В субботу вечером у Ягодкина начались острые рези в желудке.
- Вот чёрт, так и знал - отравился! Это всё твое сало! - не удержался он и с накопившейся за все годы совместной жизни обидой набросился на жену. - Вечно додержишь продукты до того, что они пропадают!
- А что, что! - закудахтала из кухни жена, высокая дородная дама. - Разве накупишься теперь сала? Нынче оно дороже мяса на базаре будет!
- Дороже мяса... - передразнил жену Ягодкин, чувствуя, что невмоготу больше ни стоять, ни сидеть. Лег, заскрипел в сердцах: "Отравила, стерва!"
- Что ты там бормочешь? - выросла жена на пороге спальни.
- Говорю: отравила, наверное.
- Да у тебя всегда так: как съешь чего, так и желудок режет. Сколько раз говорила: сходи к врачу, сходи - и что? Пошел?
Прижал руку к животу - болит, не стихает. Что за наказание? На одном боку не улежать - колет, на другой перевернуться - не легче. Да и ног не вытянешь - больно.
Поднялся - вроде не так больно, прошёл в туалет, посидел - впустую, как ничего целый день не ел. Вот напасть!
- Анфиса! Анфиса! - не выдержал, опять позвал жену. - Сделай марганцу, что ли, а то на рвоты тянет, а вырвать не могу. Режет - невмочь.
- Ладно, ладно, - не стала в этот раз перечить жена и через пару минут позвала Ягодкина в ванную, поставила перед ним пол литровую банку разведённой марганцовки: - Вот, выпей всё сразу.
Ягодкин глянул на тёмный фиолет полупрозрачной жидкости, на количество её и спросил с сомнением:
- Не мало ли?
- Выпей это сначала, а там посмотрим.
Ягодкин выпил. Как компот. Но сразу не стошнило.
- Что-то не то, - опять сунулся с перекошенной от боли физиономией к жене.
- Ну так сунь два пальца в рот - не знаешь, как это делается?
Ягодкин поступил, как посоветовала жена. Кое-что из желудка выплеснулось, но больно жидкое, как показалось, пустое.
- Господи, да ты и рвоту-то вызвать толком не можешь, - глядя на его напрасные старания, бросила жена. - На язык дави пальцем, на язык!
Ягодкин надавил. Немного помогло, но боль не утихла.
- Может, ещё марганцовки?
- Хватит. Понравилось, что ли?
Ягодкин лег, но всё по-прежнему - тянет, колет, режет. Не проходит. Ягодкин снова к жене:
- Слушай, может, клизму поставить? Как раньше при отравлениях кишечник очищали.
Анфиса и тут возражать не стала, впрыснула ему, куда положено, негустого мыльного раствора, заставила несколько минут полежать без движения, потом отправила в туалет. Горемычный Ягодкин немного потужился, но, несмотря на некоторый результат, облегчения не получил. Жена больше не знала, что с ним делать.
- Давай, что ли, "скорую" вызову, может, серьёзное что?
- Да что тут серьёзного? Что серьёзного! - чуть не завизжал Ягодкин, опускаясь на диван, но останавливать жену не стал.
"Скорая" приехала не сразу. То ли машины не было, то ли бензин у них там весь кончился. Времена настали - не приведи Господи!
Высокий молодой врач, пощупал Ягодкину живот, подавил сильно в области брюшины, выслушал жалобы и сказал:
- Надо ехать. Сделаем анализы, тогда наверняка будет ясно.
Ехать Ягодкину, естественно, совсем не хотелось - ночь, впереди выходные дни, кому он там нужен будет? Проваляется только без толку два дня, и в лучшем случае лишь в понедельник на него глянет первый доктор. Но выбирать не приходилось: живот режет - мочи нет.
После сдачи анализов и осмотра дежурным врачом из приемного отделения Ягодкин был определён в хирургию.
- У вас, батенька, обыкновенный аппендицит, - сухо и, как показалось Ягодкину, будто с разочарованием, сказал хирург, поднимаясь со стула. - Готовьтесь на операцию. Дальше тянуть некуда.
- Ну что ж, - сказал Ягодкин. - Операция, так операция...
Разделся, отдал жене верхнюю одежду, влез в больничные тапочки и понуро посеменил за дежурной сестрой, маячившей впереди расплывчатым белым пятном.
Его поместили во вторую палату. Пять коек, четыре из которых занимали больные, пятая, как раз напротив двери, - пустовала.
Ягодкин вошёл, окинул туманным взглядом палату, поздоровался. Никто ему, впрочем, не ответил. Сосед слева - мужчина атлетического телосложения, с лицом будто с фирменного буклета "Лаки страйк", спал, раскинувшись и тихо посапывая. Сосед справа - лысоватый старик лет восьмидесяти, в кургузом, военного покроя костюме, в валенках, с палочкой - задумчиво вздохнул, поднялся и вышел из палаты, постукивая палкой.
Ягодкина продолжал мучить живот. Он рассеянно посмотрел на остальные кровати (входя, даже не обратил на них внимания). Теперь заметил, что дальняя от него справа - примята. У изголовья две застиранные до желтизны скомканные худые подушки. На тумбочке, рядом с кроватью, - кипа газет, пластмассовая крышка от банки, пара стаканов, недопитая бутылка прокисшего молока.
На дальней кровати лежал школьник в очках, до самого подбородка укрытый одеялом. Смотрел в потолок. На вид лет двенадцати.
Ягодкина снова свело. Он попробовал заснуть, но боль мешала. Тут опять в коридоре застучало. "Старик", - мелькнуло у Ягодкина. Но нет: на пороге вырос ужасного вида человек. Долговязый, худой, темнокожий, щетинистый, в старом, поношенном свитере и в таком же, висящем на нем, как на вешалке, трико. Он шел согнувшись, двумя руками опираясь на свою палку, едва волоча ноги. Добрую половину лица закрывал длинный чуб, из-под которого торчали острые, колючие глаза. Во взгляде чувствовалось исключительное недовольство всем и озлобление.
"Странный мужик", - подумал Ягодкин, и отвернулся. Вскоре он услышал, как под мужиком заскрипела сетка, и тот надрывно зашелся сухим кашлем. Тут Ягодкин забылся. Очнулся только, когда его тормошила медсестра - нужно было сделать пробу на новокаин.
В операционной разделся, влез в белые "доколенники", как он их про себя прозвал, и завязал подвязками вокруг голеней. Потом ему надели косынку, лицевую повязку, уложили на тележку и накрыли легкой накидкой. На операционном столе сестра связала ему ноги, потом привязала к столу руки.
"Не к добру", - вспыхнуло у Ягодкина, но он сразу же попытался переключиться на что-нибудь другое, не такое угнетающее: например, на многоглазую лампу, нависшую над его головой.
"Интересно, как она называется?" - подумал он и услышал голос хирурга:
- Вам, батенька, чрезвычайно повезло. Судя по всему, обойдемся местной анестезией.
"Вроде как успокоили", - подумал Ягодкин.
Операция началась.
Хирург оказался мужчиной на редкость юморным: сыпал шутками, иронизировал, но в целом неоскорбительно, так что Ягодкин вскоре повеселел и в свою очередь рассказал любимый анекдот про чукчу и логику. Все долго смеялись, и Ягодкину стало на душе спокойно. Несколько раз, правда, после удаления отростка крикнул, но тогда было действительно больно.
- На рудимент свой глядеть будете? - спросил хирург.
- Отчего бы и не взглянуть, - с той же смехотцой в голосе ответил Ягодкин.
Хирург показал нечто изогнутое, корявое, с чёрными пупыристыми отметинами.
- Видите, какой он: гнойный.
- Да если б я видел его здоровым, - не удержался от шутки Ягодкин, и все опять рассмеялись.
В палату его доставили с ветерком. То ли по коридору носился сквозняк, то ли сёстры - одна спереди, другая сзади - неслись слишком резво. Едва Ягодкин приник к подушке - сразу же уснул. Предыдущая болезненно-бессонная ночь вымотала донельзя.
Утренний обход совершал другой врач. Тоже молодой (не старше двадцати семи), белобрысый, круглолицый, похожий на деревенского ухаря, такой же юморной и ироничный, как и хирург, оперировавший Ягодкина.
"Они все тут, наверное, шутники", - думал Ягодкин, рассматривая нового врача с любопытством, пока тот неторопливо подходил к каждому, спрашивал, не осматривая, "как дела", и бросал пару-другую едких шуточек, меж которых неизменно прорывалось паразитическое "еньки-треньки".
Позади него, как тень, с кипой больничных бумаг семенила густо накрашенная смазливая девчушка. Она была, как показалось Ягодкину, слишком молода для штатного работника - скорее всего, была на практике, из училища. Она неудержимо прыскала после каждой докторской подначки и так же быстро прятала улыбку в глазах, когда тот к ней со всем своим неприкрытым самолюбованием оборачивался. Ему такое внимание явно нравилось. Он не спешил оставлять палату. Похаживал, как надменный петух среди курятника, и Ягодкину подумалось, что ходит он здесь исключительно потому, что по какой-то причине к операциям его допускать перестали, и теперь всю жизнь ему придётся служить в таких вот "обходных" докторах.
- Та-ак... - сказал Василий Трофимович (так звали вышеупомянутого доктора), - что тут у нас, еньки-треньки? - он снова посмотрел на цветущую сестру, любезно ухмыльнулся и взглянул на Ягодкина.
- Аппендицит, - тихо произнес Ягодкин.
- Заго-лить! - Василий Трофимович взмахнул двумя тонкими пальчиками, склонился поближе, надавил на верх живота Ягодкина, потом пониже. - Аппендицит-цит-цит, еньки-треньки! Миленько. Что-то беспокоит?
- Немного есть.
- Тогда, дорогая, - врач повернулся к сопровождавшей сестре, - пропишем ему... - врач пробубнил что-то нечленораздельное, сестра кивнула головой, обход закончился.
Когда персонал удалился, в палату влетела коротко стриженая девица с испитым лицом.
- Ну что, голубки, кто лежачий, кто стоячий? Завтрак прибыл.
Мальчик не захотел, "атлет" выписывается - баланда ему в рот не лезет, дедушке тоже. Странный мужик спросил: "Что там у тебя?", но услышав ответ, скривился, как после откушенного лимона, и тоже отказался.
- А ты - новенький? - подошла она к Ягодкину. - После операции? Ладно, лежи.
Ягодкин лежал. Из живота наконец-то исчезла боль, было легко и блаженно. Есть ему, на удивление, не хотелось, но и заснуть он не мог. Стал осматриваться.
Странный мужик лежал лицом к нему, высоко задрав подбородок, отчего его острая - клином - неопрятная бороденка торчала, как лопата, а длинные, до самых скул, усы свисали, будто у запорожского казака. На давно нечесаной голове волосы засалились и расползались в разные стороны прядями. "Ну, прямо цыган какой-то", - подумал Ягодкин и отвернулся - такими страшными и отталкивающими показались ему глаза соседа.
Вскоре он услышал и его голос, приглушенный, с хрипотцой, голос астматика:
- Дед, а, дед, найди спичку.
"С чего бы это дед искал ему спичку? - подумал Ягодкин. - Слуга ему, что ли?"
Но дед ушёл, и вскоре вернулся.
- На, - сказал, - в первой палате выпросил. Сигарет нету, а спичка нашлась.
"Цыган" свернул самокрутку и затянулся прямо в палате.
"Ишь, какой барин: спичку ему подай, - с неприязнью подумал Ягодкин. - Ещё и в постели курит. Увидел бы пожарный - завотделением оштрафовал бы в два счёта..."
"Цыган" закашлялся. Хрипло, натужно.
- От зараза, - забормотал. - Опять...
Под ним заскрипела сетка. Видно, перевернулся на другой бок.
"Есть ведь странные люди, - продолжал размышлять Ягодкин. - Ходит же, сам видел, а спичку ему подай. Совсем, наверное, у человека совести нет".
- А тебя уже того, выписывают? - услышал он вновь голос "цыгана".
- Пойду сегодня, одежду только принесут, - ответил "атлет".
"Счастливчик..." - мелькнуло у Ягодкина.
- Я не меньше тваво был: дюжий, восьмерых завалить кулаком мог, ан вишь, как сталося: одни кожа да кости...
"Наверное, давно вместе лежат, - предположил Ягодкин. - Разговаривают". Сам Ягодкин редко когда первым начинал разговоры с незнакомыми людьми.
- Так ты в следующем году на свеклу едешь? - спросил "цыгана" "атлет".
- Как оклемаюсь.
- И много вас?
- Человек двенадцать.
- Солидная компания.
"Тогда ясно, - подытожил Ягодкин. - Шабашник. Вот и пропил все внутренности. Чего же "атлет" напрашивается? По черным, будто накрашенным, глазам видно, что вроде шахтер. Мало зарабатывает?"
Вошла медсестра. Молоденькая, совсем девчушка.
- Ягодкин?
- Я Ягодкин, - отозвался он.
- Укольчик.
Подошла к его постели.
- Куда, простите?
- Куда хотите, хоть в ногу.
- Давайте в ногу, - согласился Ягодкин. (Если исколют зад, не на чем будет лежать, а на боку пока невмоготу). Он откинул одеяло, сестра ловким ударом резко всадила иглу в его ляжку.
- Что это? - спросил Ягодкин.
- Обезболивающее.
Она растёрла место укола мокрой ваткой и собралась уходить.
- Сестра, - остановил её у выхода "цыган", - а мне доктор ничего не прописал?
- Ничего, - пожала хрупкими плечами девчушка.
"Цыган" замолчал. Ягодкин удивился: "Как же так? Значит, мне колют, а ему нет?" Но утешился мыслью, что он-де после операции, а "цыган" уже передвигается.
"А может, его и не оперировали ещё?" - украдкой посмотрел на "цыгана" Ягодкин, но наткнулся на его недовольный, колючий взгляд. Ягодкин тут же отвернулся - слишком много злости показалось ему в том взгляде.
- Дед, а дед! - снова крикнул "цыган". - Дай спичку!
- Да нет у меня.
- Найди!
Опять закурил. Удушливый запах самосада разнесся по палате.
"Постыдился бы хоть при детях курить. Да и больные лежат".
Ягодкин не курил, поэтому табачный дым его нисколько не радовал.
"Вот наказание, - подумал он. - Вечно в какую-то дрянную компанию попаду..."
Однако насчет остальных Ягодкин ошибся. "Атлет" выписался, а дед на удивление оказался забавным и разговорчивым стариканом. Когда за окном сгустились сумерки, он чинно сел на своей кровати, оперся двумя руками о палку и сказал:
- Я ведь до самого Берлина дошел. И освобождал немало: и Сталинград, и Будапешт...
Все заслушались. Особенно Ягодкин, который войну не застал, родился только после Победы, и всякая встреча с ветераном была ему любопытна. У каждого из них находилось что-нибудь дорогое, неизбывное, но в бытовых разговорах вспоминали отчего-то больше комичное, о трудностях походной жизни и тяжести боев упоминали вскользь, отмахиваясь: мол, всяко было. Дед не стал исключением. Развеселил основательно. Ягодкин смеялся от души и ему казалось, что послеоперационные швы от такого смеха наверняка разойдутся.
Засыпал спокойно, но спать не пришлось: то ли операция давала о себе знать, то ли чёрт какой попутал.
Утром, после обхода, дед стал собираться.
- Поехал я домой, все одно делать тут нечего. Операцию, говорят, делать не можем: возраст-де не позволяет, а лечить-то чё - без толку! Дозвонился дочке, приедет, заберет.
"Жаль, - подумал Ягодкин, - всё ж нескучно было..."
Температура не спадала, держалась тридцать семь и пять. Нехорошо. "Малыш", как прозвал про себя Ягодкин мальчика, давно поднимается. Сядет на кровати, покривится немного и снова в постель. А ведь ему аппендикс удалили накануне, в субботу вечером. Считай, Ягодкин шёл следом. Но "малыш" уже встаёт, а он и перевернуться на бок не может - всё тянет, давит, болезненно отзывается внутри.
Ягодкин старался не обращать на боль внимания, но разве стерпишь? Снова и снова мысленно он возвращался к тому месту, где когда-то был отросток. Его, вроде, уже и нет, но он всё равно чувствуется, даёт о себе знать...
К вечеру "малыш" и вовсе стал выходить в коридор. "Цыган" к нему теперь:
- Малец, найди спичку!
"Да я бы ни за что! - возмутился опять про себя Ягодкин. - Сам ходит не хуже, а подай ему в постель, как барину!"
Пришла жена, принесла кой-чего разрешённого из еды, но Ягодкину есть вовсе не хотелось, мучила только жажда. С удовольствием выпил компот и лимонам обрадовался, и яблокам. Минеральную воду, сказали доктора, можно, только без газа. Жена откупорила бутылку, чтобы газ вышел, поставила на тумбочку.
Новостей за два дня скопилось уйма: и с работы звонили - беспокоились; и соседи спрашивали, мол, что такое, куда это нашего Семен Семёныча "скорая" увезла. Не забыли, значит, помнят.
После обеда неожиданно и коллеги заглянули: Растяпов с Колядовым. Хоть и сукины дети, балагуры и пустоплёты, да вот пришли, проведали, привет от всего родного коллектива принесли в виде яблок. Выздоравливай, говорят, за работу сильно не переживай:
- Твой отчет Иван Иваныч меж всеми сотрудниками распределил - работа, сам понимаешь, остановиться не должна ни в коем случае, мало ли с кем что может случиться!
- Как в том году, помнишь? - Колядов толкнул в бок Растяпова. - Анисимов желтухой заболел, и, как нарочно, на годовой отчёт.
- Да вот и я к тому, - прервал его Ягодкин. - Чтоб не подумали, что и я вот так, как Анисимов.
- Да что ты, Семен Семёныч! Какой ты, однако, мнительный - никто о тебе так не думает. Аппендицит - дело серьёзное и непредсказуемое, любого свалить может.
Ягодкин предложил "малышу" и "цыгану" яблок. "Малыш" взял, "цыган" отказался.
"Не иначе обиделся, что ко мне народ ходит".
Заметил Ягодкин, что за те немногие дни, что он здесь лежит, "цыгана" так никто и не навестил. Может, семьи нет, а может, забыли о нём вовсе? И тут же возникла какая-то едкая мысль: "Да кому он такой нужен - ведь сразу видно: нигде не работает, шабашит, а из мужиков-шабашников редко кто непьющий. По их же рассказам - каждодневно утробу бочками заливают, вот и пропил все внутренности. Теперь обижается на кого-то..."
"Цыган" будто прочитал мысли Ягодкина: пристально посмотрел на него из-под сальной челки, Ягодкина аж передернуло: "Вот, чёрт, ещё сглазит!" Отвёл глаза, отвернулся, но на боку лежать ещё трудно - как тяжестью наполнялось всё в том самом, больном месте.
Вечером столбик термометра замер на тридцати семи и трех.
"Неужели улучшение?" - обрадовался Ягодкин.
"Малыш" теперь только изредка наведывался в палату - бродил по коридорам, выходил в вестибюль, температура его не беспокоила. По молодости не иначе.
Ягодкина кололи, как показалось ему, довольно-таки часто. Каждый раз, как сестра приносила шприцы и впрыскивала очередную порцию обезболивающего или антибиотика, "цыган" громко и, как казалось Ягодкину, притворно стонал и спрашивал:
- Мне там ничего не прописали?
- Нет, - мимоходом бросала сестра и оставляла палату.
"Цыган" начинал ещё пуще стонать, подтягивать к груди или вытягивать вдоль кровати ноги, ворочаться, плевать в таз, стоящий тут же у кровати, и безбожно браниться.
Ягодкин не понимал, отчего, действительно, человеку не пропишут обезболивающее, - ему-то колют! Но с другой стороны, раз не прописывают, может, нет в том острой надобности?
Утром Ягодкин попытался встать. Поднялся. Слегка закружилась голова, но упасть не упал. Даже в туалет сходил. Потом, правда, колотило в висках, видно, от долгой лёжки. Он попросил сестру переложить его постель на другую кровать: туда, где раньше лежал "атлет".
- Может, скорее выпишут, - пошутил, хотя знал, что перебирается не из-за этого.
С похолоданием от окна сильно потянуло. Сквозняк почти всю ночь не давал Ягодкину покоя. Он то задергивал штору, то клал выше подушку, но всё равно чувствовал, как свежий воздух прогуливается по лицу. Не хватало ещё простудиться!
Жена принесла сметаны и теплого куриного бульона. Он съел с аппетитом, но вечером температура неожиданно подскочила до тридцати семи и восьми. Ягодкин испугался не на шутку - послеоперационные осложнения? Какой-то паршивый аппендицит, а столько хлопот! Ягодкин вообще никогда не думал, что у него может воспалиться аппендикс. Через это прошли многие его знакомые, характерный шрам наблюдал он и у своих друзей, но чтобы сам, он, - никогда! Как наказание какое - за что?
Теперь уж слишком несерьёзным нашел Ягодкин такой подход. Только как быть с температурой - она упорно не спадала, несмотря на ежедневные процедуры, на проверенный годами курс лечения. Может, повышение температуры никак не связано с операцией, а это от обычной простуды? Вполне же мог простудиться, лежа у окна, ведь он так восприимчив к малейшим сквознякам, это у него с детства.
Или... Невероятно! Ягодкин вдруг вспомнил, как однажды у него ни с того ни с сего температура поднялась до тридцати девяти с половиной. Он упал на кухне, и жена с трудом перенесла его на кровать. Он точно помнил, что не мог тогда заболеть. "Его просто сглазили", - сказала соседка, тихая сердобольная старушка, и дала "святой" воды, чтобы жена окропила Ягодкина и заставила три раза подряд глотнуть. Потом она ещё что-то пошептала у его постели и вдобавок посоветовала смочить лоб утренней росой с окна, что жена исправно поутру и сделала.
К всеобщему удивлению, наутро Ягодкин встал как огурчик: свеженький и ясный, с тридцатью шестью под мышкой, и с тех пор поверил, что всё то мистически неопределённое действительно существует и даже его, Ягодкина, человека отнюдь не слабодушного, можно легко сглазить. А что стоит сглазить? Достаточно нехорошо подумать о человеке, как его затрясет, что осиновый лист на ветру, и - бац! - готов человечек. Ходит очумелый, жаром пышет, с ног валится. Не иначе и теперь Ягодкина сглазили. "Цыган"! К тому все основания: Ягодкину колют, ему нет; к Ягодкину ходят, "цыгана" позабыли и те, кто ещё недавно знал. "Тут и не захочешь, во зло подумаешь", - мелькнуло у Ягодкина и как проняло: уснуть не может, посмотрит на "цыгана" - а тот глаза закатил так, что в отсвете приоткрытой двери одни белки видны, - и пуще испугается, как будто "цыган" и во сне на него пялится.
Ягодкин поднялся, вышел из палаты, заглянул в туалет. Все стёкла целые, двойные, а надо бы окно одинарное, разбитое хоть. Тогда оросится оно к утру, и Ягодкин сможет прижаться лбом к его холодной поверхности.
Вышел в вестибюль. Холодно, отовсюду тянет, но делать нечего. На лестничном марше будто приоткрыты форточки. Одна. Другая плотно заделана, но стекло влажное. Не теряя ни минуты, как сумел, Ягодкин дотянулся до форточки, стёр ладонью влагу, смочил лоб, виски, лицо, шею. Прочь, прочь, зараза! Сгинь, нечистая!...
Вот и "малыша" выписали. Довольный - почти месяц гулять: две недели больничного, а там каникулы... Ягодкин осерчал. Никак не хотелось ему один на один с "цыганом" оставаться. Правда, на обходе доктор сказал, что его, то бишь "цыгана", переведут в другую больницу, но - как только будет машина.
"Значит, к вечеру, - подумал Ягодкин. - Уж лучше самому остаться".
Жена пришла рано. Ягодкин сразу вывел её в вестибюль и рассказал о своём подозрении.
- А что ж ещё другое? Чувствую себя нормально, живот не болит, на рвоты не тянет, а температура не спадает.
Жена пообещала сегодня же принести "святой" воды. Принесла. Ягодкин тайком, когда "цыган", как показалось ему, заснул, торопливо отхлебнул из бутылки три раза и умылся. Почувствовал облегчение. То ли на самом деле от "святой" воды, то ли по какой иной причине... Но вечером машину не дали. "Цыган" застонал ещё пуще, стал отказываться от пищи и таблеток, которые ему приносили.
- Что вы суёте всякую дрянь? - бесился. - Спину, говорю, ломит, а вы пилюли!
- Не знаю, - обижалась на него сестра. - Что доктор прописал, то и даю.
Ягодкин попробовал было читать, но буквы будто исчезли, мысли бродили совершенно в другом месте.
"Чего он злится? - думал. - Сам же отказывается от всего. И почему на меня смотрит? Уставился, как баран на новые ворота. Я ему что - дорогу переехал? Сколько, однако, бывает у обозлённого человека желчи. Значит, если ты не больной, а, скажем, выздоравливающий, то ты больному потенциально враг? Сколько же злости витает в этих палатах? Не надежды, не чаяния, а злости и ненависти. Но, может, болезнь тут ни при чем? Может, "цыган" сам по себе обижен жизнью, ведь у него никого нет? Может, и жилья нет, и друзей, и я напрасно несправедлив к нему? Мне, наверное, следовало бы помолиться за него, заговорить с ним, а не отгораживаться, не открещиваться. Но кто виноват, что я не могу так? Уж слишком он мне отвратителен. Хотя... Имею ли я право его оскорблять? Ему, должно быть, гораздо хуже, чем мне, - ко мне друзья ходят, жена, меня лечат, в конце концов".
И Ягодкин обратился к Богу. Он не был верующим человеком, но всегда считал, что есть НЕЧТО, и это НЕЧТО якобы всеми нами так или иначе управляет или, по крайней мере, незримо присутствует рядом. И вот Ягодкин, обратился с просьбой к нему:
"Боже, если ты есть, не держи на этого бедолагу зла. Он сам не ведает, что творит. И не по своей воле он думает так, а от болезни, съедающей его организм. Не держи на него зла, ибо ум его отуманен, а сердце уязвлено. Прости его и пошли здоровья, чтобы открылись глаза его, и отогрелось сердце, скованное льдом равнодушия и обиды".
Так повторял Ягодкин про себя и как можно меньше старался думать о себе.
"Если я буду думать о себе, наверняка подумаю о нём плохо, наверняка это возвратится ко мне же, ведь кроме нас двоих, в палате никого больше не осталось. Круг замкнулся. Наши энергетические поля, что называется, соприкоснулись, и всё теперь зависит только от того, насколько каждый из нас будет милосерднее к другому. Я должен всячески желать ему добра, а о себе думать в последнюю очередь..."
Но так не получалось. Слишком страшным для Ягодкина становился мрачный сосед, слишком пугающим.
А тот всё стонал, судорожно кашлял и беспрестанно жаловался на судьбу, проклиная родную сестру, которая забыла о нем, друзей, докторов и медсестер. Он совсем не поднимался, чаще звал санитарку, просил то подушку поднять, то воды набрать попрохладнее, капризничал, как малое дитя, раз за разом курил в постели, наполняя палату едким, удушливым дымом, и всё смотрел угрюмо из-под пышных седых бровей то на Ягодкина - втупившись, то в окно - не отрываясь.
"У, дьявол! - негодовал Ягодкин. - Не разберёшь: симулирует он или на самом деле мается".
Между тем подходил к концу пятый день пребывания Ягодкина в больнице. Он уже устал лежать, всё больше тянуло домой, но температура держалась по-прежнему на уровне тридцати семи.
"Что за дурацкая температура, - думал Ягодкин. - За границей, говорят, её и за температуру не считают, а у нас чуть за красную черту - сразу к врачу, на больничный... Не могу больше. Домой хочется".
Подумал и сбил температуру на нормальную. И утром сбил, пока сестры не было.
В коридоре поймал лечащего врача, спросил:
- Если нормальная температура - выпишут?
- Конечно, выпишем. Вы торопитесь?
- Да задержался немного.
Но знал прекрасно, что не потому хочет поскорее вырваться из больничных стен, что, якобы, на улучшение пошел. От "цыганского" глаза бежит, от зла неодолимого.
"Дома полежу - сразу станет ясно, что не от операции последствия".
Верил в это и хотел верить.
Сказал жене, чтоб на следующий день с одеждой пришла. "Да здоров, как бык", - хоть самого шатало. Но вечером снова сбил. На тридцать шесть и семь - так всё осточертело.
"Цыган" будто почувствовал что-то или впрямь ухудшение накатило. Не в себе: "Ах ты!" да "Ох ты!", да "Сестра!", да "Мать твою так!" И всё пялится и пялится на Ягодкина - ни дать ни взять колдун!
Насилу Ягодкин дождался ночи. Ночь, а все одно не спится. Прислушивается Ягодкин, вглядывается в темноту. Услышит сопение - добро. Значит, уснул "цыган", значит, можно и себе вздремнуть. А сам не спит. Зажмурит глаза - всё картинки какие-то кошмарные являются - и сон вон. Утром голова чугунная, с колокольными перезвонами.
Осатанел будто. Глаза выпучивает, залоснившимся от пота чубом трясёт, ссохшимися руками железную спинку кровати до хруста костей сжимает. А потом вдруг потухнет, челюсти сомкнёт, желваками начнёт поигрывать и снова на Ягодкина глазеть, будто Ягодкин ему всю жизнь испортил.
"Да врешь ты всё, врешь, - в сердцах сорвётся Ягодкин, - не больно тебе вовсе! Ты просто меня проучить хочешь. Досадно тебе, что все ко мне ходят, что лечат меня, - меня, а не тебя! Да, лечат, да, выздоравливаю я, и температура у меня нормальная!"
- Сколько? - спрашивает громко у сестры Ягодкин, хотя и знает, сколько.
- Тридцать шесть и семь.
"А, видишь: нормальная! И не взять тебе меня, не взять!" И хлебал тайком "святую" воду и смачивал ею, не жалея, лоб.
На обходе стал даже шутить, каламбурить.
- На выписку? - спросил. - Я так и знал; знал, что меня выпишут. Сегодня выпишут. Наверняка знал: я ведь здоров, вполне здоров, и никто меня не держит!
Одевался, впрочем, в палате. Думал: "Оденусь в коридоре и уйду. Сразу, не попрощавшись", но одевался тут, возле своей кровати.
"Цыган" сидел, потупив голову. О чём он думал? Может, о своём здоровье; может, о прожитых годах - Ягодкин не знал, знал только, что ни за что не хотел бы быть сейчас на месте "цыгана". И жалеть его не хотел - просто не мог. И словом с ним за всё время, пока одевался, даже не обмолвился. Но, уходя, всё-таки сказал: "Выздоравливайте", - и тут же выскочил, не дожидаясь ответа. Скорее на свежий воздух, домой, подальше от жуткой и затхлой атмосферы - зла ли, обиды или нездоровья...
Прошло три дня. Дома Ягодкин был как Адам в раю. Температура и вправду прошла, боли, что ещё мучили в больнице, исчезли, вернулся вкус пищи. Он наслаждался отдыхом от работы.
Вечером его приехал навестить с семьёй сын. Внук забрался к нему на колени, Ягодкин почувствовал себя счастливым, даже водочки немного хлебнул - не удержался. Но в одну из ночей явился ему во сне "цыган" и в этот раз смотрел на Ягодкина не злобно, как раньше - из-под бровей, - а затравленным зверьком, потухшим огарком некогда, может быть, ярко горящей свечи. И Ягодкину стало больно. Будто своим острым взглядом "цыган" уколол его прямо в сердце. "А ведь он там совсем один, - подумал Ягодкин. - Совсем один..." Проснулся и долго не мог уснуть. Утром рассказал о своём сне жене.
- Думаю, надо бы съездить его проведать, - сказал. Жена поддержала.
- Купи чего-нибудь с собой. Не с пустыми же руками идти.
По дороге в больницу Ягодкин купил мандаринов, соку, яблок, которые помягче и посочнее. На санпропускнике был особенно взволнован, даже себя за брата "цыгана" стал выдавать, но сестра, полистав толстую тетрадку, сказала, что не нашла в списках такой фамилии.
- Посмотрите внимательнее, пожалуйста, пятая палата... Ильинична! - чуть не крикнул Ягодкин, увидев в коридоре сестру-хозяйку из хирургического отделения, которая была добра ко всем.
- Ильинична, - подскочил к ней, радостный. - Ильинична, - сказал, - не пускают. Хотел Сережу Палыча проведать, - вспомнил он тут же и имя, и отчество "цыгана". - Фруктов ему купил, соку...
Однако Ильинична посмурнела.
- Прости, Семен Семеныч, но Палыча больше нет.
- Как нет? - не мог поверить Ягодкин. - Ещё в воскресенье виделись!
- Мне очень жаль, - вздохнула тяжело Ильинична.
Ноги Ягодкина стали как ватные. Он еле вышел из больницы, сел на лавочку.
"Вот как бывает, - подумал. - Хотя я, может быть, выздоровел, потому что обо мне помнили родные, друзья, знакомые. А был ли кто у него? Говорил, что есть сестра, но никто её никогда не видел. Может, и не было? Может, он выдумал сестру, чтобы все думали, что он хоть кому-то ещё нужен?"
Ягодкину стало не по себе, как будто он был виноват в том, что у "цыгана" никого не было, что рядом с "цыганом"... рядом с Палычем в трудную минуту никого не оказалось. А как часто он, Ягодкин, был невнимателен к своим близким, не ценил жену, обижался по каким-то несущественным мелочам на сына. Но что бы он был без них? Какой бы он был? Загнанный зверь? Бездушный монстр?..
Ягодкин поднялся, как только немного унялась боль, и неторопливо побрёл к остановке. Надо было ехать домой. По пути обязательно зайти в "Универсам" и купить бутылочку полусухого красного, которое так любит жена. А вечером сесть с ней за стол, выпить за здоровье родных и близких и сказать ей, наконец, простыми теплыми словами, как она ему дорога и как он счастлив, что она у него есть. Сказать слова, которые он, к сожалению, давным-давно ей не говорил.
По всем вопросам, связанным с использованием представленных на okopka.ru материалов, обращайтесь напрямую к авторам произведений или к редактору сайта по email: okopka.ru@mail.ru
(с)okopka.ru, 2008-2019
