Весть о решении Народного собрания и предстоящем заседании Совета 104-х, который давно стал главным негласным органом власти Картхадашта и утверждал все его решения, привез Белшебек, троюродный брат Гамилькара, доверенное лицо Гербаала, Верховного жреца храма Баал-Хаммона.
Храм великого бога, один из главных и влиятельных храмов Карфагена, из поколения в поколение поддерживал исконный дух Древнего Ханаана не только на ливийской земле, но и на всей территории карфагенского влияния от Атлантики до алтарей Филинов на побережье северной Африки и в Средиземноморье.
С храмом Баал-Хаммона Баркидов на протяжении веков связывали самые тесные отношения. Только из их прославленного рода выбирались Верховные жрецы храма (как повелось еще от легендарной царицы Элишат , с которой почти шесть столетий тому назад предки Баркидов впервые ступили на эту благодатную землю и основали на ней Картхадашт, Новый город). Многие из Баркидов и их ответвлений становились жрецами этого храма. Одними из основных и самых щедрых пожертвователей храма были Баркиды. И храм никогда не оставался в долгу перед родом Баркидов - он всегда покровительствовал членам клана, всегда поддерживал ключевую линию его политики.
Все в усадьбе давно знали о прибытии гонца. И все разом будто выдохнули - такое тягостное состояние в последнее время царило в округе от ожидания вестей из Города. Гамилькар по-прежнему с утра до ночи в специально созданном им лагере в долине у реки муштровал своих друзей-телохранителей, зрели оливы, наливался виноград, ревел в загонах скот, готовилась в очаге пища, но воздух словно перед грозой был тяжел и удушлив. Все ждали перемен, но более всех нетерпеливый Гамилькар, потому что от этих вестей напрямую зависела его судьба. А может быть, и судьба всего государства, ведь Баркиды, как никакой другой ханаанейский род, были связаны с Картхадаштом вековыми неразрывными узами.
То, что сейчас происходило с государством, никак не могло оставить Гамилькара безучастным. Он давно понял, что многое надо менять в государстве, многое перосмыслить. Предстоящее назначение, он был убежден, станет его первым шагом к большим переменам, может даже, к коренным переменам, которые позволят всем, наконец, смыть с себя восемнадцатилетний позор непрекращающейся войны с Римом, войны губительной и беспощадной не только для Картхадашта.
И вот грянули вести, и все неторопливо-монотонное вдруг разом пришло в движение. Тут же стали готовиться на заклание овны (в первую очередь за проявленную милость надо возблагодарить богов), резаться свиньи и куры, лепиться лепешки; из врытых в землю глиняных чанов наливаться в кратеры выдержанное вино.
Внутренний двор огромного дома Гамилькара, мигом наполнился шумом и гамом, забегали рабы и кухарки, загремела посуда, из кухни потянулись ароматные запахи.
Рихат распорядился подогреть воду в ванной комнате - перед жертвоприношением и последующей за ним трапезой хозяин и гости должны тщательно вымыться. Карфагеняне ценили чистоплотность, и даже в самом Карфагене в каждом приличном доме было устроено помещение для водных процедур.
Белшебек ни разу не был в этом удаленном (чуть больше ста миль от Карфагена) поместье Гамилькара на побережье Бизацены - все какие-то мелкие заботы и политические дрязги мешали принять давнишнее предложение друга и родственника.
В Картхадаште ходили слухи, что Барка чуть ли не всю свою загородную усадьбу устроил по греческому образцу, во всем потакая своей жене, выросшей в более веротерпимом Акраганте. Однако увиденное поразило Белшебека гораздо больше, чем он мог себе представить.
Поместье Гамилькара между Ахоллой и Тапсом не шло ни в какое сравнение с традиционной карфагенской усадьбой Баркидов в Мегаре, аристократическом жилом районе Карфагена. Не заметить его издали было невозможно. На берегу моря, над окружающими холмами возвышалась самая настоящая крепость, с массивными главными воротами, с огромным внутренним двором, с обширным двухэтажным домом и собственным причалом, выходящим в небольшой, но удобный залив, способный принять не только торговое судно. (Впрочем, Гамилькар не собирался сооружать флотилию и бороздить с нею вдоль ливийских берегов.)
С последними непредсказуемыми событиями в стране, с массовыми беспорядками и ненадежностью бывших друзей-союзников, каждый карфагенский аристократ поспешил обнести свои далекие от Города усадьбы крепкими крепостными стенами со сторожевыми башнями и с фигурными зубцами на стенах (отчего эти загородные усадьбы аристократов в народе и прозвали "Башнями"), вооружить и обучить владению оружием десяток (а то и сотню, две) собственных рабов для защиты от разбойников, пиратов или внезапных кочевников-недоброжелателей - берберов, которые внезапно, как обжигающий ветер из пустыни, появлялись с юга и так же быстро исчезали.
С другой стороны такая обстановка была только на руку Гамилькару - он мог без особых подозрений собрать у себя в имении несколько десятков друзей-единомышленников, не опасаясь быть объявленным вне закона как организатор какого-нибудь заговора. А этого ох как не любили замшелые члены карфагенского Совета: во всем, что недоступно их контролю, они видели заговоры.
Всякое стремление к единоличной власти, к царствованию или тирании в Карфагене издавна жесточайше подавлялось. Так, триста лет назад в этом был обвинен и затем казнен известный полководец Малх, которого накануне, после поражения на Сардинии, вместе с его войском приговорили к изгнанию. Недовольный этим приговором, он осадил тогда Карфаген, штурмом взял его и вычистил всех неугодных ему высших магистратов, но власть удержать не смог. Казнили в свое время и предка нынешнего Ганнона - Ганнона Великого, восставшего против отечества с двумя тысячами собственных рабов. Причем отыгрались тогда на всех его родственниках, пощадив только одного из сыновей, чтобы не лишить древнейший аристократический род потомства... Поэтому Гамилькар с одной стороны сам рисковал, собирая у себя друзей и обучаясь с ними боевому мастерству. Хотя в целях безопасности и охраны своих обширных владений...
Впрочем, обучение военному искусству карфагенской молодежью всегда приветствовалось, так как именно она в дальнейшем пополняла ряды офицеров в армиях Карфагена. И даже если это была армия, целиком составленная из наемников, руководящие, командные посты в ней занимали исключительно карфагеняне...
Заметив Белшебека со свитой, проворные мальчишки сразу же предупредили Ахирама о приближении незнакомцев. Издали это была группа всадников, ждать от которой можно было чего угодно.
Обычно в крепости по клику дозорного первым делом закрывались главные ворота, стража высыпала на зубчатые стены и зорко следила за передвижением подобных групп. Но в этот день прибытия гостей ждали, поэтому Ахирам сам поднялся на вершину дозорной башни и не стал никого тревожить, пока лично не убедился, что никакой опасности нет. Он сразу же узнал во главе приближающегося отряда Белшебека, он и прежде не раз видел этого высокого - не в пример иным карфагенянам - жреца Баал-Хаммона (в усадьбе Гамилькара в Карфагене это был частый гость), поэтому Ахирам спустился с крепостной стены, лично встретил Белшебека и препроводил во внутренний двор, попросив немного подождать, пока прислуга не доложит хозяйке о его появлении.
Батбаал по сути управляла огромным имением часто отсутствующего по государственным делам мужа, не запираясь по обычаю греческих жен в гинекее . Были ли тому виной карфагенские послабления в обычаях старины к своим женщинам, или более свободные нравы финикийцев, проживающих на Сицилии, глядевших на других - "истинных, чистокровных" - ханаанеев из Тира, Сидона или Библа с некоторой долей снисходительности, неизвестно, но Гамилькар, искренне любивший свою жену, поощрял все ее прихоти и не препятствовал тому, что не только дом и слуги подпали под ее крыло, но и хозяйство, и люди, работавшие в нем.
Устремленный вдаль своими грандиозными помыслами, Гамилькар не мог одновременно заниматься политикой, решать дела в Городе, распоряжаться имением, нанимать сезонных рабочих на уборку урожая и многое другое, требующее максимума времени и сил. Он старался только во всем облегчить жизнь Батбаал в далеком от родины краю, создать обстановку, близкую к той, что была в ее родительском доме, по мере возможности окружал ее предметами греческого быта.
В греческом квартале Карфагена Гамилькар приобрел несколько небольших статуй греческих богинь, одна из которых - плодоносящая Деметра - стояла во внутреннем дворике, а другая - Артемида, богиня охоты и покровительница всего живого - у небольшого выполненного на греческий манер портика с вычурными коринфскими колонами перед входом в приемную для гостей.
Женская прислуга Батбаал также состояла из гречанок, для них перед входом в дом рядом с обычным ханаанским алтарем для жертвоприношений Гамилькар установил небольшой алтарь Зевса Геркейоса, защищавшего очаг от внешних опасностей. Ладан и мирра курились одинаково щедро как для ханаанской Тиннит, так и для греческой Деметры; повелителя прибрежных волн Посейдона поминали не реже, чем морское божество ханаанеев Баал-Малаки; Зевс в этом доме мог свободно распить чашу вина с Баал-Хаммоном.
Казалось в этом пестром смешении ханаанских и греческих богов и обычаев было что-то нелепое и странное, однако карфагенское общество давно уже стало терпимым ко всему иноземному с тех пор, как в Городе за многие сотни лет его существования, как грибы, разрослись кварталы греков и этрусков, египтян и евреев, и храмы ханаанских богов издревле мирно соседствовали с храмами богов греческих, не менее почитаемых и значимых, чем остальные.
Обжегшись на молоке, говорит народная мудрость, дуют на воду. Двести лет назад под Сиракузами тогдашний карфагенский полководец Гимилькон, осаждавший непокорный сицилийский город, позволил своим солдатам разграбить находящийся неподалеку храм Деметры и Коры. Последовавшая вслед за этим эпидемия выкосила почти все его многочисленное войско. Сам Гимилькон, вернувшись домой, вынужден был покончить с собой, а карфагеняне, пытаясь заслужить прощение богов, установить в Карфагене культ рассерженных греческих богинь, процветающий и поныне...
Пока свита Белшебека ссаживалась с коней и осматривалась, предусмотрительный Рихат послал в покои Батбаал одну из девочек.
Узнав о прибытии столь высокого гостя, Батбаал вначале взгрустнула - жрец нес не только радостную весть о назначении Гамилькара, но и печальную тень предстоящей разлуки. Однако она давно подготовила себя к ней (невозможно быть женой человека, мечтающего о военных баталиях и ратных подвигах, и не думать о разлуке), и теперь собрала всю свою волю в единый кулак (никто никогда не увидит ее слез) и велела подать себе голубой хитон, отороченный по краям полоской с золотыми нитями и сапфировые серьги, так хорошо гармонировавшие с ее зелеными глазами. Для всех радость мужа всегда должна быть ее радостью, как, собственно, горе любого члена ее семьи, включая рабов, было и ее горем.
Белшебека она знала давно, еще с тех пор, как впервые приехала в Ливию с отцом. Отец считался гостеприимцем семьи Баркидов, был финикийским купцом прочно, казалось, осевшим в Акраганте. Однако после угрозы захвата Акраганта римлянами он был вынужден перебраться со всем своим огромным семейством в Картхадашт.
Гамилькар души не чаял в невесте, при всяком удобном случае знакомил ее со всеми своими друзьями. Прогуливаясь по улицам огромного города, посещая храмы, присутствуя на пышных празднествах, неизменно выхватывал из многолюдной толпы какого-нибудь очередного приятеля и с восторгом представлял тому "лучезарную", как он ее называл, Батбаал (вероятно, потому, что кожа ее была гораздо светлее кожи карфагенянок).
У одного сицилийца невольно вырвалось даже: "Вовсе впервые не нам красивое мнится красивым"...
"Трижды за пазуху плюнь, чтоб не сглазить", - советовал Гамилькару Китион-лидиец, ссылаясь на свою бабку-знахарку.
Гамилькар, лучась от счастья, демонстративно оттягивал верхний край своей туники и послушно плевал, чем вызывал у друзей безудержный хохот.
Девушке поначалу было неловко от подобных эмоциональных проявлений Гамилькара. Однако она видела, что восхищение ее суженого вовсе не наигранно, и прощала ему и его восторги, и те порой нелепые ситуации, которые происходили в таких случаях.
Таким же образом Гамилькар познакомил Батбаал и с Белшебеком, представил его как самого близкого друга.
Белшебек в общении был прост, лишних вопросов не задавал, воспринимал Гамилькара и Батбаал как единое целое. И им обоим с ним было легко. И как-то само собой сложилось, что, когда они встречались на вилле в Мегаре, куда Белшебек частенько заглядывал по делам к Гамилькару, или в храме Баал-Хамона, где жрец проводил большую часть своего времени, Батбаал без утайки рассказывала ему и о своих появившихся беспокойствах, и о мелких проблемах, которые женщинам иногда кажутся самыми важными. И хотя Белшебек по возрасту был ровесником Гамилькара и Батбаал, он в любую минуту готов был выслушать ее и помочь по мере сил и возможностей.
Батбаал с искренней улыбкой (как будто не было и намека печали) приблизилась к жрецу и протянула для пожатия обе руки.
- Как я рада видеть вас, уважаемый Белшебек. Вы получили мои дары Баал-Хаммону и Тиннит, которые я посылала на прошлой неделе?
- И дары получили и стелу, как вы просили, с благодарностью божеству за покровительство Гамилькару поставили.
- Я знала, что вы останетесь довольны. Как дела в Городе, что нового? До нас редко доходят новости, а если и доходят, то с большим опозданием.
Белшебек лишь развел руками.
- Что вам сказать, уважаемая Батбаал. Новоприбывшему может показаться, что за последнее время ничего не изменилось: Картхадашт по-прежнему гостеприимен и богат, его улицы шумны, люди беззаботны, а храмы как прежде наполняются подношениями.
- Мне тоже казалось, что так будет всегда.
Белшебек печально улыбнулся.
- Прошло уже больше года, как беспощадный мор, словно ураган, пронесся по нашим домам и к несчастьям войны добавилась переменчивость богов. Теперь боги вроде смилостивились над нами, однако война так и не прекратилась. В Совете ни на минуту не утихают страсти, все понимают, что равновесие, которое установилось между нами и римлянами - эфемерное, временное. Затишье перед неизвестностью. Зверь отступил, только чтобы отдышаться, набраться новых сил.
- Но говорили, что римский флот полностью уничтожен страшной бурей, ниспосланной негодующим Баал-Малаки, жалкие разбитые суденышки с трудом добрались обратно до Италии, и Рим не скоро восстановит свои силы.
Белшебек посмотрел на Батбаал не без восхищения.
- Вижу жену настоящего стратега, она всегда в курсе всех дел мужа, однако я бы не полагался так слепо на волю случая: уже не первый раз римский флот разбивает могучая воля морского владыки, но Рим снова и снова с завидной быстротой заживляет свои раны и ощетинивается.
Тень печали скользнула по миловидному лицу женщины, скулы ее резко обострились. Белшебек даже пожалел, что был так прямолинеен. Но Батбаал сразу же взяла себя в руки - чувствовалось, какая немалая сила скрывалась в этом крошечном создании.
- Впрочем, это все ваши, мужские дела, меня же больше тревожит другое - моя маленькая крошка Ашерат, - сказала Батбаал, когда они присели на скамью в тени портика. - Она вступила в тот возраст, когда ее со дня на день призовет в свой храм Астарта и примет под свое покровительство.
Батбаал говорила о своих опасениях и переживаниях, а Белшебек вспоминал маленькую Ашерат, всегда не по годам задумчивую и отрешенную, даже в праздничной веселящейся толпе. Казалось, она всегда была упорно сосредоточена на чем-то своем, окружающее всеобщее веселье нисколько ее не касалось, она либо плотно прижималась к бедру матери, либо пряталась с сопровождающей ее рабыней в тень ближайшей лавки.
"Ничего не могу с ней поделать", - жаловалась Белшебеку уже тогда обеспокоенная Батбаал. И вот прошло несколько лет, но Ашерат по-прежнему отрешенна и замкнута, по-прежнему вся только в себе. И одевалась она не как большинство карфагенских девушек одевались в яркие, сочные разноцветные одежды. Ее хитоны неизменно отличались бледностью тона, будничностью, неприхотливостью, словно Ашерат всегда хотела оставаться незаметной.
Здесь, в удаленном от всех благ цивилизации, избавленная от вынужденного в Городе круга общения, Ашерат, когда было не слишком жарко, либо бродила в тенистых коридорах оливковых или миртовых плантаций, либо часами сидела на крепостной стене и прислушивалась к гомону чаек, а в жару пряталась от невыносимого солнца в укромных уголках женской половины, пока кто-нибудь из рабынь не выводил ее из темного угла.
Батбаал пыталась отвлечь дочь от столь пустого времяпровождения, принуждая ее прясть и ткать, однако это, обыденное занятие всех женщин, девочку не увлекло. Веретено то и дело выпадало у нее из рук, а нити сами по себе запутывались или свивались в узлы.
Собиралась она с мыслями только тогда, когда прохладными долгими вечерами богобоязненная Мактаб рассказывала ей о злоключениях Орфея или Персефоны в Аиде. При этом глаза Ашерат загорались, и она уносилась вслед за богиней плодородия и царства мертвых бродить по мрачным полям Аида, затем возвращаться на белый свет в преддверии весны.
Когда Батбаал присутствовала при этих повествованиях, она надеялась, что внимание дочери сосредоточится исключительно на светлой стороне мифа, на зарождении новой поры, весны, на радости всего сущего от этого. Однако Ашерат совсем не занимало чудесное возвращение богини, ее преображение; девочку больше интересовало царство зловещего Аида, неторопливо несущий черные воды Стикс, огненный Пирифлегетон или Асфоделевый луг, где блуждают бесплотные тени умерших, где все погружено во мрак и бесконечный покой.
Действительно, как говорили древние:
К стране безысходной, земле обширной
Синова дочь, Иштар , свой дух склонила,
Склонила Синова дочь свой дух пресветлый
К обиталищу мрака, жилищу Иркаллы .
Светозарной Тиннит она предпочитала темноликую Астарту или Изиду, чем еще более беспокоила Батбаал, потому что для нее, сицилийки, восточные божества олицетворялись больше с чем-то туманным, мрачным, загадочным. Обе были связаны с луной, только Тиннит более со светлым ее образом, Астарта - с темным, пугающим. Может, такой интерес у Ашерат в последнее время был вызван ее странными снами, раньше ведь такого за ней не наблюдалось?
Белшебек внимательно выслушал Батбааал и искренне проникся ее тревогами. Боги ханаанеев были, к сожалению, не столь открыты и доступны в общении, как боги греческие. Они приходили из самого Хаоса и любого человека, если отдаваться им целиком, могли увлечь обратно в Хаос. Для того и существовали жрецы - посредники между богами и людьми, которые знали, как можно смягчить недовольство богов или поблагодарить их за проявленную милость.
На протяжении тысячелетий только посвященным в самых глубинных откровениях открывались слова, с помощью которых можно было непосредственно обратиться к небожителям.
Многие из этих слов для обычных людей давно утратили смысл, и никто даже из выбеленных сединой первосвященников уже не помнил, что они означают, но, читая и перечитывая их каждый раз, жрецы были убеждены, что именно они, начерканные на древних папирусах или выдавленные на глиняных дощечках, позволяют смертным обратить на себя внимание богов. И здесь главное было - не ошибиться, прочитать текст молитвы слово в слово, буква к букве, не то боги не поймут и обрушат на своих нерадивых подопечных беспощадный неумолимый гнев.
- С одной стороны это хорошо, что девочка интересуется духовной стороной жизни, - прервала размышления Белшебека Батбаал. - Но она, прежде всего как девушка, будущая мать, в первую очередь должна думать о продолжении рода и земных радостях, которые предоставляет ей жизнь. Станет ли она любящей супругой или заботливой матерью, если будет всецело принадлежать только богам? Вот что меня больше всего тревожит.
На этот вопрос Белшебек затруднялся ответить, хоть и знал немало карфагенских женщин, которые предпочли служение божеству повседневности. Некоторые из них становились даже Верховными жрицами, навсегда отказывались от мирских благ и семейной жизни.
Выручил Белшебека от настоятельного ответа внезапно ворвавшийся в усадьбу разгоряченный после утренней облавы Гамилькар.
Быстро спрыгнув с коня, он легко отмахнулся от зависшего в воздухе вопроса привычным: "Девочка просто созрела, надо поскорее выдать ее замуж", и тут же увлек Белшебека за собой в свой кабинет, чтобы поскорее услышать привезенные жрецом Баал-Хаммона вести из Города.
Батбаал не стала в который раз спорить с мужем. К замужеству скорее была готова Наамемилкат, хотя и она еще полностью не сформировалась как женщина.
То, что ханаанеи выдавали своих дочерей замуж в девять - десять лет, считала она, совершенно неверно (даже ее выдали за Гамилькара в четырнадцать). К тому же Ашерат очень восприимчивая девочка, не исковеркало бы раннее замужество всю ее дальнейшую жизнь, как коверкает жизни тысяч других, выданных исключительно из прихоти неразумного отца, думающего исключительно о собственных сиюминутных выгодах, материальных либо политических.
Тяжело вздохнув, Батбаал направилась на кухню, чтобы окончательно определиться с предстоящим застольем. Ашерат ни днем, ни ночью не выходила у нее из головы.
5
- Добрые ли вести ты привез, дорогой Белшебек? - спросил Гамилькар. - Я весь измучился от ожидания. Кажется, прошла целая вечность с того времени, как в Народное собрание были поданы списки претендентов и я покинул суетливый Город, чтобы не возбуждать лишние эмоции.
Белшебек не стал томить старого друга ожиданием и, несмотря на то, что от разговора с Батбаал еще остался недобрый осадок, по-приятельски обнял Гамилькара за плечи, улыбнулся, как мог, и сказал:
- Для нас все складывается как нельзя лучше. Народное собрание проголосовало положительно за все предложенные кандидатуры. Думаю, Совет без особых разногласий утвердит это решение. А в Совете за тебя, поверь мне, доброе большинство. Некоторые неизменно на нашей стороне, а некоторых, сам понимаешь, пришлось уговаривать, улещивать, а то и просто подкупить. Продажность членов наших Советов , сам знаешь, давно стала притчей во языцех. Некоторые - из тех, кто помоложе, новоиспеченнее и наглее (куда катится белый свет?) - даже бесцеремонно торгуются, словно вопрос стоит о рыночной цене на рыбу. И это, к сожалению, становится нормой, прямо хоть тарифы устанавливай, как на храмовые услуги.
Уж кому-кому, а Гамилькару Белшебек мог не рассказывать о взяточничестве членов Советов, народного собрания и различных коллегий, которых в Картхадаште было хоть пруд пруди. Но с другой стороны сейчас их продажность была им только на руку - война и так затянулась до такой степени, что скоро не то что не на что будет содержать армию и флот, но придется подумать и о существовании самой страны вообще, обнищавшей и упавшей духом за долгие годы не прекращающейся ни на день войны. Помощи ждать неоткуда. Ближайший доброжелательный сосед - Египет, ссылаясь на дружбу с Римом, в финансовой помощи карфагенянам отказал. Эллины заняты собственными делами: Гиерон Сиракузский возобновил прежний союз с Римом, Птолемей заключил мир с Антигоном, а Деметрий Полиоркет захватил Македонию и Грецию и провозгласил себя царем. Им никому нет дела до Карфагена - пусть захлебнется в собственном бессилии. Наверняка они будут только рады скорейшему крушению старого соперника, ведь сколько лет он перекрывал им почти все морские пути в центральном Средиземноморье. Рассчитывать в такой обстановке можно только на себя, на свои силы. Дальнейшая колонизационная политика в Африке вряд ли спасет существующее положение. Оставшись без моря, Карфаген рискует потерять не только основные ресурсные базы, но и всё, на чем столетиями строилось и развивалось обширное Карфагенская государство.
Белшебек был согласен с Гамилькаром. Они не раз толковали на эту тему. Еще когда плечом к плечу сражались против римлян в армии Ксантиппы, мечтали о возрожденной и более окрепшей родине.
Подрастающей патриотически настроенной молодежи Карфагена было удивительно и обидно, что такая богатая купеческая держава, поставлявшая пшеницу, оливки, финики, виноград и мед, добротный строительный и корабельный лес, медь, железо, испанское и британское олово и пурпурные ткани практически во все окраины известного мира, держава, способная за короткий срок изготовить несколько тысяч различного вида оружия и спустить на воду пару-тройку сотен кораблей, оказалась бессильна перед римлянами, варварами, полководцы которых не имели даже достаточного количества рабов, чтобы обработать свои крохотные земельные наделы. А карфагенские послы, которые весной отправились вместе с плененным Регулом в Рим для заключения мирного договора, даже рассказывали, что некоторые римские сенаторы, гостеприимно приглашая их в свои дома, угощали всех из одной и той же серебряной посуды, которую втайне передавали друг другу из дома в дом, чтобы не показаться голодранцами. Не хохма ли?!
Обида жгла уязвленные сердца молодых карфагенян, недовольных сложившимся положением, они жаждали реванша, сами в себе раздували жар возмездия.
Белшебек, правда, вынужден был после изгнания римлян из Ливии пойти по стопам своего отца, одного из главных жрецов Баал-Хаммона (традиции Картхадашта столетиями оставались неизменны: сын, как правило, наследовал дело отца, внук - деда), но надежд на возрождение родины также не оставлял. Да и Гамилькар день и ночь только и думал о том, как он возглавит карфагенское войско, встретится лицом к лицу с коварным врагом и наголову разобьет его. Иначе быть не могло. Иначе не стоило и затевать всего, если только ты не тверд в убеждении.
Их разговор прервал вошедший в комнату Рихат.
- Господин, купальня готова.
- Хорошо, - обрадовался Гамилькар и поднялся. - Пойдем, дорогой Белшебек, сбросим немного груз прошедших дней, вода лучше всего очищает тело и мысли.
Через внутренний двор они прошли в наполненное паром банное помещение.
Когда снимали верхнюю одежду, Гамилькар обратил внимание на небольшие множественные порезы на руках Белшебека.
- Что у тебя с руками? - спросил он ненавязчиво.
- Да так, зарубки на память, - ответил Белшебек.
Гамилькар не стал уточнять, знал, если Белшебек захочет, сам все расскажет.
Ополоснув ноги в небольшом - по щиколотку - бассейнчике перед ванной, друзья по грудь погрузились в слегка парящую воду.
Мозаичное дно в виде спиралей и отдельных ветвей пальм из кусков белого мрамора вперемешку с разноцветными дроблеными раковинами моллюсков превращалось под водой в причудливый узор. Прогретые изнутри кирпичные стены купальни источали приятный жар, небольшие масляные светильники создавали расслабляющий полумрак, но Гамилькару расслабляться было некогда, он продолжал пытать Белшебека.
- Кроме меня, слышал, будут рассматриваться еще две кандидатуры?
- Да, но они тебе не соперники. Ганнон, внук Ганнона Великого, бывший уже однажды суффетом, будет назначен наместником в Ливии. Бостар, - помнишь, один из наших командующих против Регула? - тот отправится на Сардинию. Там дела не ахти какие, нужна твердая рука.
Гамилькар усмехнулся:
- Как же не помню? Прекрасно помню этих хваленых генералов. Гамилькар был ранее разбит у Тиндарита, Гасдрубал облажался при Панорме, Бостар вообще ничем себя не проявил, а уж сойдясь вместе, они и вовсе стали похожи на глядящую в разные стороны лернейскую гидру . Не зря пришлось тогда нанимать Ксантиппа. Если бы не он, неизвестно, парились бы мы сейчас с тобою или нет. Судьба так коварна и изменчива.
Гамилькару тоже когда-то предлагали стать наместником огромной провинции Ливия, житницы Картхадашта и основным поставщиком ее рекрутов, но он сразу отказался - не по душе ему чиновничьи заботы, сельское хозяйство, торгашество. Его удел, как и дело его предков - военное поприще. Чего желать другого?
Род Барка всегда славился военачальниками. Гамилькару было чем гордиться, он и другой мысли не допускал стать землевладельцем или купцом. Слава - вот чем гордились потомки рода Барка, к чему стремились все Барка, и Гамилькар не был тому исключением.
"Нет большего счастья в жизни, сын, - часто повторял его покойный отец, - чем заслужить славу своей доблестью и честью, своими деяниями". Не ради ли этого совершали свои подвиги Мелькарт и братья Филены, великий Александр Двурогий и славный Пирр? Не земли и злато двигали ими, а стремление к славе, единственной вечной неразменной монете рода людского. Семейство Баркидов рождало воинов, твердых, деятельных, непоколебимых, ярко проявлявших себя на полях сражений или в морских баталиях, до конца преданных государству и его народу. А народ Картхадашта всегда был требователен к своим полководцам. Неудачный исход даже незначительной битвы мог стоить полководцу жизни. С ними не нянчились, даже бывшие исключительные победы и заслуги не спасали. Неудачник мог легко оказаться на кресте, как это стало лет десять тому назад с Ганнибалом Гисконом , терпевшим то одно поражение от римлян, то другое (и Дуилий его разгромил, и в Сардинии он оплошал), или еще раньше с Ганноном , сдавшим римлянам Мессену...
О казнях военачальников из рода Барка не сохранилось даже слухов, народ знал: там, где командуют Барка, всегда успех, всегда надежность и уверенность.
Конечно, когда угодно найдется какой-нибудь брюзга или недоброжелатель, кинувший в толпу - что, мол, Баркиды! Кто из этих самых Баркидов оставил после себя громкую память? Кто из них когда-либо был на слуху?
Гамилькар ответил бы такому выскочке лишь то, что, может, было не то время, не сложились такие обстоятельства, чтобы военный талант Баркидов проявился во всем своем блеске. Сейчас такое время для его рода пришло. Он как никто из его предков чувствует, - Баркиды созрели для великих свершений, и он лично готов поднять стяг борьбы против угрожающих не только Картхадашту, но и всему миру римских захватчиков. Их коварству и вероломности можно противопоставить только толковую стратегию и умелую тактику. А в этом - Гамилькар был абсолютно уверен - он на голову выше других. Он прошел неплохую начальную школу войны, давно штудирует труды эллинских стратегов, не понаслышке знаком с бесподобными работами по тактике Пирра и его сына Александра, знатоков военного дела Ксенофонта и аркадского военачальника Энея; по собранным в богатой библиотеке храма Баал-Хаммона и личной баркидской библиотеке биографиям Александра Македонского он скрупулезно разобрал как его решающие битвы при Гранике, Иссе, Гавгамелах, Гидаспе, так и малые, но бывшие иногда немаловажными.
Александр Великий был одним из тех непревзойденных полководцев, чей тактический гений мог в считанные минуты понять все преимущества и недостатки местности, на которой предстояло сражение, увидеть наиболее уязвимые места противника, почувствовать, когда следует атаковать незамедлительно, когда отступить, когда всей мощью обрушиться на противника.
Гамилькар также ощущал в себе такую способность. Именно она придавала ему уверенности в том, что он сможет достойно управлять войсками республики и не даст врагу ни малейшей надежды на победу.
Но он не витает в облаках и хорошо понимает, что Совет 104-х меньше всего интересуют тщеславные амбиции тридцатилетнего сопляка, пусть и из прославленного рода Баркидов. (Хотя, что значит сопляка? Тот, кто хорошо знаком с историей, может привести массу примеров, когда полководцами становились еще не достаточно созревшие мужи: тот же Ксенофонт, Ификрат, Филипп II Македонский, отец Александра.) Да собственно говоря, Гамилькар никогда не скрывал своих козырей. Основное снаряжение армии и флота будет профинансировано кланом Баркидов. У Гамилькара много не только друзей, но и приверженцев. Картхадашт давно разделился на два лагеря. Сторонники правящей партии аграриев, которые считают основным источником доходов и процветания расширение земель на юг и продолжение жесткой налоговой политики в отношении подвластных народов, и сторонники Баркидов, которые выдвигали на первый план возвращение отпавших в результате войны карфагенских территорий в Средиземноморье и дальнейшее продвижение на запад - к серебряным и железным рудникам Иберии , свинцу и олову Британии, к северному янтарю, - к средствам, способным возродить пошатнувшееся государство карфагенян.
Гамилькар знал, что в казне сейчас не так уж и много денег, чтобы затевать новую масштабную военную кампанию. Но то, что продолжения войны не избежать, понимали многие.
Гамилькар нисколько не сомневался, что ему отдадут этот пост, тем более после ряда поражений большинства прославленных генералов на Сицилии, никто больше не осмеливался самостоятельно выдвигать свою кандидатуру на пост командующего в этом неблагодарном регионе. Это был шанс, и он его вряд ли упустит.
Гербаал, Верховный жрец храма Баал-Хаммона, уверил, что соперников ему на сегодняшний день нет. Многие из Совета думают так же, как и он. Картхадашт должен во что бы то ни стало возродиться, вернуть себе прежнее имя первого государства в Средиземноморье.
В ванную комнату зашли два раба в набедренных повязках. Один из них нес сосуд с благовонными маслами.
Гамилькар пригласил Белшебека прилечь на скамью из песчаника у стены, сам лег на прилегающей, лицом к гостю. Рабы стали натирать их тела оливковым маслом. После того, как с них скребками сняли первый слой, Белшебек уловил другой знакомый аромат. Видно, открыли флакон еще одного масла.
Белшебек задвигал ноздрями, улыбнулся и посмотрел на Гамилькара.
- Слышу по запаху - галбаниум , мне тоже он нравится, - сказал Белшебек.
- Ты же знаешь, у нас много общего. Не были бы мы тогда с тобой друзьями. Но хватит о делах. Чуть позже расскажешь мне обо всем подробнее. Ты как-то писал, что желал бы увидеть моего наследника. Хвала Баалу, он подарил мне чудесного сына. Мы назвали его в честь деда, Ганнибалом. И он на самом деле будто благословен Баалом . Видал бы ты, какая у него хватка, - не смотри, что еще в пеленках!
Глаза Гамилькара заискрились.
- Когда вымоемся, я попрошу принести младенца, а потом мы непременно отправимся с тобой в лагерь. Поглядишь, каких молодцов я там собрал: будущий цвет нашей армии.
Белшебек вопросительно глянул на Гамилькара, не поняв, о каком-таком лагере он говорил, но Гамилькар, продолжая загадочно улыбаться, только сказал:
- Сам все увидишь, не торопись.
Маленького Ганнибала принесла Мактаб. Увидев отца, ребенок заулыбался, замахал пухлыми ручками, потом забормотал что-то на своем, иногда переводя взгляд на жреца и обратно на отца.
Когда Гамилькар взял Ганнибала на руки, Белшебек невольно сравнил их. Тот же орлиный профиль, разрез глаз, курчавость волос, та же подвижность, свойственная и отцу. Только надбровные дуги, выпуклые у Гамилькара, у Ганнибала были материнские, сглаженные, отчего и лоб его казался гладким, а не холмистым, как у отца.
- Что скажешь? - восторженно спросил Гамилькар. - Видишь, не боится тебя. Дай ему палец. Скорее, скорей! - оживился он еще пуще.
Белшебек с усмешкой протянул малышу свой тонкий указательный палец. Маленький Ганнибал тут же схватил его двумя крохотными ручонками и попытался подтянуться на них.
- Видал, силища? Говорил тебе - настоящий Мелькарт в детстве!
Гамилькар сгорал от восторга.
- Ты опять потешаешься над Ганнибалом, дорогой?
Батбаал приблизилась к мужчинам. Она прямо светилась вся. Ее локоны были слегка влажны, большой открытый лоб блестел на солнце.
- Разве можно всякий раз так испытывать малыша?
- Но он же, правда, сильный. Гляди, как тянется, - сам, как ребенок, умилялся сыном Гамилькар.
- Уважаемый Белшебек, вы уж простите моего озорного мужа за такое ребячество, но он всем и каждому демонстрирует хватку сына. Так, словно готовит из него в будущем атлета.
Батбаал положила руку на предплечье Гамилькара. Лицо ее при этом еще больше просветлело, словно доказывая, что в муже и сыне она души не чает.
Сконфуженный своей выходкой, Гамилькар смутился, чем только рассмешил Белшебека, ведь тот редко видел друга в таком состоянии.
- Не ругайте так сильно вашего мужа, Батбаал. Он ничего плохого не сделал. А то, что радуется успехам сына.... Я и сам так радовался, если бы у меня был такой бутуз.
Батбаал нечего было ответить Белшебеку, жрец как всегда оказался прав.
Во внутренний двор один за другим стали входить приведенные Ахирамом товарищи Гамилькара: Китион-лидиец, Бомилькар, за ним Нагид-нумидиец, еще несколько человек. Они уже были предупреждены о прибытии старшего жреца Баал-Хаммона, поэтому успели тоже вымыться и переодеться в чистое платье.
С некоторыми Белшебек был знаком, некоторых видел впервые, но судя по их выправке и прямому открытому взгляду, они тоже принадлежали к знатным родам.
- А вот и наши доблестные друзья, - сказал Гамилькар и осторожно передал маленького Ганнибала Батбаал. - Как дела в лагере? Народ, наверное, уже весь в нетерпении услышать последние новости?
- Особенно молодые, - заулыбался Китион, радостно приветствуя Белшебека как старого знакомого.
Гамилькар представил жрецу Нагида-нумидийца и еще нескольких юношей (с остальными он был знаком), потом сказал:
- Сейчас мы слегка перекусим и сразу же вернемся обратно в лагерь. Долгими сборы, я думаю, не будут. Завтра с утра Нагид вместе с Китионом и Ирхулином будьте готовы к выезду со мной. Решим кой-какие дела в Лептис-Миноре, а в Картхадашт отправимся на галере. Остальные пусть добираются посуху. Но об этом я еще скажу отдельно.
- Рихат, - крикнул Гамилькар управляющего, - что у нас там с едой?
- Все давно приготовлено, хозяин.
- Проводи тогда всех в триклиний.
Гамилькар подошел к жене с сыном.
- Мы ненадолго, покажу только нашему дорогому гостю лагерь, отдам распоряжения и обратно.
Батбаал приуныла.
- Ты, правда, хочешь завтра выезжать? Заседание Совета, как я поняла, будет только через неделю.
- Кажется, через неделю. Но ты же знаешь, какая теперь наваливается масса дел: я непременно должен быть в Городе. А неделя-другая пролетят - не заметишь.
Батбаал вынуждена была согласиться с ним: для Гамилькара теперь начинаются суматошные дни.
6
После легкой трапезы - возлегать особо было некогда - Гамилькар с Белшебеком и свитой отправились в устроенный Гамилькаром у ближайшей реки летний лагерь, где собранные им карфагенские юноши упражнялись в военном деле и жили в нескольких небольших общих палатках, как обожаемые Гамилькаром спартанцы.
На давнее, еще с юности, увлечение Гамилькара Спартой и спартанским образом жизни Белшебек всегда смотрел снисходительно. Гамилькар прежде всего был семитом и патриотом родной земли, к тому же практиком, для которого абстрактные теории государственного устройства, которые так или иначе обыгрывались различными мудрецами и философами, были не сильно интересны. Из всего прочитанного о Спарте, услышанного от общения с лакедемонянами и их соседями, он взял для себя только то, что было ему по духу, по характеру, по настрою. Замечание воспитателя Александра Великого о том, что государственный строй карфагенян и спартанское правление были одними из лучших в тогдашнем мире, для Гамилькара было достаточным, чтобы не заниматься дальнейшими абстрактными измышлениями. Его привлекала более внешняя - броская - сторона: суровый, создающий истинного воина, спартанский образ жизни с его лагерем новобранцев, коллективизмом, ежедневными упражнениями и немаловажными совместными трапезами, так называемыми сисситиями. К тому же испокон веку считалось, что ни сила, ни лишения не могут заставить лакедемонян сложить оружие, что они будут биться до последнего человека и погибнут с оружием в руках. Такой стойкостью духа нельзя было не восторгаться! Особенно воину!
Конечно, сейчас Спарта уже не та, что была двести-триста лет назад, еще до Пелопонесских войн и походов Александра, вызывающая у всех греков и негреков огромное чувство восхищения. Приплывавшие в Карфаген восточные купцы утверждали, что спартиатов, потомков пришедших на эти земли дорийцев, после многочисленных войн осталось не более семисот семей - последствия поддержания чистоты крови. Но прежний дух свободы, единения, мужественности, стойкости и непобедимости спартанца, доказанный Фермопилами и спустя год подкрепленный Платеями, по-прежнему овладевал умами и сердцами тех, кто хотел стать настоящим воином. А Гамилькар всегда хотел им стать и собирал вокруг себя таких же, как он сам: рвущихся в бой, жаждущих баталий и подвигов.
Привлекало и то, что спартанцы считали себя потомками Геркулеса-Мелькарта, боготворимого и карфагенянами. В спартанцах Гамилькар видел идеал, замешанный на стремлении к дисциплине, порядку, гармонии, то есть к тому, что вселяет в каждого настоящего мужчину мужество перед лицом смерти, что заставляет бороться за свободу до последнего дыхания. Не наступил ли тот час, когда именно такие мужи - а они есть среди нас - должны выйти вперед строя и показать свое мужество во имя Отечества?..
Лагерь, созданный Гамилькаром у реки по образцу военного, обнесенный частоколом, окруженный, как положено, небольшим рвом, с караулом и действующим уставом, раньше мог бы вызвать у Белшебека легкую улыбку, как у родителя, снисходительно наблюдающего за игрой ребенка, но в настоящее время, когда, можно сказать, враг почти стоит у ворот Города, он вызывал только восхищение.
Несколько палаток для ночлега, общая трапезная, палестра , устроенная по греческому образцу, различного рода тренажеры для занятий боевым искусством и искусством владения мечом, на которых и сейчас несколько человек отрабатывали удары, - видно было, что все сделано всерьез, по-настоящему. Узнай об этом лагере члены Совета, Гамилькару точно головы бы не сносить.
- Как тебе еще одно мое детище? - восторженно спросил Гамилькар.
У Белшебека не нашлось слов.
По зову трубы на центральную площадь со всех сторон быстро стали стягиваться люди в одинаковых легких плащах наподобие лакедемонского гиматиона , который спартанцы для закалки носили круглый год.
Гамилькар с сопровождающими слезли с коней. Белшебек неторопливо обвел глазами строй. Большинство - сыновья влиятельных граждан Карфагена, членов Совета и руководства коллегий, сторонников военной политики. Некоторые из них, прежде бесшабашные и легковесные, теперь выглядели степенными и целеустремленными.
Так вот куда не так давно исчезли прежние возмутители спокойствия, своими призывами дать решительный отпор римлянам ежедневно баламутившие форум. Здесь почти всех, думающих так же, как он, Гамилькар собрал под свое крыло.
- Друзья, наш час пришел, - сказал Гамилькар в наступившей тишине. - Вот человек, который привез нам благословение богов (Гамилькар показал на Белшебека). Он говорит, что боги поддерживают все наши чаяния, и теперь только от нас зависит, сможем ли мы оправдать их высокое доверие и защитить страну от жаждущих крови варваров, за каких-то двести лет уничтоживших близких нам по духу этрусков, завоевавших Великую Грецию и коварно вторгшихся в Тринакрию . В эти минуты, тяжкие минуты для нашего Отечества, больше невозможно оставаться равнодушным и бездеятельным, полами широких плащей бесцельно мести площадку форума, больше нельзя наивно уповать на то, что война обойдет стороной родную землю и враг никогда больше не появится у древних стен Карфагена. Надо, наконец, дать ему жесточайший отпор, чтобы он и думать забыл смотреть в сторону наших мирных берегов.
Гамилькар распалился. Каждое слово вылетало из его уст, как брошенный пращой камень, и метко попадало в цель - сердце каждого стоящего на плацу. Видно было, что слова эти были думаны-передуманы им не единожды бессонными ночами и тревожными днями. Даже те, кто никогда не смотрел в лицо врага, на чело которых ни разу не ложилась тень от массы летящих вражеских дротиков, чьей кровью не обагрялись еще мечи недругов, жадно ловили его слова, потому что верили им, потому что чувствовали рядом с собой плечи закаленных в боях старших товарищей, для которых повседневность и война давно стали синонимами.
Могучий Ахирам, правую половину лица которого пересекал глубокий шрам от меча кампанца, оставил по себе память и при разгроме Регула, и чуть позже при осаде разрушенного впоследствии Агригента на Сицилии, и при защите Лилибея. В одном из сражений он пронзил дротиком горло римского военного трибуна, а впоследствии его доспехи торжественно преподнес в дар грозному, но справедливому Решефу в его храм, выходящий на Главную площадь Карфагена.
Китион-лидиец, круглолицый, вечно улыбчивый, кучерявый грек, снискавший славу уникального проныры, мог под самым носом римлян провести стадо быков, накормить до отвала небольшой отряд бойцов в местности, где и мыши взяться негде. Первый знаток как лекарственных, так и съедобных трав, меткий пращник.
Нагид-нумидиец, младший сын одного из степных вождей, с детства не слезал с коня. Находясь в Карфагене в качестве заложника, он близко сошелся с Гамилькаром. В армии Ксантиппы отряд его всадников был самым грозным.
Были и другие, которые заметно проявили себя на различных полях сражений и теперь бескорыстно передавали свои знания и умения более молодым и неоперившимся еще товарищам, потому что знали, что и от них на поле боя будет зависеть их собственная жизнь, ведь бой - не кулачное сражение один на один с врагом, а и взаимовыручка, и взаимодействие. И молодые хорошо понимали это и старались не ударить лицом в грязь, на лету схватывали каждое наставление своих учителей, до изнеможения отрабатывали приемы владения мечом, щитом, копьем и дротиком. В угаре боя только собственная ловкость и умение помогут выжить, а значит, и победить.
- Впереди нас ждет долгий и тяжкий путь, - продолжал Гамилькар, прерывая мысли Белшебека, - но нам ли, наследникам бесстрашных мореплавателей и открывателей неведомых земель бояться долгой и неизвестной дороги? Нам ли, потомкам непобедимого Мелькарта, страшиться вражеских мечей и копий? Боги с нами, боги направляют нас, значит, дело наше справедливое, победа будет за нами! - почти выкрикнул последние слова Гамилькар, и плац единодушно взорвался одобрительными криками:
Долго не стихало волнение в наполненных беззаветной преданностью и жаждой героических подвигов сердцах друзей Гамилькара. Как легкие ветры Эола носились над их головами ослепительные боги Славы и Доблести. Наконец-то пришло время, которого все нетерпеливо ждали, к которому давно готовились, о котором мечтали каждый день.
- Ладно, ладно, собратья мои, умерьте пыл для будущих сражений, - стал успокаивать свою разгоряченную гвардию Гамилькар - не больно он любил славословия. - Недолог тот день, когда мы всему миру покажем, чему научились за полгода ожидания вестей. Или руки твои совсем ослабели за это время, Нагид, и ты не способен больше остановить на скаку заарканенную необъезженную лошадь?
- Типун тебе на язык, Гамилькар! - не удержался, чтобы не крикнуть из толпы Нагид-нумидиец, чем вызвал у окружающих смех.
- Или тебя, Ирхулин, надо только маслом натирать, чтобы ты вывернулся из железной хватки соперника?
- Если ты про Китиона говоришь, Гамилькар, то стоит ему к Ирхулину только прикоснуться, как тот не только про масло, про маму родную забывает, - сострил с правой стороны Бомилькар, и снова все добродушно засмеялись.
- Ох, точно я когда-нибудь изловчусь и отхвачу мечом твой змеиный язычок, остряк, - буркнул Китион, насупился и заиграл желваками.
- Делай, как знаешь, - парировал Бомилькар. - Только не отдавай его потом Нагиду - любителю говяжьих языков. Мой слопает в два счета, где потом другой сыщу?
- Я и тебя целиком слопаю, если и дальше будешь умничать, - выкрикнул в ответ Нагид-нумидиец, чтобы прорваться сквозь заливистый хохот своих товарищей.
- Ладно вам, заведетесь, до вечера не остановить, - угомонил народ Гамилькар. - Китион с Ирхулином, скачите на скотный двор, Ахат должен был уже выбрать добротную овцу для жертвоприношения и несколько овец для вечерней трапезы. Скажете, пусть и сам явится без промедления, хозяйственные дела подождут. Сегодня-завтра сворачиваем лагерь и возвращаемся в Карфаген. Если все сложится так, как предполагает наш друг, забот будет непочатый край. Как говорится, работа найдется всем: и подлецам, и мудрецам, и бездельникам. Все свободны. Умойтесь, приведите себя в порядок, и жду вас всех у себя в Башне.
Все расходились в воодушевлении перед грядущими событиями, наконец-то они дождались важнейших изменений в своей жизни и в жизни государства, а то, что они в ближайшие дни наступят, никто больше не сомневался - Белшебек был для них гарантом предстоящих изменений, посланником божьей воли.
Не то Ирхулин. Одного его новость, казалось, совсем не затронула. Навязчивая мысль занимала его весь вчерашний день и день сегодняшний. Он никак не мог одолеть в скачках Нагида-нумидийца. Упрямство молодости не давало успокоения.
На днях Ирхулин поспорил с Нагидом, что карфагенский всадник ничуть не хуже нумидийского. Что кони, выращенные на просторах Ливии, нисколько не уступят нумидийским низкорослым жеребцам ни в силе, ни в выносливости.
Скачки на короткую дистанцию, однако, он проиграл. Сегодня должны были опробовать лошадей на длинный забег. Но вот прибыл Белшебек, и вся затея непредвиденно сорвалась, чуть ли не взбесив юношу.
Напрасно Китион пытался достучаться до разума своего упрямого молодого друга. Тот и слышать ничего не хотел.
Едва строй Гамилькаровых собратьев начал распадаться, Ирхулин тут же направился к сопернику.
Обеспокоенный Китион поспешил за ним.
- Ну что? Сейчас! На выгоне! Есть еще время, - схватив за предплечье, Ирхулин остановил удаляющегося в свою палатку Нагида.
Нумидиец снисходительно улыбнулся.
- Ты, парень, как я вижу, больно горяч. А это не всегда хорошо. Тебе нужно научиться сдерживать свои эмоции. У нас еще будет возможность помериться силами. Сейчас не до этого, извини.
- Что значит "не до этого"? Ты отказываешься? - Ирхулин закипал.
Китион тронул юношу за плечо, успокаивая, но Ирхулин резко сбросил его руку и снова насел на нумидийца:
- Нет, ты так просто не увиливай. Или, может, трусишь? Признайся честно: струсил и прячешься за обстоятельствами? Таковы вы все нумидийцы, доверия к вам ни на лепту! Сколько раз предавали Карфаген по своей трусости!
Нагид вспыхнул, руки его сжались в кулаках.
Китион, упершись ладонью в грудь Ирхулина, отодвинул юношу от непредсказуемого Нагида - в жилах того текла горячая кровь нумидийских степей.
Разлад своих друзей заметил Гамилькар. Не в первый раз он наблюдает стычку Ирхулина с Нагидом. И дело здесь было, как он полагал, не в житейском конфликте молодости и опыта. В противостоянии превалировала надменность властителя (Нагид, как ни крути, был и остается карфагенским заложником). Ничего хорошего это не сулило.
- Ирхулин, вы там что-то не поделили? - громко спросил Гамилькар.
- Да нет, не волнуйся, у нас все нормально, - ответил за друга Китион-лидиец.
- Да, да, все хорошо, Гамилькар, - натянуто улыбнулся ему Ирхулин, а потом приглушенно сказал Нагиду:
- За тобой должок, нумидиец. От меня ты так просто не отделаешься.
- Я и не отказываюсь. Придет время, - поостыл, казалось, и Нагид.
Китион потянул Ирхулина к лошадям - нужно было выполнить поручение Гамилькара.
По дороге Китион упрекнул друга в нетерпимости:
- Когда ты научишься, наконец, сдерживать себя. Нагид прав: в бою такая вспыльчивость и непримиримость может только навредить. И мы здесь не для того, чтобы потакать своим капризам.
Китион попытался образумить друга. Давно он заметил опасную искру неприязни, проскочившую между Ирхулином и нумидийцем: как только они впервые встретились в лагере. Огонь от нее мог вспыхнуть в любую секунду. Китион понять не мог, из-за чего. Только в их стане не хватало раздрая. Это надо вбить упрямому юноше в голову, иначе быть беде.
Однако, как и прежде, Ирхулин не стал прислушиваться к голосу разума и друга.
- Разве не ты мне все время талдычил, что этим вонючим коногонам нельзя доверять? Что они такие же непостоянные, как ветер в степи, и не раз предавали вас из-за своего непостоянства на поле боя? Или ты изменил свое мнение?
Слуги подвели лошадей. Ирхулин не стал дожидаться ответа, вскочил на поданного жеребца, резко хлестнул его ремешком по крупу и помчался к выходу из лагеря, вздымая пыль.
Китиону пришлось приналечь на коня, прежде чем он смог догнать своего строптивого товарища.
Китиону нечем было возразить. Они знали друг друга больше года, вместе делили хлеб и кров, но для Китиона Ирхулин так и оставался неразгаданным. Причиной того было скорее аристократическое воспитание юноши, неприкрытое презрение ко всем инородцам, привитое Ирхулину отцом с детства. Тогда, спрашивается, почему он, Китион, урожденный лидиец, стал в этом длинном перечне неприязненных Ирхулину людей исключением? (Хотелось так думать и не верить в худшее, зная, в какой семье родился и вырос Ирхулин.)
В отличие от обычного наемника Китиона, вышедшего из семьи пастуха, Ирхулин был старшим сыном члена Главного Совета карфагенян Бодмелькарта-тихого, прозванного "тихим" не за свой мягкий нрав, а за упорное длительное молчание, которое отличало его при любом, даже самом горячо обсуждаемом предложении, вынесенном на заседание Совета. И только когда распри членов Совета успокаивались, Бодмелькарт-тихий брал слово и как бы ставил точку в любых дебатах. К нему прислушивались, его боялись и уважали, потому как негласно он прослыл одним из столпов, на которые опирались мощь и традиции многовековой карфагенской державы, традиции, уходящие в глубь столетий, традиции Тира, Сидона и Библа, традиции древнего семитского народа.
Никто не сомневался, что именно рано пришедшее к нему осознание исключительности карфагенян, подкрепленное преданиями и легендами, сделало его таким: жестоким и непримиримым к иноплеменникам. Осознание, которое он смог постепенно внушить и своим сыновьям и которое с каждым годом жизни в нем только укреплялось.
Именно Бодмелькарт-тихий первым предложил поднять налоги на ливийцев, когда те взбунтовались. И он же стал всячески поддерживать Ганнона Великого, находя в нем ту же непримиримость и неприязнь как к врагам Карфагена, так и к подвластным ему народам, какую испытывал сам. Это касалось и соседей карфагенян, нумидийцев, которые были вынуждены поставлять в армию Карфагена по несколько тысяч рекрутов ежегодно.
Только огромная выдержка помогла сегодня Нагиду сдержаться и не выплеснуть на Ирхулина накопленный в душе вековечный гнев каждого нумидийца за утерянную когда-то свободу. Сплошь и рядом Нагид сталкивается с неприкрытым презрением к своему народу со стороны карфагенской элиты. А как бы он хотел, чтобы его огромная Нумидия была как прежде свободной и независимой и любой нумидиец разговаривал на равных с кем угодно, не чувствуя по отношению к себе ни высокомерия, ни позорной зависимости.
Нагид был уверен, что такое время обязательно настанет, пусть и не на его памяти, но настанет.
А с Ирхулином он верно поступил, что не дал тому себя унизить, пусть даже юноша и принадлежит к влиятельному карфагенскому роду. Не пристало опытному воину склонять голову перед чванством ничего не значащего сопляка - кем бы он ни был!
- Нескучно у вас, - сказал Белшебек, когда Гамилькар распустил всех.
- Да, одни шутники собрались. Но в деле, поверь мне, серьезней и надежней товарищей не сыщешь - голову даю на отсечение! - с неприкрытой гордостью сказал Гамилькар, провожая взглядом расходящихся по своим палаткам людей.
- И даже этот строптивый юноша? По нему не скажешь, что на него можно полностью положиться. Горячая голова, сам знаешь, в серьезном бою может только бед натворить. Если я не ошибаюсь, это сын Бодмелькарта-тихого?
- Он самый. Огонь, а не парень: вспыхивает, как сухая трава. Сбежал к нам вопреки воле отца. Представляю, что я услышу от Бодмелькарта, когда мы встретимся. Хотя любой отец должен быть благодарен тому, кто из его мальца слепит мужчину. Да и жизнь в лагере, думаю, немного обтесала его и сделала более разумным.
- Что обтесала, сомневаюсь - больно строптивый, как вижу, малый.
- Как все юноши в таком возрасте, - улыбнулся Гамилькар. - Вспомни себя лет десять назад: тоже ведь был горяч - бросался на вражий строй сломя голову; ни копья, ни стрелы тебя не могли остановить!
- Когда это было...
- Впрочем, сам воспитанием юношей не занимаюсь - я не учитель. У меня каждый юноша находится под опекой старшего товарища. С ним он каждый день, каждую минуту. С ним охотится, ест и пьет, ночует в одной палатке. Братство, достойное доблестной Спарты. Не об этом ли мы мечтали прежде?
Белшебек слабо улыбнулся:
- Ох, и доиграешься ты, мой друг, со своей Спартой. Знаешь, как большинство старцев в Совете относятся ко всему греческому. Греки для нас всегда были и остаются соперниками.
- Да греки всегда сами себе были соперниками! Не было года, чтобы они не делили между собой крохотные клочки Эллады или Великой Греции, скрещивая мечи на поле брани. Мы же, карфагеняне, во все времена выступали одной сплоченной силой, тем и держались, - разве не так?
- Да, этого у нас не отнимешь, - согласился Белшебек. - Предателем карфагенянина не назовет никто. Но, поверь мне на слово, тебе еще многое вспомнят: и этот лагерь, и увлечение инородным, и даже попытку умыкнуть юношей аристократических семей...
- Да ерунда! От иноземцев, как ты знаешь, я беру лишь нужное нам поученье. Они собаку съели на воинских науках. Дурак только не воспользуется упавшим к его ногам плодам. И потом, как бы нам еще не пришлось всю Грецию призывать в союзники против римлян. Времена меняются, а с ними меняются и наши взгляды, и обстоятельства. Извечный враг неожиданно может стать другом, а старый друг - непримиримым врагом. Мы несколько договоров заключали с Римом. Последний, как ты помнишь, ими был коварно нарушен, став поводом к теперешней войне, разве не так? А их послушать - виною всему мы, карфагеняне. У каждого своя правда... Ладно, давай оставим пока политику, пойдем, я лучше еще кое-чего тебе покажу.
Гамилькар оторвал Белшебека от набежавших дум и увлек в отдельную палатку, где хранилось оружие, которое он намеренно выискивал в различных оружейных мастерских и арсеналах Карфагена, покупал по случаю у торговцев или иноземцев-наемников.
Как бывший воин, Белшебек не мог не залюбоваться замечательной коллекцией друга. Были в ней и привычные финикийские мечи, которые славились на всем восточносредиземноморском побережье, и греческие, обоюдоострые, длиной с локоть ксифосы гоплитов, и односторонние махайры всадников, и короткие римские мечи.
На одной из деревянных опор палатки на узкой плетеной перевязи висел длинный (более двух локтей) кельтский меч, также обоюдоострый, но со слегка закругленным концом. Его использовали в основном как рубящее оружие.
Карфагеняне, однако, не считали его эффективным: при первом добротном ударе такой меч, как правило, тупился и гнулся, последующие удары большого урона противнику не наносили (может, поэтому кельты больше любили всесокрушающие топоры?).
- А этот как тебе? - Гамилькар протянул жрецу изогнутый наподобие сабли и расширенный к концу остро заточенный клинок, не узнать который, однажды увидев его, было невозможно.
- Иберийская фальката! Красавица! - Белшебек с восторгом взял в руки фалькату и залюбовался. Как самим клинком, так и мастерски выполненной рукоятью из слоновой кости в виде головы лебедя. - В умелых руках опасная штуковина. Видел я, как ею отрубали руки у самого плеча или одним махом сносили голову.
- А таким легко вспарывали живот и пробивали кольчугу.
Гамилькар достал из сундука еще один иберийский меч, на этот раз прямой, похожий на галльский, но покороче. Рукоять его заканчивалась двумя небольшими, разведенными в разные стороны рогами. Он считал, что равного ему не было в известных армиях того времени . Одно железо чего стоило. Кованое, оно не шло ни в какое сравнение с литым!
- Уж насколько наши ремесленники искусны в работе с различными металлами, - заметил Гамилькар, - однако, надо признать, иберийские кузнецы ничуть им в этом не уступают.
Белшебек воодушевленно повертел меч в руке, резко махнул им несколько раз от плеча.
- Знаешь, - сказал потом, - а ведь и на меня иногда накатывает. Хочется послать всё к бесу, вскочить на коня, крепко сжать в руке меч и как раньше помчаться на врага быстрее ветра, быстрей стрелы! - Белшебек еще раз звучно рассек мечом воздух.
- Ну уж нет! - прервал Белшебека Гамилькар. - Давай-ка, брат, каждый будет делать свое дело. Не всем дано быть рядом с богами. Что наша рьяность без их поддержки и благословения. А ты, в прошлом воин, как никто другой знаешь, что нужно нам, воинам, кого просить, как благодарить. Найдутся сотни таких, кто будет скакать, разить или рубить, а вот говорить с богами на одном им лишь понятном языке, быть приближенным к ним достоин не каждый.
- Ты как всегда прав, мой друг, - немного печально улыбнулся Белшебек и вернул меч на место.
- Тебе самому еще столько предстоит сделать, - сказал Гамилькар. - И в первую очередь - убедить наших богов, что мы их последняя надежда...
