Аннотация: Август 1998 года. Пятеро молодых ребят отправляются подзаработать в Карелию... В сокращенном варианте повесть впервые была опубликована в русском литературном журнале "На любителя" (Атланта, США)в 2010 году. Издана в Иваново в 2012 г.
ЛЕХНАВОЛОКСКИЕ ИСТОРИИ
(повесть)
1
Лехнаволок - это, собственно говоря, не деревня, а одна из улиц небольшого поселка с распространенным в этих былинных краях "Калевалы" названием Заозерье, расположенного в двух шагах от Петрозаводска, столицы Карелии.
В само Заозерье из Петрозаводска можно попасть на обычном рейсовом автобусе, который доставит вас прямиком до железного понтона между Онегой и Логмозером. Там шофер - серьезный дядька в потрепанной кожаной куртке и мятом картузе - всех безоговорочно заставит выйти, так как понтон выдерживает не более десяти тонн (о чем при въезде на него напоминает обновленный свежей краской дорожный указатель), и вы, на своих двоих перейдя примечательную переправу, сразу же окажетесь в Петрушинском наволоке, подступающем к понтону так близко, как наплывают на него буйные хлесткие волны Онежского озера. Но вам дальше, и поэтому вы, подождав на другой стороне неуклюже переваливающийся на металлических стыках автобус, снова поднимаетесь по крутым ступеням - с земли высоко - в его осиротелый салон - "Садитесь, женщина, я постою" - и еще минут пятнадцать, пересекая само Заозерье вдоль Логмозера, ползете, неторопливо взбираясь на бугор и оставляя позади метр за метром цивилизацию, через застывший в немой печали смешанный сплошной лес, мимо скрытого в зарослях местного кладбища, мимо влажной поймы на улицу Лехнаволокскую или Лехнаволок, отстоящий от центральной улицы Заозерья километра на три по шоссе.
Сам по себе Лехнаволок мало примечательный. Сорок с небольшим домов (да и те в основном дачников), школа разрушена, озеро у его пологих берегов мелко, и рыба на удочку не везде клюет.
Как и почти по всей Карелии столбы электропередач здесь не врыты в землю, а обложены разновеликими валунами, в свою очередь огороженные либо бетонными кольцами, либо четвериком почерневшего от времени сруба, ибо тут врыться в землю практически невозможно, так как вокруг и земли-то, в сущности, совсем нет - сплошные скальные массивы, на которых, однако, исхитряется пробиваться трава, вьются кустарники, топорщатся цветы, кособоко восседают покосившиеся от времени бревенчатые хижины, почерневшие сараи и срубленные у самой воды скромные приземистые баньки.
Каждая, даже самая неимущая семья в Лехнаволоке имеет свою баньку. Как правило, такая банька сложена из сосновых бревен, узка, неприхотлива, с печью внутри парилки. Тут же ты топишь начерно, тут же мылишься и клянешь черта и дьявола, когда кто-то нерадивый ненароком плеснет воды из ковшика на раскаленные донельзя камни и едкая мыльная пена с пеленами пара въестся в глаза.
Как само собой разумеется, от каждого прибрежного дома или от баньки к воде, в самое чрево озера метров на десять-пятнадцать тянется неширокий, но вальяжный деревянный пирс.
Говорят, раньше, когда еще через поселок не проходила дорога и добраться можно было только вплавь на лодке, через все огромное озеро тянулся длиннющий настил, и жители могли свободно по нему переходить из одного района Заозерья в другой. И хотя озеро здесь недостаточно глубокое - бывает метров сто идешь по дну, идешь, а оно тебе все по пояс, - я лично в это верю с трудом, даже несмотря на торчащие одиноко, как перст, кое-где из воды полусгнившие деревянные сваи.
Местными архитектурными достопримечательностями теперь становятся дачи, потому как коренные жители Лехнаволока живут больше по старинке, мало заботясь о внешнем убранстве своего состарившегося жилища, предоставляя жгучему зною, хладному ветру и трескучим морозам полную свободу обращения с оным. Напротив, городские дачники - особенно позднего подселения - взяли себе в моду лепить дачи в два этажа, обшивать наружные бревенчатые стены дорогостоящей вагонкой, а окна украшать вычурными резными наличниками.
Топят в этом крае исключительно дровами (благо, лес рядом), а кому уж очень лень - электроплитками, в качестве которых обычно служит киловаттный ТЭН, посредством болтов вкрученный в жестяной открытый короб и установленный на несколько треснувших от перекала красных кирпичей.
Колхоз в Лехнаволоке давно распался, ферма разрушилась, каждый работает где придется, но большинство жителей Лехнаволока не работает вовсе. Особую категорию этого большинства составляют так называемые "бичи", то есть те, которым есть где приткнуться, но совершенно наплевать на то, как и чем жить, и основная потребность которых - заглушить нужду каким-нибудь спиртным напитком, будь то водка, самогон или суррогат, ничем не уступающий предыдущему перечню.
Алкогольная продукция в Лехнаволоке (да, кажется, и во всей Карелии) получила отчего-то странное экзотическое для данных мест название "банан", и уже если кто из соответствующего контингента беспардонно подойдет к вам и с кривой рожей попросит на "банан", знайте, - этому человеку очень тяжело и ему во что бы то ни стало нужно выпить. Однако вы всегда вправе такому просителю вежливо отказать, если, конечно, сами не имеете потребности опохмелиться.
Чекушка, впрочем, так и остается у них чекушкой.
Если следовать из Суйсаря в Петрозаводск, справа по ходу вы заметите крытую металлическую автобусную остановку, возле которой обычно с вечера толчется местная молодежь и которая заменяет ей и клуб, и танцплощадку, и дискотеку.
Извилистое Ягубское шоссе делит Лехнаволок на две части, но через пять-шесть домов от въезда неожиданно резко уходит вправо вверх, четко следуя голубому дорожному указателю - "Суйсарь, 28 км". Возле него прямо к новоявленным дачам ответвляется и грунтовка, покореженная тяжелыми самосвалами, выщербленная накачанными шинами, с выбоинами, ямами, ухабами.
Коров, коих тут обычно собирается голов пятнадцать-двадцать, пастух (обычно кто-то из местных) выгоняет в начале восьмого утра и загоняет обратно раскатистыми окриками поздним вечером, получая от их владельцев ежемесячный оклад в полторы тысячи рублей, полностью оправдывая свой труд постоянством и усердием.
В конце лета ночи здесь белые, чайки крикливые, вороны настырные, комары надоедливые, мошкара невыносимая.
Жители Лехнаволока в большинстве своем отроческая молодежь и перезревшая юность. Мужского населения - раз-два и обчелся, фрукты почти не произрастают, зато леса в округе, густые и дремучие, полны разнообразнейших ягод и грибов.
Вот в таком краю накануне памятного финансового обвала 1998 года случайно и оказались по воле судьбы горемычные странники, о которых в своей повести я поведу речь.
2
Попали они в Лехнаволок поздним августовским вечером последним рейсом из Петрозаводска. Работодатель их, когда они с железнодорожного вокзала позвонили к нему домой, оказался в стельку пьян и, не долго думая, направил всех прямо в Лехнаволок к бывшему там земляку Юрке-хохлу.
- Он вас поселит, - процедил с хрипотцой в трубку, - и поможет на первых порах.
Сказанное, однако, мало обрадовало окрыленных энтузиазмом быстрого заработка шабашников. Не к добру как-то все сразу не заладилось. Но выбирать не приходилось, и они, подхватив свои набитые скромным походным скарбом дорожные сумки, неторопливо побрели через железнодорожные пути к местному автовокзалу.
Погода тоже как назло будто издевалась над ними: сине-фиолетовые тучи густой пеленой окутали небо, поднялся ветер, взвивая сухую навязчивую пыль, резко похолодало. Не верилось, что еще каких-то пару часов назад слепило солнце и калило их разгоряченные тела (из Москвы они вообще выехали, как курортники: в одних футболках).
В Суйсарь отправлялся последний рейс.
Кто-то предложил взять бутылку водки "для сугрева по приезду". Предложение было вмиг реализовано, и от простого, казалось бы, осознания того, что спасительная от ненастья в прямом и переносном смысле поллитровка покоится в сумке, всем сразу стало как-то теплее.
В Лехнаволоке они вышли по подсказке водителя автобуса на указанной остановке и стали уныло озираться.
Шел мелкий дождь, сгущая окружающую тьму. На горизонте то и дело ярко вспыхивала гроза, на улице ни души; хоть бы кто промелькнул.
Наши странники еще больше приуныли, одна на другую бросили свои сумки в углу остановки, там, где меньше всего капало, и сбились, как всполошенное стихией стадо баранов, на единственном под крышей сухом пятачке. Поеживаясь от неожиданно пробравшего всех холода, стали вычислять дом того самого Юрки-хохла.
По описанию установили крайнюю избу на две семьи с похожими признаками - под окном высокая береза, крыша крыта кровельным железом, - и направили в нее делегацию из двух представителей.
"Делегация" поковыляла нехотя, но с огромным желанием того, чтобы этот несчастный день поскорее закончился.
Вскоре оттуда с отчаянным воплем и безутешными стенаниями выскочил сам хозяин и зашагал к остановке широкими пружинящими шагами, увлекая за собой и двух новоявленных знакомых.
По его кислому выражению лица и пространной бранной речи на смешанном русско-украинском диалекте горе-шабашники поняли, что серьезно обманулись, доверившись, по сути, бессовестному проходимцу.
- Ой робятки, ой хорошие мои, - причитал, как мать родная, Юрка-хохол. - Да как же вы поверили пройдохе этому? Да какой такой лес он здесь нашел? Где? Я, почитай, годка два как не слышал, чтобы в нашей округе что-то рубили. Что он вам-то наобещал?
Наши путешественники, пятеро не дурных, вроде, оболтусов, на всхлипывания земляка только робко пожимали плечами и отворачивали в сторону красные от стыда и холода лица. Кто ж знал, что так оно выйдет?
Один из них, взявшийся бригадирствовать, Женька Гудзь, схожий обличьем и телосложением с известным киноактером Бориславом Брондуковым, тонким звонким голосом с сильным западно-украинским акцентом попытался придать всему происходящему не такой уж и безнадежный оттенок.
Он сказал:
- Але ж вин нам не тилькы дзвоныв, щоб прыйизджали, даже грошей хотив на дорогу выслать.
- Э, робяты, - качал головой Юрка-хохол. - Не знаете вы этого Ивана, ох не знаете, а я с ним, почитай, годков пятнадцать как знаком. Обманул он вас, обманул.
Мужики повесили носы.
- Да як же обманув, як же обманув! - не хотел верить земляку Женька-бригадир. - Мы нэ дали як сьогодни з ным по телефону балакалы. Вин казав, - денька через два подзвонэ сам и скажэ, дэ и якый лис.
Юрка-хохол глянул на них сочувственно, как на людей, не понимающих всего трагизма нынешнего своего положения. Дело ведь не шуточное.
- Какой лес, какой лес? Я же всю здешнюю округу как свои пять пальцев знаю. Ничего тут валить не собираются. Мы сами раньше на лесоповал постоянно ходили, но когда это было!
Возразить было нечего. Тьма сгустилась, дождь сыпанул сильнее. Один из молодых людей - Виктор Резник - вытащил из своей сумки теплый свитер и надел его под тонкую ветровку. Коротать ночь на остановке в такую мокрядь никому не хотелось, но и вернуться они не могли: слишком далека была дорога назад, слишком большие надежды возлагались на эту шабашку. К тому же Юрка мог и ошибиться, мог всего не знать. Кто он, собственно говоря, такой? Даже в леспромхозе не работал. Но надо было что-то предпринимать, что-то делать, потому что, хотя ребята и сдвинулись плотнее друг к другу, дождь уже косил по ногам.
- Ох и Ванька, ох и баламут, прислал, - оглядывался по сторонам Юрка-хохол, соображая, куда хоть на ночь пристроить незадачливых шабашников. - Куда ж я вас всех дену? Пять здоровых мужиков - беда! У меня самого под одной крышей шестеро...
Он всё не мог найти выхода из создавшегося положения. Ивану-то что: направил в посёлок - и дело с концом. Юрка выручит, Юрка его всегда выручал! Толку-то!..
Вдруг он оживился, просветлел даже:
- Ну-ка заскочу я к Пашкину! Постойте малёха тут, - надвинул Юрка пониже на глаза кепку и выскочил под дождь.
Мужики старались не смотреть друг на друга. Сказать было нечего. Что будет завтра? Где ночевать? Стоило ли вообще было переться сюда за тысячу километров?
Один Женька-бригадир, казалось, не потерял самообладания и стал всех успокаивать, коверкая по выработанной привычке свой язык примесью русских и украинских слов:
- А, нэ горюйтэ, хлопци, я и нэ в такых переделках був. Щось станэться.
Можно было бы ему поверить: опыта подобного рода тому не занимать, но ситуация получалась аховой. Никто не ожидал подобных "заработков". Все ехали с уверенностью на твердое условленное место, а приехали неизвестно куда, неизвестно зачем. Катастрофа! Но сейчас об этом и думать не хотелось. Одно было желание: как можно быстрее хоть где-нибудь укрыться от стихии, согреться, забыться до утра долгим спасительным сном. Утро, как говорится, вечера мудренее...
Минут через десять Юрка-хохол вернулся с долговязым, худым, но еще достаточно жилистым мужиком лет сорока-пяти в длинном брезентовом плаще с капюшоном.
- Вот, это Саша Пашкин. Остановитесь пока у него, а там видно будет, - сказал Юрка, подхватывая дорожные сумки бедолаг и направляясь в сторону дома Пашкина.
Горе-шабашники машинально потянулись за ним. Дождь безжалостно хлестал их по лицам, резкий ветер вырывал из рук поклажу, забирался под полы курток, пронизывал до костей, но им уже ни до чего не было дела.
3
Дом Пашкина располагался на противоположной стороне, позади другой автобусной остановки, той самой, которая лехнаволокской молодежи, как я уже упоминал, заменяла и клуб, и дискотеку, и танцплощадку.
В этот раз, естественно, на ней никого не было: шел дождь и о прибывших никто еще ничего не ведал.
Сам Пашкин, как выяснилось потом, оказался самым обыкновенным бичем, каких в Лехнаволоке хоть отбавляй.
Основная черта бича - полная, можно даже сказать, абсолютная незаинтересованность в завтрашнем дне, совершенная беззаботность и своевольная праздность.
Бичи - это люди, как говаривал еще Тургенев, "престранного рода". Даже если у него есть виды на заработок, он приоткроет утром глаза, посмотрит в почерневший от копоти потолок, махнет в сердцах рукой: "А, катись оно всё к чёрту! Никуда я сегодня не пойду; просто не хочется", закроет глаза и будет спать дальше, нисколько не заботясь о том, что где-то что-то уже решено, с кем-то договорено и на него рассчитано. Так что если вы от кого-либо услышите выражение "просто не хочется", - знайте, что перед вами если не бич, то существо с полными задатками оного.
Пашкин превратился в натурального, сложившегося бича за четыре с небольшим года. При живой старушке-матери еще как-то держал себя в руках: работал где придется, возился на огороде, интерес к жизни как будто бы имел, но ее смерть словно перевернула все, и он, утратив последнее, что еще связывало его с деятельным миром - заботу матери, - перестал совсем за собой следить, разве только изредка бреясь, да и то, скорее, в силу привычки, чем по надобности.
Не внесла в его быт перемен и попытавшаяся было ужиться с ним телятница Анька Чепурина. Через полтора года она, так и не растормошив бедолагу, плюнула на него и уехала к себе обратно в Заозерье...
Так что, переступив порог жилища Пашкина, нежданные гости нашли здесь почти полное запустение. Потолок, обои на стенах, занавески на окнах закоптились так, будто курил в этих комнатах целый взвод солдат на протяжении года. На всей мебели - немалый слой пыли. Посуда в серванте утратила первоначальный цвет, кастрюли чернели пригорелыми доньями, раковина "мойдодыра" у входа на кухню жирно засалена, полы грязны и замараны обувью.
О матери напоминали лишь небольшие, собственноручно сшитые ею чехольчики на стульях, ныне стертые теперь до прозрачности, несколько книжек на комоде да кое-какая кухонная утварь, которой Пашкин давно и забыл, как пользоваться.
Иногда, впрочем, он брался за книги, о чем говорила заложенная обрывком газеты страница какого-то современного зарубежного детектива, который он уж и забыл когда позаимствовал у соседа и который сразу же бросился в глаза страстному книгочею Виктору Резнику, едва компания ввалилась в кухню.
Иначе, правда, в комнаты в этом доме попасть невозможно. Как и везде в округе по старинке под одной крышей размещались дом, сарай, туалет и подсобные хозяйственные помещения; например, каморка для складирования сухих поленьев. Наружные стены дома некогда были окрашены в коричневый цвет, но может, то был и бурый, а может, и темно-красный или вишневый. Краска на досках в большинстве своем облупилась и выцвела. Даже бывшая некогда белой на окнах и внутренних дверях, она превратилась в серую, похожую на утренний туман или летние дождевые облака.
В комнатах Пашкина опасно было к чему-либо прикасаться или что-нибудь трогать, чтобы ненароком не испачкаться самому. Но выбирать не приходилось, и гости вслед за хозяином, минуя кухню, прошли в самую большую комнату из всех в этом доме, здесь и расположились. Сняли с плеч дорожные сумки, освободили от поклажи руки и, почувствовав, что от непредвиденных волнений изрядно проголодались, решили прежде всего перекусить. Благо всё было с собой. Быстро выудили из сумок прихваченные из дому соленое свиное сало с прожилками, чеснок, тушенку, хлеб, купленную бутылку петрозаводской водки и вернулись на кухню.
При виде такого богатства у Пашкина даже выступила на губах слюна. Да и до водки он был страх как охочий. Мало того, всегда готов был поделиться с кем угодно выпивкой, если только ее было в достатке; но если видел, что водки мало: "Извини, брат, тебе не налью, самому не хватит. На водку я жадный", - говорил он обычно в таком случае и сливал себе всё остальное до последней капли.
Между тем прикинули, что поллитровки на всех будет недостаточно, и послали Пашкина как местного и не при делах еще за одной.
Обернулся он скоро, приведя за собой и "хвост": щупленького мужичка с жиденькой козлиной бороденкой по прозвищу Митя-блаженный.
Митя-блаженный тоже был хохлом, обитал у Юрки и служил ему преданнее верной собаки, изредка, однако, за разные провинности получая от него не только легкие подзатыльники. Но к таким рукоприкладствам Юрки-хохла Митя давно привык и считал их скорее за родительскую заботу, нежели за постыдное издевательство.
О появлении шабашников он, собственно говоря, от Юрки и услышал. А что метко вычислил Пашкина, на всех парах мчавшегося за "бананом", то тут, как говорится, - на ловца и зверь бежит.
Впрочем, никто против Мити-блаженного ничего предосудительного не имел - все ж еще один земляк.
Между делом следует сказать, что хохлов в Карелии - хоть пруд пруди. Наши новые знакомые - Иван и Юрка - выехали сюда на заработки лет пятнадцать назад еще при Советах. Тоже на лесоповал. Кто был похитрее и понапористее, давно ходил, как тот же Иван, в каких-то начальниках. Кто поработящее, как Юрка-хохол, и привязаннее к земле, осел на месте, обзавелся семьей, наплодил детей и тянул лямку и после развала Союза, перебиваясь случайными заработками.
Митьку-блаженного занесло неизвестно каким ветром, но он, приткнувшись ко двору Юрки, так и остался у него, став чуть ли не полноправным членом его семьи. Но это было все-таки исключением из правил.
В этот вечер кухонный стол Пашкина ломился от яств. Говяжья тушенка, зелень, свиное сало, оставшиеся с дороги свежие огурцы и помидоры - было чем душе разгуляться. Нашелся в дорожных сумках гостей и чай, и сахар, и хлеб, чего в доме Пашкина на данный момент обнаружить не удалось. Всё это изрядно порезанное на куски, шматки и ошметки было по-походному свалено посреди стола на газету, так, чтобы любой мог свободно достать себе всего, чего захочется.
Конечно, на семерых мужиков две поллитровки что капля в море: ни на зуб, ни на глаз, ни по мозгам, а согреться хотелось всем.
- Может, добавим? - уже заерзал на табурете Пашкин.
- Ради знакомства, добавим, - не возражал Женька Гудзь и дал еще четвертной на один "банан".
Пашкин снова исчез.
Юрка-хохол, пережевывая сало с хлебом, все сочувственно сетовал:
- Как же это так, робяты, как же так? Иван вас, земляков, вызвал за тысячу километров - и обманул!
Приободрившийся за столом Женька-бригадир с таким резюме не согласился.
- Ни, вин нам твэрдо сказав: приезжайтэ, есть работа.
- Да где ж тут работа? Откуда работа?! Мы, местные, сами без дела сидим, не знаем, к кому б наняться, а он - лес! Какой лес? Где?! Я тут всю округу знаю! - качал головой Юрка.
- А может он знает, где, - пискляво встрял в разговор Митька.
Юрка зыркнул на него из-под бровей. Митя затих.
- Не, робяты, это он вас дурит. Нет ему веры.
- Зачем тогда вызывал, если нет ничего? - раздраженно встрял в разговор кум Женьки - Бражко. Будучи от природы человеком малодоверчивым, он не верил ни одному его сочувственному слову. Наоборот, подозревал Юрку в лицемерии и желании поскорее спровадить их домой и самому наняться валить лес.
Его раздражительность вдобавок увеличивала неопределенность той ситуации, в которую они попали. В любой неопределенности он чувствовал себя неуютно, поэтому сейчас больше всех был заведен.
- Он тогда сказал "приезжайте" и теперь сказал: "Через два дня позвоню". Два дня мы подождем.
- Подождем, - согласились все, отказываясь верить в худшее.
Юрка не стал с ними спорить и даже несколько смутился, когда неунывающий Саленко со всем жаром неуемной молодости неожиданно произнес:
- А я хочу сказать, что мир, как говорится, не без добрых людей, и мы вот не остались на улице, за что вам огромнейшее от всех нас спасибо.
- Да бросьте вы, ребята, - скривился Юрка. - Неужели я землякам не помогу! Всегда рад. Но Иван, Иван-то! Вот паразит, вот бестия!
Вернулся Пашкин, вытащил из-за пазухи стеклянную бутылку, закупоренную белой пластмассовой пробкой.
- Вот, - торжественно объявил. - Спирт достал: водки на такую ораву разве станет?
Компания оживилась, задвигались граненые стаканы, но Юрка, пить больше не стал. Словно обремененный тяжестью, поднялся со стула, стал прощаться.
- Ну ладно, пока переночуете здесь, а там видно будет. Мне пора: завтра чуть свет вставать. - И несмотря на настойчивые просьбы еще немного задержаться, откланялся и вышел, окликнув за собой и Митяя.
Митя-блаженный, однако, догонять Юрку не стал. Сначала проворно подскочил к Резнику, который также поднялся из-за стола, так как хотел пораньше лечь спать и уже направился было в комнату, и, переминаясь с ноги на ногу, робко попросил у него двадцатку.
Его пьяненькие (а пить он не умел совсем, быстро хмелея), съёженные глазки смотрели на Виктора кротко и жалостливо.
Виктор добродушно улыбнулся, видя, какой мольбой полна душа Митяя, и хотя он не раз сталкивался с подобным типом попрошаек и понимал, что двадцатку эту можно считать выброшенной на ветер, все же снисходительно протянул деньги, спросив только без всякой задней мысли:
- А отдашь хоть?
- Конечно, отдам, как же не отдать-то? - чуть ли не скороговоркой ответил Митя и тут же выскочил вслед за Юркой.
Виктор, нежась, в блаженстве вытянулся на раскинутой диван-кровати. Рядом с ним мог поместиться еще кто-нибудь, остальным Пашкин кинул на пол широкий матрас, несколько штопанных-перештопанных ватных одеял и старые шинели под голову вместо подушек. Все сумки сгрудили между стоявшем в углу комнаты трюмо и невысоким, заставленным разными безделушками пухлым комодом.
Несмотря на огромное желание спать, Виктор долго не мог уснуть, непроизвольно слушал непрекращающиеся шумные разговоры на кухне, которые в большинстве своем крутились вокруг одного и того же: как вас так жестоко могли обмануть, мир не без добрых людей, огромное тебе спасибо, Сашуня, что ты нас понял и приютил, теперь нам не страшен ни дождь, ни снег, ни ураган великий.
Не хотелось верить в то, что их, как последних лохов, просто-напросто обвели вокруг пальца. В душе все равно теплилась слабая надежда, что все станет на свои места, образуется и они надолго в Лехнаволоке не задержатся, а поедут дальше, куда и собирались: в лес, на лесоповал.
Он, инженер, измучившийся в поисках работы, серьезно рассчитывал на эту шабашку: заработав здесь, можно было двигаться дальше по жизни...
Виктор шумно вздохнул.
Уже засыпая, сквозь сон он услышал, как его товарищи по несчастью взорвались задорной украинской песней "Ой, у гори два дубкы, ой у гори два дубкы!", - будто доказывая ему, старому неверу и скептику, что все еще не так уж и плохо, все еще впереди...
4
На следующий день все проснулись в приподнятом настроении.
Спали долго. Вчерашняя попойка затянулась до трех ночи. В запале они перебрали почти весь известный им репертуар как народных, так и современных песен, и драли глотки до тех пор, пока не кончилось спиртное и не охрипли ведущие голоса Гудзя и Саленко.
Сумки разбирать не спешили: все надеялись, что ни сегодня-завтра они уедут. Этот постой, верили, временный и надолго не затянется. Однако голод не тетка, время приближалось к обеду.
Виктор предложил сварить немудреный суп, для которого в заначке еще имелись лук, морковь, вермишель и несколько предусмотрительно прихваченных с собой картошин.
Женька, узнав у хозяина, откуда можно позвонить в город, отправился в Заозерье на почту. Бражко и Саленко, отыскав в серванте леску и крючки и нарезав из веток удилищ, смастерили удочки и, не дожидаясь варева, махнули на озеро рыбачить.
Пашкин, поняв, что опохмеляться мужики не собираются, не долго думая, улизнул в надежде промочить горло где-нибудь в другом месте.
Малой, не зная, чем себя занять, пошел бродить по деревне.
Виктору тоже было любопытно взглянуть на местные достопримечательности, но сначала все-таки надо было чего-нибудь сготовить, к тому же на шкафу в гостиной он нашел старые, но почти не затрепанные, слегка лишь покрытые пылью номера "Юности" с публикациями воспоминаний жены Мандельштама и нигде ранее не издававшейся переписки Зощенко. Он боялся не успеть прочитать всё до предстоящего отъезда.
Раньше всех вернулся Женька. Явно не в духе.
- Нэ дозвонывся. Нихто трубку нэ бэрэ. Мабудь, його нэма дома.
- Может, суббота, уехал за город на дачу?
- Можэ.
- Кто ж думал, что попадем сюда на выходные.
- А дэ хлопци?
- Малой где-то по поселку бродит, Степан с Андреем на озере рыбачат.
- Пиду до ных.
- Скоро будет готов обед.
- Йиж сам. Мы порыбалым.
Женька вышел. Виктор ссыпал в кастрюлю зажарку. Специй у Пашкина, конечно же, не было.
Женька не дозвонился. Но паниковать было еще рано. Может, действительно Иван выехал из города. Раз разговор был, наверняка он помнит о нем. Суббота, воскресенье... Не сегодня, так завтра вечером Женька свяжется с ним. Даже и в голову брать дурного не надо.
Суп удался на славу. С зеленым луком и салом был просто объеденье.
Пообедав, Виктор завалился на диван-кровать и углубился в переписку Зощенко.
Чтение как всегда захватило его. Он не знал, сколько прошло времени с тех пор, как все ушли. Но вот в коридоре послышался шум, хлопнула входная дверь, раздались приглушенные голоса товарищей
- Ну что? - спросил он, выглянув на кухню и узрев своих мужиков с пустыми руками.
- Э-э! - как обычно, когда дело не ладилось, скривил физиономию Женька. - Нэма дила. Дома б я за цэй час вже з ведро спиймав, а тут: э-э!
Виктор не стал больше ни о чем расспрашивать незадачливых рыбаков, предложил им просто поесть, а сам вышел из дома, огляделся и направился к озеру.
Ведущая к нему узкая стежка, стиснутая с одной стороны соседским, а с другой Пашкиным покосившимся забором и густо заросшая по краям высоким осотом и низкорослой щирицей, оказалась недлинной, каких-то шагов пятьдесят - и вот он уже на пирсе. Пирс - протянутый в озеро метров на семь-восемь дощатый настил, опирался где на торчащие из воды гладкобокие, вылизанные до блеска прибоем валуны, где на потемневшие от времени бревенчатые сваи.
Было пасмурно, солнце застили хмурые низкие облака, растянувшиеся на все небо. Витиеватый рисунок их напоминал пустынные барханы, точь-в-точь пески на небе, только серые, дымчатые, с тонкими пепельными прожилками. Озеро под ними казалось необозримым, хотя в сравнении с другими озерами этого "мрачного края леса, воды и камня", как потом выяснилось, и не самым протяженным. Слева на горизонте в легком мареве сизого тумана угадывался Петрозаводск. Чуть правее тонула в тумане обрывистая прибрежная гряда в густом меху потемневшего леса. Над головой с визгом носились чайки, на берег непрерывно одна за одной накатывали волны и с шумом разбивались о камни. Их тут, самых разнообразнейших: от огромных мшистых валунов до мелких окатышей, отшлифованных волнами до лоска, - неисчислимое множество.
"Как замечательно! - воскликнуть бы Виктору в восторге. - Какая красота!" Но он не сказал так, наоборот, пришел в уныние, так как резкий контраст между тем, что он видел вокруг и что чувствовал внутри, словно вогнал осиновый кол в его пылающее сердце. Ему вдруг сильно захотелось домой, в родные донецкие степи, в редкие тенистые перелески, наполненные ароматом цветущей белой акации и липы. Только там, мнилось, он мог по-настоящему порадоваться красоте природы. Здесь отчаяние убивало в нём всё. Ему уже слабо верилось, что из всей этой кампании что-то получится; что ни завтра, ни послезавтра никто за ними не приедет и никто не отвезет их в место назначения. И хотя умом он еще отказывался верить в худшее, сердце говорило об обратном.
Как радовался он этой внезапно подвернувшейся возможности подзаработать после того, как его сократили на предприятии. Пособия Центра занятости едва хватало на пропитание семьи, а уж за то, чтобы одеть, обуть себя, жену и дочку да еще и оплатить квартиру - и говорить нечего.
Тяжело было сознавать, что ты перестал быть нужным. Здоровый мужик, с головой, с руками, в расцвете физических и интеллектуальных сил, - и вдруг бесполезен! Как такое случилось? По чьей злой воле?
Он имел нормальную работу, пусть и небольшой, но достаточный и стабильный заработок инженера-конструктора; но главное - был уверен в завтрашнем дне! И все это развалилось в одночасье прямо на глазах. В одно мгновение все вокруг рухнуло, обросло границами, разъединилось, разрушилось, - никто ничего и осознать не успел.
Еще вчера предприятиям не хватало рабочих рук, а сегодня людей пачками выбрасывают на улицу. И высочайшей квалификации рабочие, теряя уникальные навыки своей профессии, становятся мелкими торгашами, а инженеры, вспомнив студенческие времена, - суетливыми и неудачливыми шабашниками. Кто в этом виноват? Никто не ответит. Все как будто делалось, как лучше, а получилось, как всегда - вверх тормашками.
Ему, как он считал, еще подфартило: попал в эту бригаду через одного из своих родственников, а скольким, он знает, не повезло: туда не берут, здесь только свои, там требуются исключительно узкие специалисты. А тут обещали хороший заработок. Выходило, что если пару месяцев повкалывать, можно будет на полгода вперед проплатить все коммунальные услуги, одеть и обуть на зиму дочку и еще выкроить время, чтобы найти себе хоть какую-нибудь работу. Но вот он приехал сюда и у него, кажется, рухнули все надежды. Как предчувствовал. Еще в Москве, впервые встретившись с этими горе-шабашниками.
Прямо перед отъездом они с Колькой Малым подошли к строительному вагончику, в котором ютился их будущий бригадир сотоварищи. Сюда же должны были подъехать с Западной Украины Бражко и Саленко.
Внутри, в атмосфере плотного сигаретного дыма за раскоряченным, кое-как сколоченным из досок столом сидел лыка не вяжущий Женька с каким-то забулдыгой, тупо уставившимся на батарею порожних бутылок из-под водки.
На полу возле стола лицом вниз в полном беспамятстве валялся еще кто-то и глухо посапывал.
Когда они вошли, Женька медленно повернул к ним взъерошенную голову с небритыми щеками, глянул полузакрытыми осоловелыми щелками пустых глаз и, узнав Малого, пролепетал:
- А, теперь все в сборе, - и прикрыл глаза.
Рядом сидящий с ним мужик тоже туманно посмотрел на вошедших, кисло улыбнулся и бухнулся головой на стол, едва не угодив в консервную банку.
Бражко и Саленко были потрезвее. Они лежали, раскинувшись на высоких самодельных топчанах, в глубине вагончика среди плотно набитых сумок и рюкзаков.
Виктор недоуменно посмотрел на этот бедлам и спросил:
- Мужики, вы что, совсем охренели? Нам же через полчаса надо выбираться: пока до вокзала доберемся, пока в поезд сядем.
Саленко стал его успокаивать:
- Не волнуйся, Виха, все будет как надо.
Резник был в растерянности. В сущности, он совершенно не знал этих людей. В их компанию он попал через Колю Малого и познакомился со всеми буквально только что. Что он мог подумать? Он увидел своего будущего бригадира вдрызг пьяным, и ему стало не по себе.
Малой, собственно говоря, тоже не знал, что это за люди, потому что он также познакомился с ними недавно через Женьку.
Резник обратился к Саленко:
- Это что, - кивнул головой на Женьку, - так и там будет?
Он еще не хотел верить тому, что видел.
- Да не волнуйся зря, на работе Женька совсем не пьет, а работает за семерых. Тут просто расслабился маленько.
Хорошо бы. Резник сел терпеливо ждать нужного часа.
Болтали о том, о сём, коротая время. Неожиданно Женька поднялся и, пошатываясь, вышел.
Прошло еще минут пятнадцать.
- Не пора ли, мужики, выбираться, - стал теребить оставшихся Виктор. - Лучше посидим на вокзале. Выйдем позже, можем на метро не попасть - закроют.
Стали выносить вещи: рассиживаться на самом деле было некогда. Глянули во дворе - нет бригадира.
- Где он может быть? - спросил у Саленко Резник. Тот пожал плечами. А вагончиков возле новостройки семь или восемь. Почти возле каждого люди: азербайджанцы, чеченцы или кто их там знает - тут обитают, тут и работают.
- Пройдись по вагончикам, - велел он Саленко. - Куда-то ж он делся? Мы так и на поезд опоздаем. А если еще менты где придерутся - отвязаться будет нелегко, к тому ж пьяному.
Саленко согласился с ним и отправился на поиски незадачливого родственничка (они с Женькой были женаты на родных сестрах). Минут через пять возвратился:
- Нашел. Сидит с айзерами, квасит.
Резник удивился спокойствию Саленко.
- Что же ты его не оторвал? - уже чуть ли не возмущенно вспыхнул он.
- Да разве его теперь оторвешь? - покачал головой Саленко.
Виктор вновь подумал о своей незавидной участи с таким бригадиром, но еще хотел верить словам товарища.
- Иди и забирай его - время уже выходить.
Саленко снова ушел и в конце концов вернулся-таки под руку со своим свояком.
Тот еле держался на ногах, нес какую-то околесицу, пускал изо рта пузыри и настойчиво рвался обратно.
Саленко удерживал его и что-то еще пытался ему втолковать:
- У нас билеты на руках, слышишь? Поехали.
- Э-э, - тянул, скривившись, Женька и все оглядывался назад, где на углу покосившегося синего вагончика замер его ничего не понимающий собутыльник, смуглый толстогубый азербайджанец.
Наконец до Женьки дошло, чего от него хотят, он чуть ополоснулся у колонки холодной водой, и они, навьюченные поклажей, вереницей направились к ближайшей станции метро.
Впоследствии Виктор узнал, что подобным образом - в подпитье - некогда в поезде и состоялось знакомство Женьки-бригадира с Иваном-подрядчиком.
Изрядно приняв на грудь, Иван пообещал такому же пьяному в дым земляку работу на лесоповале в Карелии.
Теперь, в Лехнаволоке, связав эпизод их беспрецедентного отъезда и факт бутылочного знакомства земляков, Виктор стал сомневаться в успехе всего предприятия. Печаль сдавила его сердце.
Невольно вслед за низкими облаками потянулись тихие тягостные строки:
Растянулось с края и до края,
Утопив в объятьях небосвод,
Озеро с причудливым названьем,
С финским корнем, комкающим рот.
Тучи стелятся - пески в пустыне, -
Распластались в неге дремотной.
Что я делаю - хохол - в России?
Что ищу я в стороне чужой?
Подступивший к горлу вязкий комок чуть было не задушил Виктора.
5
Чтобы хоть как-то отрешиться от мрачных навязчивых мыслей, он решил пройтись по поселку и ознакомиться с округой.
Выйдя на обочину шоссе, Виктор увидел шедший из Петрозаводска "Лаз". Вяло качнув легкими ситцевыми шторками, тот остановился возле места высадки. Громко лязгнув, раскрылись его передние створки, и на высокий бордюр опустилась сначала полная старушонка с латаным мешком через плечо, затем бледный мужчина в коричневом потертом пиджаке и наконец девчушка лет пятнадцати в непритязательном розовом платье и темных покрытых пылью босоножках.
Девчушка стянула с подножки автобуса свою разбухшую от содержимого сумку и, чуть накренившись и выставив для равновесия в сторону свободную руку, побрела по тропинке, сворачивающей влево.
Старый измученный "Лаз" глухо запыхтел, откашлялся и двинулся дальше по шоссе на Суйсарь.
Девчушка, осторожно обходя широкую лужу, неловко перегнулась, и сумка ее едва не коснулась земли.
С другой стороны улочки какой-то старик, поднявшись со скамейки, громко крикнул:
- По краю иди, по краю! Ближе к забору!
Девушка перехватила сумку в другую руку и последовала его совету: там действительно было более утоптанно, босоножки не вязли, идти легче.
Она подошла к ожидавшей ее тихой старушке и, заулыбавшись, ткнулась губами в ее щеку. Не принимая возражений, старушка взяла у нее одну ручку сумки, и они неторопливо пошли по улице.
Тот же старик снова закричал им вдогонку:
- Люсь! Слышь, Люсь! Ты там в городе-то Лиду не встречала?
- Нет, дедушка, - ответила та, едва обернувшись.
Дед тяжело вздохнул и опустился на скамью. Даже на Резника, незнакомца, он посмотрел мельком, отрешенно, так, словно и не видел.
Виктор миновал его и свернул к дому Юрки-хохла. За околицей, в двух шагах от дома, за невысоким, выгоревшим на солнце палисадником, ему открылся бывший школьный сад, ныне заглохший, утопающий в густых зарослях лебеды, амброзии и щетинника. Справа от него виднелись развалины самой школы - серые бетонные плиты угрюмо торчали из-под земли. Уж и не определишь, где находился вход в школу, куда смотрели окна, сколько этажей в ней было. Выщербленный тротуар - и тот зарос дикой травой. Тут же рядом - свалка мусора, битый кирпич, разодранная обувь, разное рванье. Унылый вид, печальное зрелище - зримый результат перестройки.
Виктору стало еще тоскливее. Даже здесь невозможно было забыться.
Куда пойти? Поглубже в лес? Подальше от всего, что наводит тоску? Но куда? Куда?
Он еще раз посмотрел на свалку и - о, Боже! - сердце его гулко забилось, как билось всякий раз, когда он видел что-нибудь притягательное.
Зрение его не подвело: из-под съежившейся полуобгоревшей детской курточки явно выглядывали пестрые потрепанные корешки книг.
Ему стало неловко. В жизни не шлявшийся по свалкам, сейчас он готов был забуриться в мусорное царство из-за каких-то, может быть, самых незначительных брошюр. Быстро осмотревшись - не видит ли кто, - он поднял валявшуюся неподалеку палку и с трепетом приблизился к приглянувшейся груде.
Без труда скинув ворох прикрывавшего книги тряпья, он обнаружил под ним ещё хорошо сохранившиеся тома.
Четыре книги заинтересовали сразу. Разве он мог оставить гнить набоковский "Дар" или, пусть и немного пригоревшую, "Малую историю искусств Востока"? А воспоминания современников о Пушкине, Гоголе, Белинском? Чуть запачканная обложка, но страницы чистые, даже не захватанные! Не чудо ли?
Виктор даже обрадовался: их ведь могли сжечь, раскромсать, разорвать на обертки или самокрутки, хотя и говорят, что печатные страницы горчат.
Разворошил всю кучу - потрепанные учебники, малоинтересные журналы.
Авторов из серой советской когорты откинул в сторону сразу. Они глухо шмякнулись, нахмурились, разочарованные, обиженные, но Виктор не мог их пожалеть: для него всякая сторонняя поклажа в его теперешней бивачной жизни становилась излишней тяжестью. Но то, что приглянулось, он готов был запихнуть в какой угодно закуток, пусть даже удесятеряющий вес его багажа.
Виктору тут же захотелось окунуться в драгоценные находки. Он присел на одну из оставшихся на школьном дворе лавочек и стал с любопытством перебирать страницы. Уж это занятие было ему по душе. Он и в библиотеке мог часами пересматривать приглянувшиеся книги, бегло знакомясь с их содержанием. А тут, в непредвиденной атмосфере интеллектуального голода, - и говорить нечего.
Перелистывая ранее уже прочитанный "Дар", натыкаясь на излюбленные абзацы и сочные фразы, Виктор будто как прежде насыщался его энергетикой. Реальность словно в одночасье отодвинулась на задний план, и вся сложившаяся ситуация показалась нелепой, незначительной, преходящей. Однако случайно попавшееся на глаза четверостишье, которое он прочел сначала про себя, а потом негромко вслух:
Благодарю тебя, Отчизна,
За злую даль благодарю!
Тобою полн, тобой не признан
И сам с собою говорю... -
разом перечеркнуло его радость, как будто кто-то, не церемонясь, захлопнул перед ним дверь в будущее. Не хотелось верить, что ему в жизни выпала тяжкая доля не иметь постоянной работы, жить вдали от Родины и мучиться от осознания собственной беспомощности что-либо изменить. Разве человек - пушинка, ждущая своего часа на ладонях судьбы? Дунет судьба, и пушинка легко сорвется в никуда, улетит в неизвестность, исчезнет в бесконечности пространства...
![[]](/img/b/bezruk_i_a/text_0390/8.lehnawolokskieistorii2012.jpg)