В долине 

Долина наша - божья ступка,
а мы, малявки, зерна в ней...
Кого-то истолчет до крупки,
кого - в муку. Сквозь сито сей,
пускай без жалости на ветер,
крутое тесто замешай,
а в ступке - снова зерна-дети,
поскольку - новый урожай,
и вновь мукой - на ветер, в тесто,
в котлы житейские - крупой...
Есть ступка, есть зерно и пестик,
и кто-то с крепкою рукой...

Фотоснимок

Угловатый и нескладный,
а судьба еще в тумане.
Ох, и выбило изрядно
вот таких, как он, в Афгане...
Скольких выжгло солнцем белым -
угловатых и нескладных,
лишь со снимков потускнелых
смотрят весело и жадно
в мир, который так огромен,
в мир, который так погромен,
что они не уцелели...

Встреча

Эх, дружище Венька-Вернер, немец, перец, колбаса,
встреча - здорово, но скверно, что всего лишь полчаса...
Полчаса нам на объятья, разговоры по душам,
в детстве стали мы, как братья, - ни к чему перерешать.
Ты - немолод, я немолод, но забыться не смогло
ни немецкий твой посёлок, ни грузинское село,
ни тропинки, что сливались на пути к реке в одну...
Как тебе там, в Вуппертале? Вот и я в Москве в плену...
Это время нас пленило, это время развело,
хорошо хоть детство было дружным - до сих пор светло.
Потому-то рады, верно, мы, что есть хоть полчаса...
Эх, ты,  друг мой Венька-Вернер, немец, перец, колбаса...  

помнишь, Бамбула?

ты помнишь, Бамбула, плясала форель, стремнина пылала зарею,
а мы заходили в реку Уравел с такою холодной водою,
что нас колотила блаженная дрожь, и к берегу шли на пределе...

все в прошлом, Бамбула...
и день не погож...
и берег далёк, в самом деле...

но все же, Бамбула, и мне, и тебе то утро над речкою быстрой
забыть не дано... не дано, хоть убей! оно прорывается искрой
сквозь время, сквозь прожитых лет канитель - и греет, и светит звездою...

ты помнишь, Бамбула...
плясала форель...
стремнина пылала зарею...

Высокое небо

Как смотрели в небо, как свистели,
как мечтали, глядя в синеву,
а когда немного повзрослели,
небо взяло всех - по старшинству...
Клим - январский - первым в небо вышел,
первым и ушёл - такой удел:
если б основной погас повыше,
запасной раскрыться бы успел.
Жорке в марте стукнуло бы двадцать,
но судилось стать ему вторым -
на душманской мине подорваться
у какой-то чертовой горы.
Третьим - и последним - стал Данила,
сбили вертолёт у Мескеты...
Как же в детстве небо их манило -
и для всех хватило высоты.

А Алёха буркнет...

Рык за стенкою невнятен,
но всё громче, всё лютей.
У Алёхи снова батя
пьян, как тысяча чертей.
Значит, скоро тетя Люда
снова сиганёт в окно,
а Алёха буркнет: мудель,
вот дурной, как есть дурной...
И за стенкой станет тихо,
словно в доме никого,
а Алёха буркнет: дрыхнет,
как обычно, мать его...
И вот так отца клянущий,
буркнет: ну, пойду, раз спит,
он хороший, только пьющий, -
и сердито засопит.

лейтенант

ты не знаешь как женщина кричит
когда на свет выходит целый свет
а всё горит танк подбит ты небрит
многовато вокруг плохих примет
только чувствуешь как бьются в висок
опомнись же голос и голосок
да ты и женщины еще не знал
колонна
дистанция
интервал
ориентир два
я заря
огонь
женщина в крике кусает ладонь

поминальное

...а где-то там, в больших глубинах
ещё крепилась субмарина,
ещё держала пуповина,
ещё дышалось через раз...

ещё держались там, в отсеках,
и человек был человеком,
а час последний длился веком,
но, наконец, и он угас...

...а как вас море поминало!
катило в берег вал за валом,
дышало хрипло и стонало -
не откликаются на зов...

ни слова нет, ни полнамёка...
и слёз солёные потоки
по скулам северной затоки
стекали, как по щёкам вдов...


точка, точка, запятая...

точка, точка, запятая,
огуречек, человечек...
ни за что не принимаю -
"этих нет, а те далече"...
никудышный я художник -
вышли рожицы кривые...
понимаю, только всё же -
все близки и все живые...
их по жизни всех несу я,
всех люблю, по всем тоскую,
как умею, их рисую -
всех, кто "нет",
и кто - "далече"...