Санитару нравилась передовая, каким-то спрятанным уголком своей души чувствовал родственность, он внимательно разглядывал, запоминал, сравнивал. Хаотичные боеприпасы, ямы, заваленные окопы, проволока, кучки дерьма, аммиачный запах ссанины - как у него в жизни, да и порой на душе. Теперь, прожив почти полвека, он узнал, что передовая внешне похожа на полигон ТБО, на свалку. Свалку - в том числе и людей. Жуткое место, хочется его поскорей покинуть. Но притягательное. Своей страшной правдой, военным мужским аскетизмом, обнаженностью душ и красотой, красотой настоящего. Красотой чуткого ночного одиночества, когда стоишь "на глазах", с калашом, переведенным на автоматический огонь, под черным звездным небом, разговаривая беззвучно - то с Большой Медведицей, то с Венерой, столь блистательной на черно-бархатном украинском небе. Красотой рассветного тумана, который в любое мгновение может начать плеваться в тебя смертью. Красотой острия. Непередаваемой и невероятно огромной красотой мужчин, едущих с ним в "буханке" на передовую, на "ноль". Все выезжают простыми, обычными мужиками, военными- в пыльной броне, в касках, в разгрузках. В мирной жизни многих из них вообще приняли бы за маргиналов - не хватает зубов, недвусмысленные татуировки, говорящие о непростом жизненном пути. И санитар наблюдал, как подъезжая ближе к "нулю" - мужчины в машине преображаются, становятся удивительно красивыми, в своей сосредоточенности и собранности. Все замолкают и погружаются в серединку себя. В кочерыжку. Молча курят, молча смотрят в сумерки или темноту за окошком, привычно придерживая автомат между колен. Без слов передают окурки, тем, кто у окон - выбросить. Выезжали с музыкой, но, подъезжая ближе к передку, водитель - Химон, музыку глушил. Чтобы слушать и молчать. Молчать о главном, об очень важном. Каждый из них, по неведомому выбору, сейчас готов предстать перед Вечностью. В любой момент. Именно в эти минуты с человека слетает все наносное, вся шелуха мира. И санитар ловил себя на мысли, переводя взгляд с одного на другого: - "Я счастливый человек, я счастлив быть с ними в эти - вроде бы страшные для житейского человека моменты". И самонадеянно думал: - "Неужели я сейчас так же красив, как эти достойные люди, воины, мужчины...?" За полвека он много где бывал и много что видел, но - такое только на войне.
Ему нравилось смотреть на работу артиллерии. Страшное и величественное зрелище - если попадание в дом, внизу, невдалеке. Вот и сейчас. Он смотрел. Сначала в тишине разрыв - подлетает, распадаясь, крыша, тротиловый черный дым, красное в нем. Через две-три секунды ударяет звук. Похожий на треск рвущегося, лопающегося брезента, очень злой звук. К вечеру стало известно, что прежде, чем он до санитара дошел, на собеседование к Петру Ионовичу отлетели четверо, унесенные прямым по складу БК в этом доме. В прах превратился и дом, что строили десятилетиями - вкладывая жизни и души.
Санитар на сборном пункте, в Ростове, взял позывной "Мезень" - в этом слове, ему казалось, собрана вся суть русского севера. Будучи коренным москвичом, он любил Север, когда бывал там - узнавал его, как будто прошлую жизнь прожил среди этого аскетичного лета и белого безмолвия зимы. В шести буквах - и звон мороза, и вензеля поморского говора, мягкость летнего солнца, большой воды. Мезень - отсылка к древней старине, Аввакумовским временам. Никогда там он не был, ни на реке, ни в городе - но всегда мечтал побывать. Многим сложно было запомнить этот топоним и позывной санитара - кто называл Мезим - аптека жеж, кто коротко - Мезя.
Санитар с кружкой чая и сигаретой стоял, смотрел на село, облокотившись на подоконник амбразуры дота, укрепрайон передали ушедшие Вагнера - большой кровью отбившие его у хохлов. Дот находился на краю обрыва, над кладбищем, из него как на ладони была видна Клещеевка, за ней поля, перпендикулярные посадки, несколько терриконов, и на горизонте, трубы Светлодарска. Между собой эта позиция назвалась "единичка", "копейка", или даже - "Ласточкино гнездо", за свою схожесть локации с крымским памятником архитектуры. За амбразурой, в нескольких десятках сантиметров от головы санитара торчал неразорвавшийся танковый снаряд - застрявший между армирующей сеткой и бетоном, видимо со времен штурма укрепа Вагнерами. Таких игрушек тут не боялись - их было много, разбросанных повсюду, относились к ним философски, как к лотерее - может рвануть, а может и не, перешагивали через них, как в мирной жизни перешагивают через кирпич, валяющийся на земле, или через канализационный люк. С некоторым опасливым уважением. Мезень не обращал внимания на требования закрыть броняшку - а то, мол, неровен час, рядом ляжет и осколками посечет. Ему казалось, что он в кино. Амбразура - экран в обе стороны. Кино про войну, где он играет роль. Главного героя происходящего. Да потому, что он так решил - главный герой же до конца не умирает, вот поэтому он и главный. Потому что - не умрет здесь. Так решил, так чуял. Так проще. А герой или совсем не герой - время покажет, тут это дело десятое.
Село почти все просматривалось из бункера, надо было только вытащить свернутое одеяло - оно закрывало основную, направленную на Клещеевку, амбразуру. Выбитую, похоже, болванкой при взятии Вагнерами этого укрепа. Сама бронестворка, толщиной металла сантиметров в восемь-десять, выгнутая страшным импульсом, валялась слева от выхода из бункера, по окопу.
В тот день утром на радейку пришла команда: - "Всем стоять по боевой, ожидается накат, возможно не один. Вероятность просачивания противника малыми группами. Усилить бдительность." Начинался жаркий, июньский денек - солнце высоко, ни облачка.
Немного вразвалку - все уже бывалые, больше месяца не передке, облачились по боевой, немедленно начав течь и потеть в броне и в цифре, выставили дополнительные "глаза" - то есть просто кто-то все время выходил к стоящему в дозоре покурить, не оставляя его, по возможности, одного. Проверили и перепроверили БК, набили все свободные магазины, забили еще пару коробов двухсоток свежими пулеметными лентами, положили поближе гранаты и "карандаши" для РПГ. Много шутили, вспоминали какие-то веселые и лихие истории из прошлого, пили чай, пили кофе, и кажется курили сигары, которые прислали Мезени друзья из Москвы. Встречали и провожали гостей, заходящих со своей водой, вода наверху в дефиците, в гости ходят со своей, это правило хорошего тона - как в мирной жизни с угощением к чаю. В общем, вели себя как обычно, но немного более собрано, так всегда в минуты напряжения - нормальным людям в ненормальной ситуации хочется жить обычной жизнью, и если на это есть моральные силы и здоровье - надо жить. В бункере обитало трое: пулеметчик - Змей, человек с редким количеством оптимизма, с непростым жизненным путем - четыре ходки, рецидивист со стажем, живущий в мирной жизни под неусыпным контролем органов правопорядка, патриот и просто хороший до глубины души человек. Руся - татарин из Казани - немногословный и постоянно недоверчиво, как будто насмешливо, глядящий слегка восточными глазами на все происходящее - будь то задушевные разговоры о превратностях бытия, или разговоры о возможном отступлении в случае потери позиций. До дембеля ему оставалось чуть больше недели. И Мезень - стрелок-санитар, многие почему-то думали, что он настоящий доктор, видимо потому, что умел делать уколы, имел в аптечке градусник и ходил с мудрыми щщами и несколькими крестиками от аптечек на броне. Некоторые даже, проявляя осведомленность о московских медвузах, спрашивали какой мед он заканчивал - первый, второй, или третий. Тогда санитару приходилось признаваться, что он вообще не доктор, что по образованию - геолог-нефтяник. В ожидании, он еще раз тщательно перетряхнул и проверил свой санитарский рюкзак, набил его поплотнее бинтами, обезболами, турникетами и жгутами, сунул, на всякий, еще и магазин с бронебойными. В общем-то ничего более серьезного, кроме как перевязать Мезень не умел делать, вернее его этому учили - но практики не было, да и не уверен он был, что сможет эти знания применить в обстановке "пи@д@реза". Так прошел день, на вечер опять команда в радио: - "Стоять по полной боевой, усилить бдительность", повторилась. Вот и ночь, жаркая июньская ночь, звонкая цикадами. Тишина - лишь где-то у соседей по флангам периодически постреливают несколько автоматов, их звуки все уже научились отличать, но ни пулеметы, ни разрывов гранат не слышно. Просто прострелы. Профилактические, скорее всего. Беспокоящий огонь.
Часов в одиннадцать вечера, уже по серости, началось какое-то движение, но неожиданно - с нашей стороны. Начали проходить незнакомые, не из их батальона, военные, или из их - но при должностях - замкомбата по боевой, разведка, и еще кто-то из штаба. Те, которых до этого было тут не видать. Снизу стали подтягиваться молчаливые маленькие группы весьма хмурых и усталых бойцов. Становилось понятно, что накат скорее всего будет с нашей стороны. И вот уже почти по темноте, сильно после заката - к ним в гору потянулись несколько десятков штурмовиков. Зазвучало, от кого-то из вечно осведомленных - подходит "ШТОРМ-Z". Зеки минобороны - "зетки", как они сами себя именовали, и соответственно так все называли их. Из темноты появлялись до крайности уставшие, плохо снаряженные - в самой простой броне "монолит", в касках-колпаках образца 1960 или 68 года, обшитых защитной тряпочкой, со штыковыми лопатами на деревянных черенках, из магазина "садовод", с выстрелами к РПГ в полипропиленовых белых мешках, хорошо видных в темноте, да и просто дико неудобных к переноске. Удручающе тяжелое зрелище. После подъема на гору они все страдали от жажды и одышки, просили пить, но и на позиции воды было совсем в обрез - выдали им полторашку на всех, и то из санитарных запасов, кто-то из сбегал на соседнюю позицию и принес еще столько же. Старший у них был некто "Бурый", очень странно выглядевший, похоже, что злоупотребляющий - периодически блевал, пил воду и опять блевал, иногда залипал с полузакрытыми глазами. Пытался, оправдываться больным желудком, но глаза, а точнее зрачки, размером с точку, неестественные для полутьмы - выдавали четкую картинку. Орал он на зеток, как орут на скот: - "Вставай, жирная сука, или я тебе ногу прострелю! Я тебя уже предупреждал!", "Что уселся, подъем гнида, я тебе щас челюсть сломаю...!" - не видя этого в целом, слушая все эти звуки изнутри бункера, происходящее Мезени казалось жутким и омерзительно неприемлемым, как в плохом фильме про войну, снятым режиссером-чернушником из девяностых. Он не знал, что не пройдет и полсуток, как сам будет мотивировать - матом и угрозами, направляя автомат на засевших в оцепенении в норе троих зеток - на помощь в эвакуации раненного, замотивировать же смог только одного из трех. Но сейчас, как в прочем-то и потом - в его случае, замордованные зетки, казалось, не очень-то на своего старшего внимание и обращали. Тупо сидели, скучившись в окопе бок о бок, обреченно как-то, что наверное, понятно - половина из них к полудню погибнет. Смертью храбрых, и - как придется. Попытались вкратце объяснять штурмам опасность скучивания на передовой, они слабо прислушивались, но немного рассредоточились по окопу - от тупого обессиливания, и, возможно, от понимания того, что сброшенный с птички ВОГ, "полька" или 82-я едва ли являются большим злом и опасностью, чем то, что ждало их в ближайшие часы. Отсюда зетку - раненного или убитого - хотя бы вынесут. А там куда они шли - либо в один конец, либо до следующего боя, если в этот раз отпетляешь от костлявой. "Одноразовые", как некоторые из них говорили сами про себя. Пробежал, насколько это возможно - пробежать по ночной траншее, посыльный от старшего с командой: - "Двигаемся по окопу вправо, до дороги, там встретят." В тишине, кашляя и вполголоса матерясь, поднялись и двинули себя мимо бункера, двинулись. Это было что-то из живых иллюстраций древнегреческих мифов про царство Аида, театр теней. Проходили мимо тени, уже не совсем люди. Смертельно уставшие - не только сегодняшним днем, а такое впечатление, что всем жизненным путем, который привел их в эту точку во времени и пространстве. Немного утихло, штурмы ушли по окопу в сторону, ближе к самому переднему краю, накапливаясь в назначенном месте, на краю посадки.
В два ночи санитара "на глазах" сменил Руся, и попрощавшись - до встречи со своей любимой Большой Медведицей на южном черном небе, Мезень пошел отбиваться спать. Нельзя ведь сутки без сна. Но сон не шел. Какое-то странное возбуждение витало в воздухе. Периодически укры крыли минометами, более внятно ухала "стволка", наша сторона отвечала, так же лениво - но это давно не мешало спать, спать мешало общее, да и личное санитарское предчуствие. Что-то намечалось резкое, горячее, острое. Встал, заварил двойной доширак, дополнил несколькими колечками сырокопченой гуманитарной колбасы. После трапезы немного попустил нервяк и удалось уснуть. Часов полпятого - пинок в подошву. В ситуациях возможного резкого изменения обстановки Мезень спал в обуви, лишь расшнуровав ботинки, чтобы ноги немного отдыхали. Продрал глаза - Змей стоит и еще кто-то с ним.
- Мезень, подъем, тебя со штурмами, похоже вперед. Через 5 малых тебя ждут у бункера Бугра.
Сон, и без того такой короткий, как рукой сняло. Тело проснулось, а голова еще ватная. Так. Собрался! Мезень потряс головой, выпил воды, плеснул немного на ладонь, растер по давно не мытому лицу. Оживший от воды сухой пот защипал глаза. Идти полторы минуты. Надел броню, каску, зачем-то открыл и тупо заглянул в санитарский рюкзак, закрыл. Снял с зарядки фонарики, закинул, и один на броню. Сигарет набил пачек пять - во все карманы и в поясную сумку. Если бы брал "Тэшку" - отвратительные сигареты, которые выдавали в любых количествах на складе у Рыжего старшины, то хватило бы и двух пачек. А вот гуманитарный московский Кэмел курился особенно хорошо и вкусно. Его все любили - да и вокруг одни стрелки, стрелковая ж рота.
Автомат из угла, дослал патрон, на предохранитель. Документы, телефон - все свое носил с собой, хоть многие и не советовали. Было некое суеверие - если сдал документы перед выходом на позиции, то, вроде как в один конец пойдешь. Суеверие, конечно. Но, все же - как москвич из девяностых, он привык паспорт всегда держать при себе.
Посмотрел на часы - как действие, чтобы занять глаза и руки, а не как интерес к тому, сколько же, и вправду, сейчас времени? Это было не важно.
- Змей, а где Руся?
- Его еще час назад в ту же сторону, по поручениям и по координации, к нашим штабным.
- Ага. Ты один что ли здесь остаешься?
- Да.
- Чот стремно одному-то, не?
- Да хер они пройдут!
Змей с решительным видом выставил пулемет на середину бункера. Всем видом представляя из себя полную и окончательную готовность для начала расстрелять хотя бы пару из стоящих рядом коробов с лентами. А там - как пойдет. Может ствол менять, может позицию, а может и костюм - на цинковый мундир.
Пожелали, как можно более оптимистично друг-другу хорошего дня.
Вышел из бункера. Постоял, помолчал. И двинул - туда же, куда и штурмы. Вправо по окопу. Уже было почти светло, легкий туман. Шел сосредоточенно, с молитвой внутри, с обращением ко всем Высшим, к предкам и потомкам. У бункера Бугра уже собралось несколько человек, во главе с Котом - с этой группой санитар должен был идти в назначенную точку. Кот был очень напряжен - Мезень не часто его видал до этого, не близко знакомы, чтобы различать состояния, но напряжение было в нем самом и вокруг. Это потом санитар уже узнает, узнает и увидит воочию - некоторые люди чувствуют близкую смерть. На них нападает необъяснимая тревога и возбуждение. И человек не понимает - что с ним, почему трясет, и не может думать цельно. Это чуйка. Человек уже почти там - где нет болезни, нужды и воздыхания. Но еще - здесь, где всего этого в избытке.
Кого-то ждали. Как все собрались, перекурили и двинули дальше. Не спеша, перебежками с перелёжками, добрались до назначенной им со вторым санитаром, бывалым и цельно-спокойным Байкером, точки ожидания дальнейших действий. Залегли. Кот с еще кем-то из бойцов двинули дальше, на КНП, к Кусту, корректировать обстановку на "танцплощадке". Кусту и Коту оставалось несколько часов земной жизни. Они погибнут и сгорят полностью на КНП - прямой прилет. Их опознают по жетонам и фрагментам черепов. Достойная смерть.
Когда санитары только шли, музыка войны уже вовсю прогревалась. Но, буквально, как улеглись в посадке - началось по-взрослому. Работать начали всем - и наши, и не наши. Все промелькнули перед ними, все побывали тут. И стволка, и минометы, и стрелкотня неутихающая, и какое-то реактивное железо - знатоки потом говорили, что даже какой-то укролитак отработал НАРами, их противный шелест и трескучие разрывы Мезень выделил особо из общего оркестра боя. Метрах в пятнадцати вперед по посадке лежал пулеметный расчет, резервный, молчал. В десяти - Байкер. В общем - место было надежное. Под прикрытием дерева, пулемета, да и санитар под боком. Так как-то веселее жить, даже в столь распрекрасных местах, куда их всех забросила военная дорога, на которую они вышли сами - по зову сердца, по зову предков, по желанию испытать себя, доказать себе - что ты не хуже своих пращуров, которые умели ходить по этой дороге.
- Кто же знает наперед трудный путь стрелковых рот?
- Кто до ближней дойдет переправы, кто до самой Победы дойдет... - в голове санитара , как на репите, крутились строчки, хриплым голосом Караченцова.
Сколько лежали под обстрелом в посадке - не понятно было, час ли чоль, три ли.. Очень трансформируется понятие времени в такие моменты. Мезень разглядывал в раздумьи дерево рядом с собой:
- Хорошее дерево. Но уж слишком тяжелое, тут в посадках, такие редки. Если сейчас сломается и упадет кому-нибудь на голову - будет страшно больно... Нет, наверное даже не больно - оно до тебя долетело, и тебя уже нет в живых... А если придавило? Страшно тяжелая мысль. Не всякому под силу. Сейчас бы холодного хереса... Нет, херес кислый, от него изжога, - санитар больше любил портвейн, крымский, сладкий. Хотя, к начинающейся жаре - лучше пива.
- Мезень! Мезень! - раздался голос Байкера.
- Да.
- Курить есть?
- Да. - Мезень бросил подползшему пачку.
- Ого! Камель?! Трофейные?
- Нет, союзнические, - ответил Мезень, обозначив общее знание бессмертного "Место встречи изменить нельзя"
- Уже не союзнические. Но еще и не трофейные, - отбил пас Байкер.
- Что, скучаешь? Страшно?
- Есть такое. Лежу, слушаю, жду, думаю, молюсь, - навскидку накидал Мезень собственных мыслей.
- Это правильно. Молиться надо. Ограда нам - Бог един, да зазнобушка Ф-1, - срифмовал Байкер.
- Молитвы знаешь?
- Ну так, немного.
- 90-й Псалом знаешь?
- Да, наизусть, - Мезень выучил его в осенних навигациях в Охотском и Баренцевом морях, где очень близка ледяная, ревущая смерть, да и молитва тоже. Он шестнадцать лет жизни отдал морю.
Байкер одобрительно крякнул, и с интересом посмотрел. Мезень предложил пяток таблеток фенотропила, понимая, что Байкер, скорее всего, тоже сутки не спал. Пробормотав что-то типа: - "Ух-ты! Со студенчества их не ел!", Байкер с благодарностью принял, убрал в карман.
Закурили, лежа в полутора метрах друг от друга. Молчали. Докурив, перед тем как уползти, Байкер посмотрев долгим взглядом в лицо санитара, помолчал, и выдал на прощание:
- Молись. Так выживешь. Только Он здесь решает, - показал глазами вверх, в синеву утреннего неба над уродливыми кронами полукустов-полудеревьев, из которых состоят почти все посадки на Донбассе.
Потом санитар курил, уже в одиночестве, по две-три подряд, почему-то.
Над ним повис дрон, близкое отвратительно-монотонное жужжание которого обычно не сулит ничего доброго и светлого. Либо корректирует, гад, либо чего ненужное сейчас сбросит. А может и сочетать. Но, видимо, дерево было не только опасностью, но и спасением - в данном случае. Кроной закрывало возможность или бросить точно, или же ясно разглядеть не шевелящуюся фигуру, лежащую лицом вниз. Кисти рук были сложены под грудь, сдвинутой каской закрыл кусок розовой шеи. Жмур вроде. Жужжащая вечность закончилась - дрон с противным звуком ушел вбок, куда-то наискось. Высматривать новые пейзажи и натюрморты. Натюрморты - санитар почему-то машинально подумал, вспомнил, что перевод этого слова - "мертвая природа", как это по смыслу близко к происходящему! Дрон легко мог сделать за секунды из портрета - натюрморт.
Опять курить. Пару глотков теплой воды. И опять курить - чтобы занять время действием.
Прибежал посыльный с распоряжением санитарам двинуться на позиции, каждому на свою. Разделили с Байкером. Опытным, надежным и спокойным. В моменте Мезень немного даже приуныл. Для него это был первый подобный замес. И работать предстояло в одного. Стрелковка, беготня, арта с обеих сторон наваливает, старается. По пятаку - диаметром метров триста - пятьсот. Суетно как-то. И громко.
С посыльным добежал до назначенной позиции. По окопу - направо. Вот оно, бункер - ! И настроение - улучшилось. Не в яме ворочаться, чай. Или в воронке какой.
Ввалился под землю, в бетон. Тут уже была пара бойцов, не задействованных в штурме. Была горелка, вода и заварка, сахар. На гражданке Мезень пил только зеленый и без сахара, тут же шел только черный и сладкий. Выпил чаю, разложил аптеку, шприцы-ножницы, достал и положил обратно в аптечку такой неуместный тут градусник, подготовил свет, запасной свет, приготовился к поступлению раненных. В висках стучало, адреналин пёр.
- "Всевышний Боже! Матушка Богородица! Святитель Лука! Окормите! Прадед Андрей - подсоби, ты ж был военврач! Только бы ничего такого, что я не смог бы удержать! Пожалуйста - не надо ранений в живот, голову. Пусть вообще - только пальцы поцарапанные. Сильные небес, предки и потомки, помогите!"
Но, судя по накалу боя, предстояло всякое. Вязкое, тягучее ожидание. По непонятным причинам все шутили. По понятным - курили одну от одной, слушали бой, слушали радио, выглядывали.
Пошли первые раненные. Легкий, легкий, средний, тяжелый. Как от разминки к спаррингу, а потом - и к мордобою без правил.
Легкий, зетка, первый заскочил - в ноге несколько осколков, обезболил, заткнул гемостатиком, подмотал, показал направление на эвакуацию, но тот забился в дальний угол и замышился. Пусть сидит, места много, может потом потише будет, двинет. Зетки вообще - при любой возможности старались потянуть время, побыть вдали от собственных порядков. Говорят, что между штурмами их обитание было не очень. Кто рассказывал, что по выходе с передка у них отбирают оружие и сгоняют под охрану, кто-то говорил, что даже в госпитале их держат в отдельных палатах, с решетками. Много всяких слухов ходило про этот род войск. А внешне - самые обычные мужики, из костей и плоти, может, просто более молчаливые и угрюмые, но то такое - отпечаток жизненного пути, скорее.
Еще один легкий - предплечье, и что-то около шеи. Мелочь, тоже ходячий, подмотал, обколол, отправил на "единичку", оттуда покажут куда трехсотому двинуть, оббамбученный промедолом ушел в другую сторону от эвакуации, в сторону боя почему-то двинул - пришлось посылать бойца вдогон, чтоб развернул.
В резко распахнувшуюся дверь заскочили бойцы, сообщили, что прямое попадание в КНП, Кот с Кустом - 200, на месте. Еще кому-то вынесло нижнюю челюсть - Байкер занялся. Остальные контужены. Через несколько минут зашедший кто-то, сказал, что и Байкер - 300, на эвакуацию тоже.
Средний - брат Капер, пулеметчик, ввалились с братом Шурином. Мезень знал их давно, по фронтовым меркам - два месяца, на одной позиции в Кременной жили, в соседних блиндажах. Оба черные от боя, но Капер под копотью бледно-серый, от потери крови и боли - у него вынесен осколком правый локоть. Турникет, обезбол, гемостатик, бинт, лангетка, бинт из натовской трофейной аптеки. Обезбол. Переживал Мезень прямо вслух: - "Держись, братик, с рукой порядок будет, спасем - молодой мужик, сорок с небольшим всего, правая рука.." Из темноты бункера подсказали, что Капер - левша, полегчало немного. Капер молча, поддерживая рваную правую руку, как младенца - левой, скрипит зубами, немного потух от промедола, пепельно-серый.
Обстрел усилился, на эвакуацию - не вариант сейчас выгонять, люди периодически заскакивают, уплотняемся. Мельком мысль - как в маршрутке в час пик, кто-то даже стоит в неудобье, но выходить нельзя, надо ехать. "Ее-деем дальше" - в голове санитара проскочил мотив из "малышариков", которых любили смотреть его младшие дети.
Чуть не на ощупь санитар провел ревизию оставшейся перевязки - почти рюкзак бинтов, турникетов, жгутов и прочего - ушел. Начал собирать у бойцов лишние ИППшки, потрошить блиндажную аптеку - знакомый гранатный ящик, подписанный Мезенью же, собранный им для этой позиции - еще с десяток бинтов и ИПП есть. Придвинул ближе, отметил в уголке головы. Как резерв. Все раненные просят пить, воды нет. Просто - нет. Остро вспомнились кадры из фильмов про войну - полный полевой госпиталь в подвале или в катакомбах, раненные просят пить, санитарка чуть не плачет, сама со спекшимися губами, умоляет их потерпеть. Почему в детстве так трогали эти кадры - до слез? Мы что-то чувствуем из прошлого? Или предчувствуем свое будущее? Санитар, даже будучи уже взрослым, всегда смотрел эти моменты со сжавшимся сердцем и влажными глазами.
Тяжелый, зетка - из Шторма Z, вчерашний зека- когда его приволокли в укрытие, и так битком забитое раненными, положили на пол, при входе - другого места уже не было, клочья справа снизу - вынесло близким разрывом кость ниже колена и выше щиколотки, ступня в ботинке висела на ошметках мяса икры и лоскутах кожи. Повыше колена криво затянут жгут. Через ошметки мяса зетка "вытекал" и надо было бодренько сделать культю. Но как - мог ли он, совсем не доктор, даже ни разу не медбрат, резать живого человека??? Вот так - по собственному разумению? В ошеломлении от предстоящей задачи санитар задал вслух вопрос: - "А могу ли я отрезать ему ногу?"
Темнота бункера отозвалась сразу несколькими голосами: - "Можешь. Можешь! Здесь все можешь, брат." Ну что ж. Тогда работаем. Перекрестился. Вслух 90-й Псалом и резать, мотать, прямо на полу, едва ли не наощупь: - "Живый в помощи Вышняго в крове Бога небесного водворится..." - молитва полилась как живая вода, сама. Молчание повисло полное - сквозь звуки близкого боя, только команды санитара, в перерывах между негромкими, монотонными, проникновенными строками псалмов. И отзывы на резкие команды.
- Ногу выше ему поднимите!
- Так?
- Нет, не держите, не на весу - гранатный ящик, вон - на бок ставь, и ногу на него! Чтобы колено на весу было.
- Свет, еще света!
Наложил правильно жгут - выше, к паху, над коленом продублировал турникетом - так санитару показалось, что будет надежнее.
Передали второй фонарик, такой же дешевый китайский пальчик, как и первый.
Раненный почти не был обезболен - половину промедола второпях вылили мимо, еще до того, как приволокли. Санитар вколол нефопам, двойной кеторол. Приступил.
- Воды... Воды дайте! - попросил раненный.
- Эй, вода осталась? Или вы, охряпки, всё чаем выхлестали?
Мезень обвел блиндажную темень глазами, выцепив бойца у входа, отправил наверх - найти воды... Только боец выбежал из бункера, как откуда-то из темноты рука передала треть полторашки драгоценной влаги. Напоили. Пару глотков дали Каперу, сидевшему с поникшей головой. Санитар глотнул и сам. Все вокруг хотели пить. Но - никто больше не притронулся к остаткам воды.
- И фотографию достаньте, братики, в кармане, на груди. Родных хочу видеть, походу отхожу....жену, деток, - прохрипел раненный. Мезень вскользь, куском не занятого обстановкой сознания понял, что раненный в смертельной опасности хочет видеть Любовь. Да, именно - Любовь. Как будто даже светлее стало в этом понимании. Удивительно. Зетка. Из угрюмых, молчаливых и отрешенных. С любопытством поглядел на просящего, но лицо было закрыто обратной стороной малюсенького фото, со складкой посередине. Боец из легкораненных держал фотографию перед глазами тяжелого. Вторым фонариком светил на семью. Мезень не стал спорить с ушедшим на это запасным фонарем. Это была анастезия. Солдат с фото в одной руке и фонарем в другой - анастезиолог, окопного розлива.
У Мезени включился какой-то режим отстраненности, как будто в еще не созданном жанре интерактивного в кино, или очень реальной компьютерной игре. Одна часть сознания была занята работой, если можно так было назвать то, что он делал. А другая - созерцанием, причем довольно спокойным, удивленным и даже некоторым любованием. Жизнью. Смертью. Любовью и красотой. Да, даже там - в этом кусочке ада было много красоты. Красоты жаждущих пить людей, но не трогающих последнюю влагу. Красоты взаимопомощи. Красоты Людей.
Бывалые бойцы, скорее всего тоже впервые видели, как режут живого человека. Ножницы из набора, выданного начмедом Ватсоном - хороши, ухватистые и четкие. Быстро. Отпорол штанину по турникет. Дальше плоть, горячая, скользкая. Очень темно, фонарик, направляемый рукой Шурина выхватывает даже не всю картинку реза - многое в тенях. Нога в ботинке остается в руках окопного нехирурга, ставшего им по необходимости, по ситуации. Отрешенно, делая пару шагов выставляет ее за дверь. Ставит аккуратно, на подошву. У пристенка. На ступеньку. Почему-то подумалось - как выпитую бутылку на подоконник, или под стол. Закрыл дверь. Кто-то молча положил железные плиты от старого бронежилета на вентиляционные продухи внизу двери - от осколков снаружи, иногда залетало от сбросов с птиц. Санитар, вернувшись к раненному через секунды - отстриг, ухватив в левый кулак сухожилия и еще какую-то ботву, висящую ниже прошлого реза. Парень только глухо постанывал, всхлипывал, и смотрел на семью. В горячке, санитар даже не посмотрел на это фото, хотя на обратной стороне потом написал маркером количество и названия уколов, которые были в раненном, время наложения жгута. А ведь надо было. Надо было всего лишь перевернуть и посмотреть на фото. Надо. Там были те, кто знал про Любовь. Ту любовь, которая не ищет своего, не превозносится, не лицемерит... Ту самую Любовь, которую так важно чувствовать на смертном одре.
Наверху, в лесополке, уже вовсю щелкал близкий стрелковый бой. Постоянно, рядом, или прямые - ложились мины, после прямого в заглубленный бункер, в нем поднималась пыль, яркий луч от фонарика становился гуще. Мимо укрытия носились какие-то незнакомые бойцы, в окопе перед бункером разбит и горит генератор, рвется складированный недалеко БК, картинка в целом нервная. Счет, как будто - на минуты.
Работал вражий танк, страшными, резкими стежками, раз в 8-10 секунд. Не вариант высовываться - да и в бункер очень он четко метил, вдоль окопа всадил, вспахал со страшным ударом - все же энергия у танкового прилета жуткая, пугающая. Это тебе не расслабленная, ленивая мина. Но - в бетоне и перекрыты грунтом. Насчитали около двадцати танковых прилетов, выкашивал посадку.
Немного стихло. Танчик расстрелял БК, и видимо, ушел - либо на перезарядку, либо переставляться. Работал пулемет вдоль посадки, со стороны противника, работали минометы, АГС- но это хоть и неприятно, но не столь безальтернативно, как танковые стежки, резкие, как смертельный бич. Мезень выгнал ходячих на точку эвакуации, объяснив маршрут по окопам, некоторым назначил сопровождение.
Надо выносить парня, тяжелого, без ноги. Собрали группу. Кто-то вызвался сам. В кого-то пришлось ткнуть пальцем: - "Ты!". Разведосы, укрывавшиеся в бункере от огневого налета, прикрывают отход эвакогруппы - выставили ПКМ, начали работать в сторону пулемета противника. Вышли - шесть человек и раненный между ними, на носилках-сетке.
Налево по разбитому окопу, близко. Сквозь остатки посадки, горящий генератор. Дошли. Дальше открытка - метров двести. Перекрестились, выпрыгнули наверх. Пошли усталым, из последних сил, но - галопом. Хрипя и выплевывая прокуренные бронхи. Неприятно бегать в эвакогруппе - медленная групповая цель. Главное - не останавливаться. Трехсотый с такой силой вцепился в запястья держащих носилки, что у бойцов руки неметь начали. То ли он так помочь пытался бойцам, несущим его - то ли боялся, что его бросят.
Открытка кончилась - свалились в побитый, местами осыпавшийся окоп, ближе к кромке посадки. Торчащая проволока и поломанные доски - как новое испытание. Носилки цепляются, одежда, броня. Еще рывок. В посадке встречают начмеда - Ватсона. Еще рывок, в полуобмороке, жгучий пот в глаза, на жаре, в броне, в тяжеленных касках - начмед бегом выводит на точку эвакуации, к машине. Сгрузили тяжелого в перевозку в сознании, напоили водой, попили сами. Мезень сел рядом с ним в буханке. Раненный говорил что-то проникновенное, благодарное. Санитар тупо сидел. Не было сил вылезти. Нет - физические были, что там - один шаг. Это было как вылезти из волшебной колесницы, которая сейчас помчит в места обетованные, где нет этого надрыва, летящей земли, металла. Туда, где тень, вода, где почти тишина. Ватсон, хоть и понимал, что Мезени очень хочется хотя бы просто посидеть еще, или уехать с ними, но настойчиво попросил на выход, нельзя ждать пока прилетит. Машину наверняка уже срисовали с птицы. Санитар, в каком-то оцепенении ждал - а вдруг и его возьмут? Как ребеночка из детдома добрые родители. И увезут из этого ада. Но, с огромной внутренней тоской, вышел. Зачем-то. Надо быть здесь. А туда сейчас - только 300. Даже 200 - потом, когда утихнет. А может и совсем после, когда найдут.
Когда уже выскочили с эвакогруппой, отправили тяжелого - лежали у дороги, под рядком тополей, на окраине окраины Клещеевки, те выселки, что около кладбища. Курили, что-то орали - все глушеные. Жук, попавший на КНП вместе с Кустом и Котом под прямой прилет, с черным лицом, как заведенный орал одну и ту же фразу
- Как так - все 200, а на мне ни царапины! Как так!? Все 200, а я - вот! Вот я! - и разводил руками, как будто конферансье на сцене, представляясь.
Один из группы отдышался, пару минут смотрел в небо.
- Вот ты, москвич, даже в этой ситуации соломку постелил. Уж кипяток, мясо, ан эво как!
- Про что речь? - спустя полминуты задал вопрос Мезень. Он не сразу понял, что это к нему.
- А ты почему у всех спросил - можно ли ногу отрезать? Чтобы потом ответственность с себя снять, коль спросят - пошто живому человеку ноги режешь запросто? А так скажешь - я со спросом. И ведь подтвердят. Москвич, одно слово. В крови это у вас, отпетлять и съехать.
Мезень обессиленно лежал на спине, курил. Какое-то время не отвечал. Потом повернулся на бок, к выдавшему эту речь.
- Как ты з@@бал моросить, братка. Еще про москвичей скажешь, и тебе ногу отрежу. Ты видел, я могу. И выставлю в ботинке, чтоб стояла, гостей встречала. Сэкономишь потом на валенках, уралец - они ж новые на одну ногу? Пару купил - сразу два комплекта, - кто-то из слышавших шутливую перебранку, взоржал коротким смешком.
- Да нет, брат москвич. Это я так... Я на самом деле про другое. Спасибо тебе, да и не от меня одного - заставил ты нас поверить, что в Москве еще есть живые люди. Дорогого стоит. Дай воды. И сигаретку свою, московскую.
Мезень достал и передал мятую пачку кэмела, последнюю из пяти, распиханных утром по карманам - в ней было на донышке, сигареты четыре. После безводья бункера, кросса по открытке и пересеченке, напившись прохладной водицы так - что текло под горячую броню, курилось вкусно.
Отдышались, все в стрессе, все контужены в разной степени. Лица черные, копченые и резко-осунувшиеся, начали расходиться по позициям.
Сам приконтуженный, Мезень повел Жука, контуженного посильнее его, на ноль, непонятно зачем. Слабо соображали. Не шли, скорее, а влеклись, все время что-то орали - про то, что ну его на фиг такую войну; что где артиллерия, почему не гасят огонь противника - ни танк, ни пулемет. Договаривались уходить домой, на 500. Не обращая внимание на выходы, прилеты, даже не следили за небом, на предмет дронов. В километре от угасающего боя было твердое ощущение, что они в глубоком тылу, практически на курорте.
По дороге, походя, Мезень обколол раненных, чужих каких-то, встречных ушлых зеток, в вишневом густом садочке под кладбищем, которые вычислив в проходящем санитара по многочисленным крестам на броне и рюкзаке, попросили уколоть, но прежде - поинтересовались, а какой у него обезбол, и с пониманием дела, выбрали трамадол. Губа не дура. Кеторол не штырит. Санитар вколол им у плечи по две ампулы - не снимая гимнастерок, через ткань - никто не был против.
На нуле, сдав Жука на эвакуацию - подлетела буханка с роты, напился воды и взял в пустой уже рюкзак несколько полторашек. Посидел в погребе, в прохладе. Решил идти назад. Психованное желание уйти на 500 прошло. Пока есть силы - надо идти.
На обратном пути, уже один, заглянул в заросли вишни, в которых недавно колол трамадолом, зетки опиатно жмурились и курили. Легкие осколочные, по конечностям. Они ждали коробку эвакуации. Богу смерти, на заре, перед атакой, они сказали: - "Не сегодня!", и он их услышал.
Возвращался. На полдороги к своей позиции, к "единичке", Мезень свернул на кладбище. Почти не разбитое попаданиями, тенистый островок. Зашел поглубже, лег на спину промеж оградок. Смотрел в небо. Было невероятно тяжело, как плита на грудь, тяжело после пережитого в этот день, от осознания того, что нет никаких сил подниматься опять на эту гору. "Элои! Элои! лама савахфани!" Почему-то зарыдал. С судорожными всхлипами, подвыванием, с тряской. В этот же момент вспомнил, как дед, прошедший всю войну, рассказывал, что люди после атаки часто плачут - не от жалости, не от страха. Просто плачут. Иногда их рвет. Видимо - так заведено в человеческом житии. Продолжалось не долго. Несколько минут буквально. Попустило. Развиднелось и стало спокойнее. Исчезло давящещее чувство, которое сложно описать привычными словами. Стресс? - мало. Не то.
Радейка ожила и позвала голосом Змея.
- Мезень - Змею! Мезень, Мезень - Змею!
- На связи.
- Ты где, братка?
- На кладбище.
- Уже? - то ли пошутил, то ли всерьез поинтересовался Змей, -Живой? Поднимаешься?
- Нет. Больше к вам не пойду. Навоевался, идите на хер с такими мультиками! - в рации на коротко подвисла тишина.
- Саня, док, поднимайся. Нам без тебя никак. - Змей обратился к санитару по имени.
Мезень выключил рацию. Закурил. В несколько затяжек всосал предпоследнюю сигарету.
Через полминуты включил радейку.
- Змей - Мезени! Змей - Мезени!
- Змей на связи!
- Иду. Сигареты кончились. Ставьте чайник.
И он пошел. Наверх. Через каждые двадцать шагов ложился на пару минут. Потом вставал и шел еще двадцать. На последнем переходе, из бункера выбежали навстречу, перехватили рюкзак с водой, автомат. За руку передернули через бруствер. Родные. Дорогие. Красивые люди.
По всем вопросам, связанным с использованием представленных на okopka.ru материалов, обращайтесь напрямую к авторам произведений или к редактору сайта по email: okopka.ru@mail.ru
(с)okopka.ru, 2008-2019
