Он плыл, удивленный, что некогда быстрое течение реки внезапно замедлилось, небо словно стеклянным куполом накрыло окружавшее его пространство, и сквозь этот полупрозрачный купол, как в тумане, он видел воинов, сражавшихся между собой на берегу реки (движения их были также замедлены), птиц, неторопливо пролетающих над полем боя, видел даже легкое колыхание листьев на деревьях, и последнее казалось самым необычным.
Вода не была холодной, мышцы не зябли, наоборот, было тепло и уютно, как в родном очаге, как в утробе матери. Небо яркое до голубизны. И тишина. Такая, что аж звенело в ушах.
Люди разили друг друга мечами, кололи копьями, бронза билась о бронзу, устало полоскался на ветру чей-то штандарт, падал на землю до блеска начищенный шлем, но все это происходило невероятно глухо, почти бесшумно.
Гамилькар медленно плыл на спине, смотрел на происходящее и, как младенец, радовался такому своему состоянию.
Ему с трудом верилось, что наконец-то наступили покой и умиротворение, о которых он в последнее время все чаще и чаще мечтал. Строил грандиозные проекты о расширении Карфагена на запад, о создании мощного, независимого, несокрушимого государства, о покорении алчных, агрессивных, бесцеремонных римлян, и вместе с тем ловил себя на убаюкивающей мысли, что он уже и так много сделал, немало совершил и теперь имеет полное право удалиться на покой. Пусть теперь идущие вслед за ним молодые изменяют мир по собственной воле, по своему внутреннему разумению.
"Я делал то, что должен был делать, то, к чему меня неотвратимо стремил Баал..." - думал, наполненный счастьем и умиротворением плывущий Гамилькар.
Убаюкивающая теплота, обволакивающая, успокаивающая. Греческая Лета? Река забвения? Он плыл вместе с ее ленивым течением, и ему хотелось так плыть и плыть до бесконечности, хотелось, чтобы тепло это никогда не исчезало, а окутывало его и дальше, до самого последнего дня, если он есть такой - последний, если существует.
На берегу по-прежнему один воин заторможенно рубил другого, златовласого; златовласый столь же замедленно прикрывал свою грудь щитом, потом сам взмахивал мечом, отбиваясь, а Гамилькар все рассуждал: "Как же я плыву, - думал, - и не удаляюсь?"
Златовласый снова возник перед его взором, появились и другие, разили друг друга мечами и копьями; мимо пролетали птицы, медленно падала набок лошадь... Все повторялось. Так, словно он плыл по кругу, словно река текла по кругу, а сражение происходило не на краю необозримой земли, а на маленьком островке, где и поместиться едва могли только несколько десятков человек. Но когда к воде, также неспешно, окруженный легким маревом, стал приближаться многосветлый Ахилл, затем к нему присоединился могучий Мелькарт с мощной дубинкой, несгибаемые братья Филены, ставшие национальными героями Карфагена; когда с небольшого пригорка спустился такой же, осененный белесой дымкой, Александр Двурогий, а с ним и Пирр, Гамилькар окончательно успокоился - все его настоящие друзья, соратники, единомышленники пришли к этой реке поприветствовать собрата, привлеченного несокрушимой волей Баала к сонму людей, навечно оставшихся в памяти потомков.
"Приветствуем тебя, одинокий лев", - сказал кто-то из них.
Кто-то назвал его львом. Да еще одиноким. Кто? Быстроногий Ахилл? Несгибаемые Филены? Или самонадеянный Пирр? Назвали львом. Так называли его и раньше. А стали называть после того, как он съел сердце убитого им льва. Но тот лев был изгоем, значит, и он, Гамилькар, после этого навеки стал изгоем? Вот почему "одинокий". Однако он никогда не считал себя таковым. Хотя, наверное, был не прав: герой всегда сражается с химерами в одиночку, герой всегда одинок, один против всех, против всего мира, против всей Вселенной. Поэтому он и герой...
Гамилькар все плыл, убаюканный течением, и вспоминал. Как же давно это было? Двадцать, тридцать лет назад? Его память всегда плохо удерживала даты. Но тот год, несомненно, был одним из самых памятных. В тот год его назначили командующим карфагенской армией и флотом на Сицилии. В тот же год у него родился первый мальчик, которого назвали в честь деда - Ганнибалом.
Он был еще так молод, только готовился к славному поприщу полководца. Теперь он наделен опытом и знаниями, но зачем они ему, если есть такая река, если тебя встречают на берегу сотоварищи, чтобы поприветствовать и обнять, и увлечь в свой заоблачный край вечной тишины и покоя. Стоит только руку протянуть, стоит только захотеть...
ЧАСТЬ 1
1
Едва забрезжил рассвет, Ахат, смотрящий за рабами на скотном дворе, почти на ходу спрыгнул со взмыленного коня и с колотящимся сердцем ворвался в покои своего хозяина, Гамилькара. Новость была не из приятных. Тем не менее, у входа он был сурово остановлен могучим Ахирамом, начальником охраны. Тот никогда, кажется, не спал и, как мрачный Цербер, вечно стоял на страже покоев своего хозяина.
Однако, услыхав первые слова, Ахирам не стал задерживать Ахата и вместе с ним сразу же прошел к Гамилькару, который вчера уснул в своем кабинете.
Гамилькара будить не пришлось - как опытный воин, он даже сквозь сон слышал обо всем, что происходит вокруг.
- В чем дело, Ахат? - приподнявшись на ложе, спросил он вошедшего. - Опять изгой?
- Да, хозяин. Вчера он навел ужас в соседней деревне, сегодня вторгся в наш загон. Верно говорят ливийцы: изгнанный из стаи лев быстро сходит с ума. Ночью он набросился на раба, наполнявшего зерном ясли...
Плохая весть. Лев-людоед - беспокойство всей округи. Вкусив человеческого мяса, такой лев больше ни перед чем не остановится, может наброситься даже на пастуха, окруженного стадом. Ливийцы верят, что львица-людоед обучает своих детенышей нападать на людей.
Гамилькар поднялся.
- Ахирам, - сказал, - готовь коней - далеко зверь уйти не мог. Настала, видно, пора наконец-то расквитаться с ним.
Гамилькар перепоясался кожаным ремнем с мечом и поспешил к выходу. Увлеченные его порывом, Ахат и Ахирам двинулись следом.
Гамилькар приказал разбудить наиболее приближенных и проверенных своих друзей-телохранителей, но разбудить так, чтобы не всполошить весь дом - ни к чему лишние бабьи визги и суета.
Проснувшемуся Рихату, управляющему имением, Гамилькар в двух словах объяснил, что к чему, но строго-настрого запретил что-либо сообщать его жене. Отправились на охоту, как обычно.
- Не беспокойся, хозяин, - твердо сказал Рихат. - Так все и скажу.
- Все ли собрались? - вскочив на коня и рассматривая прибывших всадников, спросил Гамилькар.
- Только те, кто страдает бессонницей, - бросил с легкой усмешкой доблестный Китион-лидиец, ровесник Гамилькара, широкоплечий крепыш, ловкий малый, близко сошедшийся с ним еще в армии Ксантиппа .
- Я и вижу.
Гамилькар хлопнул ладонью по крупу своего коня и стремительно понесся вперед. За ним, вздымая пыль, рванули и верные друзья-телохранители. Ахат на своей рыжей кобыле не отставал от всадников ни на круп.
Гамилькар был рад, что в такую тревожную минуту рядом с ним верные друзья, друзья, на которых всегда можно положиться.
Крепкие, надежные, в какой-то мере непредсказуемые, готовые на любые подвиги и тем так не похожие на остальную молодежь Картхадашта , пресыщенную, самонадеянную, несмотря ни на что уверенную в своем будущем, в постоянстве сущего.
Из года в год, из века в век устои древнего государства купцов и мореплавателей, торговцев и ремесленников казались незыблемыми. Эта слепая уверенность даже не понуждала карфагенян создавать собственную армию, армию, способную в любую минуту отразить нападение врага, защитить свое государство и родной город. Все были убеждены, что достаточно нескольких тысяч наемников, обменявших свои жизни на купеческое серебро, чтобы сохранить их вековечный мир и в будущем. И вдруг это убеждение (особенно после высадки в Африке римского полководца Марка Атилия Регула и предательства соседних городов и общин, которые находились под покровительством Карфагена) в одночасье рухнуло, и все оказались не готовы к долгой и кровопролитной войне, молниеносно пожирающей накопленное богатство, внося смятение в души и страх в сердца.
Общество содрогнулось, и трепет этот вылился в новую небывалую волну религиозного исступления, страха и самоубийств. Вновь вернулись к забытым на целое столетие жертвоприношениям детей, ожесточились.
После разгрома Регула спартанским наемником Ксантиппой, около трех тысяч глав отложившихся ливийских общин карфагеняне беспощадно распяли на крестах. От Гиппона до Бизацены, от Клупеи до Тебесты...
Война не щадила никого, поэтому так важно, думал Гамилькар, всегда быть готовым к ней, тем более, когда враг известен и известно, какой он коварный и алчный до чужих земель...
Словно грозная колесница Эла неслась кавалькада Гамилькара вдоль пробуждающихся плантаций, полудремных мирт и олив, фруктовых рощ и сочных виноградников. Солнце только поднималось, воздух еще наслаждался морской прохладой. На западе, в долине, у самого озера почти во весь горизонт растянулась легкая серая дымка.
На скотном дворе в южной стороне усадьбы Гамилькара народ давно не спал, столпившись с факелами вокруг задранного львом раба, они глядели на него, как побитые щенки.
Ночью скот для защиты от хищников обычно держали в загонах из колючего кустарника. Львы, если не находили в округе пищу, иногда подкрадывались к загону, но не проникали в него, мочились с подветренной стороны, чтобы напугать скот. Кто с испугом вырывался из загона и убегал в ближайшие заросли, тут же попадал в беспощадные лапы хищника.
Раб, заметивший волнение животных, не придал этому значения, за что и поплатился жизнью. Сколько раз говорилось бестолковым, чтобы были осторожнее, бдительнее, не геройствовали, сразу же сообщали кому следует. Теперь они жмутся друг к дружке, как напуганные телята, и ничего толком сказать не могут!
Гамилькар, однако, не стал никого разгонять - Ахат сам потом разберется со всем, - поискал только среди толпы Сахеба, старого опытного следопыта, без которого не обходилась ни одна здешняя охота. Но Сахеба среди толпившихся не оказалось. Наверняка старый хрыч (а ему было далеко за шестьдесят) валяется в стельку пьян где-нибудь под овином - за ним давно водится такой грешок.
- Где Сахеб? - спросил Гамилькар, и из толпы тут же раздался голос Федима, худощавого, рослого четырнадцатилетнего сына Ахата:
- Сейчас найду!
Юноша опрометью бросился на окраину деревни, где ютился Сахеб. Лев был ранен в бедро именно этим ловким и расторопным малым, прибежавшим на крик раба.
Крови оказалось немного, но даже и по ее редким пятнам Гамилькар без труда смог определить направление бегства хищника - глухое ущелье Западного хребта. Совсем неподалеку. Можно сказать, в двух шагах отсюда. Если учесть, что времени прошло не так уж много...
Гамилькар не стал дожидаться следопыта, сразу же развернул коня в сторону Западного хребта. Его свита не раздумывая рванула за ним.
Если зверь ранен легко, он быстро скроется в тенистых расселинах ущелья. Или - что хуже - попытается достичь непролазной чащи на юге, тогда - ищи-свищи его, а потом дрожи каждый раз от мысли, что, окрепнув, тот снова возьмется за старое, только еще разъяреннее, кровожаднее...
Никто не удивился действиям быстрого в словах и поступках Гамилькара. Не зря еще в бытность младшим офицером, в боях против Регула, Гамилькар получил прозвище Барка, что означало "молния". Однако ни дела его никогда не расходились со словами, ни слова не бывали легковесными. За ними всегда стояли крепкий ум, твердый расчет и глубокая уверенность в том, что он сможет справиться с любыми трудностями, которые бы судьба ни подкинула ему на тернистом жизненном пути. Да и прежние уроки Сахеба не пропали даром. Порой видавшему виды старому охотнику казалось, что Гамилькар превзошел его не только в науке определять зверя по следам. На охоте Гамилькар будто сам становился одним из них, чутко улавливая отдаленный храп или мимолетный запах, обращая внимание на малейшее движение колосьев травы. А о зоркости его и говорить не приходилось. Кто первый замечал в высокой траве дикого кабана или шебутную куропатку? Гамилькар. Неподвижно уставившегося в даль в сгустившихся сумерках шафана ? Опять же Гамилькар. Вот и сейчас, едва они приблизились к ущелью, Гамилькар первым заметил на земле следы крови, остановился, спешился и заставил спешиться всех, словно почувствовал: зверь здесь, среди остывших от ночной прохлады камней. На это, казалось, намекали и зоркие ястребы, которые кружили высоко вверху над скалами.
Кровь с обрывками волос вне сомнения была кровью раненого льва. По ее виду было понятно, что изгой далеко не ушел, может даже, был ранен серьезнее, чем они думали, и теперь скрывался в одной из глухих расселин ущелья.
Гамилькар, взяв в руку несколько дротиков, приказал всем вольно рассыпаться в разные стороны и создать как можно больше шума. Лев не тот зверь, что будет прятаться при виде врагов. И тяжело раненный, он найдет в себе силы встретиться с противником лицом к лицу. Пусть даже и в последней кровавой схватке.
Федим к тому времени достиг хижины Сахеба. В дверях на него пахнуло псиной, затхлостью и неподсохшими шкурами убитых зверей.
Сахеб, как он и предполагал, лежал пьян на старом набитом соломой матрасе в углу хижины среди своры охотничьих собак. Некоторые из них вяло подняли головы, но тут же, узнав мальчишку, снова их опустили.
Федим не стал будить охотника, знал - бесполезно. Во дворе отвязал от коновязи еще достаточно крепкую лошадь Сахеба и увлек за собой тройку самых ловких и опытных псов.
Собаки, словно почуяв предстоящий гон, стремглав помчались за Федимом.
Федим был воодушевлен - ему ни разу еще не приходилось преследовать льва. Вот будет охота так охота!
В ущелье один из телохранителей громко затрубил, остальные, ударяя дротиком о дротик и выкрикивая боевой клич наступающих, двинулись вперед к расселине, где предположительно скрывался хищник.
Солнце только поднималось над горизонтом, косые багровые и коричневые тени разрезали неширокий вход в ущелье на части.
Гамилькар и в этот раз не ошибся: лев недолго сидел в своем скрытом от глаз убежище, не удержался, не выдержал наглой выходки жалких людишек, не оставивших ему никакого выбора. Он зарычал так грозно, как только может грозно рычать зверь, которому больше нечего терять, у которого больше не осталось ничего; зверь, которому опостылело скитаться, как гиена, по саванне и который больше не отличает крови антилопы от человеческой крови. Он зарычал, рыком своим заставляя забиваться в норы мелких грызунов и пригибаться к земле высоким травам, зарычал и вышел навстречу своим врагам, может даже, навстречу самой смерти, которая ехидно ухмылялась за их спинами.
Но его громоподобный рык, эхом разлетевшийся по ущелью, нисколько не испугал видавших виды охотников. Как бы ни пытался этот отощавший, полуголодный, давно потерявший живой блеск глаз, покрытый незаживающими ранами, грязный, дурно пахнущий лев (а знает Гамилькар, как сладким мускусом пахнут ухоженные львицы), как ни пытался он предстать перед своими преследователями ужасающим созданием, печать времени и беспокойных скитаний неумолимо отразилась на нем.
Его остервенелый рык всем показался лишь предсмертным криком, агонией, попыткой собрать всю свою последнюю волю в один сплошной комок.
Но что его воля против воли человека - человеку покровительствуют боги, бог дал человеку власть над зверем!
Не успело эхо достигнуть середины ущелья, как первый легкий, но острый дротик, выпущенный самым молодым и нетерпеливым из товарищей Гамилькара длинноволосым Ирхулином, вонзился льву в правое плечо; второй, вылетевший из рук Нагида-нумидийца, впился повыше крестца; царапнул щеку третий - Китиона-лидийца.
"Вот зараза!" - выругался тот недовольно - когда такое было видано, чтобы он промахнулся?
И опять зверь дико взревел, теперь уже от ярости и боли; на мгновение поднялся на задние лапы, ударяя по воздуху передними, затем изогнулся, чтобы выдрать, глубоко впившееся в бок копье Нагида-нумидийца, но в следующую минуту из его горла вырвался лишь сдавленный хрип, - четвертый дротик, брошенный Бомилькаром, зятем Гамилькара, прошил ему горло. Копье Гамилькара пробило грудь, и мрачный изгой грузно пал на землю, обагрив вокруг себя камни кровью.
Довольные охотники, шумно переговариваясь и рассыпаясь шутками, с разных сторон приблизились к бездыханному льву, но стоило только Ирхулину попытаться выдернуть застрявший в теле зверя дротик, как тот неожиданно резко вскинулся и наобум махнул крупной лапой с острыми когтями. Только бдительный Гамилькар, резко выхвативший из ножен свой короткий меч и вонзивший его по самую рукоять в сердце льву, спас беспечного ротозея от верной гибели, ибо отступить тому даже в сторону было некуда - позади возвышалась голая вертикальная скала.
- Что бы ни случилось, никогда не позволяй себе расслабиться, Ирхулин, - произнес Гамилькар, вытаскивая меч из тела льва. - Не то рискуешь потерять голову.
- А такая светлая голова нам еще пригодится, - подойдя к юноше, снисходительно потрепал его по длинным светлым локонам Китион.
Ирхулин на него не обиделся. Китион был ему как родной брат, к тому же более надежного товарища за сотню миль вокруг не сыщешь, такой и в бою не оставит, и грудью, случись что, прикроет.
- Клянусь Мелькартом, вы все мне вскоре пригодитесь, - бросил Гамилькар. - Столько дел впереди - божественному Мелькарту и тому не справится.
Никто не возразил ему. Любой приблизившийся к Гамилькару, даже случайно заговоривший с ним, взглянувший в его глубокие под густыми бровями карие глаза неожиданно начинал понимать, что этот невысокий, но крепкий, уверенный в себе человек давно готов на великие дела, на героические подвиги. И если он еще стоит перед вами, значит, просто не пришла пора, не пробил час, не увлекла его за своим хитоном богиня войны Анат. Но ореол будущих славных побед уже витает над ним, завораживая.
Федим с собаками появился, когда все было кончено. Сильно расстроился и во всем стал винить пьянчужку Сахеба. Если бы тот был, когда нужен, на месте, ему не пришлось бы за ним бежать. А это ни далеко - ни близко: на самом краю скотного двора, за дальним загоном. Если бы тот был на месте, Федим преследовал бы льва вместе со всей свитой Гамилькара, и его дротик также вонзился бы в тело изгоя, как дротики остальных. Когда такое еще в жизни случится! А так...
Тем временем нумидиец Нагид опустился перед убитым львом на колени, положил на его широкую грудь руку и быстро забормотал известные лишь ему одному молитвы прощения, молитвы единения с духом убитого, молитвы, которые помогут духу животного беспрепятственно добраться до далекой страны Духов, а не блуждать вечно среди живых, наводить на них страх и сеять смятение.
Никто не стал останавливать нумидийца, никто не смеялся над ним, даже Ирхулин, потомок одного из старейших карфагенских аристократических родов, который надменно глядел на всех инородцев. Никто не прервал его действий, ибо каждый из них, так же, как и Нагид, верил, что люди, как и все животные, как и все растения в этом мире соединены между собой одной невидимой нитью где-то там, в заоблачной стране Духов, вхожи куда только боги. И никому не дано безнаказанно разрывать эту связь, дабы не вызвать гнева никогда не дремлющих богов.
Закончив молитву, Нагид вспорол убитому льву грудную клетку, вынул из нее багровое, еще не остывшее сердце хищника и протянул Гамилькару.
- Мой народ верит, что, съев сердце животного, навеки обретешь его силу и мощь.
Гамилькар пристально посмотрел в глаза Нагида. В них пылала неодолимая убежденность в правоту своих слов.
- Да здравствует наш вождь Гамилькар! - неожиданно громко крикнул Бомилькар и по древнему ханаанскому обычаю выбросил вперед правую руку. Все остальные с таким же воодушевлением грянули дружным хором, оглашая ущелье: - Да здравствует Гамилькар! Да здравствует Гамилькар! Наш вождь! Наш лев!
Гамилькар бережно взял из рук Нагида львиное сердце, откусил кусок и стал пережевывать его, чувствуя, как свежие силы наполняют тело и прежняя уверенность в том, что он сможет многое изменить, обретает новую мощь.
- Да здравствует Гамилькар! Да здравствует Гамилькар!
Глаза Гамилькара заискрились. Он стер со своей небольшой курчавой бороды львиную кровь и улыбнулся:
- Спасибо, друзья, что верите в меня. Без вас я бы никогда не отважился взглянуть даже на вершину горы.
- Это мы без тебя, как отара без поводыря, - обнял его с усмешкой Китион-лидиец, и все тоже заулыбались. О таких друзьях-товарищах другим только мечтать!
Меж тем солнце поднялось. Надо было трогаться в обратный путь. Гамилькар запрыгнул на своего коня, натянул поводья. Придержав нетерпеливого скакуна, сказал:
- Чтобы неповадно было другим львам, распнем его на старой развилке.
Бомилькар с Нагидом перевернули убитого льва на спину и к каждой задней лапе привязали по толстой пеньковой веревке. Свободные концы веревок передали сидящим на конях Ирхулину и Китиону.
В последний свой путь по долине изгой-людоед отправился, как забитый рабами подлый шакал: униженным и опозоренным. Он не смог даже постоять за себя, не нашел в себе сил наброситься на своих недругов, умер, как последняя падаль, и его сгнивший, усохший на деревянном кресте труп долго будет напоминать прохожим о бесславном конце некогда могучего хозяина бескрайних просторов.
На вилле Гамилькара ждала еще одна радостная весть: из Картхадашта наконец-то прибыл посланник с известием, что он приглашен на заседание Совета, где будет утверждаться его кандидатура на должность Главнокомандующего флотом и карфагенскими войсками на Сицилии.
Баал-Хаммон все-таки не оставил его.
Уверенной поступью Гамилькар Барка, сын Ганнибала, вступал в историю.
2
Последнее время, с настойчивой регулярностью хоть раз в две-три декады под утро Ашерат посещал один и тот же пугающий сон, будто она лежит на широком ложе, на пропахших потом, скомканных простынях (она и во сне слышала эти запахи), а откуда-то снизу с разных сторон к ее ногам подкрадываются две гибкие ветви, черные, без листьев, но не сухие. Ветви, царапая до крови кожу, вились вокруг каждой ноги, оттягивали их в стороны, приковывали ее к ложу так крепко, что Ашерат не могла даже пошевелиться, только с ужасом наблюдала, как ветви, скрутив ноги, продолжают двигаться дальше, выше, окольцовывая и руки, подползая к груди; медленно, настолько медленно, что Ашерат успевала полностью осознать, какая напасть на нее надвигается. Она мучительно стонала, но предотвратить ничего не могла.
Так же медленно нарастал и ужас, но боли не было, только страх, животный страх, охвативший все ее существо.
Без боли ветви проникали в ее грудь, просто ныряли под кожу, и, пройдя через тело и голову, вырывались наружу через глазницы, выдавив глаза.
Тут же свет гас, Ашерат просыпалась в холодном поту, плакала и ничего не понимала: что за дурной сон, почему он так настойчиво снится ей почти каждый месяц.
Мысли от пережитого метались, как ночные мотыльки в узкой полоске света. Вопросы перехлестывали друг друга, сплетались и разбегались в разные стороны и не давали покоя потом весь день.
А сегодня она даже вскрикнула во сне. И, наверное, так громко, что испугала даже дремавшую неподалеку Парфениду, которая давно стала неотъемлемой частью семьи Гамилькара, а в молодости была кормилицей ее матери, Батбаал.
- Что ты, дочка? - спросила Парфенида спросонья и сразу же поднялась - не первый день она замечает, как беспокойно по ночам спит ее воспитанница.
В пробивающемся из-под полога на входе утреннем свете, было видно, что Ашерат лежит с распахнутыми глазами.
Парфенида с беспокойством прилегла возле девочки на край ложа, Ашерат тут же обняла старушку и уткнулась ей в грудь.
- Что опять? - Парфенида нежно погладила девочку по голове. Но Ашерат ничего не ответила.
- Поспи еще, страшный сон тебе больше не приснится. Не думай о нем.
Ашерат постепенно отходила от приснившегося кошмара, хватка ее ослабла, закрытые веки перестали подергиваться.
Парфенида дождалась, когда Ашерат снова заснет, и только потом поднялась, чувствуя, что правая рука ее немного отекла.
- Горе, горе, - забормотала она привычное, растерла отяжелевшую руку, пошевелила пальцами, убедилась, что они двигаются, украдкой глянула в сторону кровати сестры Ашерат, Наамемилкат. Нааме тоже спала. Парфенида вразвалку направилась к выходу из спальни.
Парфенида не могла не поохать, если с кем-либо, даже с людьми незнакомыми, случались какие-нибудь несчастья. А уж если со своими близкими!
Никто не переубедит ее, что, раз девочка стонет во сне и просыпается с испугом в глазах, с нею не случилась беда. А Парфенида, которая прожила на свете не один десяток лет и многое повидала на своем веку, сердцем догадывается, откуда у девочки такие страхи.
Комната Батбаал и маленького Ганнибала была смежной с комнатой, где спали девочки со старушкой. Но именно сейчас тревожить хозяйку дома Парфенида не решилась. Скоро совсем рассветет, Батбаал и так поднимется: она всегда встает рано.
Да, собственно, с первыми лучами солнца просыпается весь дом. Челядь начинает колотиться по хозяйству, хозяйка отдавать распоряжения управляющему, Гамилькар, если не на охоте, не на выгоне или не в стане своих друзей-телохранителей, штудирует у себя в кабинете доставленные из Города свежие пергаменты.
Парфенида хотела спуститься вниз во внутренний двор, однако Батбаал сама, обеспокоенная, вышла ей навстречу.
Показалась из своей комнаты и Йааэль, старшая дочь Гамилькара и Батбаал, жена Бомилькара. Она всегда вставала вместе с матерью поутру - замужней девушке неприлично долго спать.
Батбаал спросила свою кормилицу:
- Нам послышался крик, Парфенида, снова Ашерат?
- Да, моя милая. Уж не знаю, что и думать, чем девочке помочь. Я смазывала ей виски лавандовым маслом, повесила над изголовьем постели отгоняющие нечисть ветви сосны и серебро, но кошмары совсем не проходят. Велела даже Кариону раздобыть мелиссы для успокоительного отвара, пусть хоть в Лептис людей посылает, хоть в Тапс !
- Может, мне самой с ней поговорить, выяснить, что к чему? - Батбаал не знала, за что зацепиться. - Или пусть ее посмотрит Карион, он ведь все-таки врач.
- Сомневаюсь, что врач в этом случае чем-то поможет. Я уже говорила тебе. Это все Мактаб - у нее дурной глаз. От нее одни только неприятности. Не нужно было приближать ее к себе. - Парфенида снова затянула старую песню.
Батбаал остановила ее, не хотела, чтобы старшая дочь тоже слушала вздорные ворчания старушки. Хватит, что она почти полгода их выслушивает.
Батбаал отправила Йааэль вниз на кухню.
Мактаб, маленькая чернявая ливофиникийка лет двадцати, пухленькая, с округлыми плечами и резко очерченным лицом, была кормилицей Ганнибала и нынешней женой Рихата (прежняя умерла еще три года назад), но родилась и выросла она в семье мелкого торговца гончарными изделиями из Картхадашта.
Рихат как-то закупал у него партию амфор под оливковое масло и обратил внимание на его кроткую, не в пример иным напористым торговкам дочь.
Гамилькар, которому Рихат как-то проговорился о приглянувшейся девушке, чтобы управляющий не печалился долго о своей судьбе, а занимался огромным имением Баркидов, как делал он это и раньше: толково и ответственно, сделал все, чтобы торговец отдал свою дочь Рихату в жены. После года счастливого супружества у новоявленной четы родился мальчик, которого они само собой назвали Фелисом .
Рихат гордился тем, что Фелис и господский наследник Ганнибал стали "молочными" братьями. Это была лишь малая толика того, что Рихат мог сделать для семьи Гамилькара. Преданней человека Гамилькар, если бы и захотел, не смог бы найти в своем окружении.
Пришлась Мактаб по нраву и Батбаал. Сама будучи в положении, в первый же день своего приезда из Картхадашта она заметила во дворе такую же будущую мать, а узнав, что девушка - жена управляющего, настояла, чтобы та всегда находилась поблизости - все-таки двум женщинам на сносях легче найти общий язык независимо от разницы в возрасте. Да и после рождения Ганнибала (Фелиса Мактаб родила месяцем раньше), Батбаал убедилась, что девушка полюбила ее сына ничуть не меньше, чем своего. День и ночь хлопотала она над обоими мальчиками, вызывая порой у Батбаал даже небольшие уколы ревности. Только простота и непосредственность Мактаб не позволяли глубже развиться глупому чувству.
Легко сошлась Мактаб и с Йааэль, и с Ашерат, которая хвостиком ходила за своей старшей сестрой, часто видели всех троих вместе: и когда Мактаб возилась с младенцами, и когда выпадала ей свободная минутка.
Йааэль была в том возрасте, когда самой в пору рожать, но Астарта пока не подарила ей такой радости. Неизвестно почему, она упорно обходила стороной скромный дом Йааэль и Бомилькара на северной оконечности Картхадашта, огорчая не только обоих супругов, но и их родных.
Впрочем, Мактаб ко всем относилась с вниманием. Когда она не кормила младенцев или не убаюкивала их перед сном, ее могли видеть на кухне, могли столкнуться с ней в амбаре, повстречать у ворот усадьбы, где скапливался случайный люд в ожидании хозяина. Вот она беседует с прислугой по поводу предстоящего праздника, а через минуту уже сочувствует одной из рабынь, у которой где-то на далеком Наксосе скончалась старушка-мать.
Было удивительно, как ничем не примечательная, вроде, девушка запросто сходилась со всеми, находила слова, чтобы высказать свое одобрение или сострадание; выкраивала минуту, чтобы выслушать даже незнакомого и чем-нибудь помочь.
С особым почтением она относилась ко всем Барка. Стоило только Гамилькару или прежде Батбаал столкнуться с Мактаб лицом к лицу, как девушка тут же замирала, опускала глаза долу и не поднимала их, пока хозяин или хозяйка не уходили.
Батбаал с трудом удалось отучить девушку от негодной привычки, свойственной больше рабам.
Еще более удивительным было то, что она не пришлась по душе Парфениде. Та сразу не приняла Мактаб, считая, что за видимой простотой натуры кормилицы Ганнибала скрывалась темная душонка, помешанная на мрачных ханаанских религиозных культах.
У нее и покойная мать была такой, хрипела Парфенида, и бабка. Да стоило только взглянуть на обстановку комнатки Рихата и Мактаб, сплошь и рядом уставленную статуэтками Исиды и Астарты, Тиннит и Матери богов - Кибелы, увешанную всевозможными атрибутами богинь, бесами, амулетами и оберегами - все сразу становилось ясным.
- Поверь, моя девочка, - день через день повторяла убежденная в своей правоте Парфенида, - общение крошки Ашерат с этой помешанной ничего хорошего не принесет. Я не могу безразлично смотреть, как моя любимица сохнет на глазах, забыв обо всех радостях жизни. А всё - дурное влияние дрянной девчонки.
Батбаал странно было слышать такое о своей служанке - особого религиозного рвения за Мактаб она не замечала. Девушка частенько просила богинь ниспослать благословление своему ребенку и детям Гамилькара и Батбаал, но подобное никак нельзя назвать одержимостью. В жилищах других слуг или рабов оберегов и статуэток богов и богинь было ничуть не меньше, а порою даже и больше. Парфенида явно преувеличивала, и скорее всего просто из ревности, как считал и Гамилькар, когда впервые Батбаал сказала ему об опасениях Парфениды: старушка больше не могла кормить Ганнибала своей грудью, как некогда кормила Батбаал, и это раздражало ее большего всего. Парфениде казалось, что она утрачивает свою значимость в доме Гамилькара, свое влияние на Батбаал, а значит, и уважение окружающих. К тому же, все заметили, у Парфениды давным-давно сложились твердо установленные взгляды на то, что можно и чего нельзя, закрепленные в сознании как ряд правил и законов, нарушать которые не смеет ни она, ни кто-либо другой. По этим негласным правилам она осуждала и сближение девушек, Мактаб и Ашерат, разница в возрасте которых была не так уж и мала. Однако и в этом вопросе Парфенида не нашла поддержки у хозяйки: что такого, что девушки общаются (а Мактаб, хоть и родила, сама еще девушка), в этом ничего зазорного нет, зря на нее Парфенида грешит.
- Только мне такое не говорите: "ничего плохого"! Вы бы послушали, о чем они судачат. Мактаб просто помешана на своих божках, на этих идолах! Я бы сказала больше: спятила от них и хочет, чтобы и наша малютка Ашерат стала такой же. Нет, я, конечно, все понимаю и сама почитаю богов не меньше других, но талдычить о них день и ночь, курить благовония, шагу не сметь ступить, чтобы не оглянуться - не смотрят ли они тебе вслед сверху зорким оком - это уже чересчур!
Батбаал попыталась утихомирить старушку:
- Милая моя кормилица, погоди, остановись. Мне кажется, ты несправедлива к бедной девушке. Может, она и богобоязненна больше других, и частенько сверяет свои поступки с оглядкой на богов, но она добрая душа, а это не всем нравится. Что касается Ашерат... Может, так ее пугает, нагоняет страшные сны предстоящий обряд вступления во взрослую жизнь. Все мы через это прошли, и мои ночи перед таким обрядом были не менее пугающими. Обычные девичьи страхи. В любом случае, я думаю, надо бы посоветоваться с Карионом.
Парфенида вспыхнула:
- Ты совсем меня не слышишь! Я не о том тебе толкую!
Батбаал попыталась в который раз возразить, но новый протяжный стон дочки остановил ее.
Пока они с Парфенидой шептались, Ашерат забылась во сне, и старый кошмарный сон, скорее всего, снова настиг несчастную.
- Поди, пожалуйста, к Ашерат, я разыщу Кариона, попрошу, пусть все-таки ее осмотрит.
- Говорю тебе, врач тут ничем не поможет, - пробурчала старуха.
- Не обижайся, родная. От того, что врач посмотрит ее, хуже не будет. Побудь пока здесь, я спущусь вниз. А свои глупые мысли насчет Мактаб выбрось, пожалуйста, из головы - из-за вас мне только свары в доме не хватало, - мягко коснулась плеча своей кормилицы Батбаал.
Батбаал ушла, но Парфениду не переубедила, старушка осталась при своем: у Мактаб "черный глаз" и ее надо держать подальше не только от Ашерат, но и от маленького Ганнибала.
3
Батбаал со второго этажа, где располагались женские покои, спустилась во внутренний двор в покои Кариона, домашнего лекаря семьи Гамилькара.
Карион, по происхождению кариец, долгое время проживал в Книде, довольно-таки успешно занимался там врачеванием и даже приобрел этим занятием себе имя, но однажды отправился к родственникам на Родос, по пути был захвачен пиратами и на том же Родосе продан в рабство предприимчивым финикийским перекупщикам, которые и привезли его на невольничий рынок в Карфаген. Тут малоазийского лекаря приобрел отец Гамилькара, так как Карион еще на борту купеческого судна выказал свое искусство, вылечив нескольких заболевших матросов. С тех пор, став членом семьи Барка и продолжая заниматься врачеванием, Карион добился еще больших успехов в своем деле, однако необычный случай с Ашерат даже его поставил в тупик.
Бабье суеверие Парфениды он как человек, который твердо стоял на ногах, отвергал безоговорочно, хотя и признавал успокаивающее действие некоторых ароматных трав.
- Свежий воздух - лучшее лекарство от бессонницы, - заверил хозяйку старый лекарь и пообещал тотчас же по пробуждении бедную девочку осмотреть.
- Думаешь, это болезнь? - Батбаал встревожено посмотрела на Кариона.
- Может, и болезнь, судя по тому, что возникла она внезапно. Были бы мы в Городе, отвели ее в храм Эшмуна или к горячим источникам Тунета . Лечебные ванны, грязи и молитвы пошли бы ей на пользу. А тут... Даже не знаю пока, что сказать. Боюсь только, как бы с жарой ее недомогание не усилилось.
- Я помолюсь Эшмуну и Тиннит, надеюсь, они не оставят девочку.
Батбаал, озабоченная предстоящим приездом важного гостя, препоручила всю заботу о дочери Кариону, а сама отправилась заниматься домашними делами.
Карион задумчиво посмотрел ей вслед. Ему нравилась кроткая Батбаал. Но он не мог рассказать ей обо всех своих мыслях.
Ему казалось, что кошмары маленькой Ашерат снятся не только из-за приближения чудовищного праздника Астарты, во время которого, прикрываясь именем бога, карфагенских девочек лишают невинности (он как образованный эллин с неодобрением воспринимал варварский ханаанский обычай).
В немалой степени в ночных страхах девочки, он считал, виновата и Наамемилкат, которая прошла через этот дикий обряд в прошлом году. Карион помнит, что Нааме страдала после обряда не меньше, чем сейчас Ашерат, только умело скрывала от всех свою боль и унижение в силу твердого характера. Теперь остались одни смешки да насмешки, да исподтишка стращание маленькой сестры к собственному удовольствию.
Кариону вообще не очень нравилось отношение Нааме к младшей сестре. Он думает, что отчасти в этом виноват их отец Гамилькар, который в свое время отдалил от себя Ашерат, часто был холоден с ней, мало заботлив.
После рождения двух дочерей он ждал сына. Ждал, как никто другой.
Семья воинов и государственных деятелей не может остаться без продолжателей рода. А продолжателями рода всегда были только сыновья. Сыновья, а не дочки!
Помнится, и к жене, в которую он был влюблен без памяти и которую чуть ли не боготворил, с каждым рождением очередной дочери он охладевал сильнее и сильнее.
Первая, Йааэль, еще была принята им, вторую он встретил с прохладцей, разочарованно улыбнулся у родильного ложа: "Ну что ж, может, третьим Баал пошлет нам все-таки сына". Но и третьим ребенком оказалась тоже девочка - Ашерат. И сердце Гамилькара дрогнуло. Он не захотел даже смотреть на нее, не то, что взять на руки. Почти на несколько месяцев умчался в военный лагерь и только по просьбе отца вернулся, чтобы помириться с семьей.
Батбаал ему и слова тогда не сказала, ходила, как тень.
А Наамемилкат, подрастая, словно уловила недовольство отца рождением Ашерат, и сама стала относиться к ней с высокомерием, полностью соответствуя своему звучному имени .
Теперь, когда приближалась пора взросления младшей сестры, Нааме все больше задирала ее, пугала предстоящим обрядом. Это, считал Карион, не могло не отразиться на ранимой натуре девочки.
Сколько раз он одергивал строптивую Нааме, (чем только заслужил дополнительные проклятья), но рассказать обо всех своих предчувствиях никому так и не решился, хотя и понимал, что умалчивание в таком случае может привести к непоправимым последствиям - Ашерат или уйдет в себя, или озлобится на весь свет.
У первой попавшейся на глаза рабыни Батбаал спросила, где управляющий. Та не так давно видела его на кухне.
Разыскав Рихата, Батбаал напомнила ему о скором прибытии гостя и поинтересовалась, где находится ее муж, потому что ни в комнате для гостей, ни в кабинете она его не нашла.
Рихат ответил, как и было велено: на охоте, так что не стоит беспокоиться.
Батбаал согласовала с ним, какие блюда готовить к обеду и сколько выделить из кладовой муки, меда, яиц и творога для приготовления похлебки. Какая свита будет у гостя, неизвестно, а ударить в грязь лицом не хотелось.
И сегодня на похлебку пусть возьмет муку пшеничную, а не ячменную - все-таки особый случай.
Рихат заверил хозяйку, что лично проследит за всеми приготовлениями.
По всем вопросам, связанным с использованием представленных на okopka.ru материалов, обращайтесь напрямую к авторам произведений или к редактору сайта по email: okopka.ru@mail.ru
(с)okopka.ru, 2008-2019
