сам за себя и по части собственной жизни и трудоустройства отпущен на все четыре стороны без гарантии и обязательств. Потом уже его пристроил к себе на фирму сосед по коммуналке Иван Егорыч, который всегда, даже имея собственного взрослого сына, относился к нему по-отцовски, с большим вниманием, чем другие.
Иван Егорыч Павлу нравился. Фамилия ему была Золотов. Обличьем он один в один походил на известного голливудского актера Томми Ли Джонса.
Поначалу он был схож с матерым террористом из классического "Захвата"; постепенно, по мере старения, превратился в персонажа последних фильмов "Людей в черном": те же крепкие скулы, те же чуть утопленные маленькие глаза и однобокая улыбка, особенно, когда Иван Егорыч иронизировал или язвил, препираясь с бабой Люсей.
Язвил Иван Егорыч бабе Люсе довольно часто. Ни он, ни она не могли, завидев, чем-нибудь не задеть друг друга. А так как по-соседски они виделись неоднократно, ехидный вариант общения постепенно перерос у них в своеобразные приветствия.
К слову сказать, уже давно, незаметно как, баба Люся перестала звать Иван Егорыча по имени-отчеству. Когда была в хорошем настроении, звала соседом, а если что не по ней, тут уж Иван Егорыч выступал у нее то холерой, то бандитской рожей, то домовым. Незлобно, правда, по-соседски.
Особенно участились подобные прозвища после смерти жены Ивана Егорыча, не особенно горевавшего о том событии, так как всю жизнь с супругой они прожили как кошка с собакой и всю жизнь она ревновала его ко всякой юбке. Что говорить про их полдома, где из мужиков остались только Иван Егорыч и Павел, а баб трое: жена Ивана Егорыча, баба Люся и мать Павла, Тамара, вернувшаяся к своей матери после развода.
К последней жена Ивана Егорыча ревновала больше всех, хотя Тамара Сермяжная годилась ему в дочери и была ровесницей их сына. Но даже и в пятьдесят, и в шестьдесят, и теперь, почти под семьдесят, Иван Егорыч бодрости духа и оптимизма не терял, ходил бодрячком, частенько что-то напевал про себя даже в туалете. Балагур, весельчак, он умел рассмешить, когда хотел, кого угодно (мать постоянно смеялась от его сальных шуток, баба Люся стыдила, недовольно качая маленькой головой). Анекдотов Иван Егорыч знал - не счесть какую уйму, но не разбрасывался ими по пустякам, они всегда возникали у него по делу, при подходящем случае. Острослов, хохмач, Иван Егорыч тонко подначивал окружающих, но те на него никак не обижались, потому что знали, что Егорыч многое умеет и ни в чем никогда никому не отказывает: хоть сантехнику посмотреть, хоть в электрике разобраться, на улице водителям что-нибудь толковое подсказать, ведь до пенсии почти всю свою сознательную жизнь он просидел за баранкой рейсового автобуса, хорошо разбирался в автомобилях и до сих пор держит у себя "проверенную" "четверку", мотаясь на ней с работы на работу или по каким-нибудь хозяйственным делам; иногда к сыну в соседний город.
С отцовской теплотой и заботой относился Иван Егорыч и к Павлу, и ему привил любовь к машинам, научил водить, разбираться в различных мелких мужских премудростях: пайке, чинке бытовых приборов, слесарных и немножко в столярных делах. И именно Иван Егорыч, видя, что юноша пытается стать на ноги, не дает себе опуститься, хватается за все, что угодно, - когда освободилось место, уговорил директора фирмы, где сам работал сторожем, взять Павла к себе сменщиком.
- Мальчишка толковый, - сказал он директору, - я за него ручаюсь. И отвечать за него буду, как за собственного сына.
Директор дал добро. Иван Егорыч обрадовал парня. Только мог ли он полностью поручиться за него, обладая существенным недостатком: как всякий мастеровой русский мужик Иван Егорыч крепко дружил с бутылкой?
Конечно, это намного лучше, чем если бы он был какой-нибудь маргинал или бывший зэк, а так всего лишь тихий пьяница, "труженик", по определению Набокова, который предпочитал пить один или, по-соседски, с бабой Люсей или мамой, никогда не буянил и не водил к себе посторонних.
Со смертью жены, казалось, он одумается, перестанет так много и часто пить, но все равно, частенько от него несло дешевым вином, которое помогало ему расслабиться или забыться.
В последнее время, раз в полгода, Иван Егорыч уходил, что называется, в запой, потом недельку лежал на капельнице, выхаживался, поправлялся и продолжал радоваться жизни.
Сейчас пошел четвертый день его "отдыха" в "санатории". Если баба Люся уедет, Павел останется совсем один. Однако его это нисколько не пугало: он давно стал самостоятельным, сумеет и сготовить себе, если надо чего-нибудь, и не проспать утром на работу.
Жили они в одноэтажном почерневшем от времени бревенчатом приземистом бараке тридцатых годов прошлого века. Вытянутый вдоль улицы барак на четыре семьи разделялся на две половины с двумя независимыми выходами во двор. Павел с бабой Люсей в двух раздельных комнатушках с прихожей, и Иван Егорыч в однушке - занимали левое крыло барака. У них были совместный коридор, общая кухня, санузел.
Жильцам двор нравился: широкий, просторный, много зелени; деревья - несколько остролистых кленов, пара-другая берез и роскошная липа - прятались за кособокими сараями, окружали барак с торцов. В бараке было по-семейному уютно, с комфортом и в согласии жили и они в своей половине.
Тамара, мать Павла, когда еще была жива, не скрывала своей благодарности Ивану Егорычу, ведь Павел, даже после армии, жил так, как будто был чужой в этом мире: замкнуто, отрешенно, что былинка на ветру.
Она и сама в какой-то мере была такой: могла шинковать капусту и внезапно замереть на несколько секунд, уставившись в окно, задумавшись, словно в трансе; могла собраться в магазин, выйти в общий коридор, чтобы обуться, и там услышать от Ивана Егорыча, что она не сняла фартук и идет, словно за водой на колонку, по-домашнему.
Таким же - немного рассеянным и забывчивым - вырос и Павел, хотя, чем-нибудь увлекшись, становился необычайно сосредоточенным и дотошным, как никто другой. Иван Егорыч видел в этом только положительное.
В этом году Павлу исполнилось двадцать два - вся жизнь была у него, казалось, впереди.
- Главное - не суетись, - наставлял его как всегда Иван Егорыч. - Жизнь не терпит суеты. Оглянись вокруг, приглядись к себе, профессия сама тебя найдет, - говорил он как обычно с улыбкой, но уже без иронии. - Посмотри хоть на нашу фирму, сейчас ты посторожишь немного, а там познакомишься с техникой, освоишь. Чай не глупый, школу более-менее закончил, армию прошел, потенциал, как говорится, имеешь. Надумаешь, поговорим с директором и определим тебя в ученики к монтажникам, а это уже целая профессия.
Павел слушал Иван Егорыча и верил ему, но до конца не понимал, почему никак не налаживается его жизнь, не везет как-то: определенной профессии нет, - соответственно нет и хорошей работы, денег. В бараке вдвоем с бабушкой они еще кое-как сводят концы с концами, но что дальше будет - одному богу известно.
"Вот, может, отец чем поможет", - мелькнуло в который раз, как всполох, у Павла, - он все еще надеялся на лучшее.
На его мысль бабушка только покачала головой:
- Не знаю, чего от тебя он хочет, но если бы захотел, связался с тобой раньше, раньше бы похлопотал о твоей судьбе. А то - он может! Что может-то? Сам, помню, нигде долго удержаться не мог: неуживчивый больно с людьми, чересчур много о себе мнит. "Уче-ный" - едрит-Мадрид! Видали мы эту его ученость - дутость одна да болтовня!
Павел, услышав такое мнение об отце, даже несколько возмутился:
- Ты совсем не знаешь, как он теперь живет, зачем наговариваешь на него?
- Я знаю, какой он есть, вряд ли что в его натуре поменялось! Черного кобеля не отмоешь добела!
Павел не согласился с ней, ее мнение для него понятно: она до сих пор не могла простить бывшему зятю развод, который подкосил ее дочь и оставил родного внука без отца. Но так в жизни случается у многих: сблизятся по молодости, женятся, потом в какую-то минуту понимают, что не сошлись характерами, разочаровались друг в друге, перестали находить общие скрепы. Что ж им тогда - всю жизнь и дальше маяться, как маялись их родители, а до этого родители родителей? Сейчас другие времена: сегодня разводы происходят легче, чем раньше, а многие, особенно молодежь, вообще живут, не расписываясь, потом расстаются без упреков и сожалений.
- Ну, это у тебя какие-то надуманные представления, - ворчала свое баба Люся. - Как это можно, прожив несколько лет вместе, расстаться потом, ничего в душе не нарушив? Все равно что-то да остается: горечь, боль, разочарование, даже, может быть, какие-никакие ошметки счастья. Ты слишком хорошо думаешь о людях, совсем их не знаешь.
Павел не стал спорил с ней и остался при своем мнении: если между супругами больше ничего нет, жить вместе дальше - только губить себя и детей, которые появляются в таком браке. Хотя соглашался в другом: если бы он рос с отцом, был бы, наверное, совершенно другим, гораздо более удачливым, счастливым, что ли.
- ...И раз родной отец не дал тебе такой возможности, как вообще его можно называть родным отцом? Не понимаю, - закончила, как всякий раз заканчивала баба Люся.
- И что мне теперь? Не ехать к нему? - спросил Павел.
- Отчего не ехать? Поедь, посмотри, раз надумал. Ты уже достаточно взрослый, сам все можешь решить. Но я, зная твоего отца как облупленного, сильно сомневаюсь, что из этого выйдет что-нибудь толковое - одно расстройство будет, вот увидишь.
Павел ушел к себе. Не хотелось, чтобы бабушкина обида довлела над ним. Отец мог вообще не позвонить, как не звонил до этого, но он вспомнил о нем, значит, не такой уж и плохой, зря бабушка так думает.
И все же какие-то мелкие зерна сомнения она зародила в нем. Может, все-таки не ехать никуда, не встречаться с отцом и его семьей? Надо это ему? Жил ведь как-то до этого, никто душу не тревожил...
Павел, как воду, допил свое молоко, прилег на кровать. Пружины натужно скрипнули, потолок словно придавил своей тяжестью.
Как тяжело делать выбор. Подсказал бы кто незаинтересованный. Баба Люся, как ни крути, тянет одеяло на себя. На его стороне вообще никого нет. Был бы дома хоть Егорыч, может, поддержал, посоветовал бы что-нибудь.
Павел повернулся набок, уставился в стену, но видеть не видел ее.
Наведаться к Егорычу, что ли? Наверняка он оклемался немного, найдет минутку выйти, поговорить. С ним он наверняка найдет нужный язык.
Баба Люся уезжала почти на неделю: полтора дня туда, полтора обратно, и там после похорон надо будет с родственниками посидеть: тоже года четыре не была, тяжело теперь стало по электричкам да поездам старушке ездить.
Павлу на смену послезавтра. После того, как Егорыч слег в больницу, им со сменщиком пришлось его сутки делить между собой. Договорились, что будут дежурить два по два, тем более фирму в связи с ковидом на неопределенное время прикрыли, ни работяг, ни дальнобойщиков еще долго не будет, сильно не перетрудишься, - знай себе, лежи на топчане, телек смотри или читай, а краем глаза поглядывай на мониторы охраны. При таком положении и бродить по территории часто не нужно: все заперто, опечатано, верные друзья и помощники охранника - собаки - всегда предупредят о появлении незнакомца, тот не успеет даже к забору приблизиться.
Баба Люся оставила Павлу большую кастрюлю борща, нажарила сковородку котлет. Картошки или макарон сам сумеет отварить, - дело нехитрое, а для человека, прошедшего армию, так и вообще плевое, - он, когда, бывало, в наряде по кухне, целыми ваннами картошку чистил, почти на весь взвод.
Баба Рая говорила как-то, что у отца в новом браке родилась дочь, значит, у него есть сестра, но он не видел ее никогда и представить себе не мог. Спроси его, он даже не скажет, сколько ей лет, ходит ли она в сад или доросла до школы. Было бы любопытно на нее взглянуть и может даже подружиться, - все в наших руках.
3
Подобная бабе Люсе реакция случилась вечером у Леры.
Когда Коломольцев рассказал ей о своем звонке и о предложении встретиться у них воскресным днем за чашкой чая, Лера вспыхнула, резко хлопнула шумовкой по столу:
- Ты почему никогда со мной не советуешься? - она стояла у мойки, где собиралась мыть посуду. Глаза ее в мгновенье налились кровью. Такой Коломольцев давно ее не видел. Даже Даша заглянула на кухню:
- Мам, что случилось? - спросила испуганно.
- Ничего, дорогая, иди занимайся, мы с папой разговариваем.
Даша ушла. Лера закрыла дверь на кухню, вернулась к мойке, стала яростно намыливать посуду, не поворачивая головы. Пряди волнистых волос сбились на ее влажном лбу, и так острые, как у кошечки, черты лица еще больше обострились.
Коломольцев неуклюже приблизился к ней, попытался обнять, но она хрупким плечом сдернула его руки.
- Тебе обязательно каждый раз доводить меня до белого каления? Мы сколько раз говорили о твоем сыне. Встречайся с ним, сколько хочешь. Пожалуйста. Только не в моем доме.
- В твоем доме? - ухмыльнулся Коломольцев.
- Да, в моем доме, в моей квартире, купленной на мои деньги и деньги моих родителей; квартире, которая останется, надеюсь, только нашей дочери... Я не хочу, чтобы кто-то еще претендовал на это жилье.
- О чем ты говоришь, у меня и в мыслях такого не было!
- Ты никогда ни о чем не думаешь! - снова вспылила Лера. - Иногда складывается впечатление, что в этой семье обо всем думаю только я.
- Почему только ты? Все время ты! - завелся и Коломольцев. Он всегда легко заводился, буквально, с полуоборота.
- Да потому что тех грошей, которые ты получаешь, едва хватает на прожитье, разве не так?
- Опять за свое! А деньги, которые мы выручили от продажи моего родительского дома, - куда они делись, не сюда же вложены?
- От дома? Ты сказал от дома? Может, от халупы, которая продувалась семью ветрами? Тех денег, если ты помнишь, едва хватило бы на однушку в хрущевке, а остальное откуда взялось? Мы ведь в трешке живем, как видишь? А машину на что купили?!
- Ну, знаешь! - буркнул Коломольцев, опрометью вылетел из кухни и громко хлопнул дверью. Метнувшись в спальню, он и дверь спальни плотно закрыл за собой.
Даша растерянно стояла посреди своей комнаты, прислушиваясь к происходящему на кухне. Не в первый раз она была свидетелем ссоры родителей, но никак не могла к ним привыкнуть. И теперь ей было неловко, больно и обидно за всех: что же они так?
Когда отец скрылся в родительской спальне, Даша прошла на кухню, стала на пороге.
- Мам, что случилось?
Лера вставила в решетку над мойкой очередную вымытую тарелку, повернула голову к дочери:
- Ничего, родная, не волнуйся, папа опять чудит. Первый раз, что ли? Ты все уроки сделала?
- Осталась только математика. Но я не знаю... Может, ты мне поможешь? Посмотрим вместе?
- Конечно посмотрим, только домою все.
- Я могу помочь тебе чашки помыть.
- Хорошо, иди помой, а я пока с папой договорю.
Даша взялась мыть чашки и блюдца. Лера вытерла руки о висящее рядом с мойкой небольшое вафельное полотенце и прошла к мужу.
Коломольцев отрешенно сидел перед раскрытым конспектом и пытался сосредоточиться, но в голову ничего не лезло. Лера стала спиной к окну, оперлась на подоконник, сложила руки на груди. Раздражение ее никак не уходило, она сверлила мужа пристальным взглядом. Он не поднимал головы, пытался не обращать на нее внимания. Лера давно привыкла к подобной форме выражения. Он часто к ней прибегал, когда был недоволен. В свете ночника черты лица его казались особо тусклыми, как будто ему было не сорок с хвостиком, а намного больше, но Лера за время их супружеской жизни видела уже не один десяток его лиц.
- И чего ты убежал? Вспыхнул, как порох, и умчался. Что не так? Ты же знаешь, как я отношусь к подобным сюрпризам. И потом, вспомни, как доставала нас твоя первая жена, приходила стекла в доме бить. Я тогда испугалась дальше некуда, думала, молоко в груди пропадет. Слава богу, не случилось. Забыл уже? А у меня осадок на всю жизнь. Но разговор не об этом. Чего взбеленился, чуть из себя не вышел? От моего недовольства? Но сколько раз говорили: решать подобные вопросы мы должны исключительно вместе. Тебе это так трудно?
- Не трудно, - Коломольцев повернул голову. - Но я не думал, что мое приглашение так тебя заведет. Прости, не злись, пожалуйста, - попытался примириться он. - Ну, хочешь, я встречусь с ним где-нибудь на стороне, в кафе или в городе?
Лера опять насупила выщипанные брови, сжала тонкие губы.
- Ты хочешь, чтобы меня потом все принимали за монстра? Ты хоть слышишь, о чем я говорю? Я возмущена не тем, что ты пригласил своего сына в гости, а тем, что прежде всего не посоветовался со мной.
- Но это было совершенно спонтанное решение. Не знаю, что на меня нашло. Ну, прости меня, родная, прости, прости, прости, - залепетал Коломольцев, нескладно поднялся, приблизился к жене. Она отвернулась к окну, но Коломольцев знал, она уже остывает, - он давно научился чутко распознавать ее настроение. Он обнял жену двумя руками, крепко прижался к ней, губами коснулся тонкой синей жилки на шее, которую он так обожал целовать. Леру прошиб легкий озноб, она передернула хрупкими плечами и снова вскинула на мужа глаза, но во взгляде ее больше не было негодования.
- Так, прекрати немедленно, сядь за стол, не беси меня! - уже деланно бросила она.
- Не буду, не буду, лапуля, смотри, я уже за столом, - как обезьяна, отпрыгнул от нее Коломольцев, юркнул за стол и принял позу готового к ответу школьника за партой, сложив перед собой руки.
Лера искоса взглянула на него, дурашливо задравшего подбородок (и это взрослый мужчина, без пяти минут профессор), усмехнулась краем губ, почувствовав прежнюю власть над ним, потом сказала:
- Надо будет купить чего-нибудь вкусненького.
- Да, моя радость, как скажешь, - не выходя из роли, продолжал гаерничать Коломольцев.
- Все возьмем. Сходим вдвоем в магазин, сама выберешь, чего твоя душенька пожелает.
- И чтобы это было в последний раз: не надо мне больше никаких сюрпризов!
- Больше никаких сюрпризов!
Коломольцев светился. Как и не было никаких вспышек до этого.
- Смотри у меня!
Удовлетворенная (все стало на свои места), Лера покинула спальню - она совсем не любила подобных неожиданностей. Возле кухни встретилась с дочерью.
- Ну что, ты все закончила?
- Все помыла.
- Умница. Тогда пойдем посмотрим, что тебе не ясно, - увлекла она дочь в ее комнату.
Коломольцев остался один. Тишина заполнила небольшое пространство. Тени преломились. Раздражение исчезло. Как будто его и не было. Как будто Лера сняла, вытянула из него черную слизь, унесла с собой и выбросила на помойку. Как это ей удавалось? Успокоить его, снять негатив, придать бодрости, хорошего настроения? Может, ее молодость так на него действует? Все-таки пятнадцать лет разницы... А может, она обладает какой-то защитной оболочкой от всей этой грязи, от его внезапных вспышек, его неудовлетворенности окружающим, которое так или иначе отражается и на ней?
За предыдущей женой Тамарой такой способности он не замечал, предыдущая жена была почти его ровесницей, но он совсем ее не распознал. После знакомства сразу ушел в армию, два года не видел, вернулся, - она, казалось, превратилась совершенно в другую женщину. И только сын на первых порах был скрепой их жизни, где заново пришлось привыкать друг к другу, заново учиться жить вместе. Не то Лера. С самого начала знакомства и по сей день она всегда была вместе с ним. Если и менялась, то менялась на глазах, он мог под нее как-то подладиться. С Тамарой и притереться не получалось. Та была, как камень, упорно не хотела принимать его таким, как есть, со всеми его недостатками. Раздражала и она его многим, он часто, бывало, выйдя из себя, посылал ее подальше. Чего ей не хватало? Говорила, что тяжело с ним. А ему? С Лерой сразу стало всё по-другому. С Лерой пришла к нему какая-то необычайная легкость, наполненность, радость. Эта порхающая стрекоза - никто его не переубедит - на своих ажурных хрустальных крылышках принесла ему счастье. Наверняка наладится все и у Павла. Теперь он будет рядом с ним, сможет, если понадобится, помочь. По крайней мере, постарается, - все-таки это его сын, его гены, его кровь.
4
На следующий день, проводив бабу Люсю, Павел все-таки решил поначалу поговорить с Санькой Скворцовым, своим близким другом еще по школе, бывшим одноклассником, с которым он и до сих пор не потерял связи, а уж потом съездить к Иван Егорычу в больницу.
Санька как чувствовал его звонок.
- Ты дома?
- Пока дома. Первую пару заколол.
Санька учился в промышленном колледже на программиста, хотя любого препода мог за пояс в этом деле заткнуть, так как с детства был помешан на компах, но чтобы двигаться дальше ("Гребаная бюрократия", - возмущался он), нужна была соответствующая бумажка. Пришлось уступить матери (Санька тоже рос без родителя) и отнести документы хотя бы в колледж.
- Загляну?
- Давай, только не тяни, а то не застанешь.
Павлу что было собираться: куртку поверх спортивного костюма, ноги в кроссовки, - и готов. Два шага, - и он уже у Скворцова.
- Привет, проходи, - впустил он Павла. - Что-то случилось?
- С чего ты взял?
Санька улыбнулся:
- Да я тебя как облупленного знаю, колись, просто так не пришел бы.
- Иногда лень задницу от дивана оторвать, ты прав.
- Что ж в этот раз?
Скворцов упал в высокое черное кожаное кресло перед включенным компьютером, смахнул со столешницы джойстик, воткнулся в экран, где взад-вперед по ночному мегаполису мотался его герой, фактурой больше похожий на Павла - длинный, сухощавый, - чем на него самого, коротышку с намечающимся брюшком - следствием фастфуда.
- Да тут возникла одна фигня, не знаю, как на нее реагировать.
- Что за фигня?
Скворцов рьяно защелкал кнопками джойстика: его герой полез в рукопашную.
- Батяня вдруг объявился, зовет встретиться.
- Ох ни! А ты чё?
- Вчера вроде хотел, сегодня уже засомневался.
- Сомневаешься, - забей. Ты ему что-то должен?
- Ничего вроде, но неловко как-то.
- Тогда в чем проблема? Хочешь - езжай, не хочешь, не едь.
![[]](/img/b/bezruk_i_a/text_0630/11.bezrukigorx.bludnyjsyn2023.jpg)