Юрий Павлович проснулся от неожиданного толчка в бок. Толкала его жена, лежавшая рядом в тусклом свете осеннего утра, пытающегося прорваться сквозь плотно завешенные толстыми гардинами окна в их небольшую, но достаточно заставленную мебелью спальню. Но даже если бы он и прорвался ненароком сюда, того и гляди, утонул бы в многоворсовых коврах, развешанных по стенам, растворился в густых нитях такого же плотного полового покрытия, затерялся среди обилия всяких мелочей и безделушек, навечно застывших, казалось, в углах и на полках; исчез среди побрякушек, подвешенных к потолку и свисающих с ковров.
Юрий Павлович нехотя открыл глаза, глянул на расплывшееся от жира, неясное от отсутствия света лицо супруги, обрамленное крашенными в блондо и накрученными с вечера волосами, и, как всегда, любезно улыбнулся. Его доброта доходила до удивления.
- Что, ласточка моя? - спросил он, с трудом пытаясь открыть слипшиеся от сна глаза.
- Ты думаешь собаку выгуливать?
Казалось, она не спала вовсе. Ни голос ее, ни отсутствие каких-либо припухлостей на лице - ничего не говорило о том, что она только что проснулась. Совсем не то, что Юрий Павлович: его глаза могли поспорить с коренным жителем Шанхая, а подглазные мешки вмещали в себя, наверное, не один галлон сна.
"Да, собака", - подумал Юрий Павлович. Он совсем забыл о собаке. Она давно, наверное, ждет его у порога, как всякая умная и приученная с детства псина.
- Встаю, встаю, - сказал Юрий Павлович супруге и стал подниматься. Машинально, как привык это делать каждое утро, ибо в его обязанности, по договоренности с супругой, входил выгул этого обожаемого всеми в семье четвероногого. Однако сегодня, то ли оттого, что выдалась суббота, то ли оттого, что вчера Юрий Павлович немного перебрал на работе, он спал как никогда крепко и поэтому, проснувшись, сначала удивился, чего от него требует жена, но потом, как бы опомнившись и как бы извиняясь, безропотно, как он это всегда делал, поднялся, нашарил в предрассветной мгле спортивные брюки, натянул поверх теплой байковой фуфайки пухлый свитер и вышел в прихожую, где у двери уже нетерпеливо топтался лохматый рыжего окраса пекинес, который, завидев его, поднялся на задние лапы, потом радостно взвизгнул и снова закружил на подстилке у входа.
- Сейчас, сейчас, погоди, Арни, - сказал ему Юрий Павлович, пробираясь к гардеробу и выуживая из него теплую демисезонную куртку с небольшим отороченным опушком капюшоном. Увидев, что хозяин почти готов, Арнольд снова радостно закружил, запрыгал, заскреб в дверь в ожидании, когда та, наконец, откроется и выпустит его на волю.
- Сейчас, сейчас, - повторил вновь Юрий Павлович, втискиваясь в туфли - утра уже начинались холодные, а Юрий Павлович с детства был склонен к простуде.
Юрий Павлович прицепил к ошейнику Арни поводок, и они стали спускаться по ступеням.
Гуляли они обычно в местном парке, отстоящем от их дома в каких-то ста метрах. Юрий Павлович считал, что сто метров туда и сто метров обратно, да пять-семь минут для отправления Арнольдом своих естественных потребностей всегда достаточно для утреннего моциона. Сразу же отходил от сна и сам Юрий Павлович, и в училище, где он преподавал, всегда приезжал молодцевато-бодрым и свежим, как огурчик, чем постоянно удивлял своих коллег.
Сегодня, конечно, можно было и не вставать в такую рань, но что поделаешь: привычка, как говорится, - вторая натура. А для собаки привычка - это вошедшее в норму дополнительное спокойствие хозяина.
Утро было как никогда приятное. Теплое, свежее, без малейшего ветерка. Сколько же было времени, пытался определить Юрий Павлович, но не определил, ибо, выходя, даже не взглянул на часы. В выходные он старался поменьше на них глядеть. И все же тихим это утро не назовешь: то оттуда, то отсюда до него доносились отдельные звуки, ни резкие, как днем, ни громкие, даже какие-то сладостно-приятные: перестук трамвая на рельсах, приглушенный звон бутылочного стекла за углом, воробьиные пересвисты, лай собак, выгуливаемых поблизости.
Юрий Павлович углубился в небольшой скверик, на удивление оставшийся здесь среди неудержимых следов пронесшейся цивилизации в виде высотных домов, газовых кочегарок и новейших супермаркетов, снесших липовую аллею, кленовую рощицу и устлавших округу мощным пластом грязно-серого асфальта, сквозь который уже не пробьется ни стебелек, ни росток, придавленные неимоверной тяжестью современной жизни.
В скверике среди деревьев уже там и сям тоже мелькали такие же, как и они, прогуливающиеся, однако среди них, пестрых и ярких, тусклых и бледных, породистых и нет, Юрий Павлович не видел ни одного знакомого, с кем он обычно каждое утро встречался и беседовал, если позволяло время.
Юрий Павлович, едва они вошли вглубь сквера, отцепил поводок Арни и отпустил его проветриться. Арни первым делом справил свою нужду у ближайшего к нему деревца, потом радостно посмотрел вокруг, принюхался, повертел головой, прошелся чуть, снова вернулся, не убегая далеко от хозяина, словно чувствуя, что он ему нужен. Но Юрий Павлович сегодня решил не спешить, а присесть где-нибудь неподалеку на скамье, так как сон еще не совсем оставил его.
Проходя мимо одной из скамеек, он увидел на ней неподвижно лежащего боком человека с открытыми застывшими глазами. Странное предчувствие охватило его. И хотя ему в жизни никогда не приходилось смотреть в лицо смерти, он догадался, что человек этот не просто так лежит здесь ради потехи, что он умер, и смерть застала его в самый непредсказуемый момент.
Юрий Павлович подошел к человеку и потрогал его руку. Она оказалась холодной. Выходит, он был прав: человек на самом деле умер. Нужно было срочно кого-нибудь позвать. Юрий Павлович оглянулся, но никого поблизости не увидел. Тут к нему подбежал Арни и стал обнюхивать свисшую со скамьи руку покойного. Юрий Павлович фукнул на него, потом подозвал к себе и нацепил поводок на ошейник. Человеку он уже ничем не мог помочь, но вызвать какую-нибудь службу ему придется, и он, видя, что так никто рядом и не появился, поспешил домой, потащив за собой недоумевающего Арнольд: как же так - они уходят раньше обычного!
Открыв дверь, Юрий Павлович, не разуваясь, сразу же подошел к телефону и набрал сначала "03", потом "02".
- Да, - ответил в трубку кратко. - Думаю, что мертвый. Я уже вызвал скорую. Моя фамилия Лепетов. Юрий Павлович. Нет, гулял с собакой. Хорошо, подойду, - сказал он и положил трубку.
Поднялась жена, вышла в прихожую к мужу, удивленно застыла на пороге.
- Что-то случилось? - Ее глаза все так же были заплывшими.
- Я наткнулся в сквере на мертвого человека, ласточка. Наверное, сердце. Лежал на скамейке.
- И что?
- Я позвонил в милицию. Пойду, вернусь, может, какая помощь нужна, если ты не возражаешь, конечно.
Жена направилась в кухню. Казалось, эта новость ее совсем не затронула.
- Возьми с собой Арни, пусть еще погуляет, - сказала она, уходя, обычным негромким голосом. Лепетов опять подозвал к себе пса, нацепил на него поводок и снова потянул на улицу. В этот раз Арни еще резвее выскочил в коридор.
2
Михайлов подошел к окоченевшему трупу и снова посмотрел на него. Опять та же история: широко раскрытые глаза, в которых застыло блаженство и никаких следов, никаких свидетелей.
Михайлов присел на пень, который оказался сзади и чуть сбоку скамейки. Вот он - единственный свидетель. Старый корявый пень, он ведь ничего не расскажет о том, что произошло на этой поляне. Человек упал набок и тут же скончался. Все ясно, если бы не третий аналогичный случай за месяц. Разные люди, но схожие обстоятельства, и у всех одинаково одухотворенные лица и застывшее блаженство в глазах.
Михайлов посмотрел на торчащие из-за пористой спинки туфли умершего. След их подошв как бы символически зависал в воздухе.
Если это инфаркт, то дело закроется быстро, и вряд ли кто обратит внимание на сходные признаки скончавшихся.
Михайлов опустил глаза ниже и заметил с правой стороны скамейки небольшой цилиндрический предмет. Он поднялся, подошел поближе, осторожно поднял его с земли, стараясь не оставить своих отпечатков, с любопытством посмотрел на него. Ничего примечательного: обыкновенный детский калейдоскоп. И все же Михайлов не хотел выбрасывать его. Он подозвал к себе Галатопова, криминалиста.
В протокол осмотра места происшествия потом будет записано: продолговатый, цилиндрический (диаметром около 5 см.) предмет - детская игрушка (калейдоскоп). Имел ли он какую-либо связь в умершим - неизвестно, но Галатопов - педантический и милейший из всей оперативной группы человек - аккуратно и бережно уложил его в небольшой полиэтиленовый кулечек и отправил в свой дипломат. Подсказывать, что нужно было сделать, ему не надо: Галатопов свое дело знал и был редким в своей области профессионалом.
Из карманов вновь найденного было извлечено три автобусных билета, пара ключей, клочок бумажки с начерканным на нем беглым почерком двустишьем да носовой платок не первой свежести. И всё. Таких случаев Михайлов не любил. На дотошное, вдумчивое расследование, он знал, нужно потратить не один день и даже не одну неделю, но знал он и то, что уже через три дня Маралов, новый начальник милиции, этот явный карьерист, потребует закрытия дела и отчета перед прокуратурой. Уж сколько раз Михайлов возмущался по этому поводу, но его слова, что горох от стенки, отлетали от новоиспеченного начальника. Да теперь и сам Михайлов, скорее всего, не полезет на рожон: ему до чертиков надоели злословия в его адрес за спиной и укрепившаяся за ним репутация склочника.
Михайлов еще раз подошел к мужчине с собачкой.
- Юрий Павлович, скажите, вы часто тут гуляете?
- Да почти каждый день. - Михайлов видел, что этот человек просто изнывает от желания помочь.
- И этого мужчину вы никогда здесь не встречали?
- Я не встречал. Я, знаете ли, тут в основном по утрам, изредка по вечерам гуляю - собаку выгуливаю. Его никогда не встречал.
- А вообще тут много народу бродит?
- Да как вам сказать? Когда три-четыре человека встретишь, а когда и полным-полно. Не знаю.
- А вчера вечером вы тоже выгуливали свою собаку?
- Нет, вчера с ним гуляла моя супруга, я был занят. На работе.
- Понятно, - сказал Михайлов и отвернулся от Лепетова. Прошло уже больше получаса, как они торчат здесь, и, мнится, напрасно. Хуже ситуации и не представишь. Хочешь или не хочешь - сегодняшний день придется провести в кабинете: дело не терпело отлагательств. Еще предстоит выяснить личность потерпевшего. Сколько на это уйдет времени?
Михайлова не покидало ощущение, что предыдущие два случая каким-то образом связаны друг с другом. Может быть, это только ощущение? На чем оно основано? Все умершие лежали с открытыми глазами, в которых застыло блаженство. Так показалось ему. У всех троих на лице была одинаково застывшая улыбка. Так, как будто они увидели одно и то же, до такого состояния взволновавшее их. Опять-таки, так казалось только Михайлову. Остальные могли только констатировать: третий случай за месяц. Какая-то неизвестная нам форма вируса? Инфекция, которая начала распространяться? Сомнительно. Однако все равно стоит проверить, чем болели в последнее время все трое, умершие таким образом. Ни пулевых отверстий, ни ножевых ран, ничего, свидетельствующего о насильственной смерти на теле жертв обнаружено не было. Не знал бы Михайлов о предыдущих случаях, может быть, не задумываясь, списал бы и эту смерть на естественную, но что-то не давало ему это сделать. Что-то неясное, тревожащее его так, будто он соприкоснулся с какой-то тайной.
К Михайлову стали один за другим подходить оперативники. Они уже опросили всех, кто оказался поблизости, осмотрели место происшествия, сфотографировали его и составили протокол осмотра. Можно было ехать домой, в горотдел, но Михайлову сообщили по рации из дежурной части, чтобы он никуда пока не уезжал, а дождался представителя прокуратуры. Михайлов пытался втолковать дежурному, что прокуратуре тут делать нечего, так как такие дела они давно спихнули на них, но дежурный не хотел его и слушать: ему, мол, передал Маралов. Делать нечего, пришлось ждать. Ребята забрались в "уазик" - там теплее, Михайлов же еще крутился вокруг скамейки с трупом, вновь и вновь перебирая в голове и сличая это и предыдущие происшествия.
Через минут пятнадцать, к вящей радости всех, появился, наконец, и представитель прокуратуры: щуплый невысокий паренек лет, наверное, двадцати пяти. Непривычно было видеть молодое поколение в рядах такой серьезной и представительной службы, но, видно, молодежь набирают и там, и там им приходится начинать все сначала, когда прислушиваясь к опытным следователям, а когда и надменно их отвергая. Сегодня этот едва оперившийся следователь прокуратуры даже почти и не слушал Михайлова. Узнав о том, что Михайлов не находит здесь следов преступления, он даже не стал смотреть на труп, а сразу же заторопился, как будто день уже заканчивался, и, бросив напоследок Михайлову короткое: "Хорошо, продолжайте", - сел в свою машину и исчез из виду так же быстро, как и появился.
- Во прокуратура дает, - восхитился Костиков, тоже молодой безусый младший лейтенант из опергруппы.
- А ты, чтобы не умничал, - сказал Михайлов, - обеспечишь доставку потерпевшего в морг. Выбирайся.
Костиков скис:
- За что, товарищ капитан?
- И дождешься там медэкспертов, скажешь, чтобы этого осмотрели в первую очередь. Слышал: в первую очередь!
Костиков тяжело вздохнул. Хорошо, когда рядом есть родственники: на них всегда можно перекинуть эту дурную обязанность. Но где они, эти родственнички околачиваются сейчас?
Костиков выбрался из дежурной машины. Михайлов сел на переднее сиденье.
- В морге не задерживайся. Ты же знаешь Маралова: сразу потребует результаты вскрытия. Ну что ж, поехали, - сказал он водителю и захлопнул за собой дверцу. "Уазик" тихо тронулся, оставляя позади уныло согбенную фигуру Костикова.
3
Уже через двадцать минут Галатопов сообщил Михайлову по телефону, что на калейдоскопе обнаружены отпечатки пальцев покойника. Михайлов, однако, радости не почувствовал. Ну и что, что по всей поверхности цилиндра местами размыто, местами отчетливо выявились отпечатки пальцев трупа? Это только доказывает, что умерший накануне своей смерти совал свой глаз в стеклянный глазок. И ничего. Ничего более. И все же Михайлов, помня о натуре Галатопова, похвалил его и попросил, если ему уже она не нужна, принести ту игрушку в его кабинет. Галатопов сказал, что сейчас поднимется к нему. Михайлов уставился в окно. С чего начать? Личность потерпевшего не установлена, улик практически никаких не обнаружено, - полный мрак. Михайлов знал, что пока так обстоят дела, Маралов не потребует у него закрытия и, следовательно, у него в запасе есть еще дня три-четыре, пока не установят личность умершего. За это время можно и весь клубок распутать. Но все-таки - с чего начинать?
Михайлов достал из бокового кармана свою записную книжицу в черной коленкоровой обложке. Эта книжица выручала его не один раз, и поэтому он многое ей доверял, даже больше, чем своим друзьям и знакомым. Сейчас надо внести пометки по данному случаю. Михайлов открыл чистую страницу и стал писать: "19 сентября. Центральный сквер. Труп".
Михайлов еще раз перебрал в уме все, что было в карманах умершего и поблизости от него. Ни один из предметов не наводил на мысль об убийстве. Даже деньги из кошелька не украдены. Почему он так вцепился в это дело? Разве ему мало нераскрытых, куда более любопытных дел? Почему он еще в чем-то сомневается, что-то думает? Выписал бы постановление об отказе в возбуждении уголовного дела в связи со смертью, - и Бог и ним. Что его сдерживает?
Михайлов разложил перед собой вещи, обнаруженные у мертвого. Ключи накладного замка (от квартиры?), три автобусных билета. По ним не установишь, какого они срока давности, где куплены, где прокомпостированы. Они не скажут, на какой остановке сел их владелец в автобус, где встал. Их, наверное, можно было даже не брать. Какой с них толк? А этот обрывок бумажки? На нем мелким корявым почерком написаны какие-то слова. Михайлов включил настольную лампу и ближе поднес клочок к свету.
"... сейчас увижу
Твой желан..."
Это стихи? По крайней мере, записаны как стихи - в столбик. Но почему огрызок? А если предположить, что этот мужчина входит в сквер, садиться на скамью. На него накатывает лирическое настроение, и он начинает на обрывке какой-то бумажки писать стихи. Чудаков хватает. Но... Стоп! А почему на обрывке? И как он писал? Обрывая фразы? Много так напишешь? "Сейчас увижу // Твой желан..."
А если он написал, потом вдруг, прочитав и поняв всю нелепицу написанного, порвал тот клочок на мелкие кусочки, один из которых случайно затесался среди автобусных билетов, остальные же он выбросил за ненадобностью? Но если выбросил, зачем тогда писал?
Михайлов задумался. В задумчивости забарабанил пальцами по столу.
Зачем вообще человек пишет? Марает бумагу, скрипит по ночам стулом, мешая спать своим близким, расходует почем зря электричество. А еще хуже - покупает в комиссионке какую-нибудь отжившую свой век "Москву" или "Ортех" и начинает строчить свои опусы, лупя двумя пальцами по клавишам день и ночь, день и ночь, каждую свободную минуту, каждый миг вырывая у супруги и детей с боем, - зачем? Что заставляет этих помешанных графоманов переводить тонны бумаги и ведра чернил, портить свое здоровье и чужие нервы? Что заставляет их страдать и жить на бумаге, а не в действительности? Страсть? Глупость? Жажда славы или болезненная мнительность? Михайлов этого не знал, хотя понимал, что значит жить работой, любимой работой, от которой получаешь и удовольствие, и радость, и удовлетворение. Может, у тех, кто тратит свой досуг на разные разности, нет такой всепоглощающей их работы, нет настоящей жизни, вот они и выдумывают что-то, убегают от всего, что их окружает, кто в стихотворство, кто в музыку, кто в коллекционирование или изобретательство - что еще остается? Не всем ведь дано быть Дон Жуанами, не все решаются открыть Америку, не в каждом сидит авантюрист или бесшабашный искатель приключений. Наш знакомый, выходит, жил рифмоплетством.
"Нет, все-таки придется еще раз наведаться на место происшествия. Быть может, поблизости отыщутся еще какие-нибудь обрывки?" - подумал Михайлов, сгребая все вещи в кучу.
В распахнувшемся отворе двери появилась сияющая физиономия Галатопова. Михайлов глянул на нее и сам не смог сдержать улыбки.
- Знаешь, Галатопов, кого ты мне напоминаешь?
- Кого, Николай Николаевич?
- Иностранца. Те и с причиной и без причины, везде и всюду давят лыбу. Нам это так дико. У нас, если бы не знали, что это иностранец, давно бы приняли за Иванушку-дурачка.
- Но я стараюсь, товарищ капитан, правда стараюсь не походить на иностранца, но у меня не получается быть серьезным. Вот как вы. Всегда такой сосредоточенный, такой задумчивый, прямо Цицерон какой-то или Сократ, - продолжая улыбаться проговорил Галатопов.
- Да иди ты к такой матери, Галатопов, - вспыхнул Михайлов, - с тобой и пошутить нельзя. Принес калейдоскоп?
- Да, вот, - протянул Галатопов Михайлову игрушку, завернутую в полиэтилен. - Можете лапать. Ваши отпечатки я снимать не буду. Обещаю.
Михайлов взял у Галатопова кулек с калейдоскопом и положил его перед собой на стол.
- Хорошо, - сказал, посмотрев на него. - Когда будут готовы фотографии?
Галатопов вскинул глаза кверху, поискал там ответ, потом сказал Михайлову:
- Ну, где-то во второй половине. У меня еще с ночного происше...
Михайлов резко оборвал его:
- В десять принесешь. Три часа достаточно, чтобы проявить пленку и напечатать снимки.
- Но ведь я с ночи, товарищ капитан. Сейчас будет Синявин, он и наштампует.
- Но пленку-то ты можешь проявить, лентяюга?
- Проявлю.
- И скажи Синявину, чтобы сделал пару фотографий потерпевшего для телевидения и в газету. Нет, в газету, пожалуй, не надо. Хватит и телевидения. Прокрутят раза три-четыре - достаточно. Впрочем, одну фотокарточку можно отправить в соседний город - их телевидение охватывает километров сорок в округе.
- Я передам, - сказал Галатопов и быстро выскочил из кабинета.
Михайлов вытащил из кулька калейдоскоп. Обыкновенная игрушка. Сантиметров тридцать пять - сорок в длину, желтые пластмассовые колпаки, в один из которых врезан глазок, картонный остов с лубочными картинками по поверхности - обыкновенный малопримечательный калейдоскоп. Там гудят задорно струны гуслей, - это молодой гусляр в красной на выпуск льняной рубахе собрал на ярмарке досужий народ. Рядом с ним звенят бубенцы и заливается дудка. Задорная, бойкая "Камаринская". Она завела не одного. Веселят гусли, подзадоривает рожок из коровьего рога. Весело барышне в ситцевой яркой блузке и алом платке, весело девке-молодке в длинном бордовом сарафане Любо глядеть на молодых и седовласому старцу - он уже еле держится на ногах, опирается на кривую клюку, а кажется, что и сам готов сорваться в пляс, да удерживает его здоровье немощное и баба ухмыляющаяся, схватившая его за пояс сзади. Но вовсю разошелся плясун, присел на одну ногу, выставил другую - вот-вот закружит на полусогнутой возле девицы-лебедя, взмахнувшей перед ним подолом своего передника. Сколько света, сколько радости, сколько счастья на этих мастерски выписанных лицах! Нет, немного ошибся Михайлов: не такой уж он и заурядный этот калейдоскоп - уж больно профессиональная работа. Вроде как и не репродукция. Будто старина какая-то. Может, этот калейдоскоп имеет определенную ценность? На рисунок взглянешь - глаз оторвать невозможно, однако пластмассовые колпаки говорят о том, что игрушка не может быть древней. Подделка?
Михайлов бросил калейдоскоп в ящик стола и снова задумался.
Никто из прогуливающихся никогда раньше не видел умершего. Почему же он пришел именно в этот сквер? Что его привело сюда? Может, он хотел с кем-то встретиться там? Маловероятно. В такую рань! Он, наверное, просто гулял. Может быть, даже нашел этот калейдоскоп поблизости - детворы здесь играет много, - присел на скамейку, от нечего делать стал смотреть на узоры в калейдоскопе, потом его схватило сердце. Как все просто. К чему еще усложнять? Взять, да и закрыть дело, как того, вероятно, потребует Маралов. Михайлов не знал, что делать. Он снова достал калейдоскоп, заглянул вовнутрь. Стеклышки рассыпались в разноцветную снежинку. Он провернул цилиндр, стеклышки ссыпались в другую пеструю снежинку.
4
Ровно в восемь, как всегда пунктуально, появился Скудынь, коллега Михайлова и "сокамерник", как в шутку меж собою они называли друг друга, ибо их рабочие мета находились в одном кабинете.
Скудынь был среднего роста, крепкий, ладно сбитый мужик. Занятия тяжелой атлетикой наложили на него свой отпечаток, ослабив несколько зрение, но он щурился только изредка, когда в кабинете сгущались сумерки, и даже самому Михайлову рассмотреть что-либо с его неплохим зрением становилось непросто.
Со Скудынем они работали уже пятый год, приятельствовали, иногда встречались семьями, хотя он чувствовал, что его жена несколько недолюбливает Скудыня. Отчего, он не знал, и знать не хотел.
У Скудыня, в отличие от Михайлова, имеющего всего одного сына, было двое детей и обе девочки: Настя и Сашенька, двух и четырех лет. Родились они поздновато для возраста его жены Екатерины. Настю она родила почти в тридцать два, Сашеньку в тридцать. Скудынь тогда с неделю, наверное, не мог выйти из запоя, хотя пил он умеренно. Может, тогда жена Михайлова и обозлилась на него, ведь Михайлов то и дело возился с не умеющим пить Скудынем.
- Вот видишь, какие твои дружки, - упрекала она его каждый раз, как только о ком-нибудь из его приятелей заходила речь. Чем она была недовольна, Михайлов понять не мог, а Скудынь потом долго извинялся:
- Ты прости меня, Колек, разобрало. Сколько лет ждали, сам знаешь.
После рождения второй дочери у Скудыня их отношения как-то поостыли. Скудынь теперь почти все свободное время отдавал семье, нянчился с девочками. Михайлов же со своим сыном все реже и реже находил общий язык. Его сыну исполнилось этим летом шестнадцать. Михайлов уже разговаривать и ним нормально не мог. Сын то и дело огрызался, срывался на повышенный тон. Один раз Михайлов не удержался, услышав, как он крикнул на мать, подскочил и отвесил ему оплеуху. Отвесил так сильно, что щека его горела, наверное, до вечера. Жена набросилась на него:
- Ты что, идиот, решил ребенка покалечить?
- Да какой он, к черту, ребенок? Вымахал балбес выше отца и думает, что ему все позволено!
Он видел, что они отдаляются один от другого, и мать часто даже от него начала скрывать проделки сына.
Как-то он встретил свою бывшую учительницу английского языка. Милая тихая женщина. Когда-то она давала ему читать книги из своей личной библиотеки, теперь учила его сына.
Он встретил ее случайно. Шел как-то по улице, не спеша, с наслаждением вдыхая свежий вечерний воздух. Алла Михайловна возвращалась из школы. Он обрадовался, увидев ее. Улыбнулась и она: он был в ее классе не из последних. За обычным "здрасьте, как здоровье, как дела" последовал разговор о Борисе. Как он там? Как успехи? Алла Михайловна потускнела.
- Мне очень жаль, Коленька, но твой Борис у меня уже на трех уроках не был.
Михайлова аж передернуло всего.
- Как так? Он вроде регулярно в школу ходит, не прогуливает.
- Не хотела тебя огорчать, Коля, но мне кажется, в этом случае молчание только навредит ему. Я не смотрела, как у него посещаемость на других предметах, но на моем он появляется крайне редко, я порою и не знаю, какую оценку выводить ему в четверти.
Взбешенный Михайлов прилетел тогда домой, сказал обо всем жене (Бориса дома не было), она не удивилась.
- Я тебе давно говорила об этом, но тебе же ничего не надо. Тебе наплевать на всё. У тебя одна работа на уме, - завела она старую заезженную пластинку. - Ты там всяких преступников ловишь, перевоспитываешь их, а что у тебя родной сын растет преступником, не видишь. Какой же ты после этого отец?!
Михайлову возразить было нечем. Конечно, по большому счету это его вина, что сын его скатывается по наклонной. Он часто забывал о нем в своем желании дать ему полную свободу. Он ни разу пальцем его не тронул, ни разу, казалось, не наказал ни за что. Было ли его теперешнее состояние следствием этой свободы воспитания? Не спутал ли его сын свободу со вседозволенностью? Михайлов видел, как он относится к нему, к матери. Это было что-то среднее между равнодушием и полным безразличием. Как переубедить его, что он слеп, что не замечает того, что должен видеть: они с матерью хотят ему сделать как лучше.
Скудынь отвлек его от размышлений.
- Ну, что у тебя? Опять старая история?
Михайлов махнул рукой.
- И ты уже в курсе?
Скудынь присел рядом на стол.
- Да уж наслышан. Весь горотдел только об этом и говорит.
- Еще б не говорить: третий случай с теми же признаками и той же неопределенностью.
- Думаешь, заберут дело? - Скудынь закурил сигарету, придвинул к себе поближе пепельницу со стола Михайлова.
- Пусть только попробуют.
- Но ведь ни одно не раскрыто, - с сомнением произнес Скудынь.
- Пока не раскрыто. Бог, как говорится, любит троицу.
Скудынь сбил в пепельницу пепел.
- Я встретил в коридоре Нефедова. Он хочет, чтобы я помог тебе.
Михайлов с нескрываемым удивлением посмотрел на Скудыня.
- Что же он сам мне об этом не сказал?
- Ну, ты же знаешь, какой он перестраховщик. Сейчас Маралов вызовет его на ковер и начнет утюжить, как всегда: Нефедов! - стал перекривлять Скудынь начальника горотдела. - Вы же являетесь начальником следственного отдела, когда у вас в отделе прекратятся беспорядки?
- Значит, Нефедов дает негласное добро на дальнейшее расследование?
- Наверное. Третий случай не единственный. Так просто глаза не закроешь.
- Хорошо, - обрадовался Михайлов. - Тогда смотри сюда. Часам к десяти Галатопов сделает фотографии с места происшествия. Твоя задача пока тиснуть эти снимки на телевидение. Можешь даже смотаться к соседям - у них больший охват. Сейчас, пока я сбегаю домой, позавтракаю, подними, пожалуйста, прошлые дела, еще раз покопаемся в них.
- Но они стопроцентно закрыты, - проговорил Скудынь.
- А мы их и не будем заново открывать. Мы только сличим. Вдруг появится какая-нибудь зацепка.
- А что Нефедов скажет на это?
- Нефедов ничего не скажет, я с ним сам переговорю. Действуй. Если меня будут искать, я дома. После одиннадцати буду. Вздремну хоть часок.
Михайлов оставил Скудыня одного.
5
На улицу он вышел через задний двор - не хотел, чтобы его видели в дежурке, - но пошел не домой, как предполагал вначале, а сразу же на место происшествия: надорванный клочок бумажки покойника не выходил у него из головы.
Сквер, где обнаружили мертвое тело, находился всего в каких-то получасах ходьбы. В это время дня одиноких блуждающих тут можно было перечесть по пальцам. В глубине его почти ничто не нарушало тишину. Пахло смолой сосны.
Михайлов остановился возле скамейки, где обнаружили тело. Если он рвал бумагу по пути сюда, обрывки могли валяться где угодно. Если он разорвал ее здесь, клочки далеко б не улетели: сильного ветра не было, дворники тут не метут. Михайлов посмотрел вокруг - нет ли прохожих, затем склонился над лавкой, заглянул под неё. Чего только он не увидел под этой скамьей: пустые пачки из-под папирос, окурки, конфетные фантики, горелые спички, сор, листья, пару пустых консервных банок, - где уж здесь отыскать клочок нужной ему бумажки? Но вот сбоку скамейки Михайлов увидел обрывок, похожий на тот, что остался в его столе. Он подобрал его. Тот самый почерк, та же мелко скругленная "о", сильно завалившаяся "л". Что было в том обрывке? "Сейчас увижу // Твой желан..." Добавим этот кусок, получится:
"...сейчас увижу
Твой желанный силуэт.
И сольюсь..."
Ничего не добавилось. Яснее не стало. Может, он впустую тратит время, и данные строки только отвлекают его? Но что он хотел? Чтобы все разлеглось перед ним, как на блюдечке?
Михайлов еще раз обошел скамью. Больше ничего похожего на найденные клочки обнаружить ему не удалось. Наверное, и эти случайно остались в его кармане. Он написал пару строк, они ему не понравились, он разорвал тот лист на мелкие кусочки и чисто по привычке засунул их в карман. Затем, что-то вынимая из кармана, зацепил обшлагом рукава несколько скомканных клочков, и они вывалились наружу. Нехитрая арифметика, не несущая ничего.
Дома Михайлов скинул куртку, поставил на газовую плиту разогревать кастрюлю с харчо. Жена уже ушла на работу, сын, вероятно, в школе. Обычно, если выпадало ночное дежурство, поутру он предупреждал ее по телефону, во сколько будет. Сегодня не стал этого делать: не был уверен, что не проболтается о новом факте. Это вызвало бы у нее очередную вспышку недовольства. Почему? Да потому что это только означало, что Михайлов опять окунется в свою работу с головой и опять ему на всех будет абсолютно наплевать и в первую очередь на нее с сыном. Таков был взгляд Ирины на его работу. И она была отчасти права. Отчасти, ибо в самом главном такой взгляд давал трещину: женщина никогда не может понять, что для мужчины работа всегда останется на первом месте, какие бы соблазны не открывались рядом.
Михайлов вспомнил, как они познакомились с Ириной. Так, наверное, в их молодости знакомились многие. Она была, мнилось, таким хрупким, таким беззащитным существом, теперь же стала самоуверенной и эгоистичной натурой, которой палец в рот не клади - откусит. И она упрекает его в том, что он изменился. Он изменился! Он за всю их совместную жизнь голоса на нее не повысил, а она его колет тихоней. "Ты все норовишь меня психологией своей задавить, говорит, молчанием своим". Но какой он к черту молчун, коли на службе то и дело на рожон лезет, огрызается, если чувствует, что прав. И если по крупному счету, ему так давно надоели все эти пустые придирки со стороны жены. Придет ли этому когда конец?
6
- Ну что, меня искал кто-нибудь? - первым делом спросил Михайлов Скудыня, входя в кабинет.
- Пока никто. Галатопов фотографии принес, - протянул Скудынь Михайлову снимки с места происшествия. Михайлов не успел их и на свой стол положить, как в кабинет стремительно ворвался Танцоров. Слухи, очевидно, докатились и до "Трибуны".
Впервые он увидел этого прохвоста около полугода назад. У всех тогда, благодаря центральной прессе, с уст не сходило имя одного маньяка-убийцы. Отличный семьянин, отец троих детей, уважаемый всеми сослуживцами работник, он ездил на электричках за десятки километров и отслеживал на дачах, в дальних поселках и небольших районах пухленьких малолетних девчушек, сманивал их куколками и блестящими конфетами, потом убивал с особой жестокостью и мертвых насиловал.
И вот убийство в их городке тринадцатилетней девочки. Как - уже у нас! Куда смотрит милиция! Как нам теперь отпускать своих детей в школу?! Голова кругом шла. Мирошниченко, бывший начальник, собрал всех и однозначно:
- Как хотите, ребята, а это преступление должно быть раскрыто!
В тот же день в кабинет Михайлова ворвался Танцоров. Роста небольшого, сложения сухощавого, весь подвижный, как на пружинах, и что особенно бросалось: лукавые, чрезвычайно-живые глаза, которые враз замирали, когда он кого-нибудь начинал расспрашивать.
Тогда он заскочил в кабинет без стука. Раскланялся налево и направо и тут же сунул сначала Михайлову, очевидно, как старшему по званию, потом Скудыню визитные карточки, где четким типографским шрифтом было оттиснуто:
В.П Танцоров
редактор промышленного отдела
газета "Трибуна" Зарайска
тел. 39-12, 4-17-28
(На цифры у Михайлова отменная память.) Тут же без приглашения Танцоров уселся на стул напротив Михайлова и, вскинув острый подбородок кверху и поигрывая глазами, спросил:
- Ну так что же мы ответим нашим читателям?
Сегодня он также бесцеремонно влетел, плюхнулся на тот же колченогий стул и сказал, всё также вкидывая вверх подбородок:
- Надеюсь, вы меня помните? Я - зам. главного редактора "Трибуны Зарайска" Танцоров. У меня будет к вам несколько вопросов.
Эта фамильярность доконала Михайлова. Он с силой сжал в руке карандаш и выплеснул на заносчивого журналиста все свое негодование:
- Послушай ты, грязный писака, кто тебя впустил сюда? Как ты смел вообще мне показаться на глаза?!
Михайлов вскочил, цапнул Танцорова за шиворот, легко оторвал его от пола и выставил за дверь. Затем схватил телефонную трубку и на чем свет стоит отчитал дежурного.
Скудынь расхохотался от души:
- Что ж ты его, как мальчишку: он ведь уже зам. главного редактора!
- Хоть бы ты меня не доставал, - отмахнулся от него Михайлов.
Он долго не мог прийти в себя:
- Нет, найдется же такая дрянь - все нервы истреплет!
Михайлов сел за свой стол.
- Дела из архива забрал? - спросил, немного поостыв, Скудыня.
- Да, вот, - протянул он ему дела прежних, умерших таким же образом.
- Ладно, я почитаю их, а ты дуй, как мы и говорили с тобой, на телевидение. Только к девчатам не приставай, там, знаешь, есть такие аппетитные.
- Да что ты, Коля, моя ж если узнает, такой разгон устроит - рад не будешь.
- Рассказывай, рассказывай, а то я не знаю твоих повадок, иди уже, оставь меня одного: с утра не могу сосредоточиться.
Скудынь взял отобранные Михайловым фотографии и сказал:
- Ну, тогда я пошел?
- Давай, завтра с утра жду тебя. Только сделай так, чтобы снимки прокрутили сегодня же.
- Смотрите телевизор вечером, все будет в ажуре, - подмигнул обнадеживающе Михайлову Скудынь и улыбнулся.
- Иди уже, а то выкину вслед за Танцоровым, - бросил ему Михайлов, видя, что уходить Скудынь не торопится.
- Лечу, лечу, - сказал Скудынь, снял со своего стола дипломат и направился к двери. Когда Скудынь, наконец, ушел, Михайлов смог обратиться к делам.
Три смерти. Три совершенно одинаковых смерти. Правда, все трое скончавшихся разные люди. Вряд ли они даже были знакомы, хотя в таком маленьком городке всё возможно. Чихнешь на одном краю, "будьте здоровы" скажут на другом.
Кто был первым? Продавец из антикварного магазина.
Вторая жертва - служащий одной из контор.
Личность последнего еще не установлена.
На месте совершения первого убийства (убийства?) ничего обнаружить интересного не удалось. На месте второго - тоже. Возле третьего трупа - неподалеку от него - непримечательный калейдоскоп. Никакой зацепки. Все произошло в разных местах города, далеко от шумных брожений толпы, с людьми самыми заурядными, так называемыми "серыми мышками". Итак, если был преступник, то личность его установить невозможно. Нельзя также косвенно определить его вкусы и привычки. Это было какое-то бестелесное создание, не приминающее травы, не оставляющее запаха, не курящее во время совершения преступления и мало бросающееся в глаза. Прямо какое-то ужасное млекопитающее. Мистика! Но если попытаться обобщить факты?
Петр Еремеев. Сорока семи лет. Женат, взрослые дети. Живут отдельно от родителей. Имел, наверное, неплохую копейку, работая продавцом антикварного магазина. В магазине, по свидетельству сослуживцев, отличался прилежностью, умел привлечь покупателя. Обычно в дни его работы товара продавали намного больше, чем в другие дни. Отношения с женой нормальные, "как у всех". Буйным характером не обладал, спиртным не злоупотреблял, разводил кактусы, обожал "Времена года" Вивальди в исполнении Московского камерного оркестра.
"Вот черт, - подумал Михайлов удивленно, - какой это шутник еще и Вивальди сюда всунул?"
Михайлов глянул на папку. Допрашивал Скудынь.
"Ну, холера!"
Михайлов открыл второе дело.
Ирина Дубовицкая. Двадцать четыре года. Не замужем. Работала в отделе кадров РСУ. По утверждению ее приятеля и судя по записям в дневнике, который она вела, в двадцать один год у нее была попытка самоубийства. Дело закрыли, основываясь на этом непрямом свидетельстве: шаткая нервная система, эксцентричность. В общем, как говорится, довела себя.
Прокуратура, дабы не поднялась вновь шумиха после смерти Еремеева, пропустила дело, посоветовав, как помнит Михайлов со слов Нефедова, сильно не распространяться о, несомненно, случайных совпадениях с первой смертью. Решили - пронесет. Но вот третий случай с теми же признаками. Теперь туфта не пройдет и никакой начальник, раз оно уже попало в руки Михайлова, не заставит его закрыть это дело. С чего же только начать? Михайлов никак не мог стронуться с места.
Но раз ничего нет, с ничего и начнем. Антикварный магазин. Еремеев.
Михайлов вынул из ящика своего стола калейдоскоп и, положив его в карман, отправился в антикварный магазин.
7
Антикварный магазин находился на улице Тухачевского. Собственно говоря, это был не совсем антикварный магазин в полном смысле этого слова. Скорее, комиссионный. Но старый директор этого магазина, Захар Иванович Корякин, энтузиаст, если можно так выразиться, старины, сменил бывшую вывеску над входом - "Ракета" - на двадцатисантиметровые алые буквы: "Антиквариат" и стал невесть откуда завозить в магазин древние, покрытые патиной медные самовары с вычеканенными на их толстых брюхах медалями, старые дубовые стулья, еще сохранившие лак и форму, поблекшие от времени бронзовые и латунные подсвечники и многое, многое другое, что можно встретить в настоящих антикварных лавках или солидных ломбардах. И хотя вскорости Захар Иванович ушел на пенсию, вывеску магазин так и не сменил. Даже оставил этот своеобразный комиссионный отдел старины и древностей. В нем-то в последнее время и работал Петр Ефимович Еремеев продавцом.
Михайлов остановился у прилавка комиссионного отдела и стал внимательно рассматривать вещи. Можно ли было, окунувшись в эту атмосферу, понять, что чувствовал Еремеев, работая здесь, в окружении этих густых ковров, всяких мелочей, разных блестящих, сияющих и переливающихся разными красками безделушек?
Отдел находился в обособленном помещении, со своими дверями, своими окнами, своим входом и выходом, поэтому атмосфера тут была собственная, экзотическая, в которую вы сразу окунались с головой, едва переступив порог. Ковры приглушали свет, отовсюду на вас смотрели старинные вещи, глаза одиноких голов косуль и кабанов на стенах под потолком. Только сюда, скорее всего, мог попасть тот калейдоскоп, только отсюда могла исходить ниточка этого запутанного клубка. Хотя это всего лишь предположение.
Из дверей подсобного помещения вышла полная миловидная женщина в серой вязаной кофточке. Увидев Михайлова, она подошла к прилавку и спросила:
- Вы что-то хотите?
- Да, да, - улыбнулся Михайлов, вспомнив, зачем он, собственно, сюда явился. - Скажите, к вам, случайно, эта вещь раньше не поступала?
Он выудил из кармана калейдоскоп и протянул женщине. Та взяла его в руки, повертела так и эдак, потом, свернув пухлые, крашенные в морковный цвет губы и слегка вскинув брови, вернула его Михайлову, сказав:
- Нет, никогда раньше не встречала.
- И никто его не сдавал вам в отдел?
- При мне не сдавал. И я не помню, чтобы что-нибудь подобное у нас выставлялось. - Чувствовалось, что женщина больно не горела желанием общаться с Михайловым. - Вы будете что-нибудь брать?
- Да нет. - Михайлов попытался удержать возле себя продавщицу. - Я из милиции, - протянул он ей свое удостоверение. - Ответьте мне, пожалуйста, на несколько вопросов. Вы хорошо знали Еремеева, Петра Ивановича? Он, кажется, у вас работал?
- Работал. Но он же умер. От инфаркта. Разве не так?
- Так, так, - подтвердил официальную версию Михайлов. - А скажите, говорят, он хорошим работником был, но я смотрю, у вас тут и торговли-то почти нет, да и людей не видно, наверняка, заглядывают одни праздные зеваки.
- А как вы думаете, кто будет в наше время покупать такое старье?
- Значит, отдел выручки почти не дает?
Продавщица глянула на Михайлова подозрительно:
- Вы меня допрашиваете?
- Нет, просто хочу кое-что уточнить.
- Тогда вам надо обратиться к заведующей. Она у себя, и по этой части она вам больше сможет рассказать.
- Спасибо, - улыбнулся снова продавщице Михайлов и показал пальцем на выход: - Это в другом крыле?
- Да, да, пройдите туда, там вам покажут.
Михайлов вышел. Значит, отдел на ладан дышит, почему тогда в одном из протоколов, насколько он помнит, кто-то сказал, что Еремеев, работая на антиквариате, имел неплохую копейку. Это было сказано из зависти?
- Скажите, - спросил он у ближайшей стойки одну из продавщиц, - где у вас кабинет заведующей?
- Пройдите в эту дверь и направо по коридору. Там увидите.
Михайлов поблагодарил девушку за помощь и прошел в подсобные помещения. У заведующей он представился, присел на предложенный ему стул и сразу показал ей калейдоскоп.
- Лидия Ивановна, вспомните, пожалуйста, к вам эта вещица не поступала никогда?
Заведующая поднесла калейдоскоп поближе к глазам, повертела его, как и предыдущая, с любопытством, потом вернула Михайлову.
- Нет, не помню, чтобы у нас он продавался.
- А у вас можно узнать, насколько стара эта игрушка?
- Специальных оценщиков у нас нет. Мы выставляем цену самого сдатчика, но, к слову сказать, в последнее время мы перестали принимать в антикварный отдел товары - уж слишком он убыточен. Я думаю вообще закрыть его. Сейчас, видите ли не те времена, чтобы кого-то привлечь рухлядью.
- Понятно, - убрал калейдоскоп Михайлов обратно в карман куртки. - А Еремеев - он давно у вас работает?
- Да еще при старом директоре. Они, кажется, приятельствовали.
